Гарди Томас. Возвращение на родину

   - Спокойной ночи, мистер Ибрайт, - сказал Венн. - Надеюсь скоро увидеть вас в добром здравии.
   Луна светила прямо в лицо Венну, и каждая черточка была ясно видна Юстасии. Он смотрел на нее с подозрением. Что зоркий глаз Венна издали различил то, что было недоступно слабому зрению Клайма - а именно, мужчину, шедшего рядом с ней и внезапно исчезнувшего, - это было весьма вероятно.
   Если бы Юстасия могла последовать за охряником, она тут же увидела бы подтверждение своей догадки. Едва успел Клайм подать ей руку и отойти вместе с ней на несколько шагов от места их встречи, как охряник свернул с протоптанной дорожки, по которой он пошел, только чтобы проводить Клайма; собственный его фургон находился где-то неподалеку. Широко шагая своими длинными ногами, он пробивался наперерез сквозь совсем уж дикий, без единой тропинки, кусок пустоши, приблизительно в том же направлении, какое вначале взял Уайлдив. Только человек, привыкший к ночным скитаниям, мог бы в такой час и с такой быстротой спускаться по этим ощетиненным кустарником склонам и не слететь вниз головой в какую-нибудь ямину и не сломать себе ногу, угодив в кроличью нору. Но Венн стремил свой бег, по-видимому, без особых неудобств для себя, и курс он держал на "Молчаливую женщину". Он достиг ее примерно через полчаса, зная притом наверняка, что никто, находившийся возле Троп-Корнера в тот момент, когда он, Диггори, начал свою ночную пробежку, не мог попасть сюда до него.
   Гостиница еще была открыта, хотя посетителей и не было, так как главное ядро составляли путники, заглядывавшие сюда во время дальних деловых поездок, а эти, конечно, давно уже убрались восвояси. Венн пошел в общую залу, спросил кружку пива и самым равнодушным тоном осведомился у девушки за буфетом, дома ли мистер Уайлдив.
   Томазин сидела во внутренних комнатах и слышала голос Венна. При посетителях она редко показывалась, так как не могла побороть врожденное отвращение к занятию мужа; но, видя, что никого нет, вышла.
   - Он еще не вернулся, Диггори, - сказала она приветливо. - Я его уже давно жду. Он пошел в Восточный Эгдон покупать лошадь.
   - А какая на нем шляпа? Не белая ли с широкими полями?
   - Да.
   - Ну так я его видел возле Троп-Корнера, он как раз вел кобылку красавицу - с белым лбом и гривой черной, как ночь. Теперь, наверно, уж скоро придет. - Поднявшись и поглядев на чистое, нежное лицо Томазин, на которое с тех пор, как он его в последний раз видел, легла тень печали, он решился добавить: - Мистер Уайлдив, кажется, часто не бывает дома об эту пору?
   - Ах да, - воскликнула Томазин нарочито веселым тоном. - Мужей, знаете, все из дому тянет. Вы не можете мне помочь - не знаете ли секрета, как сделать, чтобы он по вечерам сидел дома?
   - Подумаю, может, и вспомню какой-нибудь, - отвечал Венн столь же легким тоном, хотя на душе у него было совсем не легко. Он поклонился на свой особый манер в знак прощания, Томазин протянула ему руку, и без вздоха, хотя с мыслями, которые сулили их много в будущем, он вышел из дому.
   Когда четвертью часа позже Уайлдив вернулся, Томазин простодушно спросила тем пригашенным голосом, который стал теперь для нее привычным:
   - А где же лошадь, Дэймон?
   - Да я не купил в конце концов. Дорого просят.
   - А как же тебя видели у Троп-Корнера, будто ты вел кобылу, красавицу, с белым лбом и гривой черной, как ночь?
   - Ха, - сказал Уайлдив, останавливая на ней пристальный взгляд. - Кто это тебе сказал?
   - Венн, охряник.
   Выражение на лице Уайлдива стало весьма сложным.
   - Ну, это недоразумение, он кого-нибудь другого за меня принял, медленно и сухо проговорил он. Он понял, что Венн опять начал свои контрмеры.
   ГЛАВА IV
   ПРИМЕНЯЕТСЯ НАСИЛИЕ
   Эти слова Томазин, как будто и незначительные, а на самом деле значившие так много, продолжали звучать в ушах Диггори Венна: "Вы не можете ли мне помочь - как сделать, чтобы он сидел дома по вечерам?"
   На этот раз Венн оказался на Эгдонской пустоши только проездом; интересы семьи Ибрайтов, считал он, больше его не касались, а у него были свои дела, в частности, по ту сторону Эгдона, куда он и направлялся. Но теперь он видел, что силою обстоятельств и неожиданно для него самого его вновь затягивает на прежний путь тайных действий в защиту Томазин.
   Он сидел в своем фургоне и размышлял. Из слов Томазин и ее топа он ясно понял, что Уайлдив к ней невнимателен. А из-за кого, как не из-за Юстасии? Однако все же сомнительно, чтобы дело у них дошло уже до регулярных тайных свиданий: Венн решил хорошенько покараулить на одинокой тропе, которая шла через холмы от гостиницы Уайлдива до дома Клайма в Олдерворте.
   В это время, как мы видели, Уайлдив был еще неповинен в каких-либо реальных попытках завести любовную интригу с Юстасией и, за исключением танца на поляне, ни разу не виделся с ней после ее свадьбы. Но дух интриги в нем жил, что доказывала недавно усвоенная им романтическая привычка - с наступлением темноты выходить из дому, прогуливаться по направлению к Олдерворту, а придя туда, любоваться на луну и звезды, поглядывать издали на дом Юстасии и затем не спеша возвращаться домой.
   Таким образом, стоя на страже в первый же вечер после деревенского празднества, охряник увидел, как он поднялся по короткой тропке к дому, постоял, опершись на садовую калитку, повздыхал и двинулся в обратный путь. Ясно было, что интрига Уайлдива скорее идеального, чем реального порядка. Венн, держась впереди него, спустился с холма до того места, где узкая тропа превращалась в довольно глубокую рытвину между кустами вереска, и здесь, таинственно пригнувшись к земле, несколько минут что-то делал, а затем исчез. Когда Уайлдив подошел к этому месту, нога его вдруг за что-то зацепилась и он во всю длину растянулся на земле.
   Отдышавшись, он сел и прислушался. Из темноты не доносилось ни единого звука, только вяло повевал легкий ветер. Пошарив вокруг себя, он обнаружил, что два кустика вереска были связаны один с другим поперек тропы, образуя петлю, которая неминуемо должна была повергнуть ниц всякого, кто здесь бы шел. Уайлдив вытащил веревочку, которой они были связаны, и поспешил убраться оттуда. Придя домой, он увидел, что веревочка красноватого цвета. Как он и ожидал.
   Хотя среди слабостей Уайлдива не числилась физическая трусость, однако этот внезапный и решительный выпад со стороны человека, которого он слишком хорошо знал, порядком его обеспокоил. Но на его поступки он не повлиял. Через день либо два он снова вечером отправился в Олдерворт, приняв только одну предосторожность - он держался подальше от тропы. Ощущение, что за ним следят, что применяют хитрость, чтобы помешать его несколько еретическому времяпрепровождению, только придавало пикантность этой сентиментальной прогулке - до тех пор, разумеется, пока опасность была не слишком угрожающей. Уайлдив считал, что Венн в заговоре с миссис Ибрайт, и находил законным бороться против такой коалиции.
   На пустоши в этот вечер, казалось, нигде и никого не было, и Уайлдив, некоторое время глядевший с сигарой во рту через калитку в сад, поддался соблазну, какой для него всегда имела эмоциональная контрабанда, - он подошел к окну, которое было неплотно закрыто и штора на нем спущена не донизу. В щелку он увидел внутренность комнаты; Юстасия сидела одна. Минуту Уайлдив ее разглядывал, потом снова вышел на пустошь и слегка потыкал тростью в гущу папоротников; оттуда немедленно вылетело множество встревоженных мотыльков. Уайлдив поймал одного, вернулся к окошку и, поднеся руку к щели, разжал ладонь. Мотылек устремился к свече, горевшей на столе, два-три раза покружился над ней и влетел в огонь.
   Юстасия вздрогнула. Это был условный знак, придуманный ими в те дни, когда влюбленный Уайлдив тайком приходил за нею в Мистовер. Она тотчас поняла, что он здесь, за окном, но не успела еще сообразить, что делать, как ее муж, скрипя ступеньками, стал спускаться по лестнице. От такого внезапного стечения обстоятельств ее словно жаром обдало - лицо разгорелось, черты приобрели живость, которой им так часто недоставало.
   - Как ты разрумянилась, милочка, - сказал Ибрайт, когда подошел ближе. - Неплохо бы тебе и всегда быть такой.
   - Мне жарко, - пролепетала Юстасия. - Пойду, пожалуй, немножко воздухом подышу.
   - Мне пойти с тобой?
   - Да нет, я только до калитки.
   Она встала, но прежде чем она ступила на порог, раздался громкий стук в парадную дверь.
   - Я пойду, пойду, - сказала Юстасия с необычной для нее готовностью и взволнованно поглядела на окно, через которое влетел мотылек; но там ничего не было.
   - Зачем же тебе - в такой поздний час, - возразил Клайм и, опередив ее, вышел в коридор. Юстасия осталась ждать, под дремотным своим видом скрывая внутренний жар и беспокойство.
   Она прислушалась: вот Клайм отпер дверь. Но никаких голосов, никакого разговора не донеслось снаружи, и вскоре Клайм запер дверь и вернулся в комнату.
   - Никого нет, - сказал он. - Странно! Что это может значить?
   Он мог бы весь остаток вечера дивиться этой странности, так как объяснения не последовало. И Юстасия молчала: тот дополнительный факт, о котором она знала, только усиливал загадочность происшествия.
   А возле дома тем временем разыгралась маленькая драма, которая и уберегла Юстасию от ложного шага, по крайней мере на этот вечер. Пока Уайлдив изготовлял свой мотыльковый сигнал, кто-то другой подошел следом за ним к калитке. Этот человек - в руках у него, кстати сказать, было ружье - с минуту наблюдал за манипуляциями Уайлдива у окна, затем подошел к дому, с силой постучал в дверь и скрылся, обогнув угол и перепрыгнув через изгородь.
   - Черт бы его драл! - сказал Уайлдив. - Опять он за мной следил.
   Этим громовым стуком сигнал Уайлдива был сведен на нет, и ему самому ничего не оставалось, как удалиться. Он вышел в калитку и быстро зашагал по тропе, ни о чем не думая, кроме того, как бы улизнуть незамеченным. На полугоре тропинка проходила поблизости от кучки низкорослых падубов, которая чернела средь общей тьмы, как зрачок в черном глазу. Когда Уайлдив проходил мимо, над ухом у него грянул выстрел, и несколько дробинок ударилось на излете о листья вокруг него.
   Не приходилось сомневаться, что выстрел этот предназначался ему; и он ринулся в кусты, яростно колотя по ним тростью, но никого там не оказалось. Это дело было уже посерьезнее предыдущих, и Уайлдив долго не мог успокоиться. Начинался ряд каких-то новых и крайне неприятных выходок и, по-видимому, с целью причинить ему тяжелые телесные повреждения. Первую - с петлей на тропинке - Уайлдив склонен был рассматривать как грубую шутку, которую охряник себе позволил по недостатку воспитания. Но теперь уже была перейдена граница между досадным и опасным.
   Если бы Уайлдив знал, до какой степени были серьезны намерения Венна, он бы еще больше обеспокоился. Охряник не помнил себя от возмущения после того, чему стал свидетелем возле дома Клайма, и, кроме прямого убийства, был готов на все, лишь бы так напугать молодого трактирщика, чтобы все его непослушливые амуры раз и навсегда выскочили у него из головы. Сомнительная законность столь грубого принуждения его не тревожила. Это соображение редко тревожит таких людей и при таких обстоятельствах и не всегда об этом стоит жалеть. От привлечения к суду Страффорда и до короткой расправы фермера Линча с виргинскими головорезами было немало случаев, когда торжество законности оборачивалось насмешкой над законом.
   В полумиле от уединенного жилища Клайма находилась деревня, где жил один из двух констеблей, призванных охранять мир и порядок в приходе Олдерворт, и Уайлдив направился прямо к его дому.
   Первое, что он увидел, открыв дверь, была висящая на гвозде дубинка констебля, которая как будто подтверждала, что тут-то он и найдет то, что ему нужно. Однако констебля не оказалось дома. Уайлдив сказал его жене, что подождет.
   Часы тикали, отщелкивая минуты, а констебля все не было. Уайлдив немного остыл; на смену бурному негодованию пришло грызущее недовольство собой, своим приходом сюда, женой констебля и вообще всем стечением обстоятельств. Он встал и вышел. В конечном счете события этого вечера порядком охладили, чтобы не сказать заморозили, заблудшую нежность Уайлдива, и он больше не испытывал желания подниматься с наступлением ночи на Олдерворт в надежде перехватить какой-нибудь случайный взгляд Юстасии.
   Таким образом, на первых порах охрянику как будто удалось своими нехитрыми выдумками подавить склонность Уайлдива бродяжить по вечерам. В этот вечер, во всяком случае, он уничтожил в зародыше всякую возможность свидания Юстасии с ее прежним возлюбленным. Но он не предусмотрел, что средства, пущенные им в ход, могут побудить Уайлдива не столько к отказу от своих намерений, сколько к поискам обходных путей. Игра в кости на заповедные гинеи, конечно, не сделала его желанным гостем для Клайма, однако навестить родственника жены было поступком вполне естественным, и Уайлдив твердо решил повидать Юстасию. Надо было только выбрать более подходящее время, чем десять часов вечера. "Раз нельзя вечером, - сказал он себе, пойду днем".
   Тем временем Венн спустился уже в долину Блумс-Энда и подходил к дому миссис Ибрайт, с которой они были в дружеских отношениях с тех пор, как она узнала о его провиденциальном вмешательстве, сохранившем для ее детей фамильные гинеи. Она удивилась столь позднему посещению, но не отказалась с ним поговорить.
   Он рассказал ей о том, какая беда приключилась с Клаймом и как он теперь живет, затем, упомянув Томазин, осторожно дал понять, что ей, судя по всему, живется не весело.
   - И будьте уверены, сударыня, самое лучшее, что можно для них сделать, это чтобы вы почаще и подольше бывали у них в доме - и у него и у нее, пусть даже вначале и не все будет гладко.
   - Они оба меня ослушались, он женился, и она вышла замуж против моей воли, поэтому я не вхожу в их семейные дела. Если им плохо, сами виноваты.
   Миссис Ибрайт старалась говорить строго, но известие о несчастье с сыном так взволновало ее, что ей трудно было это скрыть.
   - Если б вы у них бывали, Уайлдив, может, вел бы себя получше, и тем бы, на холме, не грозила беда.
   - Что это значит?
   - А я был там сегодня вечером и видел кой-что, что мне больно не понравилось. Хорошо бы, между домом вашего сына и мистера Уайлдива расстояние было не три мили, а этак сотня по меньшей мере.
   - Ах, так, значит, у него был сговор с женой Клайма, когда он дурачил Томазин!
   - Будем надеяться, что сейчас у них нет сговора.
   - И паша надежда, наверно, окажется тщетной. О, Клайм! О, Томазин!
   - Ну, пока еще ничего не случилось. Я, кажется, убедил Уайлдива, чтобы он в чужие дела не совался.
   - Каким образом?
   - Ну, не разговором, конечно, а есть у меня такой способ бессловесный.
   - Надеюсь, вам удастся.
   - Удастся, если вы мне поможете тем, что пойдете к ним и помиритесь с сыном. Тогда своими глазами увидите.
   - Ну, раз уж до этого дошло, - удрученно сказала миссис Ибрайт, - то признаюсь вам, охряник, я и сама думала пойти. У меня легче стало бы на сердце, если б мы помирились. Женился - так уж тут ничего изменить нельзя, а я, может, долго не проживу, так хотелось бы умереть спокойно. Он у меня единственный сын, и если все сыновья таковы, то я не жалею, что других у меня нету. Что касается Томазин, то я от нее многого и не ждала, так что она меня не разочаровала. Но я давно ей простила, а теперь прощаю и ему. Я пойду к ним.
   В то время, как в Блумс-Энде происходил этот разговор охряника с миссис Ибрайт, в Олдерворте тоже шел, хотя и довольно вяло, разговор на ту же самую тему.
   Весь день Клайм держался так, как будто был слишком занят своими мыслями, чтобы замечать окружающее, а теперь наконец открылось, о чем были его мысли. Как раз после таинственного стука в дверь он заговорил:
   - Сегодня я все время думаю, Юстасия, - надо все-таки как-то покончить эту ужасную ссору между моей дорогой мамой и мной. Меня это очень мучает.
   - Что же ты хочешь сделать? - рассеянно проговорила Юстасия; она еще не совсем оправилась от волнения, вызванного попытками Уайлдива добиться свидания с ней.
   - Тебя, кажется, очень мало интересует, чего я хочу или не хочу. сказал Клайм с некоторой обидой.
   - Ошибаешься, - уже более живо отозвалась Юстасия: упрек несколько расшевелил ее. - Просто я задумалась.
   - О чем?
   - В частности, об этом мотыльке, чей скелет сейчас сгорает на фитиле свечи, - медленно проговорила она. - Но ты же знаешь, мне всегда интересно все, что ты говоришь.
   - Хорошо, милочка. Так вот - я считаю, что надо мне пойти навестить ее... - Он продолжал с нежностью в голосе: - Я не от гордости до сих пор этого не сделал, а только из страха, что могу вызвать ее гнев. Но я должен что-то сделать. Нехорошо с моей стороны, что я так долго с этим тянул.
   - В чем ты можешь себя упрекнуть?
   - Она стареет, она одинока, я ее единственный сын.
   - У нее есть Томазин.
   - Томазин не родная ее дочь; а если бы и была родная, это для меня не оправдание. Но это все к делу не относится. Я твердо решил пойти, а тебя только хочу спросить, согласна ли ты мне помочь, то есть забыть прошлое; и если она выразит готовность примириться - пойти ей навстречу, ну, пригласить ее к нам или принять ее приглашение?
   Сперва Юстасия сжала губы, как будто готова была сделать все на свете, только не то, что он предлагал. Но потом она призадумалась, очертания ее рта смягчились, правда, не до конца, и она сказала:
   - Я ни в чем не буду тебе мешать, но требовать, чтобы я сама стала делать ей авансы, это уж слишком - после того, что было между нами.
   - Ты мне ни разу толком не объяснила, что, собственно, было между вами.
   - Я тогда не могла и теперь не могу. Иной раз за пять минут рождается больше зла, чем можно изгладить за целую жизнь, - возможно, и тут так было. - Она помолчала, потом добавила: - Если бы ты не возвращался на родину, Клайм, как бы счастливо это для тебя обернулось!.. Это изменило судьбу...
   - Трех человек.
   "Пяти", - подумала Юстасия, но не сказала вслух.
   ГЛАВА V
   ОНА ИДЕТ ЧЕРЕЗ ПУСТОШЬ
   Четверг, тридцать первого августа, был одним из целого ряда дней, когда уютные домики казались удушающими, а прохладные сквозняки блаженством; когда в глинистой почве садов появлялись трещины и дети боязливо называли их "землетрясением"; когда в колесах повозок и экипажей обнаруживались шатающиеся спицы; когда жалящие насекомые кишели в воздухе, в земле и в каждой капле воды, которая где-либо сохранилась под открытым небом.
   В саду миссис Ибрайт широколистые и более нежные растения поникали уже к десяти часам утра; ревень склонялся к земле в одиннадцать, а в полдень даже тугая капуста становилась вялой.
   Именно в этот день около одиннадцати часов миссис Ибрайт вышла из дому, направляясь через пустошь к дому своего сына, чтобы сделать все, что в ее силах, для примирения с ним и Юстасией, как она и обещала охрянику. Она рассчитывала пройти большую часть дороги, прежде чем навалится самая сильная жара, но вскоре увидела, что это ей не удастся. Солнце наложило свою печать на всю пустошь, даже пурпурные цветы вереска побурели от сухого зноя нескольких предшествовавших дней. Воздух в каждой долине был как в печи для обжига, и чистый кварцевый песок в руслах зимних потоков, которые летом служили тропинками, претерпел что-то вроде кремации, с тех пор как началась засуха.
   В прохладную, свежую погоду миссис Ибрайт не сочла бы за труд пешую прогулку до Олдерворта, но сейчас зной и духота делали это предприятие тяжелым для пожилой женщины; и в конце третьей мили она уже жалела, что не наняла Фейруэя подвезти ее хотя бы часть пути. Но от того места, где она сейчас находилась, добраться до дома Клайма было не труднее, чем возвращаться обратно. Поэтому она продолжала идти вперед, а воздух вокруг нее дрожал неслышно и томил землю тяжкой усталостью. Она посмотрела на небо над головой и вместо прозрачно-сапфирового тона, каким бывает окрашено небо в зените весной и ранним летом, увидела что-то металлически-фиолетовое.
   Иногда по пути ей попадались местечки, где целые независимые миры поденок проводили время в пиршествах и веселье, кто в воздухе, кто на горячей земле и растениях, кто в теплой и вязкой воде наполовину пересохшего пруда. Все более мелкие пруды превратились в парную грязь, и можно было смутно различить, как червеообразные личинки каких-то непонятных тварей с упоением валяются и барахтаются в ней. Миссис Ибрайт, не чуждая вообще склонности к философским раздумьям, присаживалась иногда под своим зонтиком отдохнуть и поглядеть, как они блаженствуют; надежда на благоприятный исход ее посещения успокаивала ее и освобождала ум, так что в промежутках между двумя важными мыслями она могла уделять вниманье всякой малости, какая попадалась ей на глаза.
   Миссис Ибрайт никогда не бывала в доме сына, и его точное местоположение было ей неизвестно. Она попробовала одну из поднимавшихся в гору тропинок, потом другую, но обе уводили ее в сторону. Вернувшись обратно, на открытое место, она увидела поодаль человека, занятого какой-то работой, подошла к нему и попросила объяснить ей дорогу. Он указал направление и добавил:
   - Видите вон того, что резал дрок, а сейчас пошел вверх по тропинке?
   Миссис Ибрайт вгляделась и сказала, что да, она видит.
   - Ну вот ступайте за ним следом и не ошибетесь. Он как раз туда идет.
   Она пошла за этим человеком. Он весь был коричневатого цвета и не больше отличался от окружающего ландшафта, чем зеленая гусеница от листка, которым кормится. Он шел быстрее миссис Ибрайт, но она наверстывала, когда он останавливался, а это случалось всякий раз, как он проходил мимо зарослей ежевики, - и не теряла его из виду. Потом, проходя, в свою очередь, мимо таких мест, она видела на земле с полдесятка длинных и гибких плетей ежевики, которые он, очевидно, срезал во время своей остановки и аккуратно сложил возле тропы. Ясно, что он предназначал их для скрепления вязанок дрока и намеревался прихватить на обратном пути.
   Это молчаливое существо, занятое своими мелкими хлопотами, казалось, значило в жизни не больше, чем насекомое. Казалось, это какой-то паразит пустоши, разъедающий потихоньку ее поверхность, как моль разъедает одежду, погрязший в возне с ее растениями, не знающий ничего на свете, кроме папоротников, дрока, вереска, лишайников и мха.
   Сборщик дрока был так поглощен своими делами, что ни разу не обернулся, и его фигура в кожаных поножах и перчатках под конец стала представляться ей чем-то вроде движущегося дорожного столба, указывающего ей путь. Но неожиданно она вновь ощутила его как личность, заметив какую-то особенность его походки. Эту походку она уже где-то видела - и поступь обличила человека, так же как поступь Ахимааса на дальней равнине выдала его царской страже. "У него походка точь-в-точь как была у моего мужа", - сказала она, и тут ее осенило: этот сборщик дрока был ее сын.
   Ей трудно было освоиться с этой странной действительностью. Она знала от охряника, что Клайм в последнее время занялся резкой дрока, но думала, что он делает это кое-когда, больше для развлеченья, а сейчас перед ней был настоящий сборщик дрока, в одежде, привычной для этого ремесла, думающий привычные для этого ремесла мысли, если судить по его движеньям. Лихорадочно перебирая в уме десяток поспешных планов, как немедля избавить его и Юстасию от такого образа жизни, она с бьющимся сердцем шла за ним и увидела, как он вошел в собственную дверь.
   По одну сторону от дома Клайма был пригорок и на нем кучка сосен, которые так высоко уходили в небо, что их кроны издали казались темным пятном, повисшим над вершиною холма. Подходя к этому месту, миссис Ибрайт почувствовала слабость - от волнения, усталости, нездоровья. Она поднялась на пригорок и села в тени сосен - отдохнуть и подумать, как лучше начать разговор с Юстасией, чтобы не раздражить эту женщину, у которой под внешней томностью таились страсти, более сильные и неукротимые, чем даже у нее самой.
   Деревья, под которыми она сидела, были до странности избиты и потрепаны, грубы и дики, и на несколько минут миссис Ибрайт отвлеклась от мысли о своей поломанной бурей судьбы и вгляделась в следы подобных же передряг на них. У всех девяти деревьев не нашлось бы одной целой ветки все были изодраны, обкорнаны, изуродованы жестокой непогодой, которой они бывали отданы в полную власть, когда она бушевала. Иные деревья были обожжены и расщеплены, словно молнией, на стволах виднелись черные пятна, как от огня, а земля у их подножья была завалена мертвой хвоей и сухими шишками, сбитыми во время бурь прошлых лет. Место это называлось Дьяволовы мехи, и достаточно было побывать здесь в мартовскую или ноябрьскую ночь, чтобы попять причину такого наименования. Даже теперь, в эти знойные послеполуденные часы, когда ветра, казалось, вовсе не было, в кронах сосен не умолкало протяжное стенанье, и не верилось, что этот звук вызван всего лишь движением воздуха.
   Она просидела здесь минут двадцать или больше, прежде чем собралась с духом спуститься к дому, так как мужество ее было сведено почти на нет телесным изнеможением. Всякой другой, кроме матери, могло показаться унизительным, что она, старшая по возрасту, первая делает шаг к примирению. Но миссис Ибрайт давно уже все это взвесила и теперь думала только о том, как сделать, чтобы Юстасия в этой уступчивости увидела не малодушие, а мудрость.
   Отсюда - сверху - ей был виден задний скат крыши, сад и вся ограда этой крохотной усадьбы. И в ту минуту, когда она уже собиралась встать, она заметила, что к калитке подошел какой-то мужчина. Он держался несколько странно, нерешительно, не так, как человек, пришедший по делу или по приглашению. Он с любопытством оглядел дом с фасада, потом обогнул его и принялся рассматривать дом и сад сзади, как если бы это было место рождения Шекспира, тюрьма Марии Стюарт или замок Угомон. Завершив круг и снова оказавшись перед калиткой, он вошел в нее. Это раздосадовало миссис Ибрайт, так как она надеялась застать сына и его жену одних; но минутное размышление убедило ее в том, что так даже лучше, - присутствие постороннего и необходимость вести разговор на общие темы сгладит неловкость первых минут ее появления в доме и даст ей время освоиться. Она спустилась к калитке и заглянула в разогретый солнцем сад.