Страница:
Оставив нас, демоны уединились на берегу Кровавой реки возле большого, похожего на стол камня. Они что-то готовили там, раскладывая первобытные рубила, скребки и ножи, глухо постукивающие по гранитной столешнице. Дьявольский медведь с ревом содрал с себя шкуру и расстелил на камне. Плоть его оказалась темно-синюшной, словно гнила под кожей, и сочилась тухлым слизистым соком. Харги направились к нам, а мы, снова оцепенев под гнетом всесильного страха, покорно ожидали уготованной участи.
Долго они не выбирали. Сразу же выдернули из нашей шеренги Проскурина и повлекли к камню. Там сняли с полковника одежду, уложили его на шкуру, затем росомаха взяла кремневое рубило и начала кромсать ему шею. Вскоре отделенная от туловища голова заняла место на краю стола. Харги набросились на тело, быстро и хаотично полосуя его ножами. Медведь тщательно собрал внутренности и отложил в сторону. К тому моменту росомаха и кабарга закончили резать и стали промывать куски в Кровавой реке, возвращая на разделочный стол. Закончив, завернули в шкуру и крепко перевязали пестрой веревкой. Окружили стол с трех сторон, и в воздухе повисла странная тишина. Наступило абсолютное безмолвие, будто звук утратил способность распространяться. Не исключено, что так и было – я даже своего дыхания не слышал. В аду законы земной физики не действовали. Звери замерли, глубоко сосредоточившись. Концентрация исходившей от них энергии была столь велика, что завибрировал красный туман, а поверхность Кровавой реки вздыбилась мелкой рябью. Лишь сейчас стало видно ее течение, неестественным образом движущееся назад и вперед, не в силах преодолеть монолитную твердь запирающего ее узилища.
Я вдруг понял, что обрел возможность самостоятельно двигаться. Моя воля больше не сковывалась силой злых духов, употребивших ее для иных целей. То же почувствовали и мои спутники.
– Это самый матерый из виденных мной глюков! Мужики, давайте делать отсюда ноги, – пробормотал Слава и первым шагнул в сторону выхода. За ним потянулись остальные.
Оглушающее действие красного тумана закончилось на пороге пещеры, и первым звуком, который мы услышали, был грохот золотых ворот, колыхающихся под нашими подошвами.
Лежащие на пятачке фонари не горели. Лишь в одном багровым червячком умирала лампочка. Слава стал трясти их и щелкать выключателем. Это подействовало, фонарь вдруг ярко вспыхнул. Должно быть, при ударе о пол у него нарушился контакт, что позволило сохранить батареи. Фонарь был весьма кстати, потому что иных источников света, кроме блеклых сполохов из обиталища харги, в пещере не наблюдалось. Это была вселенная кромешной мглы, и я подумал, что теперь знаю, как выглядит преддверие ада.
По-прежнему в полном молчании мы поскакали по каменной дорожке на другой берег. Слава впереди, я – за ним, а все прочие – сзади. Кто-то шумно сверзился в воду и громко выругался. В голосе звучало облегчение. Это были первые звуки живой человеческой речи.
Преодолев пещерное озеро, мы столь же форсированными темпами проскочили сталактитовый зал и приблизились к выходу. Снаружи было темно, там шумел ливень и сверкала молния. Никаких следов рабочих не наблюдалось, да и трудно было что-либо разглядеть среди ночи. Сколько времени мы пробыли в туманной полости? Нас не начали искать или же не нашли?
Как бы там ни было, от этого проклятого места следовало уносить ноги. Мы выскочили под дождь и помчались прочь от белой горы.
Этот бег по ночному лесу я, наверное, не забуду никогда. Воздух дрожал от раскатов грома, молнии раз за разом били в вершину холма, словно кто-то на небесах гневался на творящийся в недрах дьявольский произвол.
Фонарь в руках Славы потух не сразу, поэтому первую часть пути мы одолели резвым аллюром, почти не спотыкаясь о выбоины и кочки. Когда выскочили на большую дорогу, Лепяго, вопреки ожиданиям, повлек нас в направлении, противоположном Усть-Марье.
– Старый скит в трех километрах, – пояснил он, – там и переночуем. До города мы и к завтрашнему вечеру не дойдем.
Соображение было весьма резонным. Мы полностью доверились Андрею Николаевичу, знавшему окрестности как свои пять пальцев. Стресс не давал нам раскиснуть, и мы рысцой долетели до поворота, при свете молнии замеченного проводником. Фонарь к тому моменту издох, и Слава его выкинул.
По мере удаления от пещер гроза утихала. Вскоре в отблеске полыхающих на горизонте зарниц удалось разглядеть зубчатую вершину частокола, к которому привела тропа. Лепяго направлял нас, ориентируясь неким таинственным шестым чувством – иначе невозможно представить, как ему удавалось не заплутать. Хрипя надсаженной дыхалкой, директор вывел-таки к убежищу.
– Добрались, – возвестил он, отпихивая покосившуюся створку массивных ворот. – Здесь… неопасно.
Место и впрямь было святое. Оказавшись внутри ограды, мы почувствовали себя защищенными. Вместе с этим пришла невероятная усталость. По двору мы плелись еле-еле, один Слава крепился, но и его силы были на исходе.
Мы пересекли двор, и Андрей Николаевич завел нас в большое гулкое помещение. Из прохудившейся крыши порядочно лило, но, потыкавшись, мы сумели отыскать сухую площадку, где и разместились в ожидании утра, тесно прижавшись друг к другу, чтобы согреться. Мне повезло, я оказался посередке: справа навалился Слава, слева – Доронин, на мои поджатые колени оперся бугорчатым хребтом Вадик. Все молчали, словно пребывали в ступоре. Да и неудивительно было бы в него впасть после всего случившегося. Не знаю, о чем думали спутники, лично я силился понять, каким газом мы траванулись в пещере, чтобы узреть настолько стремные глюки. В красный подземный ад и звероподобных демонов совершенно не верилось.
Сомнения одолевали меня. Что, если мы до сих пор находимся под землей, а дождь есть не что иное, как падающая со сталактитов вода? Что, если я случайно взломал полость, наполненную отравой, а все эти жуткие харги и кросс по пересеченной местности только сон, и на самом деле мы без сознания валяемся на каменном полу, в краткий миг успев увидеть и пережить невероятный кошмар, а рабочие просто не успели добежать к нам на помощь? Может быть, нас уже откачивают, а мы до сих пор не можем прийти в себя? Или одному мне кажется, что я сижу в амбаре, а другие видят что-то иное? И на самом ли деле я в амбаре, а не в пещере? Дабы проверить это предположение, я ощупал вертикальную поверхность за спиной, но ладони определенно осязали бревенчатую стену. Пол также был деревянным, из неровных досок, не похожих на камень или известковый натек. Да и струи, льющиеся сквозь дырявую крышу, ударялись о мокрое дерево, которому не место под землей.
Пытаясь логично оценивать обстановку, я все же предположил, что звуки тоже могут искажаться под влиянием ядовитого газа. И тут мне пришла в голову потрясающая мысль, что я так и не выбрался из раскопа в новгородском лесу, что капище и ходящие идолы, а также все остальное мне только привиделось, а я так и лежу в яме, заброшенный и никому не нужный! Мысль была до того нова и безнадежна, что я по-настоящему загоревал. Ежели так, то мне никогда не выбраться наружу, потому что газ сочится сквозь земляное дно и продолжает воздействовать на меня. Возможно, я в этом раскопе и умру. Чтобы этого не случилось, надо выбраться наружу, но как?
Я еще раз ощупал среду вокруг себя, надеясь, что теперь, когда я научился контролировать обстановку, что-нибудь изменится. Ничего не изменилось. Вокруг меня сидели компаньоны, подо мною был пол, а позади – стена. На всякий случай я спросил корефана:
– Слава, где мы?
– В скиту, – глухо ответил он.
– В сарае, если точнее, – с заметным оживлением включился в разговор Лепяго. – Избы находятся в руинах, я вас туда не повел. До войны здесь было поселение старообрядцев. Беспоповцы, кажется, точно утверждать не берусь. Документальных свидетельств нет, остались только слухи.
– Беспоповцы… – пробормотал я. Новое слово только подтвердило подозрения, что все происходит не наяву. Откуда оно взялось, кто его выдумал?
– Было такое течение у староверов, – охотно пояснил Андрей Николаевич. – Некоторые из старообрядцев утверждали, что православие после реформ патриарха Никона отошло от истинной веры. Поэтому они отказались принимать существующую церковную иерархию и сами избирали наставника.
– Как в раннехристианских коммунах, – ввернул я, лишь бы не молчать.
Беседа заметно ставила голову на место. Одно из двух: или это возвращение к реальности, или я разговариваю с глюком, то есть отравился всерьез, и тогда мне ничто не поможет. Утешало лишь то, что страданий пока не испытываю. А вообще-то я очень надеялся, что на свежем воздухе яд быстро выветрится из организма и к утру мы придем в себя. Это если мы действительно надышались дрянью в пещере и убежали оттуда, не чуя под собой ног. Постепенно я все больше склонялся к этой мысли. Голос Лепяго звучал слишком реально, чтобы быть пригрезившимся.
– Наставником выбирался самый авторитетный член общины, который, разумеется, не мог научить ничему плохому. Из церковных таинств беспоповцы сохранили только крещение и исповедь.
– Отсталые люди, – пробормотал Доронин.
– Или же вернулись к обрядам катакомбной церкви, – слово «катакомбной» я произнес особенно многозначительно. Пещеры все не шли у меня из головы. – Люди отбросили сложные обряды, оставив простейшие формы богослужения.
– Примитивные культы в малых коллективах обладают чрезвычайной живучестью, – заметил Лепяго, – сектантов никогда не могли истребить. Если хотите знать, сослав старообрядцев в Сибирь, им только помогли укрепить веру. Отстаивать убеждения в тайге легче, чем в густонаселенном городе. Вот они и жили здесь в благости, сохраняя веру. Некому было прельщать молодежь. Только перед самой войной, когда открывали прииск в Усть-Марье, на деревню наткнулись геологи.
– И что же дальше? – спросил, судя по завибрировавшему хребту, Вадик, которому была близка тема геологов.
– Дальше как водится, – с невеселой иронией ответил Андрей Николаевич. – Построили лагерное отделение, провели дороги. Молодежь отправили учиться, кто захотел. Кто упорствовал перед искушением – стал врагом народа со всеми вытекающими. Поехал золото мыть на благо отечества. Близилась война, и родине позарез был нужен каждый грамм драгоценного металла. А жила здесь была бедной… Со всеми вытекающими… В общем, не стало староверов. Здесь потом смолокурня была. Сезонники раньше жили, пока смолу заготовляли. Теперь и того нет.
«Интересно, как добывали золото древние эвенки? – подумал я. – Сколько потребовалось лет, чтобы намыть песка для отлития Золотых Врат?»
И тут мне пришла в голову мысль: а были ли на самом деле эти Золотые Врата? Кто их видел, кроме меня? Я никак не решался спросить, видели ли компаньоны то же, что и я, а сами они об этом молчали, словно тема раскопок была запретной. Темнота изрядно дезориентировала меня. Мрак по-прежнему стоял кромешный. Гроза прекратилась, но тучи висели в небе, заслоняя луну и отдаляя рассвет, когда можно будет хоть что-нибудь разглядеть. Кроме того, они изливали немыслимое количество влаги. В гулком амбаре эхо от падающей воды напоминало отзвуки мелодичной пещерной капели со сталактитов. Это смущало меня, не позволяя удостовериться, где именно я нахожусь. Сегодняшняя ночь угнетала своей неопределенностью.
Перестук дождика затихал, и я стал осматриваться, куда нас с Маринкой занесло. Шагали мы по густой траве, смешанной, сорной – тимофеевке, крапиве и репейнику, – какая вырастает в гиблых местах. В данном случае она с трех сторон окаймляла большой прямоугольный пруд, на четвертом, покрытом кустарником берегу которого зачем-то имелся дощатый навес, укрепленный вбитыми в дно сваями. От него над затянутою ряской водой протянулись хлипкие сгнившие мостки – две жердочки и редкие косые досочки на них. На спине Маринки висел кокетливый рюкзачок. Мы совершали туристический поход по лесным просторам то ли новгородской, то ли псковской области и вдруг наткнулись на этот пруд. Такие водоемы обычно устраиваются посреди деревни на случай пожара, но признаков жилья вокруг не наблюдалось.
Мы уже изрядно запарились, и Маринка пригласила меня купаться. Она скинула рюкзак, разделась и смело полезла в пруд. Я же следовать ее примеру не торопился, душа не лежала к грязной воде. Я хотел предупредить ее, что на дне могут скрываться коряги, о которые можно пораниться, но отчего-то передумал и решил проверить на прочность переправу. Сняв одежду, я забрел по пояс в тину и стал расшатывать мостки. Как и предполагал, доски оказались совсем трухлявые. Сломать жерди также не составило труда. Я проделал это, пока Маринка бултыхалась, смывая усталость и пот. Мостки погрузились на дно, которое и в самом деле оказалось здорово замусоренным всякими колючими ветками и склизкими топляками, о которые я спотыкался. Я уже хотел было совершить экскурсию к навесу, но он чем-то отпугивал меня, и я замешкался, раздумывая, стоит ли туда идти. Вдруг я увидел группу людей – человек пять. Они деловито зашли в воду, не обращая на нас внимания, и стали нырять и плавать, не снимая белья. Я хотел сказать об этом Маринке, но вдруг с ужасом заметил, что все пятеро – скелеты в драном тряпье, едва прикрывающем белый костяк. То были здешние утопленники – хозяева пруда! Я оглянулся и увидел вместо Маринки голый череп и ребра, потому что она уже окунулась целиком, а я зашел лишь по пояс! Опасаясь обратить на себя внимание мертвецов, я глянул вниз…
И непроизвольно дернулся, крепко приложившись затылком о стену. Я открыл глаза, мигом вернувшись к реальности. Впрочем, радость от того, что пруд с утопленниками оказался сном, быстро притупилась, стоило увидеть испещренную прорехами кровлю амбара, сквозь которую просвечивало серое утреннее небо. Значит, все остальное было наяву: пещера, чудовища, бег в грозу и мучительные раздумья в темноте.
Спутники мои куда-то подевались, оставив меня мучиться в одиночестве. Я тяжело поднялся. Спину скрючило за ночь, и она затекла. Я чувствовал себя разбитым, тело ломило после вчерашних гонок, но, кое-как размяв ноги, сумел выползти наружу.
На часах была половина одиннадцатого. Дождь прекратился, видимо, давно: венцы амбара подсохли. Воздух был душным и каким-то липким от переизбытка влаги. В такую погоду хорошо растут грибы. На огромном дворе, огороженном покосившимся и местами поваленным частоколом, разместилось несколько пришедших в негодность срубов. Крыши почти на всех провалились, вверх торчали пустые треугольники стропил. Из огрызка печной трубы поднимался дымок. Ветра не было, и голубоватые клубы летели прямо в зенит.
– Утро доброе, други моя, – приветствовал я, толкнув приоткрытую дверь. Голые други сушили одежду на печи, кучкуясь у огня.
– Здорово, – сказал Слава. – Мы тебя будили, но ты крепко спал.
– Вы тоже присоединяйтесь, – пригласил Андрей Николаевич. – Скоро в путь, надо обсохнуть. У нас в Сибири утра холодные, знаете ли, промокли вчера, а болеть-то совсем ни к чему.
«Абсурд какой-то, – подумал я, скидывая одежду, – в натуре, сюрреализм! Знал бы, как экспедиция обернется, ни за что бы не вписался. Все гольдберговское золото сегодняшней ночи не стоит».
– Давно топите? – я разложил влажные шмотки на свободном участке печи, которая уже начала прогреваться.
– Часа два, – ответил Слава.
Доронин поднял с пола покоробившуюся пачку, вытащил покрытую коричневатыми разводами сигарету и прикурил от лучинки.
– Что же теперь будет? – пробормотал Лепяго в продолжение начатого до моего появления разговора.
– А что будет? – спросил Вадик.
– Расследование. Дознаватель все жилы вытянет. Я даже не знаю, как ему объяснить. – Андрей Николаевич поднял очи горе. – Вот лично вы представляете себе, как обосновать произошедшее с Феликсом Романовичем?
– А что, собственно, произошло? – я поднялся, ноги быстро затекли.
Лепяго вздрогнул, отгоняя воспоминания.
– Ну эти, так сказать, животные…
– Произошло убийство, – в лоб заявил Слава. – Свидетели скрылись. В городке, наверное, кипешуют. Прокуратура кого-то из нас поимеет однозначно, вопрос только, кого конкретно.
– Наверное, всех, – насторожился Доронин.
– Из нас пятерых только двое привязаны к Усть-Марье, – проницательно заметил Вадик.
– А вы, типа, не при делах? – вспыхнул Доронин.
– При делах-то, мой сладенький, при делах. Другое дело, что нас тут как бы нет. Попробуй докажи обратное.
– Мне чего доказывать, – дернулся Доронин. – Чего уж теперь. И так все знают, кто ездил к горе, кто руководил. Ты вот, – указал он на меня, – тебя все знают.
– В свете прибывающей комиссии… – многозначительно протянул Андрей Николаевич.
– Ему-то что теперь, – сказал я.
– Ну-у… – помялся Лепяго, – неизвестно еще, убит Феликс Романович или нет. То, что произошло, так, знаете ли… необычно… Я даже слов не подберу.
– А я думал, это у меня одного крыша поехала, – признался Вадик.
– Словом, я бы наверняка утверждать не взялся. – Директор искательно обвел нас взглядом. – Съездим в город и во всем разберемся, а?
Избрал золотую середину. В его положении – самое оптимальное решение. Всех помирил, угодил и тем, и этим, случись что, крайним точно не останется. Эта участь уготована мне. И что делать? Рвануть отсюда в Питер, без денег, в грязной одежде? Глупо. Первый же опер сцапает и попросит документики.
– Надо в город, – высказался Доронин.
Слава с неторопливой уверенностью крадущегося тигра глянул на меня.
– Ну, тогда потопали, – я сдернул с печки подсохшие штаны, дав сигнал суетиться Андрею Николаевичу.
Мы покинули развалюху и двинулись по заросшей молодым леском колее, напоминавшей неглубокую траншею, вроде тех заплывших от времени окопов, что встречаются по всей Ленобласти.
– Интересно, до поселка, – городом Усть-Марью Вадик отказывался называть принципиально, – засветло доберемся или в лесу придется ночевать?
Черт бы побрал нашего энтомолога! При упоминании о ночевке в лесу сразу же вспомнились харги.
– Да брось, – «утешил» Слава. – Полтишок отмахать – пустяк. Будем топать, пока не придем.
– Далеко, – пожаловался Вадик, – а я ногу стер.
– Значит, будешь как летчик Мересьев, – злорадно сообщил я хромающему Гольдбергу. – Знаешь загадку про него: по лесу ползет, шишку съест, дальше поползет? Будешь так же ползать до самой зимы и ежиков из-под снега выкапывать. А потом тебя мальчишки подберут, отнесут на Левую сторону, там, я слышал, человечиной балуются. Такая вот фигня вышла из-за сапог.
– Ты их пересушил, вот они и задубели, – сказал Доронин. – У меня в учебке был такой молодой, тоже ноги стирал. Один раз вообще без портянок вышел, а у нас в тот день был кросс на пять километров. Ну, он и побежал, рассказывал потом. Сначала все было хорошо, сапоги только стали велики, но обвыкся. Потом ноги стало чуточку пощипывать, где-то километре на третьем резь появилась. До финиша добежал – захлюпало. В общем, построились, чтобы в роту идти, а он не может. Ноги болят. Стоять может, идти – нет. И главное, сапоги снимать боится. В общем, двинулись мы, он сразу отстал, но на пиздюлях кое-как дополз. В роте снимает сапоги, а там вся кожа со ступней внутри осталась. Я его спрашиваю: «Ты мудак или нет?» А он говорит: «Мне портянки натирали».
– И что дальше с ним было? – с тревогой спросил Вадик.
– Всю службу закосил, – посетовал бывший сержант. – Положили его в лазарет, а там у него на второй день температура поднялась, ноги распухли, посинели, раздулись, как у слона, а потом почернели. Типа, заражение началось, гангрена. Его в госпиталь отвезли, в городок. Пенициллиновую блокаду кололи. Мясо, говорят, кусками отваливалось. Месяца три там тащился! Потом его из учебки в боевую часть отправили, нам такие шланги не нужны, он бы и проверку не сдал – пропустил много. А комиссовать не комиссовали. Нечего шланжье разводить!
Лицо у Вадика сделалось печальным. Он стал хромать еще больше.
– У нас покруче был один деятель, – Славу потянуло пооткровенничать. Иногда его пробивало на истории, должно быть, как следствие обычной немногословности. – Дудкин такой, домушник. Ты, Ильюха, его не помнишь, наверное. Ну да, точно, он до твоего прихода освободился. Короче, сидел с нами человек. Конкретный такой, «полосатый» закос, рассказывал о себе. Он был на ножах двинутый. По воле носил ножи: в рукавах, в карманах, везде. В Минске с морпехом из разведбата познакомился, тот ему показал, как, куда, чего втыкать. Научился на свою голову. В восьмидесятом году срок из-за этого отхватил.
Приезжает от к себе домой на «копейке», приспичило ему что-то из хаты забрать, а был он тогда в розыске, причем знал об этом. С бабой приехал. Оставил ее в машине, а тут во двор заезжает «канарейка» из отделения – опер решил Дудкина проверить. Был у них в районе такой опер, звали его Шкафчик. Ну, повязали его: Шкафчик и стажер какой-то молодой. Дудкину опер руку заломил, а стажер давай его шмонать. В тот день Дудкин носил при себе адмиральский кортик, у кого-то на квартире насадил, причем спрятал его на груди под джемпером. Стажер прощупал как надо: карманы, рукава, плечи, ноги, за спиной проверил – нету ничего. Ну, нету так нету, мусора расслабились. А у Дудкина вдруг шторка упала: неохота в тюрьму, и все тут! Он берет, запускает свободную руку за вырез джемпера, достает вот такую приправу! – Слава великодушно размахнулся, отмерив кортику величину небольшого меча, – и сует стажеру вдоль ребер. Не Шкафчику, который ему руку держит, а менту, который ближе, чтобы не успел перехватить. Тот чувствует, как ему в тело что-то зашло, и замер. Дудкин пику выдернул, воздух в рану проник, а от этого сразу острая боль. Стажер побелел, согнулся, взялся за грудь и тихо-тихо отошел к скамеечке. Сел на нее. Шкафчик сразу руку выпустил, лапы кверху, хотя и при оружии был. Дудкин к нему поворачивается – в руке вот такая пика окровавленная, непонятно откуда взялась, ведь только что обыскали. Шкафчик задом к машине отходит. Иди, говорит, все нормально, я тебя не трону, иди-иди. Дудкин как дернул мимо своей «копейки», чтобы не засветить. Потом, думает, вернусь, когда они уедут, и заберу. А у него там баба сидит. И мотанул в сторону кладбища. Шкафчик по рации подкрепление вызвал, загнали Дудкина на погост. Он через ограды как пошел скакать! Мусарня по дорожкам параллельно чешет, держа его в пределах видимости. А там на кладбище деревья всякие растут и трава густая. Дудкин видит: старушка на могилке прибирается, и – к ней. Нырнул носом в землю, куда-то под подол заныкался. Мать, говорит, менты поганые за алименты ловят, помоги укрыться! Та говорит: ладно, сынок, лежи.
Менты побегали по кладбищу, видят, что никого нет, только старушка травку рвет. Значит, делся куда-то. Плюнули и назад пошли. Дудкин полежал, вылезает и переулками идет к своей машине. А тут его с «канарейки» заметили и за ним. Он – бегом во двор. Влетает в первое попавшееся парадное и по лестнице вверх. Думает, что за ним гонятся, а менты его потеряли: во двор въехали, а там уже пусто. Этот кадр, весь на изменах, звонит в дверь, ему девчонка какая-то открывает, он ее вталкивает в квартиру. Тихо, говорит, зарежу! Вдруг видит – отец из комнаты выходит. Дудкин ей нож к горлу, мол, взял в заложники.
– И накручивает себе статьи, – сказал я. – Добро бы, ограничился ношением холодного оружия, а так посягательство на жизнь работника милиции – раз, взятие заложника – два…
– Ну, короче, – продолжил разгорячившийся Слава, – отец в шоке, согласен на все. А Дудкину кажется, что менты по всему дому за ним шарятся, наглухо башню переклинило у человека. Вяжи, говорит отцу, простыни. Тот, бедный, давай вязать простыни, пододеяльники, что попало. Дудкин этот канат к батарее примотал и начал спускаться с пятого этажа. А окна выходили на проспект Машерова – главную улицу в Минске. Ну, что отец несчастный впопыхах навязал, продержалось недолго. Короче, веревка обрывается, Дудкин падает с высоты третьего этажа и ломает лодыжку. Но никто не ведется! – утро, весь народ на работе.
И вот скачет по центральной улице города такой Терминатор на одной ноге с окровавленным кортиком в руках! И едет на его беду по другой стороне замначальника ГУВД! Не замечает и дует мимо. Бабка какая-то бдительная это дело просекла, машину тормозит и спрашивает, что у вас такое творится? Ну, мент думает, отреагирую. Разворачивается, догоняет Дудкина, выскакивает из машины – стой! Дудкин с разворота пырнул его кортиком и дальше скачет. У него только одна мысль в голове: до «копейки» добраться. Замначальника сгибается, тихо отходит к машине и садится на капот. А у его водителя в тот день был с собой пистолет. Он видит: такое дело, начальника убивают, выскакивает, передергивает затвор. Выстрел в воздух. Ну, делать нечего, Дудкин остановился, нож выбросил. Так его и арестовали.
Долго они не выбирали. Сразу же выдернули из нашей шеренги Проскурина и повлекли к камню. Там сняли с полковника одежду, уложили его на шкуру, затем росомаха взяла кремневое рубило и начала кромсать ему шею. Вскоре отделенная от туловища голова заняла место на краю стола. Харги набросились на тело, быстро и хаотично полосуя его ножами. Медведь тщательно собрал внутренности и отложил в сторону. К тому моменту росомаха и кабарга закончили резать и стали промывать куски в Кровавой реке, возвращая на разделочный стол. Закончив, завернули в шкуру и крепко перевязали пестрой веревкой. Окружили стол с трех сторон, и в воздухе повисла странная тишина. Наступило абсолютное безмолвие, будто звук утратил способность распространяться. Не исключено, что так и было – я даже своего дыхания не слышал. В аду законы земной физики не действовали. Звери замерли, глубоко сосредоточившись. Концентрация исходившей от них энергии была столь велика, что завибрировал красный туман, а поверхность Кровавой реки вздыбилась мелкой рябью. Лишь сейчас стало видно ее течение, неестественным образом движущееся назад и вперед, не в силах преодолеть монолитную твердь запирающего ее узилища.
Я вдруг понял, что обрел возможность самостоятельно двигаться. Моя воля больше не сковывалась силой злых духов, употребивших ее для иных целей. То же почувствовали и мои спутники.
– Это самый матерый из виденных мной глюков! Мужики, давайте делать отсюда ноги, – пробормотал Слава и первым шагнул в сторону выхода. За ним потянулись остальные.
Оглушающее действие красного тумана закончилось на пороге пещеры, и первым звуком, который мы услышали, был грохот золотых ворот, колыхающихся под нашими подошвами.
Лежащие на пятачке фонари не горели. Лишь в одном багровым червячком умирала лампочка. Слава стал трясти их и щелкать выключателем. Это подействовало, фонарь вдруг ярко вспыхнул. Должно быть, при ударе о пол у него нарушился контакт, что позволило сохранить батареи. Фонарь был весьма кстати, потому что иных источников света, кроме блеклых сполохов из обиталища харги, в пещере не наблюдалось. Это была вселенная кромешной мглы, и я подумал, что теперь знаю, как выглядит преддверие ада.
По-прежнему в полном молчании мы поскакали по каменной дорожке на другой берег. Слава впереди, я – за ним, а все прочие – сзади. Кто-то шумно сверзился в воду и громко выругался. В голосе звучало облегчение. Это были первые звуки живой человеческой речи.
Преодолев пещерное озеро, мы столь же форсированными темпами проскочили сталактитовый зал и приблизились к выходу. Снаружи было темно, там шумел ливень и сверкала молния. Никаких следов рабочих не наблюдалось, да и трудно было что-либо разглядеть среди ночи. Сколько времени мы пробыли в туманной полости? Нас не начали искать или же не нашли?
Как бы там ни было, от этого проклятого места следовало уносить ноги. Мы выскочили под дождь и помчались прочь от белой горы.
Этот бег по ночному лесу я, наверное, не забуду никогда. Воздух дрожал от раскатов грома, молнии раз за разом били в вершину холма, словно кто-то на небесах гневался на творящийся в недрах дьявольский произвол.
Фонарь в руках Славы потух не сразу, поэтому первую часть пути мы одолели резвым аллюром, почти не спотыкаясь о выбоины и кочки. Когда выскочили на большую дорогу, Лепяго, вопреки ожиданиям, повлек нас в направлении, противоположном Усть-Марье.
– Старый скит в трех километрах, – пояснил он, – там и переночуем. До города мы и к завтрашнему вечеру не дойдем.
Соображение было весьма резонным. Мы полностью доверились Андрею Николаевичу, знавшему окрестности как свои пять пальцев. Стресс не давал нам раскиснуть, и мы рысцой долетели до поворота, при свете молнии замеченного проводником. Фонарь к тому моменту издох, и Слава его выкинул.
По мере удаления от пещер гроза утихала. Вскоре в отблеске полыхающих на горизонте зарниц удалось разглядеть зубчатую вершину частокола, к которому привела тропа. Лепяго направлял нас, ориентируясь неким таинственным шестым чувством – иначе невозможно представить, как ему удавалось не заплутать. Хрипя надсаженной дыхалкой, директор вывел-таки к убежищу.
– Добрались, – возвестил он, отпихивая покосившуюся створку массивных ворот. – Здесь… неопасно.
Место и впрямь было святое. Оказавшись внутри ограды, мы почувствовали себя защищенными. Вместе с этим пришла невероятная усталость. По двору мы плелись еле-еле, один Слава крепился, но и его силы были на исходе.
Мы пересекли двор, и Андрей Николаевич завел нас в большое гулкое помещение. Из прохудившейся крыши порядочно лило, но, потыкавшись, мы сумели отыскать сухую площадку, где и разместились в ожидании утра, тесно прижавшись друг к другу, чтобы согреться. Мне повезло, я оказался посередке: справа навалился Слава, слева – Доронин, на мои поджатые колени оперся бугорчатым хребтом Вадик. Все молчали, словно пребывали в ступоре. Да и неудивительно было бы в него впасть после всего случившегося. Не знаю, о чем думали спутники, лично я силился понять, каким газом мы траванулись в пещере, чтобы узреть настолько стремные глюки. В красный подземный ад и звероподобных демонов совершенно не верилось.
Сомнения одолевали меня. Что, если мы до сих пор находимся под землей, а дождь есть не что иное, как падающая со сталактитов вода? Что, если я случайно взломал полость, наполненную отравой, а все эти жуткие харги и кросс по пересеченной местности только сон, и на самом деле мы без сознания валяемся на каменном полу, в краткий миг успев увидеть и пережить невероятный кошмар, а рабочие просто не успели добежать к нам на помощь? Может быть, нас уже откачивают, а мы до сих пор не можем прийти в себя? Или одному мне кажется, что я сижу в амбаре, а другие видят что-то иное? И на самом ли деле я в амбаре, а не в пещере? Дабы проверить это предположение, я ощупал вертикальную поверхность за спиной, но ладони определенно осязали бревенчатую стену. Пол также был деревянным, из неровных досок, не похожих на камень или известковый натек. Да и струи, льющиеся сквозь дырявую крышу, ударялись о мокрое дерево, которому не место под землей.
Пытаясь логично оценивать обстановку, я все же предположил, что звуки тоже могут искажаться под влиянием ядовитого газа. И тут мне пришла в голову потрясающая мысль, что я так и не выбрался из раскопа в новгородском лесу, что капище и ходящие идолы, а также все остальное мне только привиделось, а я так и лежу в яме, заброшенный и никому не нужный! Мысль была до того нова и безнадежна, что я по-настоящему загоревал. Ежели так, то мне никогда не выбраться наружу, потому что газ сочится сквозь земляное дно и продолжает воздействовать на меня. Возможно, я в этом раскопе и умру. Чтобы этого не случилось, надо выбраться наружу, но как?
Я еще раз ощупал среду вокруг себя, надеясь, что теперь, когда я научился контролировать обстановку, что-нибудь изменится. Ничего не изменилось. Вокруг меня сидели компаньоны, подо мною был пол, а позади – стена. На всякий случай я спросил корефана:
– Слава, где мы?
– В скиту, – глухо ответил он.
– В сарае, если точнее, – с заметным оживлением включился в разговор Лепяго. – Избы находятся в руинах, я вас туда не повел. До войны здесь было поселение старообрядцев. Беспоповцы, кажется, точно утверждать не берусь. Документальных свидетельств нет, остались только слухи.
– Беспоповцы… – пробормотал я. Новое слово только подтвердило подозрения, что все происходит не наяву. Откуда оно взялось, кто его выдумал?
– Было такое течение у староверов, – охотно пояснил Андрей Николаевич. – Некоторые из старообрядцев утверждали, что православие после реформ патриарха Никона отошло от истинной веры. Поэтому они отказались принимать существующую церковную иерархию и сами избирали наставника.
– Как в раннехристианских коммунах, – ввернул я, лишь бы не молчать.
Беседа заметно ставила голову на место. Одно из двух: или это возвращение к реальности, или я разговариваю с глюком, то есть отравился всерьез, и тогда мне ничто не поможет. Утешало лишь то, что страданий пока не испытываю. А вообще-то я очень надеялся, что на свежем воздухе яд быстро выветрится из организма и к утру мы придем в себя. Это если мы действительно надышались дрянью в пещере и убежали оттуда, не чуя под собой ног. Постепенно я все больше склонялся к этой мысли. Голос Лепяго звучал слишком реально, чтобы быть пригрезившимся.
– Наставником выбирался самый авторитетный член общины, который, разумеется, не мог научить ничему плохому. Из церковных таинств беспоповцы сохранили только крещение и исповедь.
– Отсталые люди, – пробормотал Доронин.
– Или же вернулись к обрядам катакомбной церкви, – слово «катакомбной» я произнес особенно многозначительно. Пещеры все не шли у меня из головы. – Люди отбросили сложные обряды, оставив простейшие формы богослужения.
– Примитивные культы в малых коллективах обладают чрезвычайной живучестью, – заметил Лепяго, – сектантов никогда не могли истребить. Если хотите знать, сослав старообрядцев в Сибирь, им только помогли укрепить веру. Отстаивать убеждения в тайге легче, чем в густонаселенном городе. Вот они и жили здесь в благости, сохраняя веру. Некому было прельщать молодежь. Только перед самой войной, когда открывали прииск в Усть-Марье, на деревню наткнулись геологи.
– И что же дальше? – спросил, судя по завибрировавшему хребту, Вадик, которому была близка тема геологов.
– Дальше как водится, – с невеселой иронией ответил Андрей Николаевич. – Построили лагерное отделение, провели дороги. Молодежь отправили учиться, кто захотел. Кто упорствовал перед искушением – стал врагом народа со всеми вытекающими. Поехал золото мыть на благо отечества. Близилась война, и родине позарез был нужен каждый грамм драгоценного металла. А жила здесь была бедной… Со всеми вытекающими… В общем, не стало староверов. Здесь потом смолокурня была. Сезонники раньше жили, пока смолу заготовляли. Теперь и того нет.
«Интересно, как добывали золото древние эвенки? – подумал я. – Сколько потребовалось лет, чтобы намыть песка для отлития Золотых Врат?»
И тут мне пришла в голову мысль: а были ли на самом деле эти Золотые Врата? Кто их видел, кроме меня? Я никак не решался спросить, видели ли компаньоны то же, что и я, а сами они об этом молчали, словно тема раскопок была запретной. Темнота изрядно дезориентировала меня. Мрак по-прежнему стоял кромешный. Гроза прекратилась, но тучи висели в небе, заслоняя луну и отдаляя рассвет, когда можно будет хоть что-нибудь разглядеть. Кроме того, они изливали немыслимое количество влаги. В гулком амбаре эхо от падающей воды напоминало отзвуки мелодичной пещерной капели со сталактитов. Это смущало меня, не позволяя удостовериться, где именно я нахожусь. Сегодняшняя ночь угнетала своей неопределенностью.
Перестук дождика затихал, и я стал осматриваться, куда нас с Маринкой занесло. Шагали мы по густой траве, смешанной, сорной – тимофеевке, крапиве и репейнику, – какая вырастает в гиблых местах. В данном случае она с трех сторон окаймляла большой прямоугольный пруд, на четвертом, покрытом кустарником берегу которого зачем-то имелся дощатый навес, укрепленный вбитыми в дно сваями. От него над затянутою ряской водой протянулись хлипкие сгнившие мостки – две жердочки и редкие косые досочки на них. На спине Маринки висел кокетливый рюкзачок. Мы совершали туристический поход по лесным просторам то ли новгородской, то ли псковской области и вдруг наткнулись на этот пруд. Такие водоемы обычно устраиваются посреди деревни на случай пожара, но признаков жилья вокруг не наблюдалось.
Мы уже изрядно запарились, и Маринка пригласила меня купаться. Она скинула рюкзак, разделась и смело полезла в пруд. Я же следовать ее примеру не торопился, душа не лежала к грязной воде. Я хотел предупредить ее, что на дне могут скрываться коряги, о которые можно пораниться, но отчего-то передумал и решил проверить на прочность переправу. Сняв одежду, я забрел по пояс в тину и стал расшатывать мостки. Как и предполагал, доски оказались совсем трухлявые. Сломать жерди также не составило труда. Я проделал это, пока Маринка бултыхалась, смывая усталость и пот. Мостки погрузились на дно, которое и в самом деле оказалось здорово замусоренным всякими колючими ветками и склизкими топляками, о которые я спотыкался. Я уже хотел было совершить экскурсию к навесу, но он чем-то отпугивал меня, и я замешкался, раздумывая, стоит ли туда идти. Вдруг я увидел группу людей – человек пять. Они деловито зашли в воду, не обращая на нас внимания, и стали нырять и плавать, не снимая белья. Я хотел сказать об этом Маринке, но вдруг с ужасом заметил, что все пятеро – скелеты в драном тряпье, едва прикрывающем белый костяк. То были здешние утопленники – хозяева пруда! Я оглянулся и увидел вместо Маринки голый череп и ребра, потому что она уже окунулась целиком, а я зашел лишь по пояс! Опасаясь обратить на себя внимание мертвецов, я глянул вниз…
И непроизвольно дернулся, крепко приложившись затылком о стену. Я открыл глаза, мигом вернувшись к реальности. Впрочем, радость от того, что пруд с утопленниками оказался сном, быстро притупилась, стоило увидеть испещренную прорехами кровлю амбара, сквозь которую просвечивало серое утреннее небо. Значит, все остальное было наяву: пещера, чудовища, бег в грозу и мучительные раздумья в темноте.
Спутники мои куда-то подевались, оставив меня мучиться в одиночестве. Я тяжело поднялся. Спину скрючило за ночь, и она затекла. Я чувствовал себя разбитым, тело ломило после вчерашних гонок, но, кое-как размяв ноги, сумел выползти наружу.
На часах была половина одиннадцатого. Дождь прекратился, видимо, давно: венцы амбара подсохли. Воздух был душным и каким-то липким от переизбытка влаги. В такую погоду хорошо растут грибы. На огромном дворе, огороженном покосившимся и местами поваленным частоколом, разместилось несколько пришедших в негодность срубов. Крыши почти на всех провалились, вверх торчали пустые треугольники стропил. Из огрызка печной трубы поднимался дымок. Ветра не было, и голубоватые клубы летели прямо в зенит.
– Утро доброе, други моя, – приветствовал я, толкнув приоткрытую дверь. Голые други сушили одежду на печи, кучкуясь у огня.
– Здорово, – сказал Слава. – Мы тебя будили, но ты крепко спал.
– Вы тоже присоединяйтесь, – пригласил Андрей Николаевич. – Скоро в путь, надо обсохнуть. У нас в Сибири утра холодные, знаете ли, промокли вчера, а болеть-то совсем ни к чему.
«Абсурд какой-то, – подумал я, скидывая одежду, – в натуре, сюрреализм! Знал бы, как экспедиция обернется, ни за что бы не вписался. Все гольдберговское золото сегодняшней ночи не стоит».
– Давно топите? – я разложил влажные шмотки на свободном участке печи, которая уже начала прогреваться.
– Часа два, – ответил Слава.
Доронин поднял с пола покоробившуюся пачку, вытащил покрытую коричневатыми разводами сигарету и прикурил от лучинки.
– Что же теперь будет? – пробормотал Лепяго в продолжение начатого до моего появления разговора.
– А что будет? – спросил Вадик.
– Расследование. Дознаватель все жилы вытянет. Я даже не знаю, как ему объяснить. – Андрей Николаевич поднял очи горе. – Вот лично вы представляете себе, как обосновать произошедшее с Феликсом Романовичем?
– А что, собственно, произошло? – я поднялся, ноги быстро затекли.
Лепяго вздрогнул, отгоняя воспоминания.
– Ну эти, так сказать, животные…
– Произошло убийство, – в лоб заявил Слава. – Свидетели скрылись. В городке, наверное, кипешуют. Прокуратура кого-то из нас поимеет однозначно, вопрос только, кого конкретно.
– Наверное, всех, – насторожился Доронин.
– Из нас пятерых только двое привязаны к Усть-Марье, – проницательно заметил Вадик.
– А вы, типа, не при делах? – вспыхнул Доронин.
– При делах-то, мой сладенький, при делах. Другое дело, что нас тут как бы нет. Попробуй докажи обратное.
– Мне чего доказывать, – дернулся Доронин. – Чего уж теперь. И так все знают, кто ездил к горе, кто руководил. Ты вот, – указал он на меня, – тебя все знают.
– В свете прибывающей комиссии… – многозначительно протянул Андрей Николаевич.
– Ему-то что теперь, – сказал я.
– Ну-у… – помялся Лепяго, – неизвестно еще, убит Феликс Романович или нет. То, что произошло, так, знаете ли… необычно… Я даже слов не подберу.
– А я думал, это у меня одного крыша поехала, – признался Вадик.
– Словом, я бы наверняка утверждать не взялся. – Директор искательно обвел нас взглядом. – Съездим в город и во всем разберемся, а?
Избрал золотую середину. В его положении – самое оптимальное решение. Всех помирил, угодил и тем, и этим, случись что, крайним точно не останется. Эта участь уготована мне. И что делать? Рвануть отсюда в Питер, без денег, в грязной одежде? Глупо. Первый же опер сцапает и попросит документики.
– Надо в город, – высказался Доронин.
Слава с неторопливой уверенностью крадущегося тигра глянул на меня.
– Ну, тогда потопали, – я сдернул с печки подсохшие штаны, дав сигнал суетиться Андрею Николаевичу.
Мы покинули развалюху и двинулись по заросшей молодым леском колее, напоминавшей неглубокую траншею, вроде тех заплывших от времени окопов, что встречаются по всей Ленобласти.
– Интересно, до поселка, – городом Усть-Марью Вадик отказывался называть принципиально, – засветло доберемся или в лесу придется ночевать?
Черт бы побрал нашего энтомолога! При упоминании о ночевке в лесу сразу же вспомнились харги.
– Да брось, – «утешил» Слава. – Полтишок отмахать – пустяк. Будем топать, пока не придем.
– Далеко, – пожаловался Вадик, – а я ногу стер.
– Значит, будешь как летчик Мересьев, – злорадно сообщил я хромающему Гольдбергу. – Знаешь загадку про него: по лесу ползет, шишку съест, дальше поползет? Будешь так же ползать до самой зимы и ежиков из-под снега выкапывать. А потом тебя мальчишки подберут, отнесут на Левую сторону, там, я слышал, человечиной балуются. Такая вот фигня вышла из-за сапог.
– Ты их пересушил, вот они и задубели, – сказал Доронин. – У меня в учебке был такой молодой, тоже ноги стирал. Один раз вообще без портянок вышел, а у нас в тот день был кросс на пять километров. Ну, он и побежал, рассказывал потом. Сначала все было хорошо, сапоги только стали велики, но обвыкся. Потом ноги стало чуточку пощипывать, где-то километре на третьем резь появилась. До финиша добежал – захлюпало. В общем, построились, чтобы в роту идти, а он не может. Ноги болят. Стоять может, идти – нет. И главное, сапоги снимать боится. В общем, двинулись мы, он сразу отстал, но на пиздюлях кое-как дополз. В роте снимает сапоги, а там вся кожа со ступней внутри осталась. Я его спрашиваю: «Ты мудак или нет?» А он говорит: «Мне портянки натирали».
– И что дальше с ним было? – с тревогой спросил Вадик.
– Всю службу закосил, – посетовал бывший сержант. – Положили его в лазарет, а там у него на второй день температура поднялась, ноги распухли, посинели, раздулись, как у слона, а потом почернели. Типа, заражение началось, гангрена. Его в госпиталь отвезли, в городок. Пенициллиновую блокаду кололи. Мясо, говорят, кусками отваливалось. Месяца три там тащился! Потом его из учебки в боевую часть отправили, нам такие шланги не нужны, он бы и проверку не сдал – пропустил много. А комиссовать не комиссовали. Нечего шланжье разводить!
Лицо у Вадика сделалось печальным. Он стал хромать еще больше.
– У нас покруче был один деятель, – Славу потянуло пооткровенничать. Иногда его пробивало на истории, должно быть, как следствие обычной немногословности. – Дудкин такой, домушник. Ты, Ильюха, его не помнишь, наверное. Ну да, точно, он до твоего прихода освободился. Короче, сидел с нами человек. Конкретный такой, «полосатый» закос, рассказывал о себе. Он был на ножах двинутый. По воле носил ножи: в рукавах, в карманах, везде. В Минске с морпехом из разведбата познакомился, тот ему показал, как, куда, чего втыкать. Научился на свою голову. В восьмидесятом году срок из-за этого отхватил.
Приезжает от к себе домой на «копейке», приспичило ему что-то из хаты забрать, а был он тогда в розыске, причем знал об этом. С бабой приехал. Оставил ее в машине, а тут во двор заезжает «канарейка» из отделения – опер решил Дудкина проверить. Был у них в районе такой опер, звали его Шкафчик. Ну, повязали его: Шкафчик и стажер какой-то молодой. Дудкину опер руку заломил, а стажер давай его шмонать. В тот день Дудкин носил при себе адмиральский кортик, у кого-то на квартире насадил, причем спрятал его на груди под джемпером. Стажер прощупал как надо: карманы, рукава, плечи, ноги, за спиной проверил – нету ничего. Ну, нету так нету, мусора расслабились. А у Дудкина вдруг шторка упала: неохота в тюрьму, и все тут! Он берет, запускает свободную руку за вырез джемпера, достает вот такую приправу! – Слава великодушно размахнулся, отмерив кортику величину небольшого меча, – и сует стажеру вдоль ребер. Не Шкафчику, который ему руку держит, а менту, который ближе, чтобы не успел перехватить. Тот чувствует, как ему в тело что-то зашло, и замер. Дудкин пику выдернул, воздух в рану проник, а от этого сразу острая боль. Стажер побелел, согнулся, взялся за грудь и тихо-тихо отошел к скамеечке. Сел на нее. Шкафчик сразу руку выпустил, лапы кверху, хотя и при оружии был. Дудкин к нему поворачивается – в руке вот такая пика окровавленная, непонятно откуда взялась, ведь только что обыскали. Шкафчик задом к машине отходит. Иди, говорит, все нормально, я тебя не трону, иди-иди. Дудкин как дернул мимо своей «копейки», чтобы не засветить. Потом, думает, вернусь, когда они уедут, и заберу. А у него там баба сидит. И мотанул в сторону кладбища. Шкафчик по рации подкрепление вызвал, загнали Дудкина на погост. Он через ограды как пошел скакать! Мусарня по дорожкам параллельно чешет, держа его в пределах видимости. А там на кладбище деревья всякие растут и трава густая. Дудкин видит: старушка на могилке прибирается, и – к ней. Нырнул носом в землю, куда-то под подол заныкался. Мать, говорит, менты поганые за алименты ловят, помоги укрыться! Та говорит: ладно, сынок, лежи.
Менты побегали по кладбищу, видят, что никого нет, только старушка травку рвет. Значит, делся куда-то. Плюнули и назад пошли. Дудкин полежал, вылезает и переулками идет к своей машине. А тут его с «канарейки» заметили и за ним. Он – бегом во двор. Влетает в первое попавшееся парадное и по лестнице вверх. Думает, что за ним гонятся, а менты его потеряли: во двор въехали, а там уже пусто. Этот кадр, весь на изменах, звонит в дверь, ему девчонка какая-то открывает, он ее вталкивает в квартиру. Тихо, говорит, зарежу! Вдруг видит – отец из комнаты выходит. Дудкин ей нож к горлу, мол, взял в заложники.
– И накручивает себе статьи, – сказал я. – Добро бы, ограничился ношением холодного оружия, а так посягательство на жизнь работника милиции – раз, взятие заложника – два…
– Ну, короче, – продолжил разгорячившийся Слава, – отец в шоке, согласен на все. А Дудкину кажется, что менты по всему дому за ним шарятся, наглухо башню переклинило у человека. Вяжи, говорит отцу, простыни. Тот, бедный, давай вязать простыни, пододеяльники, что попало. Дудкин этот канат к батарее примотал и начал спускаться с пятого этажа. А окна выходили на проспект Машерова – главную улицу в Минске. Ну, что отец несчастный впопыхах навязал, продержалось недолго. Короче, веревка обрывается, Дудкин падает с высоты третьего этажа и ломает лодыжку. Но никто не ведется! – утро, весь народ на работе.
И вот скачет по центральной улице города такой Терминатор на одной ноге с окровавленным кортиком в руках! И едет на его беду по другой стороне замначальника ГУВД! Не замечает и дует мимо. Бабка какая-то бдительная это дело просекла, машину тормозит и спрашивает, что у вас такое творится? Ну, мент думает, отреагирую. Разворачивается, догоняет Дудкина, выскакивает из машины – стой! Дудкин с разворота пырнул его кортиком и дальше скачет. У него только одна мысль в голове: до «копейки» добраться. Замначальника сгибается, тихо отходит к машине и садится на капот. А у его водителя в тот день был с собой пистолет. Он видит: такое дело, начальника убивают, выскакивает, передергивает затвор. Выстрел в воздух. Ну, делать нечего, Дудкин остановился, нож выбросил. Так его и арестовали.