Страница:
– Окрестим вас сейчас по полной. – Я передал корефану «Сайгу», переложил ТТ в левую руку и достал Сучий нож, держа его над головой нациста. – Тебя как зовут, долговязый пидорас?
– Андрей, – пробормотал трискелионовский бригадир.
– Отрекаешься литы, сука Андрей, от своего нацистского «Трискелиона»?
– Отрекаюсь.
Мы со Славой даже переглянулись, так легко это было сказано.
– Готов ли ты, сука, всеми силами, верно и преданно служить великому делу истории и археологии?
– Да. Готов. – То ли служить делу науки было не западло для патриота, то ли он был готов сейчас согласиться с чем угодно.
– Целуй, сука, нож и будешь наш!
Долговязый так истово облобызал окровавленными губами поднесенный клинок Сучьего ножа, будто принимал посвящение в рыцари.
Финка Короля, казалось, отяжелела в моей руке.
– Вставай, сука, и бери нож, – торжественно произнес я.
Трясясь от страха и унижения, долговязый поднялся, принял Сучий нож и по моему жесту проследовал к водителю.
– Вы чего это, эй? – забеспокоился тот.
– Не ссы, фашист, – хмыкнул Слава.
– Я не фашист, я русский патриот!
– Если ты такой патриот, чего не в армии? Иди, Родину защищай.
– А ты чего сам не в армии? – огрызнулся водила.
Похоже, мы его мало пугали.
– Моя война в восемьдесят девятом закончилась, – спокойно ответил Слава.
– Как тебя зовут, мудила? – перешел я к продолжению церемонии.
– А тебе зачем?
– Затем… Да что мы с ним разговариваем, – оборвал я себя. – Слава, застрели его!
– Эй, а… – проблеял водитель, когда к его лбу стремительно взмыл дульный срез «Вальтера».
– Хуй на! Во всем вини свою тупость, быкота! Как твое имя?
– Артур.
– Ты русский вообще-то, Артур?
– Русский. Из Баку.
– Что-то не похож. Из Баку? Ты же азер! Андрей, сука, как у тебя в русском патриотическом клубе затесался азербот? Непорядок.
– Он русский, – пробубнил долговязый. – Мы проверяли, родители русские. Просто так назвали, там традиция.
– Я русский, – закивал Артур. – Я не азер!
– Ну, если ты не азер, тогда повторяй слова клятвы, – отчеканил я. – Отрекаешься ли ты, сука Артур, от своего корявого «Трискелиона»?
Водила кивнул.
– Не слышу!
– Говори: «Отрекаюсь», – настоятельно посоветовал Андрей, стоя рядом с ножом в руке.
– Отрекаюсь, – повторил водила.
– Готов, сука, археологам земли русской служить свято и преданно?
– Готов.
– Целуй, сука, нож!
– На, целуй, – заторопился долговязый и чуть не испортил всю церемонию.
Артур заколебался, но все же приложился губами к клинку Сучьего ножа, и мы заполучили еще одного.
Он встал с колен, и мы все столпились вокруг боксера, который инстинктивно прижал подбородок к груди.
– Я не буду целовать нож, – буркнул он.
– Да и черт с тобой, – пожал я плечами. – Не хочешь, не целуй. Только как ты будешь дальше со своими товарищами жить? Мы сейчас тебя наедине с ними оставим и посмотрим, что они с тобой сделают, если ты не хочешь нож целовать. Хотя было бы лучше, если бы ты его поцеловал.
– Что они сделают? – насупился боксер.
– Да то, что для девушки может быть заманчиво, а для мужчины позор, по-любому. Не хочешь нож целовать, они тебя по-другому окрестят, как Ермак татар крестил, хуем по лбу. Не хочешь нож целовать, будешь целовать хуй. Как ты будешь ходить в свой спортивный клуб опущенным? Подумай своими мозгами, прежде чем принимать решение. Подумай, в этом нет ничего плохого, чтобы пару слов сказать. Твои друзья сказали, и ничего. Подумай правильно.
– Да, правда, – подтвердил долговязый, страстно желавший разделить тягость падения.
– А ты что молчишь? – дыбанул я на Артура.
– Чего ты, в натуре, Олежа? – прогундосил тот.
– Хуль ты ломаешься, как целка, Олег? – спросил я. – Все твои друзья уже сделали выбор, от которого ты отказываешься как дурак. Не будь ты быком пробитым! Начинай уже ворочать мозгами, делай выбор. Давай, говори, отрекаешься от своего «Трискелиона», который тебя предал вот только что?
– Ну, не молчи, Олег! – взмолился длинный.
– Эта… да.
– Что «да»? – надавил я. – Отрекаешься? Ясно говори!
– Отрекаюсь.
– Будешь, сука, служить археологам и кладоискателям?
– Буду… служить.
– Целуй, сука, нож!
Долговязый торопливо, словно я мог передумать, ткнул плашмя Сучий нож в лицо боксера. Веснушчатый нехотя клюнул в него губами.
– Не сачкуй, просученный подонок, целуй нормально. Еще раз! – велел я.
Боксер с видом величайшей покорности судьбе поцеловал лезвие Сучьего ножа, громко чмокнув и порезав губы.
– Вот это, я понимаю, засос! – Я забрал у долговязого финку и сунул за ремень. – Теперь вы все мои. Вставай, – разрешил я боксеру и повернулся к долговязому: – А ты скажи мне, что это за тип такой Кирилл Владимирович Ласточкин? Что молчишь, ссученный твой рот!
– Охренеть, блин! – признался Слава, когда мы прогремели через рельсы железнодорожного переезда. – Даже не верится, что такая хрень бывает! Круговая разруха в чистом виде.
– Порука, Слава, порука, – машинально поправил я. – Впрочем, дело не в этом.
– А ловко ты нацистов уболтал, – в который раз одобрительно хмыкнул корефан.
– На пацанов не нужен нож, их на базаре разведешь… – Я вздохнул и стал смотреть в окно. За окном было темно. Потом мы свернули на освещенный Академический проспект и стали удаляться от Славиного дома. Отсюда до него было езды минут пять. Там ждали водка, Ксения и прочий уют. – Докинь меня до метро. Дальше я сам.
– Да ладно, Ильюха! – возмутился друган. – Че ты как неродной!
– Устал. Все соки как будто выпили, – признался я. – Правильно Кутх сказал, что я проклят. Жить вообще не хочется.
– Совсем ты расклеился. – Слава покачал головой и вдруг заржал: – Здорово ты прогнал с этой клятвой! Третьего дурака мощно прессанул. Сделался весь такой блатной, гурчим-пурчим, и пошел его грузить! Удивительно, Ильюха, как из такого интеллигента вроде тебя прут такие козлячьи понты.
– Сучьи, Слава, – задавил я лыбу. – В тихом омуте… да и вообще. Не знаю, с таким ножом все само получилось.
– Качественно ты задвинул и с ножом придумал здорово! Нож жиганский, старая такая зоновская финка, авторитетная, внушает. Недаром этот чукча на него глаз положил.
– Наверное, он просто ценитель всякой сибирской фигни. – Корефану удалось меня расшевелить, стало веселее. – Кутх уже богатый человек, собирает для забавы всякие редкости, напоминающие об истории края. Помнишь, как Лепяго нас на экскурсию по музею водил?
Вспомнив Лепяго, мы вспомнили все остальное.
– Да, – помрачнев, ответил Слава.
– Не к ночи будет помянут, – сплюнул я.
На Светлановском проспекте Слава остановил машину напротив моего дома.
– Давай до завтра. – Я посмотрел на часы. – Точнее, до сегодня. С утра я тебе звоню.
– Лады. – Корефан пожал руку. – Не прощаемся.
Я выбрался из «Волги», перешел дорогу и побрел, засунув руки в карманы куртки. За моей спиной Слава лихо развернулся и погнал к жене и уюту. Другану можно было только позавидовать. У меня не было ни уюта, ни верно ждущей возле очага супруги. Маринка залечивала душевные раны под родительской опекой, так что ждать меня могла…
Только Ирка!
«Кому ж еще встречаться, как не нам?!»
Я даже остановился. Почему бы не пойти к ней? Правда, там ее мамаша, но нам не впервой. Отчего-то вспомнился кабачок, который Маринка хотела оставить на развод, а я не позволил. Развод! Я отчаянно не хотел потерять Маринку снова. Неужели Кутх прав и я действительно проклят? Нет, хватит с меня Ирки! Эта женщина-загадка может основательно загадить всю мою жизнь.
Стиснув зубы, я зашагал к своему парадному. Пусть меня никто не ждет, но безумным гулянкам надо положить конец, пока в самом деле до развода не дошло. К тому же какие могут быть гулянки, когда дел еще полно и устал как собака.
Занятый своими мыслями, я слишком поздно сообразил, что за мной идет охота. Когда от стены отделилась неуклюжая тень, я шарахнулся, но было поздно. Когтистая лапа вцепилась в левый рукав. Я рванулся и потащил за собой то, что недавно было Андреем Николаевичем Лепяго. Он дернул меня обратно и зарычал. В лицо пахнуло смрадом забродившего в желудке мяса, перемешанного с тухлой кровью.
– Этого ты хотел?! – В отчаянии выхватил я Сучий нож. – Этого?! Так на, сука, на!
И дважды что было силы саданул упыря в горло. Клинок с противным треском протыкал куртку и вонзался в шею. Неглубоко, до Лепяго еще надо было дотянуться, но я попадал. То ли от неожиданности, то ли чтобы схватить вожделенный нож, уньрки выпустил рукав и лапнул перед моим лицом воздух.
– На! – Я рубанул по пальцам и отскочил.
Уньрки взвыл и бросился на меня. Я врезал ему ногой в живот. Ботинок утонул в мягком, но Лепяго только хрипло выдохнул и попытался поймать ногу. Пальцы скользнули по штанине. Чудом вывернувшись, я отпрыгнул и выхватил из-под куртки ТТ.
– Сдохни, тварь! – Я выпустил пулю ему в грудь и три в ноги.
Лепяго упал, но тут же начал подниматься. Я добавил еще пару в колени, свалив уньрки, и побежал от него по двору.
Вот Иркин подъезд! В отличие от моего, здесь работал кодовый замок. Я вдавил кнопки, влетел в парадняк и захлопнул за собой дверь. Подергал – заперто! – и помчался вверх по лестнице. Вот ее квартира. Нож и волыну в карман! Звонок.
– Ждала? – спросил я, задыхаясь и блестя глазами.
Ирка опешила и только кивнула.
Вопреки моральным устремлениям, ночевать у любовницы уже входило в мою привычку. Цыганское проклятие продолжало работать.
В квартире Вадика было светло и холодно. Шторы оказались раздернуты, инсектарий пуст.
– Я выпустил всех бабочек, – опережая предсказуемый вопрос, сообщил Гольдберг. – Все равно уцелели самые невзрачные. До заморозков далеко, пусть воле радуются, пока птицы не склюют.
– Чем ты теперь заниматься будешь?
– Антиквариатом. Давид меня давно приглашал влиться в бизнес.
Оплот свободолюбивых Гольдбергов пал.
– Давай делом заниматься, раз пришел. Давид мне муфель вчера подогнал со всеми причиндалами.
– Пробки не полетят?
– Не должны. Я спрашивал. Говорит, не сильно мощная печка, на 1,8 киловатта, специально для двухфазной розетки, металлы в домашних условиях обрабатывать. Как думаешь, справимся?
– Тебе виднее, ты у нас мастер пули отливать.
Об этом хобби я узнал вчера от Давида Яковлевича, когда обсуждали под руководством Кутха охоту на уньрки.
Страстный коллекционер диковинных револьверов, Вадик был любителем бабахинга и давно освоил перезарядку стреляных гильз. В свете открывшихся знаний, мои ухищрения с экономией боезапаса к мокрому «Удару» показались дремучей наивностью. Если Вадик успешно изготавливал пули для своих «кольтов», что ему стоило снарядить укороченный патрон заурядного тридцать второго калибра! Впрочем, теперь я был рад, что задача упростилась. Это было довольно важным фактором в затеянном нами рисковом предприятии.
– Показывай, что принес, – по-хозяйски распорядился Вадик, когда мы переместились на кухню, неопрятную, испещренную следами работы с расплавленным металлом. Повсюду на полу, на столе и даже отчего-то на буфете виднелись подпалины. Кухней много и лениво пользовались и никогда не мыли.
На расчищенном от хлама древнем монументальном столе гордо возвышалась на кирпичах грязноватая электрическая лабораторная печь.
– Вот, все нажитое непосильным трудом. – Я достал из куртки увесистый брезентовый мешочек, дернул шнурок, распустил устьице и вывалил на березовую столешницу предметы из серебра.
Здесь было на что посмотреть не особенно взыскательному коллекционеру. Я принес в жертву всякий хлам, раскопанный давным-давно, но так и не сбытый по причине убогого состояния. Серебряный лом стоит гроши, и я предпочел оставить его себе, не ожидая извлечь уже никакой выгоды. Просто ради воспоминаний о счастливых днях, проведенных в поиске, о радости удачливого копателя, когда нет предела восторгу от пустяковой находки.
А теперь я хотел переплавить все это в смертоносные слитки.
– Не густо. – Вадик с презрением разглядывал материальные доказательства моего кладоискательского успеха, для него они были всего лишь бесформенными кусочками почерневшего серебра. Сырье для тигля.
– Сколько есть, – сухо ответил я.
– Придется пару ложек добавить.
Вадик скрипнул ящиком дубового буфета, выложил на стол темные чайные ложечки.
– Остались от деда, – легкомысленно сообщил он. – Будем их рубить и добавлять по мере надобности, ложек много. Как ты думаешь, сгодятся ложки?
– Кутх сказал, что сгодится любое серебро.
– Тогда держи. – Вадик присел на корточки, раскрыл нижние дверцы буфета и стал подавать инструмент. У него там хранилось оборудования на целую мастерскую. – Надо было Давида растрясти, у него этого серебра вагон.
– Спрашивали вчера, сказал, что накануне запродал большую партию.
– Это он тебе так говорит, – Вадик хихикнул. – А мне сказал, что ты принесешь.
Первым делом мы постелили на стол толстый асбестовый лист. Гольдберг водрузил на него тяжелый керамический стакан с широкой закраиной – тигель. Выложил специальные щипцы.
– Сделаем первую плавку с твоим материалом, а потом по мере надобности ложек настрижем, – решил он, включая муфельную печь. – Засыпай.
Я побросал свои находки в стакан. Вадик поставил тигель в печь, закрыл массивную дверцу.
– Серебро плавится при девятистах шестидесяти градусах, у нас тут максимум тысяча сто, – сказал он, выставляя температуру. – Пускай раскочегарится, а мы пока чаю попьем. Или тебе кофе?
– Кофе.
Вадик заварил в алюминиевой кофеварке что-то довольно вкусное из диковинного красного пакета с африканскими масками. Мы сели пить кофе с пирожными-корзиночками, дожидавшимися своего часа в холодильнике. Чтобы не возиться с уборкой, расставили посуду прямо на асбестовом листе возле гудящей муфельной печи и принялись кофейничать.
– Как твоя рука? – спросил я из вежливости.
– Нормально. Побаливает немного.
– М-да, съездили в экспедицию… – Я понял, что разговор свернул не в ту степь, и попытался исправить: – Вообще-то, клады не так ищут. Все гораздо более занудно и мирно протекает. Да и не находят ничего, как правило, только деньги и время впустую тратят.
– Мне до сих пор кошмары снятся, – признался Вадик, и взгляд его остекленел. – Спишь и думаешь, выбрался я в Питер или до сих пор по тайге бегаю? Понимаешь, что спишь, но продолжаешь гадать. Все равно монстров боишься, а еще просто так страх ночью нападает. Бывает это с тобой?
– Редко. В смысле, сны про Усть-Марью не снятся. А страх во сне бывает, это нормально. Лежишь не так или в комнате душно…
– Ага, конечно. – Вадик кивнул, оскалился и замер, погрузившись в свои воспоминания. Держал в себе что-то, не верил мне, но и спорить не хотел. Должно быть, двоюродный братец с супругой задушил своими задушевными разговорами.
– Забей, Вадик, – с проникновенной легкостью изрек я и добавил загробным голосом: – Не тот мертвец, что в кухне на столе лежит, а тот мертвец, что в поле за тобой бежит.
– А?! – встрепенулся Вадик, оказывается, он все слышал. – Это ты о чем?
– Это я о Лепяго, из-за которого мы здесь собрались. Меня каждую ночь караулит людоед, причем не во сне, а на самом что ни на есть наяву, и то я не расстраиваюсь. Видишь, сижу перед тобой бодр и весел, даже аппетит не пропал, беру вкусную корзиночку и – ам!
Вадик по-хорошему улыбнулся и оставил мысли о своих кошмарах. Хотя бы на время.
– До сих пор не могу поверить, что это был не дурной сон! – тряхнул он головой. – Звери, жуть пещерная! От одного медведя можно в штаны наложить.
– Радуйся, что нас там не встретил самый страшный зверь.
– Какой же?
– Черный песец.
– Да он нас почти встретил. Я больше всего испугался, когда нас омоновцы арестовали.
– Собровцы, Вадик. Это были собровцы. Хотя тоже радости мало.
– Радости было хоть отбавляй. Помнишь, как ты меня на себе тащил?
– А помнишь, как мы под арестом на полу лежали и через щель со Славой переговаривались?
– Конечно, – рассмеялся Вадик. – Такое разве забудешь! А помнишь, как мы из пещеры в грозу драпали и потом в развалинах ночевали, промокли до нитки и у печки сушились?
– Ясен пень! А ночевку в старой часовне помнишь?
– А как мы вертолет захватили?
– А как в Усть-Марью за новой машиной ездили, а нам зимогор попался?
– Да… А ведь мы неплохо тогда пожили, – с тоской произнес Вадик. – Страшно было, голодали, и ранило меня, а ведь я бы опять поехал. Интересно было.
– Еще ничего не кончилось, – утешил я. – Предстоит охота на Лепяго.
– На Лепяго… – вздохнул Вадик. – Жаль, что меня с вами не будет.
– Почему?
– Да ты не звал.
– Ну так пошли. Или тебе приглашение на бристольском картоне прислать? Почему не будет? Будет! Присоединяйся. Нас и так мало – я, Слава и Кутх. Ты точно не будешь лишним. Или тебе разрешение старших нужно?
– Да ну его в болото, – решился Вадик. – Я с вами!
«Поздравляю! – подумал я, отрадно было наблюдать за его эволюцией. – Ты в самом деле окуклился, чтобы после удивительных метаморфоз превратиться из личинки в человека. Если так дальше пойдет, глядишь, скоро вылупишься».
– Заметано! – сказал я. – Что у нас с печкой?
– Греется. Убирай посуду, займемся железом.
Пока я переставлял чашки и блюдца в раковину, Вадик присел на корточки возле буфета и углубился в изучение недр.
– Какую форму достаем? Мне-то все равно, что за патроны снаряжать.
– Давай прикинем, какие у тебя из револьверов лучше?
– У меня все хорошие. Нам для охоты нужно что-нибудь убойное, правильно?
– «Удар» самый убойный, – сказал я.
– Как скажешь. Только лягается он у тебя! – Вадик вытянул что-то с длинными деревянными ручками, похожее на пыточные щипцы. – Держи пулелейку на тридцать второй охотничий.
– Что еще у тебя есть?
– «Уэбли» есть сорок пятого калибра. «Наган»…
– «Наган» – семь-шестьдесят два миллиметра, слабоват будет.
– Есть новодельный «Кольт Нэви» тридцать шестого калибра, капсюльный, на дымном порохе. Не кривись, шучу. Еще есть «Кольт Полис-Питон»… Хотя нет, он тоже слабоват, тебе надо чтобы слона валило.
– Да, желательно. – Меня передернуло при воспоминании о когтистой лапе, крепко хватающей за рукав. – И я лучше бы два ствола с собой взял. Возможности перезаряжать не будет.
– Русский «Смит-и-Вессон» есть тысяча восемьсот восьмидесятого года, полицейский, сорок четвертого калибра.
– Вот давай этим и ограничимся: «Ударом», «Уэбли» и «Смит-и-Вессоном». Я его для подстраховки возьму. Если только в руках не взорвется.
– Да он вообще как новый! Ну, не новый, ВОХР из него стрелял, а так нормальный. Револьверы вообще штука крепкая. Вот, принимай форму.
Вадик вытащил из коробки и с видимым усилием протянул мне массивный брусок из потемневшей стали с красивыми деревянными накладками на ручках. Я осторожно взял его и угнездил на столе. Весила таинственная приспособа килограмма два, а то и больше.
– Для сорок четвертого калибра можно сразу шесть штук отливать, – сообщил Гольдберг. – Знатная вещь!
– Где ты их берешь?
– Братец дарит, а ему из Штатов привозят. Там это добро в оружейных магазинах продается. Капсюли тоже оттуда.
– А ты, оказывается, зверский энтомолог, Вадик! – сказал я. – Со стороны посмотришь, и не подумаешь…
– Мы, ботаники, вообще маньяческий народ, – засмеялся Гольдберг.
Он облачился в кожаный фартук, длинные толстые рукавицы, надел защитные очки на резинке.
– Отойди подальше, сейчас здесь будет адски жарко. – Он вооружился щипцами и распахнул дверцу муфельной печи.
Я поспешно отступил. Воздух задрожал, на кухне действительно сделалось жарковато. Вадик двумя руками вытянул тигель, наклонил его, кивнул, довольный результатом.
– Расплавилось. – Он закрыл печь, сбросил рукавицы, стянул на лоб очки. – Знаешь, на удивление немного серебра получилось. Илья, вот тебе кусачки, раскромсай три ложки. Такие чтобы не больше ногтя куски были.
– О'кей! – Я с азартом включился в работу. Поначалу ложки было жалко, но создавать что-то новое оказалось таким необычайно увлекательным занятием, что сострадание быстро улетучилось.
Бывший энтомолог придвинул поближе самую большую форму, откинул фиксатор, раскрыл пулелейку, внимательно посмотрел в нее и зачем-то подул.
– Нормалек? – спросил я.
– Нормуль, а что ей сделается? Сейчас совершим первую заливку, прогреем форму. – Вадик свел половинки пулелейки и зажал фиксатором. – Найди за буфетом садовый совочек и сложи на него все куски, что ты настриг.
Действительно, возле плинтуса приютился узкий совок с пятнами ржавчины. Я обтер с него паутину и положил на краю стола, чтобы Вадику было удобно дотянуться.
– Готов? – спросил он. – Тогда отходи подальше. Желательно к дверям, чтобы выскочить. Если я на пол пролью, загоримся. Там в ванной ведро есть, бегом за водой, будем тушить.
Судя по затертым подпалинам, бороться с огнем на кухне Вадику было не впервой.
Вадик выключил муфельную печь, распахнул дверцу, щипцами вытянул из пышущего жаром нутра тигель и, удерживая его на весу, наклонил над жерлом пулелейки. Блестящая струя живого металла скользнула в щель, и пулелейка зарычала, завибрировала на толстенном асбестовом листе.
– Так ее, милую! – Вадик отставил тигель, подхватил стальной крюк и выгреб хлопья шлака – отожженных окислов полежавшего в земле хабора. Гольдберг засыпал содержимое совка в тигель, поставил его в печь и закрыл дверцу. – Готово! Иди, Илья, открой окно.
Муфель снова загудел, нагревая свежую порцию металла. На кухне было душно, как в бане. Я раздернул гремящие рамы и подошел к столу.
– Подождем, пока затвердеет, а форма нагреется, – распорядился Вадик. – Никогда еще с серебром не работал. Оно должно дольше остывать.
– Как же ты свинец плавил?
– В консервной банке на газовой плите, – бесхитростно отозвался Гольдберг. – Оболочки с телефонного кабеля нарежешь и туда! Или грузил в рыболовном магазине купишь…
– И ты этим стрелял?
– А почему нет? Нормально летит, если отливка ровная. Ствол, правда, освинцовывается, пули-то без медной рубашки, но это не смертельно. А что делать, если у нас нормальных патронов не купить? Да и плевать, не так часто я стреляю, чтобы стволы в хлам уделать. Ладно, давай смотреть, что там у нас с серебром получилось. Ты не пугайся, первая отливка точно вся в раковинах, но мы ее для прогрева делали.
Вадик откинул фиксатор и с заметным усилием раздвинул половинки формы. Стальным крюком отделил то, во что переплавились мои находки. Тяжелый слиток упал на стол. С длинной полосы серебра на толстых черешках свисали маленькие блестящие снарядики. Это были пули для «Смит-и-Вессона».
4
– Андрей, – пробормотал трискелионовский бригадир.
– Отрекаешься литы, сука Андрей, от своего нацистского «Трискелиона»?
– Отрекаюсь.
Мы со Славой даже переглянулись, так легко это было сказано.
– Готов ли ты, сука, всеми силами, верно и преданно служить великому делу истории и археологии?
– Да. Готов. – То ли служить делу науки было не западло для патриота, то ли он был готов сейчас согласиться с чем угодно.
– Целуй, сука, нож и будешь наш!
Долговязый так истово облобызал окровавленными губами поднесенный клинок Сучьего ножа, будто принимал посвящение в рыцари.
Финка Короля, казалось, отяжелела в моей руке.
– Вставай, сука, и бери нож, – торжественно произнес я.
Трясясь от страха и унижения, долговязый поднялся, принял Сучий нож и по моему жесту проследовал к водителю.
– Вы чего это, эй? – забеспокоился тот.
– Не ссы, фашист, – хмыкнул Слава.
– Я не фашист, я русский патриот!
– Если ты такой патриот, чего не в армии? Иди, Родину защищай.
– А ты чего сам не в армии? – огрызнулся водила.
Похоже, мы его мало пугали.
– Моя война в восемьдесят девятом закончилась, – спокойно ответил Слава.
– Как тебя зовут, мудила? – перешел я к продолжению церемонии.
– А тебе зачем?
– Затем… Да что мы с ним разговариваем, – оборвал я себя. – Слава, застрели его!
– Эй, а… – проблеял водитель, когда к его лбу стремительно взмыл дульный срез «Вальтера».
– Хуй на! Во всем вини свою тупость, быкота! Как твое имя?
– Артур.
– Ты русский вообще-то, Артур?
– Русский. Из Баку.
– Что-то не похож. Из Баку? Ты же азер! Андрей, сука, как у тебя в русском патриотическом клубе затесался азербот? Непорядок.
– Он русский, – пробубнил долговязый. – Мы проверяли, родители русские. Просто так назвали, там традиция.
– Я русский, – закивал Артур. – Я не азер!
– Ну, если ты не азер, тогда повторяй слова клятвы, – отчеканил я. – Отрекаешься ли ты, сука Артур, от своего корявого «Трискелиона»?
Водила кивнул.
– Не слышу!
– Говори: «Отрекаюсь», – настоятельно посоветовал Андрей, стоя рядом с ножом в руке.
– Отрекаюсь, – повторил водила.
– Готов, сука, археологам земли русской служить свято и преданно?
– Готов.
– Целуй, сука, нож!
– На, целуй, – заторопился долговязый и чуть не испортил всю церемонию.
Артур заколебался, но все же приложился губами к клинку Сучьего ножа, и мы заполучили еще одного.
Он встал с колен, и мы все столпились вокруг боксера, который инстинктивно прижал подбородок к груди.
– Я не буду целовать нож, – буркнул он.
– Да и черт с тобой, – пожал я плечами. – Не хочешь, не целуй. Только как ты будешь дальше со своими товарищами жить? Мы сейчас тебя наедине с ними оставим и посмотрим, что они с тобой сделают, если ты не хочешь нож целовать. Хотя было бы лучше, если бы ты его поцеловал.
– Что они сделают? – насупился боксер.
– Да то, что для девушки может быть заманчиво, а для мужчины позор, по-любому. Не хочешь нож целовать, они тебя по-другому окрестят, как Ермак татар крестил, хуем по лбу. Не хочешь нож целовать, будешь целовать хуй. Как ты будешь ходить в свой спортивный клуб опущенным? Подумай своими мозгами, прежде чем принимать решение. Подумай, в этом нет ничего плохого, чтобы пару слов сказать. Твои друзья сказали, и ничего. Подумай правильно.
– Да, правда, – подтвердил долговязый, страстно желавший разделить тягость падения.
– А ты что молчишь? – дыбанул я на Артура.
– Чего ты, в натуре, Олежа? – прогундосил тот.
– Хуль ты ломаешься, как целка, Олег? – спросил я. – Все твои друзья уже сделали выбор, от которого ты отказываешься как дурак. Не будь ты быком пробитым! Начинай уже ворочать мозгами, делай выбор. Давай, говори, отрекаешься от своего «Трискелиона», который тебя предал вот только что?
– Ну, не молчи, Олег! – взмолился длинный.
– Эта… да.
– Что «да»? – надавил я. – Отрекаешься? Ясно говори!
– Отрекаюсь.
– Будешь, сука, служить археологам и кладоискателям?
– Буду… служить.
– Целуй, сука, нож!
Долговязый торопливо, словно я мог передумать, ткнул плашмя Сучий нож в лицо боксера. Веснушчатый нехотя клюнул в него губами.
– Не сачкуй, просученный подонок, целуй нормально. Еще раз! – велел я.
Боксер с видом величайшей покорности судьбе поцеловал лезвие Сучьего ножа, громко чмокнув и порезав губы.
– Вот это, я понимаю, засос! – Я забрал у долговязого финку и сунул за ремень. – Теперь вы все мои. Вставай, – разрешил я боксеру и повернулся к долговязому: – А ты скажи мне, что это за тип такой Кирилл Владимирович Ласточкин? Что молчишь, ссученный твой рот!
* * *
– Охренеть, блин! – признался Слава, когда мы прогремели через рельсы железнодорожного переезда. – Даже не верится, что такая хрень бывает! Круговая разруха в чистом виде.
– Порука, Слава, порука, – машинально поправил я. – Впрочем, дело не в этом.
– А ловко ты нацистов уболтал, – в который раз одобрительно хмыкнул корефан.
– На пацанов не нужен нож, их на базаре разведешь… – Я вздохнул и стал смотреть в окно. За окном было темно. Потом мы свернули на освещенный Академический проспект и стали удаляться от Славиного дома. Отсюда до него было езды минут пять. Там ждали водка, Ксения и прочий уют. – Докинь меня до метро. Дальше я сам.
– Да ладно, Ильюха! – возмутился друган. – Че ты как неродной!
– Устал. Все соки как будто выпили, – признался я. – Правильно Кутх сказал, что я проклят. Жить вообще не хочется.
– Совсем ты расклеился. – Слава покачал головой и вдруг заржал: – Здорово ты прогнал с этой клятвой! Третьего дурака мощно прессанул. Сделался весь такой блатной, гурчим-пурчим, и пошел его грузить! Удивительно, Ильюха, как из такого интеллигента вроде тебя прут такие козлячьи понты.
– Сучьи, Слава, – задавил я лыбу. – В тихом омуте… да и вообще. Не знаю, с таким ножом все само получилось.
– Качественно ты задвинул и с ножом придумал здорово! Нож жиганский, старая такая зоновская финка, авторитетная, внушает. Недаром этот чукча на него глаз положил.
– Наверное, он просто ценитель всякой сибирской фигни. – Корефану удалось меня расшевелить, стало веселее. – Кутх уже богатый человек, собирает для забавы всякие редкости, напоминающие об истории края. Помнишь, как Лепяго нас на экскурсию по музею водил?
Вспомнив Лепяго, мы вспомнили все остальное.
– Да, – помрачнев, ответил Слава.
– Не к ночи будет помянут, – сплюнул я.
На Светлановском проспекте Слава остановил машину напротив моего дома.
– Давай до завтра. – Я посмотрел на часы. – Точнее, до сегодня. С утра я тебе звоню.
– Лады. – Корефан пожал руку. – Не прощаемся.
Я выбрался из «Волги», перешел дорогу и побрел, засунув руки в карманы куртки. За моей спиной Слава лихо развернулся и погнал к жене и уюту. Другану можно было только позавидовать. У меня не было ни уюта, ни верно ждущей возле очага супруги. Маринка залечивала душевные раны под родительской опекой, так что ждать меня могла…
Только Ирка!
«Кому ж еще встречаться, как не нам?!»
Я даже остановился. Почему бы не пойти к ней? Правда, там ее мамаша, но нам не впервой. Отчего-то вспомнился кабачок, который Маринка хотела оставить на развод, а я не позволил. Развод! Я отчаянно не хотел потерять Маринку снова. Неужели Кутх прав и я действительно проклят? Нет, хватит с меня Ирки! Эта женщина-загадка может основательно загадить всю мою жизнь.
Стиснув зубы, я зашагал к своему парадному. Пусть меня никто не ждет, но безумным гулянкам надо положить конец, пока в самом деле до развода не дошло. К тому же какие могут быть гулянки, когда дел еще полно и устал как собака.
Занятый своими мыслями, я слишком поздно сообразил, что за мной идет охота. Когда от стены отделилась неуклюжая тень, я шарахнулся, но было поздно. Когтистая лапа вцепилась в левый рукав. Я рванулся и потащил за собой то, что недавно было Андреем Николаевичем Лепяго. Он дернул меня обратно и зарычал. В лицо пахнуло смрадом забродившего в желудке мяса, перемешанного с тухлой кровью.
– Этого ты хотел?! – В отчаянии выхватил я Сучий нож. – Этого?! Так на, сука, на!
И дважды что было силы саданул упыря в горло. Клинок с противным треском протыкал куртку и вонзался в шею. Неглубоко, до Лепяго еще надо было дотянуться, но я попадал. То ли от неожиданности, то ли чтобы схватить вожделенный нож, уньрки выпустил рукав и лапнул перед моим лицом воздух.
– На! – Я рубанул по пальцам и отскочил.
Уньрки взвыл и бросился на меня. Я врезал ему ногой в живот. Ботинок утонул в мягком, но Лепяго только хрипло выдохнул и попытался поймать ногу. Пальцы скользнули по штанине. Чудом вывернувшись, я отпрыгнул и выхватил из-под куртки ТТ.
– Сдохни, тварь! – Я выпустил пулю ему в грудь и три в ноги.
Лепяго упал, но тут же начал подниматься. Я добавил еще пару в колени, свалив уньрки, и побежал от него по двору.
Вот Иркин подъезд! В отличие от моего, здесь работал кодовый замок. Я вдавил кнопки, влетел в парадняк и захлопнул за собой дверь. Подергал – заперто! – и помчался вверх по лестнице. Вот ее квартира. Нож и волыну в карман! Звонок.
– Ждала? – спросил я, задыхаясь и блестя глазами.
Ирка опешила и только кивнула.
Вопреки моральным устремлениям, ночевать у любовницы уже входило в мою привычку. Цыганское проклятие продолжало работать.
* * *
В квартире Вадика было светло и холодно. Шторы оказались раздернуты, инсектарий пуст.
– Я выпустил всех бабочек, – опережая предсказуемый вопрос, сообщил Гольдберг. – Все равно уцелели самые невзрачные. До заморозков далеко, пусть воле радуются, пока птицы не склюют.
– Чем ты теперь заниматься будешь?
– Антиквариатом. Давид меня давно приглашал влиться в бизнес.
Оплот свободолюбивых Гольдбергов пал.
– Давай делом заниматься, раз пришел. Давид мне муфель вчера подогнал со всеми причиндалами.
– Пробки не полетят?
– Не должны. Я спрашивал. Говорит, не сильно мощная печка, на 1,8 киловатта, специально для двухфазной розетки, металлы в домашних условиях обрабатывать. Как думаешь, справимся?
– Тебе виднее, ты у нас мастер пули отливать.
Об этом хобби я узнал вчера от Давида Яковлевича, когда обсуждали под руководством Кутха охоту на уньрки.
Страстный коллекционер диковинных револьверов, Вадик был любителем бабахинга и давно освоил перезарядку стреляных гильз. В свете открывшихся знаний, мои ухищрения с экономией боезапаса к мокрому «Удару» показались дремучей наивностью. Если Вадик успешно изготавливал пули для своих «кольтов», что ему стоило снарядить укороченный патрон заурядного тридцать второго калибра! Впрочем, теперь я был рад, что задача упростилась. Это было довольно важным фактором в затеянном нами рисковом предприятии.
– Показывай, что принес, – по-хозяйски распорядился Вадик, когда мы переместились на кухню, неопрятную, испещренную следами работы с расплавленным металлом. Повсюду на полу, на столе и даже отчего-то на буфете виднелись подпалины. Кухней много и лениво пользовались и никогда не мыли.
На расчищенном от хлама древнем монументальном столе гордо возвышалась на кирпичах грязноватая электрическая лабораторная печь.
– Вот, все нажитое непосильным трудом. – Я достал из куртки увесистый брезентовый мешочек, дернул шнурок, распустил устьице и вывалил на березовую столешницу предметы из серебра.
Здесь было на что посмотреть не особенно взыскательному коллекционеру. Я принес в жертву всякий хлам, раскопанный давным-давно, но так и не сбытый по причине убогого состояния. Серебряный лом стоит гроши, и я предпочел оставить его себе, не ожидая извлечь уже никакой выгоды. Просто ради воспоминаний о счастливых днях, проведенных в поиске, о радости удачливого копателя, когда нет предела восторгу от пустяковой находки.
А теперь я хотел переплавить все это в смертоносные слитки.
– Не густо. – Вадик с презрением разглядывал материальные доказательства моего кладоискательского успеха, для него они были всего лишь бесформенными кусочками почерневшего серебра. Сырье для тигля.
– Сколько есть, – сухо ответил я.
– Придется пару ложек добавить.
Вадик скрипнул ящиком дубового буфета, выложил на стол темные чайные ложечки.
– Остались от деда, – легкомысленно сообщил он. – Будем их рубить и добавлять по мере надобности, ложек много. Как ты думаешь, сгодятся ложки?
– Кутх сказал, что сгодится любое серебро.
– Тогда держи. – Вадик присел на корточки, раскрыл нижние дверцы буфета и стал подавать инструмент. У него там хранилось оборудования на целую мастерскую. – Надо было Давида растрясти, у него этого серебра вагон.
– Спрашивали вчера, сказал, что накануне запродал большую партию.
– Это он тебе так говорит, – Вадик хихикнул. – А мне сказал, что ты принесешь.
Первым делом мы постелили на стол толстый асбестовый лист. Гольдберг водрузил на него тяжелый керамический стакан с широкой закраиной – тигель. Выложил специальные щипцы.
– Сделаем первую плавку с твоим материалом, а потом по мере надобности ложек настрижем, – решил он, включая муфельную печь. – Засыпай.
Я побросал свои находки в стакан. Вадик поставил тигель в печь, закрыл массивную дверцу.
– Серебро плавится при девятистах шестидесяти градусах, у нас тут максимум тысяча сто, – сказал он, выставляя температуру. – Пускай раскочегарится, а мы пока чаю попьем. Или тебе кофе?
– Кофе.
Вадик заварил в алюминиевой кофеварке что-то довольно вкусное из диковинного красного пакета с африканскими масками. Мы сели пить кофе с пирожными-корзиночками, дожидавшимися своего часа в холодильнике. Чтобы не возиться с уборкой, расставили посуду прямо на асбестовом листе возле гудящей муфельной печи и принялись кофейничать.
– Как твоя рука? – спросил я из вежливости.
– Нормально. Побаливает немного.
– М-да, съездили в экспедицию… – Я понял, что разговор свернул не в ту степь, и попытался исправить: – Вообще-то, клады не так ищут. Все гораздо более занудно и мирно протекает. Да и не находят ничего, как правило, только деньги и время впустую тратят.
– Мне до сих пор кошмары снятся, – признался Вадик, и взгляд его остекленел. – Спишь и думаешь, выбрался я в Питер или до сих пор по тайге бегаю? Понимаешь, что спишь, но продолжаешь гадать. Все равно монстров боишься, а еще просто так страх ночью нападает. Бывает это с тобой?
– Редко. В смысле, сны про Усть-Марью не снятся. А страх во сне бывает, это нормально. Лежишь не так или в комнате душно…
– Ага, конечно. – Вадик кивнул, оскалился и замер, погрузившись в свои воспоминания. Держал в себе что-то, не верил мне, но и спорить не хотел. Должно быть, двоюродный братец с супругой задушил своими задушевными разговорами.
– Забей, Вадик, – с проникновенной легкостью изрек я и добавил загробным голосом: – Не тот мертвец, что в кухне на столе лежит, а тот мертвец, что в поле за тобой бежит.
– А?! – встрепенулся Вадик, оказывается, он все слышал. – Это ты о чем?
– Это я о Лепяго, из-за которого мы здесь собрались. Меня каждую ночь караулит людоед, причем не во сне, а на самом что ни на есть наяву, и то я не расстраиваюсь. Видишь, сижу перед тобой бодр и весел, даже аппетит не пропал, беру вкусную корзиночку и – ам!
Вадик по-хорошему улыбнулся и оставил мысли о своих кошмарах. Хотя бы на время.
– До сих пор не могу поверить, что это был не дурной сон! – тряхнул он головой. – Звери, жуть пещерная! От одного медведя можно в штаны наложить.
– Радуйся, что нас там не встретил самый страшный зверь.
– Какой же?
– Черный песец.
– Да он нас почти встретил. Я больше всего испугался, когда нас омоновцы арестовали.
– Собровцы, Вадик. Это были собровцы. Хотя тоже радости мало.
– Радости было хоть отбавляй. Помнишь, как ты меня на себе тащил?
– А помнишь, как мы под арестом на полу лежали и через щель со Славой переговаривались?
– Конечно, – рассмеялся Вадик. – Такое разве забудешь! А помнишь, как мы из пещеры в грозу драпали и потом в развалинах ночевали, промокли до нитки и у печки сушились?
– Ясен пень! А ночевку в старой часовне помнишь?
– А как мы вертолет захватили?
– А как в Усть-Марью за новой машиной ездили, а нам зимогор попался?
– Да… А ведь мы неплохо тогда пожили, – с тоской произнес Вадик. – Страшно было, голодали, и ранило меня, а ведь я бы опять поехал. Интересно было.
– Еще ничего не кончилось, – утешил я. – Предстоит охота на Лепяго.
– На Лепяго… – вздохнул Вадик. – Жаль, что меня с вами не будет.
– Почему?
– Да ты не звал.
– Ну так пошли. Или тебе приглашение на бристольском картоне прислать? Почему не будет? Будет! Присоединяйся. Нас и так мало – я, Слава и Кутх. Ты точно не будешь лишним. Или тебе разрешение старших нужно?
– Да ну его в болото, – решился Вадик. – Я с вами!
«Поздравляю! – подумал я, отрадно было наблюдать за его эволюцией. – Ты в самом деле окуклился, чтобы после удивительных метаморфоз превратиться из личинки в человека. Если так дальше пойдет, глядишь, скоро вылупишься».
– Заметано! – сказал я. – Что у нас с печкой?
– Греется. Убирай посуду, займемся железом.
Пока я переставлял чашки и блюдца в раковину, Вадик присел на корточки возле буфета и углубился в изучение недр.
– Какую форму достаем? Мне-то все равно, что за патроны снаряжать.
– Давай прикинем, какие у тебя из револьверов лучше?
– У меня все хорошие. Нам для охоты нужно что-нибудь убойное, правильно?
– «Удар» самый убойный, – сказал я.
– Как скажешь. Только лягается он у тебя! – Вадик вытянул что-то с длинными деревянными ручками, похожее на пыточные щипцы. – Держи пулелейку на тридцать второй охотничий.
– Что еще у тебя есть?
– «Уэбли» есть сорок пятого калибра. «Наган»…
– «Наган» – семь-шестьдесят два миллиметра, слабоват будет.
– Есть новодельный «Кольт Нэви» тридцать шестого калибра, капсюльный, на дымном порохе. Не кривись, шучу. Еще есть «Кольт Полис-Питон»… Хотя нет, он тоже слабоват, тебе надо чтобы слона валило.
– Да, желательно. – Меня передернуло при воспоминании о когтистой лапе, крепко хватающей за рукав. – И я лучше бы два ствола с собой взял. Возможности перезаряжать не будет.
– Русский «Смит-и-Вессон» есть тысяча восемьсот восьмидесятого года, полицейский, сорок четвертого калибра.
– Вот давай этим и ограничимся: «Ударом», «Уэбли» и «Смит-и-Вессоном». Я его для подстраховки возьму. Если только в руках не взорвется.
– Да он вообще как новый! Ну, не новый, ВОХР из него стрелял, а так нормальный. Револьверы вообще штука крепкая. Вот, принимай форму.
Вадик вытащил из коробки и с видимым усилием протянул мне массивный брусок из потемневшей стали с красивыми деревянными накладками на ручках. Я осторожно взял его и угнездил на столе. Весила таинственная приспособа килограмма два, а то и больше.
– Для сорок четвертого калибра можно сразу шесть штук отливать, – сообщил Гольдберг. – Знатная вещь!
– Где ты их берешь?
– Братец дарит, а ему из Штатов привозят. Там это добро в оружейных магазинах продается. Капсюли тоже оттуда.
– А ты, оказывается, зверский энтомолог, Вадик! – сказал я. – Со стороны посмотришь, и не подумаешь…
– Мы, ботаники, вообще маньяческий народ, – засмеялся Гольдберг.
Он облачился в кожаный фартук, длинные толстые рукавицы, надел защитные очки на резинке.
– Отойди подальше, сейчас здесь будет адски жарко. – Он вооружился щипцами и распахнул дверцу муфельной печи.
Я поспешно отступил. Воздух задрожал, на кухне действительно сделалось жарковато. Вадик двумя руками вытянул тигель, наклонил его, кивнул, довольный результатом.
– Расплавилось. – Он закрыл печь, сбросил рукавицы, стянул на лоб очки. – Знаешь, на удивление немного серебра получилось. Илья, вот тебе кусачки, раскромсай три ложки. Такие чтобы не больше ногтя куски были.
– О'кей! – Я с азартом включился в работу. Поначалу ложки было жалко, но создавать что-то новое оказалось таким необычайно увлекательным занятием, что сострадание быстро улетучилось.
Бывший энтомолог придвинул поближе самую большую форму, откинул фиксатор, раскрыл пулелейку, внимательно посмотрел в нее и зачем-то подул.
– Нормалек? – спросил я.
– Нормуль, а что ей сделается? Сейчас совершим первую заливку, прогреем форму. – Вадик свел половинки пулелейки и зажал фиксатором. – Найди за буфетом садовый совочек и сложи на него все куски, что ты настриг.
Действительно, возле плинтуса приютился узкий совок с пятнами ржавчины. Я обтер с него паутину и положил на краю стола, чтобы Вадику было удобно дотянуться.
– Готов? – спросил он. – Тогда отходи подальше. Желательно к дверям, чтобы выскочить. Если я на пол пролью, загоримся. Там в ванной ведро есть, бегом за водой, будем тушить.
Судя по затертым подпалинам, бороться с огнем на кухне Вадику было не впервой.
Вадик выключил муфельную печь, распахнул дверцу, щипцами вытянул из пышущего жаром нутра тигель и, удерживая его на весу, наклонил над жерлом пулелейки. Блестящая струя живого металла скользнула в щель, и пулелейка зарычала, завибрировала на толстенном асбестовом листе.
– Так ее, милую! – Вадик отставил тигель, подхватил стальной крюк и выгреб хлопья шлака – отожженных окислов полежавшего в земле хабора. Гольдберг засыпал содержимое совка в тигель, поставил его в печь и закрыл дверцу. – Готово! Иди, Илья, открой окно.
Муфель снова загудел, нагревая свежую порцию металла. На кухне было душно, как в бане. Я раздернул гремящие рамы и подошел к столу.
– Подождем, пока затвердеет, а форма нагреется, – распорядился Вадик. – Никогда еще с серебром не работал. Оно должно дольше остывать.
– Как же ты свинец плавил?
– В консервной банке на газовой плите, – бесхитростно отозвался Гольдберг. – Оболочки с телефонного кабеля нарежешь и туда! Или грузил в рыболовном магазине купишь…
– И ты этим стрелял?
– А почему нет? Нормально летит, если отливка ровная. Ствол, правда, освинцовывается, пули-то без медной рубашки, но это не смертельно. А что делать, если у нас нормальных патронов не купить? Да и плевать, не так часто я стреляю, чтобы стволы в хлам уделать. Ладно, давай смотреть, что там у нас с серебром получилось. Ты не пугайся, первая отливка точно вся в раковинах, но мы ее для прогрева делали.
Вадик откинул фиксатор и с заметным усилием раздвинул половинки формы. Стальным крюком отделил то, во что переплавились мои находки. Тяжелый слиток упал на стол. С длинной полосы серебра на толстых черешках свисали маленькие блестящие снарядики. Это были пули для «Смит-и-Вессона».
4
Мокрая кошка выглядела как сдохший кролик. Она прыснула у меня из-под ног по прямой, как бегают кошки, выдавая мое местонахождение. Впрочем, сейчас было выгодно, чтобы преследователь не терял меня из виду и продолжал погоню.
Я перебежал ярко освещенный Светлановский проспект и нырнул в темень Сосновского лесопарка. Оглянулся. Нелепая фигура в куртке с накинутым капюшоном пересекла проезжую часть и, припадая на обе ноги, устремилась за мной.
«Уньрки не устает, не спит, но много ест и поэтому всегда кажется голодным, – всплыли в голове слова Кутха. – Шаман-милк отыскал его в Нижнем мире и вернул в мертвое тело. Теперь уньрки нужны сладкое мясо и теплая кровь. Нутряной жир и кожу любит он, чтобы залечивать раны и жить».
Странный гость с Камчатки многое поведал нам перед охотой, но самое неприятное было то, что цыганское проклятие осталось. Его невозможно было снять, его можно было только на кого-то переложить. В тот вечер на даче Гольдберга не нашлось подходящей жертвы, и теперь я обреченно бежал, слыша за спиной тяжелый топот упыря.
На полном ходу я влетел в лужу. Нога поехала, и я плюхнулся в воду. Уньрки догонял. Я перевернулся на четвереньки, между пальцев выдавливалась холодная грязь. Зачерпнул пригоршню и бросил в лицо набежавшей твари. С низкого старта, как спринтер, сквозанул дальше по дороге. Однако вскоре темп сильно упал. Заткнутый за ремень брюк «Удар» тяжело колыхался и отчаянно мешал. Я в очередной раз порадовался, что не взял второй пистолет, без него и так приходилось несладко. Бегуном на длинные дистанции я был некудышным и быстро выдохся. Местность оказалась неподходящая для ночных кроссов, я постоянно обо что-то спотыкался. Неровности грунтовой дороги едва не доконали меня, когда земля под ногой вдруг исчезла и я топнул по залитой водой ямке. Вдобавок развязался шнурок на новеньких, купленных специально для решающего забега кроссовках и теперь хлестал по земле.
Сбив ноги, я перешел на шаг и, загнанно дыша, оглянулся. Открытие привело в ужас – хромой уньрки меня почти нагнал! Я метнулся вперед. К счастью, дорога пошла под уклон и позволила разогнаться. Я проскочил перекресток аллей и устремился в лесную часть парка по разъезженной тракторами тропе между канав. Снова начались лужи. Я постарался держаться середины, чтобы не попадать в колею, но все равно изредка промахивался. На бегу я оглядывался, но в густолесье сделалось совсем темно, и было не определить, то ли преследователь отстал, то ли догоняет и вот-вот схватит. В ушах давно уже звучало только собственное запаленное дыхание и суматошно колотящееся сердце. На всякий случай я поднажал и, как показалось, оторвался.
Я перебежал ярко освещенный Светлановский проспект и нырнул в темень Сосновского лесопарка. Оглянулся. Нелепая фигура в куртке с накинутым капюшоном пересекла проезжую часть и, припадая на обе ноги, устремилась за мной.
«Уньрки не устает, не спит, но много ест и поэтому всегда кажется голодным, – всплыли в голове слова Кутха. – Шаман-милк отыскал его в Нижнем мире и вернул в мертвое тело. Теперь уньрки нужны сладкое мясо и теплая кровь. Нутряной жир и кожу любит он, чтобы залечивать раны и жить».
Странный гость с Камчатки многое поведал нам перед охотой, но самое неприятное было то, что цыганское проклятие осталось. Его невозможно было снять, его можно было только на кого-то переложить. В тот вечер на даче Гольдберга не нашлось подходящей жертвы, и теперь я обреченно бежал, слыша за спиной тяжелый топот упыря.
На полном ходу я влетел в лужу. Нога поехала, и я плюхнулся в воду. Уньрки догонял. Я перевернулся на четвереньки, между пальцев выдавливалась холодная грязь. Зачерпнул пригоршню и бросил в лицо набежавшей твари. С низкого старта, как спринтер, сквозанул дальше по дороге. Однако вскоре темп сильно упал. Заткнутый за ремень брюк «Удар» тяжело колыхался и отчаянно мешал. Я в очередной раз порадовался, что не взял второй пистолет, без него и так приходилось несладко. Бегуном на длинные дистанции я был некудышным и быстро выдохся. Местность оказалась неподходящая для ночных кроссов, я постоянно обо что-то спотыкался. Неровности грунтовой дороги едва не доконали меня, когда земля под ногой вдруг исчезла и я топнул по залитой водой ямке. Вдобавок развязался шнурок на новеньких, купленных специально для решающего забега кроссовках и теперь хлестал по земле.
Сбив ноги, я перешел на шаг и, загнанно дыша, оглянулся. Открытие привело в ужас – хромой уньрки меня почти нагнал! Я метнулся вперед. К счастью, дорога пошла под уклон и позволила разогнаться. Я проскочил перекресток аллей и устремился в лесную часть парка по разъезженной тракторами тропе между канав. Снова начались лужи. Я постарался держаться середины, чтобы не попадать в колею, но все равно изредка промахивался. На бегу я оглядывался, но в густолесье сделалось совсем темно, и было не определить, то ли преследователь отстал, то ли догоняет и вот-вот схватит. В ушах давно уже звучало только собственное запаленное дыхание и суматошно колотящееся сердце. На всякий случай я поднажал и, как показалось, оторвался.