Страница:
На рассвете я пробудился от леденящего озноба. Не спасал и мамонтовый свитер. Ночью я долго корчился от холода на жесткой скамейке и заснул, подогнув колени к животу. Четвертая по счету ночевка в спартанских условиях далась тяжело. Спину ломило, и дальше лежать, скорчившись в эмбриональной позе на узких досках с широкой щелью посередине, было невыносимо.
Кряхтя и постанывая, я спрыгнул с борта и наконец-то смог разогнуться.
– Ох-ох-ох, что ж я маленьким не сдох! – вырвался из груди крик души.
Размяв спину, я сорвал охапку листьев помягче и присел под кустом.
Было зверски свежо. Лес еще дремал. Со стороны дороги понизу веял легкий ветерок, подмораживая открытые части тела. Я дрожал, обхватив руками плечи, и старался расслабиться. Так я пропустил появление зверя, заметив только когда он приблизился почти вплотную.
Сначала я принял его за длинную черную собаку, но толстый пушистый хвост, который он держал на отлете, как все лесные животные, разубедил меня в этом. Зоолог я никудышный, но росомаху определить сумел. Настоящую, живую, а не харги, к счастью, но тоже хорошего мало. Зверь подходил все ближе, ветер дул в мою сторону, донося его смрадный запах.
Процесс у меня уже пошел, и я застыл, не зная, что делать. Кидаться с криком к машине было неразумно. Во-первых, со спущенными штанами я был как стреноженный конь; во-вторых, неизвестно, как росомаха отреагирует на убегающего. Вдруг инстинкт сработает, примет за добычу, кинется вдогонку и покусает за голую жопу! Росомахи славятся своим злобным и подлым нравом. Недаром северные народы верят, что в росомах вселяются души особо вредных шаманов.
Зверь шел прямо на меня, его уже можно было коснуться рукой. Я затаил дыхание. Хищник остановился, задрал голову и посмотрел прямо в душу. Морда у него была совсем не звериная, и все из-за глаз. Я понял, что поверья не лгут – на меня смотрел Проскурин!
Лязгнув, открылась и громко хлопнула дверца «Урала». Вадик выбрался из кабины. Звук сорвал напряжение. Я громко вскрикнул и по-настоящему обосрался. Крик, вонь и появление постороннего вспугнули росомаху. Зверь отпрянул и метнулся прочь, неся свой хвост параллельно земле. Все-таки росомахи – бздиловатая порода. Правда, на моем примере схожее представление можно было составить и о человеке.
Черная шкура еще мелькала среди деревьев, когда из кузова выпрыгнул Слава. Тяжело, гулко притопнул подошвами, приземлившись. Я пустил в ход листья и покинул укрытие, едва не ставшее ловушкой.
– Чего орешь? – широко зевнул друган.
– Росомаху видел. Подошла вплотную, вот так, – показал я.
– Да ну?
– В самом деле! – Страшные человеческие глаза лесного чудовища и острый частокол длинных желтых зубов все еще стояли перед моими глазами.
– А че не сцапал?
– Это меня чуть не сцапали, – я никак не мог успокоиться.
– Че не стрелял?
– Про пистолет я даже не вспомнил, – хмыкнул я, машинально поддернув штаны. Не осрамился хоть, и слава Богу!
Вадик сидел на подножке и задумчиво глядел в чащу.
– Как близко звери подходят, – изрек он. – Совсем людей не боятся.
– Тайга, – напомнил я.
– Да тьфу на нее, – Слава бодро помочился на переднее колесо. – Скоро мы из тайги уедем!
– Хорошо бы. Задерживаться в лесах, где шастают звери, похожие на умерших врагов, не хотелось ни минуты.
Над головой захлопали крылья. На ветку сосны прямо надо мной опустилась ворона, поерзала, переступая лапами, и сипло каркнула.
Облегчившись, Слава залез в кабину и стал прогревать движок. Мучимый болезненной слабостью, Вадик поспешил присоединиться к нему, и на какое-то время я остался один.
Я стоял, прислушиваясь к звукам пробуждающегося леса. Поднялся ветер и шумел в кронах сосен, словно море, катящееся ровными волнами на мягкий песок. Я попытался представить лазурную воду, блестящую мелкой рябью на жарком солнце, но дело не шло. Никак не удавалось оправиться от встречи с Проскуриным. Вернее, с очередной его ипостасью. Или чем-то другим, каким бы оно ни было.
Иллюзия безопасности рассеивалась довольно болезненно. В какой-то момент мы с компаньонами ощутили свободу от мира Кровавой реки. Теперь, когда Усть-Марья была далеко, а демонический зверь появился совсем рядом, я стал подозревать, что невозможно убежать от напасти, если тащишь ее источник с собою. И еще я решил по прибытии в Санкт-Петербург вплотную заняться изучением вырезанных на Вратах рисунков. Возможно, расшифровка пиктограммы даст немало полезной информации о харги и научит, как с ними бороться. Опыт показывал, что древние шаманы умели это делать успешно.
Я обернулся на негромкий треск. Мечты о курорте развеялись. В других обстоятельствах хрупнувшая под ногой веточка вряд ли была услышана за ревом ураловского мотора, но теперь мое ухо ловило любой мелкий звук.
Позади меня стоял старик, настоящий эвенкский шаман: в дохе, расшитой кожаной бахромой, с костяными погремушками на шнурках, в высокой меховой шапке и сапогах, похожих на виденные в усть-марьском музее. Плечи по-стариковски сутулились, руки свисали вперед, словно крылья дохлой птицы.
С виду старец был не опасен, маленький, дряхлый, с тонкой морщинистой шеей, но его изуродованное лицо, вся левая часть которого представляла собой сплошной вдавленный шрам, если не внушало отвращение, то заставляло задуматься, какой заразой он переболел и как ухитрился выжить. Старик выглядел убогим, но перед ним я чувствовал слабость. И еще – одиночество. Друзья не видели меня и не могли прийти на помощь.
Эвенк не был похож на старца, пригрезившегося в часовне. Он не был связан с восхитительным золотым светом, но и не имел ничего общего с красным туманом харги. Он был совершенно иным, однако столь же потусторонним.
Я понял, что должен его выслушать.
– Тайхнгад! – прокаркал древний шаман.
ЧАСТЬ 3. ПОЛКОВНИКУ НИКТО НЕ КНОКАЕТ[18]
1
Кряхтя и постанывая, я спрыгнул с борта и наконец-то смог разогнуться.
– Ох-ох-ох, что ж я маленьким не сдох! – вырвался из груди крик души.
Размяв спину, я сорвал охапку листьев помягче и присел под кустом.
Было зверски свежо. Лес еще дремал. Со стороны дороги понизу веял легкий ветерок, подмораживая открытые части тела. Я дрожал, обхватив руками плечи, и старался расслабиться. Так я пропустил появление зверя, заметив только когда он приблизился почти вплотную.
Сначала я принял его за длинную черную собаку, но толстый пушистый хвост, который он держал на отлете, как все лесные животные, разубедил меня в этом. Зоолог я никудышный, но росомаху определить сумел. Настоящую, живую, а не харги, к счастью, но тоже хорошего мало. Зверь подходил все ближе, ветер дул в мою сторону, донося его смрадный запах.
Процесс у меня уже пошел, и я застыл, не зная, что делать. Кидаться с криком к машине было неразумно. Во-первых, со спущенными штанами я был как стреноженный конь; во-вторых, неизвестно, как росомаха отреагирует на убегающего. Вдруг инстинкт сработает, примет за добычу, кинется вдогонку и покусает за голую жопу! Росомахи славятся своим злобным и подлым нравом. Недаром северные народы верят, что в росомах вселяются души особо вредных шаманов.
Зверь шел прямо на меня, его уже можно было коснуться рукой. Я затаил дыхание. Хищник остановился, задрал голову и посмотрел прямо в душу. Морда у него была совсем не звериная, и все из-за глаз. Я понял, что поверья не лгут – на меня смотрел Проскурин!
Лязгнув, открылась и громко хлопнула дверца «Урала». Вадик выбрался из кабины. Звук сорвал напряжение. Я громко вскрикнул и по-настоящему обосрался. Крик, вонь и появление постороннего вспугнули росомаху. Зверь отпрянул и метнулся прочь, неся свой хвост параллельно земле. Все-таки росомахи – бздиловатая порода. Правда, на моем примере схожее представление можно было составить и о человеке.
Черная шкура еще мелькала среди деревьев, когда из кузова выпрыгнул Слава. Тяжело, гулко притопнул подошвами, приземлившись. Я пустил в ход листья и покинул укрытие, едва не ставшее ловушкой.
– Чего орешь? – широко зевнул друган.
– Росомаху видел. Подошла вплотную, вот так, – показал я.
– Да ну?
– В самом деле! – Страшные человеческие глаза лесного чудовища и острый частокол длинных желтых зубов все еще стояли перед моими глазами.
– А че не сцапал?
– Это меня чуть не сцапали, – я никак не мог успокоиться.
– Че не стрелял?
– Про пистолет я даже не вспомнил, – хмыкнул я, машинально поддернув штаны. Не осрамился хоть, и слава Богу!
Вадик сидел на подножке и задумчиво глядел в чащу.
– Как близко звери подходят, – изрек он. – Совсем людей не боятся.
– Тайга, – напомнил я.
– Да тьфу на нее, – Слава бодро помочился на переднее колесо. – Скоро мы из тайги уедем!
– Хорошо бы. Задерживаться в лесах, где шастают звери, похожие на умерших врагов, не хотелось ни минуты.
Над головой захлопали крылья. На ветку сосны прямо надо мной опустилась ворона, поерзала, переступая лапами, и сипло каркнула.
Облегчившись, Слава залез в кабину и стал прогревать движок. Мучимый болезненной слабостью, Вадик поспешил присоединиться к нему, и на какое-то время я остался один.
Я стоял, прислушиваясь к звукам пробуждающегося леса. Поднялся ветер и шумел в кронах сосен, словно море, катящееся ровными волнами на мягкий песок. Я попытался представить лазурную воду, блестящую мелкой рябью на жарком солнце, но дело не шло. Никак не удавалось оправиться от встречи с Проскуриным. Вернее, с очередной его ипостасью. Или чем-то другим, каким бы оно ни было.
Иллюзия безопасности рассеивалась довольно болезненно. В какой-то момент мы с компаньонами ощутили свободу от мира Кровавой реки. Теперь, когда Усть-Марья была далеко, а демонический зверь появился совсем рядом, я стал подозревать, что невозможно убежать от напасти, если тащишь ее источник с собою. И еще я решил по прибытии в Санкт-Петербург вплотную заняться изучением вырезанных на Вратах рисунков. Возможно, расшифровка пиктограммы даст немало полезной информации о харги и научит, как с ними бороться. Опыт показывал, что древние шаманы умели это делать успешно.
Я обернулся на негромкий треск. Мечты о курорте развеялись. В других обстоятельствах хрупнувшая под ногой веточка вряд ли была услышана за ревом ураловского мотора, но теперь мое ухо ловило любой мелкий звук.
Позади меня стоял старик, настоящий эвенкский шаман: в дохе, расшитой кожаной бахромой, с костяными погремушками на шнурках, в высокой меховой шапке и сапогах, похожих на виденные в усть-марьском музее. Плечи по-стариковски сутулились, руки свисали вперед, словно крылья дохлой птицы.
С виду старец был не опасен, маленький, дряхлый, с тонкой морщинистой шеей, но его изуродованное лицо, вся левая часть которого представляла собой сплошной вдавленный шрам, если не внушало отвращение, то заставляло задуматься, какой заразой он переболел и как ухитрился выжить. Старик выглядел убогим, но перед ним я чувствовал слабость. И еще – одиночество. Друзья не видели меня и не могли прийти на помощь.
Эвенк не был похож на старца, пригрезившегося в часовне. Он не был связан с восхитительным золотым светом, но и не имел ничего общего с красным туманом харги. Он был совершенно иным, однако столь же потусторонним.
Я понял, что должен его выслушать.
– Тайхнгад! – прокаркал древний шаман.
ЧАСТЬ 3. ПОЛКОВНИКУ НИКТО НЕ КНОКАЕТ[18]
1
Летящий с кухни сквознячок овевал щеки чадом горелого сала. Навстречу смраду в распахнутое окно влетали слова русского шансона из соседней квартиры. Борин отец-алкоголик слушал свое любимое радио. Неведомый гитарист пел о том, что жизнь удалась и он с друзьями хорошо сидит, особо отмечая, что сидят они «не в шерсти, но в шоколаде». Под этот дебильный аккомпанемент в детском саду галдели малыши. Наверное, водили хоровод под блатняк, сызмальства привыкая к тюремной тематике.
Наконец-то я был дома!
Раньше, когда я видел людей, много в жизни мучавшихся, а потом наслаждающихся шелестом листвы и пением птичек, мне казалось, будто у них в душе что-то умерло, освободив место для наслаждения птичками и листвою. Теперь освободилось место в душе у меня, но я не считал, будто там что-то умерло. Наверное, просто не замечал. Однако сегодня я мог наслаждаться привычными вещами, которым раньше не придавал значения.
И мне это нравилось.
Закутавшись в одеяло, я лежал в постели и рассматривал книжные полки. Книг было много, но места оставалось достаточно. Это моя вторая библиотека. Первая, детская, осталась у мамы.
Хлопнула входная дверь. Супруга пришла из магазина.
– Илья?
– Буду, дорогая.
Приятно, когда о тебе заботятся. Человеку нужно много, чтобы почувствовать себя счастливым.
Много пострадать, многого лишиться. Только потом начинаешь по-настоящему ценить скромные мелочи жизни.
Чистую постель. Обед, приготовленный заботливой супругой. Крышу над головой… Даже музыкальные увлечения соседа-алкаша вызывали не раздражение, а снисходительную улыбку.
После пещерных ужасов, кутузки СОБРа и инфернальной Усть-Марьи я решительно ко всему относился доброжелательно.
Два с половиной центнера золота достались нелегко. Однако дело было сделано. Мы вернулись из экспедиции живыми и привезли в Санкт-Петербург Золотые Врата!
Тут было чем гордиться, но почему-то по возвращении домой все эмоции кончились. В душе была усталость, пустота и отстраненность – широкая, глобальная, до абсолютной благожелательности ко всему окружающему.
– Милый, ты пойдешь обедать или мне принести? – в дверях показалась Маринка.
– Спасибо, я пойду.
Не спеша я поднялся и побрел на кухню. Жареное мясо с картошечкой и шкварками – пища простая и здоровая. Дымится, наваленная горкой в тарелочке, и вилка наготове, в самый раз! Я сел за стол.
– Приятного аппетита. – Маринка с легким беспокойством поглядывала в мою сторону.
– Спасибо. – Я взял вилку, отломил хлеб.
– Ты как себя чувствуешь?
– Превосходно, дорогая.
Дом, еда. Что еще нужно? Да ничего! Чувство самодостаточности было настолько полным, что я улыбнулся.
– Илья, ты как не от мира сего, – заметила Маринка далеко не впервые.
Вместо ответа с улицы донесся вопль Шнура:
Я алкоголик и придурок!
Алкоголик и придурок!
Борин отец давал газу.
– Конечно, – мирно ответил я и принялся кушать.
– Ты так странно улыбаешься все время. Думаешь о чем-то своем и улыбаешься.
– Да, дорогая. Так и есть.
– Что с тобой произошло?
Этот вопрос Маринка задавала уже много раз, а я не знал, что ответить. Поначалу казалось, что рассказывать слишком долго и лучше отложить историю на потом. Затем я отогрелся, и чувства стали таять, пока не истаяли вовсе. Теперь я не находил слов.
– Не знаю, – бесхитростно отозвался я.
– Вы вернулись какие-то странные. Ксения говорит, что Слава замкнулся, ничего не рассказывает, только пьет. Ты лежишь в постели целыми днями и молчишь. Что с вами случилось, Илья? Из тебя слова не вытянешь. Ты как-то изменился.
– Наверное.
– Когда ты приехал, у тебя глаза были ожесточенные, а сейчас…
– Отлежался, – пробормотал я. – Отмяк.
Харги казались кошмарным сном. Но вот сон закончился, а явь оказалась такая уютная…
– Илья!
– Спасибо, дорогая, – я отодвинул пустую тарелку. – Было очень вкусно.
– У вас что-то настолько страшное произошло, о чем ты стараешься забыть? – проникновенно спросила Маринка.
Интересная мысль. Не иначе как супруга популярных книжек о психологии начиталась на досуге. Время у нее было.
– Как у тебя сегодня день прошел? – совершенно невпопад спросил я и посмотрел на Маринку невинным взором.
Вопрос привел жену в совершеннейшее смятение. Маринка замерла и только было открыла рот, как телефон, в который я упирался локтем, пронзительно зазвонил.
– Возьми узнай, кто там. – Вибрация от звонка неприятно отдавала в кость, но совершенно не хотелось двигаться, и я даже руку не убрал.
Маринка схватила трубку. Я заметил, что глаза у жены на мокром месте.
– Тебя, незнакомый мужской голос.
Вот как… Обычно супруга безошибочно определяла всех моих партнеров по бизнесу. Непрошеный звонок не предвещал ничего хорошего, но мне и это было безразлично.
– Алло, – я взял трубку.
– Здравствуйте, Илья Игоревич, – сухим казенным тоном приветствовал меня Ласточкин. – С возвращением в Санкт-Петербург.
– Спасибо, – сказал я и подумал, что у криминального прошлого очень цепкие когти. Иногда оно может ослабить хватку, и тогда жертве кажется, что она освободилась. Однако это вредная иллюзия: воспользовавшись беспечностью добычи, прошлое все глубже запускает свои длинные кривые кинжалы в душу несчастного. Вырваться из его захвата практически невозможно. Особенно если тебя давит хорошо знакомый со старыми грехами человек. Например, твой следователь.
– Как прошла поездка на дальние севера? – ехидно поинтересовался легавый.
– Спасибо, хреново, – радостно ответил я.
– Место выбирал для отсидки? – не унимался следак.
– Ага.
– Нашел?
– Угу.
– Делиться будешь?
Только сейчас я заметил, как двусмысленно прозвучал предыдущий вопрос. Что я, собственно, нашел? Беседа с Ласточкиным подобна прогулке по минному полю, каждый шаг грозит бедой, и надо быть чертовски внимательным. Даже весело стало.
– Чем, сроком поделиться? – поспешил исправиться я. Ошибок допускать было нельзя.
– Что, много накрутил?
Ласточкин лупил в десятку, будто следил за мной всю дорогу. Но откуда ему знать, не мог же он в самом деле меня пасти? Глупости. Просто берет на понт, пробивает, уверенный, что в моей работе без криминала не обойтись.
– Нисколько. Я закон чту, – самым благочестивым тоном ответил я.
– Врешь ведь, – Ласточкин вдруг стал серьезен. – Я знаю, какие у тебя дела с еврейской семьей. Ты слишком круто попал. Это не твой уровень, Потехин.
– О чем вы говорите? – Я постарался изобразить праведное негодование, хотя на сердце кошки заскребли.
– О золоте, – веско уронил следователь.
Знал или угадал? Я попробовал уточнить:
– Вы чрезвычайно расплывчато говорите. Еврейских семей в Санкт-Петербурге много, а еврей без золота не еврей, – краем глаза я заметил стремительно растущее выражение тревоги на лице жены. – Если хотите ясности, будьте конкретны, иначе нам не достигнуть взаимопонимания.
Тут я немного приоткрыл свои карты, зато поставил Ласточкина перед выбором: проявить осведомленность или уйти не солоно хлебавши. Прямой, открытый, мужской разговор.
– Твой лепший кореш Гольдберг – высокого полета птица, – предупредил следователь. – Он потомственный антиквар, а ты мелочь пузатая. Тебе пока везет.
– Я знаю.
– Но это временно, – заверил Ласточкин. – Здесь игра пошла на миллионы долларов. Давид – папик тот еще! Таких, как ты, он как семечки лузгает.
– Ну-ну, – сказал я.
– Тебе по неопытности все в розовом свете видится, – наставительно заметил следак. – Ничего ты, милый мой, про теневиков не знаешь, а я всю жизнь с ними проработал и, уж поверь мне, знаком с этим каннибальским племенем до тошноты. Они только на первый взгляд такие респектабельные да любезные, а когда до разборок дойдет, жрут друг друга, как пауки.
– Это предупреждение? – спросил я.
– Совет.
– Пауки друг друга не жрут, – брякнул я, не подумав.
– Жрут, да еще как! Особенно ЭТИ, положись на мой опыт, – вздохнул следователь. – И тебя сожрут. Ты для них вообще муха. Они из таких, как ты, всегда соки тянули, это по жизни расклад такой. Пищевая пирамида. Сверху антикварные дельца, внизу армия мародеров. Так что сожрут тебя, любезный. Давид жалеть не станет. И врагов ты нажил немало. – Ласточкин опять вздохнул, с укоризной. – Если тебя убьют, следствие запутать можно.
Какое следствие? Чушь! Я привык доверять своим партнерам, и Давиду Яковлевичу, который спас наши шкуры в Красноярске, склонен был верить. А ведь Ласточкин меня почти убедил. Впрочем, у него работа такая – убеждать. Может быть, старый обэхаэсник[19] и нынешний убэповец относительно своих подопечных не врал. Может быть…
Вот так мусора для достижения своих низменных целей вносят раздор в среду подельников.
– Ты хоть частично контролируешь свой хабар? – снисходительно осведомился Ласточкин, видимо решив меня добить.
– Вообще-то мы говорим «хабор», – поправил я и заметил, что конкретно о найденных ценностях не было сказано ни слова. Ласточкин превосходно умел заговаривать зубы, и я чуть было не попался на крючок. – Это во-первых, а во-вторых, с чего вы взяли, что я что-то нашел?
– Знаю, – без прежней уверенности заявил следак. – Даже у стен есть уши.
– Дятлы, которые вам стучат, в эти самые уши долбятся, – я развеселился. – Мне нечем вас порадовать. Увы, нечем!
– Зря вы так, Илья Игоревич, – снова переключился на официоз Ласточкин. – Работали бы вы лучше со мной. Гольдберг серьезный уголовник. Он вас жалеть не станет. Хорошо, если кинет, а не убьет. Но вряд ли так легко отделаетесь, деньги там большие.
– Какие деньги? – удивился я. – Где? О чем вы?
– Звоните, если надумаете, – посоветовал на прощание Ласточкин. – Только смотрите, чтобы не было поздно. С богатыми евреями сейчас шутки плохи.
Благодетель! Заботливый следователь – настоящий клад. Который должен лежать в земле.
– Кто это был? – спросила Маринка, когда я положил трубку.
– Клад, – машинально ответил я и тупо посмотрел в стол, раздумывая.
Надо позвонить Славе.
– Это Ласточкин, – пояснил я. – Следователь мой, помнишь?
– Зачем он звонил? – Маринка побледнела.
– Мусорской ход наладить. Чтобы я ему стучал и при этом максал регулярно. Предлагает свою крышу за раскопки. Да только зря старается. – Я оскалился в улыбке, утратившей благость. – Я никогда никому не платил и не буду! Стучать тоже.
Маринка сморгнула слезу и обняла меня.
– Ты упрямый, – прошептала она. – Ты хороший, умный, только очень упрямый.
– Да, – сказал я. – И что?
– Он… Он может тебя снова… посадить?
– Может. – В способностях Ласточкина я был уверен. – Но не будет. Красиво жить, конечно, не запретишь, но помешать можно. У отдельных людей, вроде Кирилла Владимировича, это превращается в некий вид спорта.
– Я так за тебя волнуюсь, – голос Маринки дрогнул. – Лучше бы мы жили как все.
– Я бы рад жить как все, да совесть не позволяет, – вздохнул я.
– Ты слишком гордый.
– Может быть, это и к лучшему?
– Другим бы я тебя не любила, – призналась Маринка.
Наши губы встретились, и я с удивлением обнаружил, что еще не все потеряно.
Через час, накрыв спящую Маринку одеялом, я вышел на кухню, чувствуя прилив сил.
«Жить стало лучше, жить стало веселее», – говорил товарищ Сталин. «Шея стала тоньше и в два раза длиннее», – отвечал ему советский народ. Юмор висельников вполне соответствовал теперешней ситуации.
А ведь действительно настроение поднялось! Жизнь наполнилась смыслом, душа наполнилась эмоциями. Положительными эмоциями, бодростью и радостью.
Так мой организм реагировал на опасность.
От запаха 646-го растворителя башка кружилась. Не иначе как мозги размягчались. Вместе с краской.
Длинной щепкой я соскреб жирную полоску набухшего красочного слоя, обильно смочил из бутылки комок ваты, вмиг ужавшийся, и стал дочищать следы. В свете стадвадцатисвечовой лампочки Врата наполняли гараж чудесным, неземным сиянием.
«На сегодня хватит!» – Я бросил ватку в таз, закупорил бутылку с растворителем и пошел к двери в дом. Перед тем как выключить свет, обернулся, чтобы полюбоваться на результат.
Врата сверкали. Одна створка была прислонена к стене, другая, наполовину очищенная, лежала на полу. Нижние стороны были еще закрашены. Работы предстояло море.
Ласточкин спрашивал, контролирую ли я хабор? Ответ лежал здесь, в дачном гараже Гольдберга, куда я наведывался раз в три дня, по очереди со Славой и Давидом Яковлевичем подышать вонючей номерной дрянью.
Гольдберг сотворил тогда чудо, вытащив нас из Красноярска. В город мы приехали без приключений – гибэдэдэшники приветливо реагировали на ведомственные номера и собровскую эмблему. Им было все равно, что за люди в гражданском сидят в кабине, а злодейская морда Славы за рулем только укрепляла уверенность ментов в специальном назначении пассажиров.
Грязные и зловонные, побитые и раненые, возвращались мы в город из кошмарного леса. Остановились возле первого же узла связи. Карманных денег зарезанного часового набралось на междугородний звонок. Вадик поговорил с братом и сообщил нам, куда ехать. Мы совершенно не ориентировались, поскольку были в Красноярске всего второй раз, а первый – по пути в Усть-Марью, и города не знали. Кое-как разобрались по карте, купленной в газетном киоске. На нее ушли последние гроши, а это было стремно, потому что стрелка уверенно показывала нулевой уровень отметки топлива. Обсохнуть посреди улицы с нашим грузом и полуживым Вадиком на руках было смерти подобно.
Нам повезло. Горючки хватило, чтобы добраться до спасительного убежища. Нас встретил хмурый пожилой человек, похожий на старого черта. Отличный врач, как выяснилось позже. В качестве жилища отвел большой кирпичный бокс где-то на отшибе. Места хватило не только «Уралу», но и нам, чтобы размять ноги. Благодетель, представившийся Михаилом Соломоновичем, наспех обработал Вадикову руку средствами из автомобильной аптечки и отбыл на своей новенькой «десятке», пообещав вскорости вернуться. Он привез пару матрасов, одеяла, еду и тогда занялся Вадиком уже по-настоящему. Прочистил рану, залил мирамистином, причиняя Гольдбергу невыносимую боль, сказал, что дело пойдет на поправку, если держать раневой канал в чистоте. Вопросов лишних не задавал, будто принимать увечных беглецов на угнанных у СОБРа грузовиках было для Михаила Соломоновича заурядным событием. В этом суровом краю люди и заведенные ими порядки полностью соответствовали природе и климату. Сталкиваться с ними вновь мне больше не хотелось ни при каких обстоятельствах.
На матрасах мы провели четыре долгих дня. Чтобы чем-то занять себя, отскребли от корки кальцита Золотые Врата и покрасили шаровой краской, банок двести которой стояло штабелем возле стены. Теперь Врата выглядели совершенно непрезентабельными чугунными плитами, мятыми и неровно обрезанными. Тягать их и тем более интересоваться, что скрыто под слоем краски, никому бы в голову не пришло.
Гольдберг вызволил нас из гаражного заточения, явившись, словно жирный и деятельный ангел, посланник Бога и судьбы. Кроме него, надеяться нам было не на кого.
– Ну что, разбойники? – спросил он, внедряясь в гараж через приоткрытую Михаилом Соломоновичем створку. Вадик при его словах испуганно дернулся и чуть не обгадился от страха, услышав такие речи. – Залегли на дно и думаете, что вас никто не найдет?
Я напряженно замер, ухватившись за рукоять Сучьего ножа, а потом узнал голос и на душе сразу полегчало. Пришла уверенность в том, что мы выберемся.
Гольдберг-старший приехал выручать брата не с пустым кошельком. Иначе как объяснить, что все делалось быстро и качественно, будто по мановению волшебной палочки. И если с транспортировкой нашей компании проблем не возникало (посадил на поезд – и вперед!), то доставка золота казалась проблемой нерешаемой. Но только не для Давида Яковлевича.
– Ого, – только и сказал он, когда мы отскребли кусочек краски, обнажив истинное лицо Врат. – И это обе плиты? Тогда что же мы сидим? Приступаем к делу!
Молчаливый Михаил Соломонович привез «газель» досок, и к вечеру мы зашили обе створки в прочную тару, изнутри обмотав для полной конспирации рубероидом, рулон которого валялся в гараже.
Ночь мы со Славой провели на матрасах возле Врат, а Гольдберги отбыли в более комфортабельные условия. Сон не шел. Мы дружно чесались. Хотелось в баню, ведь не мылись больше недели, а только бегали по лесу и спали в одежде. От ведра с испражнениями несло. По крыше скрежетала когтями ночная птица.
– Слава, – сказал я, – а ведь мы богаты!
– Разбогатеем, когда домой вернемся. – Осторожность не покидала корефана.
– Разбогатеем! – с уверенностью заявил я.
На рассвете ворота гаража лязгнули. Мы спросонья схватились за оружие.
– Выспались, я надеюсь? – бодрый голос Давида Яковлевича полился елеем на наши душевные раны. – Тогда подъем, собираемся в дорогу.
Протяжно зашипев тормозами, у гаража остановилась пафосная «скания». Водитель был под стать Михаилу Соломоновичу – поджарый, молчаливый, в годах. Обращаться к нему надо было Валерий Палыч и на «ты». Впятером мы заволокли в кузов надежно упакованные Врата. Они весили удивительно много.
– Готово, – радостно объявил Гольдберг. – Сейчас мы поедем грузиться, а вы с Мишей позавтракайте в кафе на выезде.
Он забрался в кабину к Валерий Палычу и укатил на склад.
– Нам тоже пора, – лаконично заметил хозяин. – Волыны в гараже оставьте. Нехорошо получится, если менты на трассе запалят.
Мы с корефаном переглянулись. Достали из-под одежды стволы, протерли, сложили в углу и прикрыли ветошью. У нас еще оставались ножи. О них разговора не было, да и милиция в последние годы стала относиться к пикам спокойно.
Когда мы вышли на дневной свет, Михаил Соломонович оглядел нас с головы до ног и вздохнул.
– Ну, че, совсем завшивели в подполье? – Слава правильно его понял.
– Вроде того, – вежливо съехал Михаил Соломонович. – Предлагаю перед завтраком в баню. Сауну не обещаю, но душевая работает.
– Большего нам и не надо, – сказал я.
В машине, старом «шевроле тахо», ждал Вадик. Вид у него был нездоровый, но чистенький и нарядный. Двоюродный братец позаботился о нем, пока мы гнили на матрасах.
– Приве-ет, – сонно протянул он, когда я устроился рядом на заднем сиденье.
– Привет. Ты что такой вялый?
– Я ему димедрола вколол, чтобы тряску легче переносил, – пояснил Михаил Соломонович. – Что, тащит тебя, волка?
Наконец-то я был дома!
Раньше, когда я видел людей, много в жизни мучавшихся, а потом наслаждающихся шелестом листвы и пением птичек, мне казалось, будто у них в душе что-то умерло, освободив место для наслаждения птичками и листвою. Теперь освободилось место в душе у меня, но я не считал, будто там что-то умерло. Наверное, просто не замечал. Однако сегодня я мог наслаждаться привычными вещами, которым раньше не придавал значения.
И мне это нравилось.
Закутавшись в одеяло, я лежал в постели и рассматривал книжные полки. Книг было много, но места оставалось достаточно. Это моя вторая библиотека. Первая, детская, осталась у мамы.
Хлопнула входная дверь. Супруга пришла из магазина.
– Илья?
– Илья! – Маринка не дала дослушать по радио хулиганскую историю, в которой я уже начал находить что-то увлекательное. – Ору, ору… Ты есть будешь?
Я лежу на тротуаре,
Лаская деснами кирпич.
Зря пошел я чужими дворами,
Вся моя жизнь – это злобный кич.
– Буду, дорогая.
Приятно, когда о тебе заботятся. Человеку нужно много, чтобы почувствовать себя счастливым.
Много пострадать, многого лишиться. Только потом начинаешь по-настоящему ценить скромные мелочи жизни.
Чистую постель. Обед, приготовленный заботливой супругой. Крышу над головой… Даже музыкальные увлечения соседа-алкаша вызывали не раздражение, а снисходительную улыбку.
После пещерных ужасов, кутузки СОБРа и инфернальной Усть-Марьи я решительно ко всему относился доброжелательно.
Два с половиной центнера золота достались нелегко. Однако дело было сделано. Мы вернулись из экспедиции живыми и привезли в Санкт-Петербург Золотые Врата!
Тут было чем гордиться, но почему-то по возвращении домой все эмоции кончились. В душе была усталость, пустота и отстраненность – широкая, глобальная, до абсолютной благожелательности ко всему окружающему.
– Милый, ты пойдешь обедать или мне принести? – в дверях показалась Маринка.
– Спасибо, я пойду.
Не спеша я поднялся и побрел на кухню. Жареное мясо с картошечкой и шкварками – пища простая и здоровая. Дымится, наваленная горкой в тарелочке, и вилка наготове, в самый раз! Я сел за стол.
– Приятного аппетита. – Маринка с легким беспокойством поглядывала в мою сторону.
– Спасибо. – Я взял вилку, отломил хлеб.
– Ты как себя чувствуешь?
– Превосходно, дорогая.
Дом, еда. Что еще нужно? Да ничего! Чувство самодостаточности было настолько полным, что я улыбнулся.
– Илья, ты как не от мира сего, – заметила Маринка далеко не впервые.
Вместо ответа с улицы донесся вопль Шнура:
Я алкоголик и придурок!
Алкоголик и придурок!
Борин отец давал газу.
– Конечно, – мирно ответил я и принялся кушать.
– Ты так странно улыбаешься все время. Думаешь о чем-то своем и улыбаешься.
– Да, дорогая. Так и есть.
– Что с тобой произошло?
Этот вопрос Маринка задавала уже много раз, а я не знал, что ответить. Поначалу казалось, что рассказывать слишком долго и лучше отложить историю на потом. Затем я отогрелся, и чувства стали таять, пока не истаяли вовсе. Теперь я не находил слов.
– Не знаю, – бесхитростно отозвался я.
– Вы вернулись какие-то странные. Ксения говорит, что Слава замкнулся, ничего не рассказывает, только пьет. Ты лежишь в постели целыми днями и молчишь. Что с вами случилось, Илья? Из тебя слова не вытянешь. Ты как-то изменился.
– Наверное.
– Когда ты приехал, у тебя глаза были ожесточенные, а сейчас…
– Отлежался, – пробормотал я. – Отмяк.
Харги казались кошмарным сном. Но вот сон закончился, а явь оказалась такая уютная…
– Илья!
– Спасибо, дорогая, – я отодвинул пустую тарелку. – Было очень вкусно.
– У вас что-то настолько страшное произошло, о чем ты стараешься забыть? – проникновенно спросила Маринка.
Интересная мысль. Не иначе как супруга популярных книжек о психологии начиталась на досуге. Время у нее было.
– Как у тебя сегодня день прошел? – совершенно невпопад спросил я и посмотрел на Маринку невинным взором.
Вопрос привел жену в совершеннейшее смятение. Маринка замерла и только было открыла рот, как телефон, в который я упирался локтем, пронзительно зазвонил.
– Возьми узнай, кто там. – Вибрация от звонка неприятно отдавала в кость, но совершенно не хотелось двигаться, и я даже руку не убрал.
Маринка схватила трубку. Я заметил, что глаза у жены на мокром месте.
– Тебя, незнакомый мужской голос.
Вот как… Обычно супруга безошибочно определяла всех моих партнеров по бизнесу. Непрошеный звонок не предвещал ничего хорошего, но мне и это было безразлично.
– Алло, – я взял трубку.
– Здравствуйте, Илья Игоревич, – сухим казенным тоном приветствовал меня Ласточкин. – С возвращением в Санкт-Петербург.
– Спасибо, – сказал я и подумал, что у криминального прошлого очень цепкие когти. Иногда оно может ослабить хватку, и тогда жертве кажется, что она освободилась. Однако это вредная иллюзия: воспользовавшись беспечностью добычи, прошлое все глубже запускает свои длинные кривые кинжалы в душу несчастного. Вырваться из его захвата практически невозможно. Особенно если тебя давит хорошо знакомый со старыми грехами человек. Например, твой следователь.
– Как прошла поездка на дальние севера? – ехидно поинтересовался легавый.
– Спасибо, хреново, – радостно ответил я.
– Место выбирал для отсидки? – не унимался следак.
– Ага.
– Нашел?
– Угу.
– Делиться будешь?
Только сейчас я заметил, как двусмысленно прозвучал предыдущий вопрос. Что я, собственно, нашел? Беседа с Ласточкиным подобна прогулке по минному полю, каждый шаг грозит бедой, и надо быть чертовски внимательным. Даже весело стало.
– Чем, сроком поделиться? – поспешил исправиться я. Ошибок допускать было нельзя.
– Что, много накрутил?
Ласточкин лупил в десятку, будто следил за мной всю дорогу. Но откуда ему знать, не мог же он в самом деле меня пасти? Глупости. Просто берет на понт, пробивает, уверенный, что в моей работе без криминала не обойтись.
– Нисколько. Я закон чту, – самым благочестивым тоном ответил я.
– Врешь ведь, – Ласточкин вдруг стал серьезен. – Я знаю, какие у тебя дела с еврейской семьей. Ты слишком круто попал. Это не твой уровень, Потехин.
– О чем вы говорите? – Я постарался изобразить праведное негодование, хотя на сердце кошки заскребли.
– О золоте, – веско уронил следователь.
Знал или угадал? Я попробовал уточнить:
– Вы чрезвычайно расплывчато говорите. Еврейских семей в Санкт-Петербурге много, а еврей без золота не еврей, – краем глаза я заметил стремительно растущее выражение тревоги на лице жены. – Если хотите ясности, будьте конкретны, иначе нам не достигнуть взаимопонимания.
Тут я немного приоткрыл свои карты, зато поставил Ласточкина перед выбором: проявить осведомленность или уйти не солоно хлебавши. Прямой, открытый, мужской разговор.
– Твой лепший кореш Гольдберг – высокого полета птица, – предупредил следователь. – Он потомственный антиквар, а ты мелочь пузатая. Тебе пока везет.
– Я знаю.
– Но это временно, – заверил Ласточкин. – Здесь игра пошла на миллионы долларов. Давид – папик тот еще! Таких, как ты, он как семечки лузгает.
– Ну-ну, – сказал я.
– Тебе по неопытности все в розовом свете видится, – наставительно заметил следак. – Ничего ты, милый мой, про теневиков не знаешь, а я всю жизнь с ними проработал и, уж поверь мне, знаком с этим каннибальским племенем до тошноты. Они только на первый взгляд такие респектабельные да любезные, а когда до разборок дойдет, жрут друг друга, как пауки.
– Это предупреждение? – спросил я.
– Совет.
– Пауки друг друга не жрут, – брякнул я, не подумав.
– Жрут, да еще как! Особенно ЭТИ, положись на мой опыт, – вздохнул следователь. – И тебя сожрут. Ты для них вообще муха. Они из таких, как ты, всегда соки тянули, это по жизни расклад такой. Пищевая пирамида. Сверху антикварные дельца, внизу армия мародеров. Так что сожрут тебя, любезный. Давид жалеть не станет. И врагов ты нажил немало. – Ласточкин опять вздохнул, с укоризной. – Если тебя убьют, следствие запутать можно.
Какое следствие? Чушь! Я привык доверять своим партнерам, и Давиду Яковлевичу, который спас наши шкуры в Красноярске, склонен был верить. А ведь Ласточкин меня почти убедил. Впрочем, у него работа такая – убеждать. Может быть, старый обэхаэсник[19] и нынешний убэповец относительно своих подопечных не врал. Может быть…
Вот так мусора для достижения своих низменных целей вносят раздор в среду подельников.
– Ты хоть частично контролируешь свой хабар? – снисходительно осведомился Ласточкин, видимо решив меня добить.
– Вообще-то мы говорим «хабор», – поправил я и заметил, что конкретно о найденных ценностях не было сказано ни слова. Ласточкин превосходно умел заговаривать зубы, и я чуть было не попался на крючок. – Это во-первых, а во-вторых, с чего вы взяли, что я что-то нашел?
– Знаю, – без прежней уверенности заявил следак. – Даже у стен есть уши.
– Дятлы, которые вам стучат, в эти самые уши долбятся, – я развеселился. – Мне нечем вас порадовать. Увы, нечем!
– Зря вы так, Илья Игоревич, – снова переключился на официоз Ласточкин. – Работали бы вы лучше со мной. Гольдберг серьезный уголовник. Он вас жалеть не станет. Хорошо, если кинет, а не убьет. Но вряд ли так легко отделаетесь, деньги там большие.
– Какие деньги? – удивился я. – Где? О чем вы?
– Звоните, если надумаете, – посоветовал на прощание Ласточкин. – Только смотрите, чтобы не было поздно. С богатыми евреями сейчас шутки плохи.
Благодетель! Заботливый следователь – настоящий клад. Который должен лежать в земле.
– Кто это был? – спросила Маринка, когда я положил трубку.
– Клад, – машинально ответил я и тупо посмотрел в стол, раздумывая.
Надо позвонить Славе.
– Это Ласточкин, – пояснил я. – Следователь мой, помнишь?
– Зачем он звонил? – Маринка побледнела.
– Мусорской ход наладить. Чтобы я ему стучал и при этом максал регулярно. Предлагает свою крышу за раскопки. Да только зря старается. – Я оскалился в улыбке, утратившей благость. – Я никогда никому не платил и не буду! Стучать тоже.
Маринка сморгнула слезу и обняла меня.
– Ты упрямый, – прошептала она. – Ты хороший, умный, только очень упрямый.
– Да, – сказал я. – И что?
– Он… Он может тебя снова… посадить?
– Может. – В способностях Ласточкина я был уверен. – Но не будет. Красиво жить, конечно, не запретишь, но помешать можно. У отдельных людей, вроде Кирилла Владимировича, это превращается в некий вид спорта.
– Я так за тебя волнуюсь, – голос Маринки дрогнул. – Лучше бы мы жили как все.
– Я бы рад жить как все, да совесть не позволяет, – вздохнул я.
– Ты слишком гордый.
– Может быть, это и к лучшему?
– Другим бы я тебя не любила, – призналась Маринка.
Наши губы встретились, и я с удивлением обнаружил, что еще не все потеряно.
Через час, накрыв спящую Маринку одеялом, я вышел на кухню, чувствуя прилив сил.
«Жить стало лучше, жить стало веселее», – говорил товарищ Сталин. «Шея стала тоньше и в два раза длиннее», – отвечал ему советский народ. Юмор висельников вполне соответствовал теперешней ситуации.
А ведь действительно настроение поднялось! Жизнь наполнилась смыслом, душа наполнилась эмоциями. Положительными эмоциями, бодростью и радостью.
Так мой организм реагировал на опасность.
* * *
От запаха 646-го растворителя башка кружилась. Не иначе как мозги размягчались. Вместе с краской.
Длинной щепкой я соскреб жирную полоску набухшего красочного слоя, обильно смочил из бутылки комок ваты, вмиг ужавшийся, и стал дочищать следы. В свете стадвадцатисвечовой лампочки Врата наполняли гараж чудесным, неземным сиянием.
«На сегодня хватит!» – Я бросил ватку в таз, закупорил бутылку с растворителем и пошел к двери в дом. Перед тем как выключить свет, обернулся, чтобы полюбоваться на результат.
Врата сверкали. Одна створка была прислонена к стене, другая, наполовину очищенная, лежала на полу. Нижние стороны были еще закрашены. Работы предстояло море.
Ласточкин спрашивал, контролирую ли я хабор? Ответ лежал здесь, в дачном гараже Гольдберга, куда я наведывался раз в три дня, по очереди со Славой и Давидом Яковлевичем подышать вонючей номерной дрянью.
Гольдберг сотворил тогда чудо, вытащив нас из Красноярска. В город мы приехали без приключений – гибэдэдэшники приветливо реагировали на ведомственные номера и собровскую эмблему. Им было все равно, что за люди в гражданском сидят в кабине, а злодейская морда Славы за рулем только укрепляла уверенность ментов в специальном назначении пассажиров.
Грязные и зловонные, побитые и раненые, возвращались мы в город из кошмарного леса. Остановились возле первого же узла связи. Карманных денег зарезанного часового набралось на междугородний звонок. Вадик поговорил с братом и сообщил нам, куда ехать. Мы совершенно не ориентировались, поскольку были в Красноярске всего второй раз, а первый – по пути в Усть-Марью, и города не знали. Кое-как разобрались по карте, купленной в газетном киоске. На нее ушли последние гроши, а это было стремно, потому что стрелка уверенно показывала нулевой уровень отметки топлива. Обсохнуть посреди улицы с нашим грузом и полуживым Вадиком на руках было смерти подобно.
Нам повезло. Горючки хватило, чтобы добраться до спасительного убежища. Нас встретил хмурый пожилой человек, похожий на старого черта. Отличный врач, как выяснилось позже. В качестве жилища отвел большой кирпичный бокс где-то на отшибе. Места хватило не только «Уралу», но и нам, чтобы размять ноги. Благодетель, представившийся Михаилом Соломоновичем, наспех обработал Вадикову руку средствами из автомобильной аптечки и отбыл на своей новенькой «десятке», пообещав вскорости вернуться. Он привез пару матрасов, одеяла, еду и тогда занялся Вадиком уже по-настоящему. Прочистил рану, залил мирамистином, причиняя Гольдбергу невыносимую боль, сказал, что дело пойдет на поправку, если держать раневой канал в чистоте. Вопросов лишних не задавал, будто принимать увечных беглецов на угнанных у СОБРа грузовиках было для Михаила Соломоновича заурядным событием. В этом суровом краю люди и заведенные ими порядки полностью соответствовали природе и климату. Сталкиваться с ними вновь мне больше не хотелось ни при каких обстоятельствах.
На матрасах мы провели четыре долгих дня. Чтобы чем-то занять себя, отскребли от корки кальцита Золотые Врата и покрасили шаровой краской, банок двести которой стояло штабелем возле стены. Теперь Врата выглядели совершенно непрезентабельными чугунными плитами, мятыми и неровно обрезанными. Тягать их и тем более интересоваться, что скрыто под слоем краски, никому бы в голову не пришло.
Гольдберг вызволил нас из гаражного заточения, явившись, словно жирный и деятельный ангел, посланник Бога и судьбы. Кроме него, надеяться нам было не на кого.
– Ну что, разбойники? – спросил он, внедряясь в гараж через приоткрытую Михаилом Соломоновичем створку. Вадик при его словах испуганно дернулся и чуть не обгадился от страха, услышав такие речи. – Залегли на дно и думаете, что вас никто не найдет?
Я напряженно замер, ухватившись за рукоять Сучьего ножа, а потом узнал голос и на душе сразу полегчало. Пришла уверенность в том, что мы выберемся.
Гольдберг-старший приехал выручать брата не с пустым кошельком. Иначе как объяснить, что все делалось быстро и качественно, будто по мановению волшебной палочки. И если с транспортировкой нашей компании проблем не возникало (посадил на поезд – и вперед!), то доставка золота казалась проблемой нерешаемой. Но только не для Давида Яковлевича.
– Ого, – только и сказал он, когда мы отскребли кусочек краски, обнажив истинное лицо Врат. – И это обе плиты? Тогда что же мы сидим? Приступаем к делу!
Молчаливый Михаил Соломонович привез «газель» досок, и к вечеру мы зашили обе створки в прочную тару, изнутри обмотав для полной конспирации рубероидом, рулон которого валялся в гараже.
Ночь мы со Славой провели на матрасах возле Врат, а Гольдберги отбыли в более комфортабельные условия. Сон не шел. Мы дружно чесались. Хотелось в баню, ведь не мылись больше недели, а только бегали по лесу и спали в одежде. От ведра с испражнениями несло. По крыше скрежетала когтями ночная птица.
– Слава, – сказал я, – а ведь мы богаты!
– Разбогатеем, когда домой вернемся. – Осторожность не покидала корефана.
– Разбогатеем! – с уверенностью заявил я.
На рассвете ворота гаража лязгнули. Мы спросонья схватились за оружие.
– Выспались, я надеюсь? – бодрый голос Давида Яковлевича полился елеем на наши душевные раны. – Тогда подъем, собираемся в дорогу.
Протяжно зашипев тормозами, у гаража остановилась пафосная «скания». Водитель был под стать Михаилу Соломоновичу – поджарый, молчаливый, в годах. Обращаться к нему надо было Валерий Палыч и на «ты». Впятером мы заволокли в кузов надежно упакованные Врата. Они весили удивительно много.
– Готово, – радостно объявил Гольдберг. – Сейчас мы поедем грузиться, а вы с Мишей позавтракайте в кафе на выезде.
Он забрался в кабину к Валерий Палычу и укатил на склад.
– Нам тоже пора, – лаконично заметил хозяин. – Волыны в гараже оставьте. Нехорошо получится, если менты на трассе запалят.
Мы с корефаном переглянулись. Достали из-под одежды стволы, протерли, сложили в углу и прикрыли ветошью. У нас еще оставались ножи. О них разговора не было, да и милиция в последние годы стала относиться к пикам спокойно.
Когда мы вышли на дневной свет, Михаил Соломонович оглядел нас с головы до ног и вздохнул.
– Ну, че, совсем завшивели в подполье? – Слава правильно его понял.
– Вроде того, – вежливо съехал Михаил Соломонович. – Предлагаю перед завтраком в баню. Сауну не обещаю, но душевая работает.
– Большего нам и не надо, – сказал я.
В машине, старом «шевроле тахо», ждал Вадик. Вид у него был нездоровый, но чистенький и нарядный. Двоюродный братец позаботился о нем, пока мы гнили на матрасах.
– Приве-ет, – сонно протянул он, когда я устроился рядом на заднем сиденье.
– Привет. Ты что такой вялый?
– Я ему димедрола вколол, чтобы тряску легче переносил, – пояснил Михаил Соломонович. – Что, тащит тебя, волка?