Гайдуков Сергей. Школа суперменов

   Но прежде он переговорил с Бондаревым. Это был странный разговор. Два человека, ранее неоднократно пытавшиеся убить друг друга, сидели на полу бетонного бункера и мирно разговаривали. У Малика был автомат, у Бондарева — пистолет (которого Малик не видел), но никто из них так и не попытался нажать на курок.
   Потому что каждый и так был уверен в скорой гибели сидящего напротив человека.
   Бондарев считал, что в такой ситуации Малику не было смысла врать. Он вспоминал эти последние минуты жизни знаменитого полевого командира и не находил в его голосе, словах, жестах ничего, похожего на ложь. Там были другие чувства — разочарование, усталость, боль, желание покоя.
   Малик обрел этот покой с помощью очереди из «Калашникова» под нижнюю челюсть, а Бондарев обрел рассказанную Маликом историю. Такую историю, услышав которую, не радуешься, а стараешься ее поскорее забыть, стараешься не верить, что на белом свете, по соседству с тобой, могут происходить такие дикие веши.
   Теперь на Чердаке тоже не хотели верить в эту историю. Но не по причине эмоциональной неустойчивости. По каким-то другим причинам.
   — А если мне все-таки сказали правду, то что? — настойчиво повторил Бондарев.
   — Если... Короче говоря, кто-то должен поехать туда и все выяснить.
   — В каком смысле?
   — Если это правда, то должны быть доказательства. Если Малик перед смертью хотел тебя разыграть, то доказательств ты не найдешь.
   — Я не найду? Это что, намек?
   — Нет, это приказ.
   — Что, сейчас нет ничего важнее этой старой истории?
   — Сейчас, как и вчера, нет ничего важнее национальной безопасности. И все, что может быть сделано, должно быть сделано.
   — Ну так я же занимаюсь Крестинским...
   — Да, Крестинский — это опасность. Но это опасность, с которой мы уже привыкли бороться. Мы знаем его методы, знаем его людей, знаем его возможности. Химик сам по себе или Химик на службе у Крестинского — это уже неизвестная опасность, это как неизвестный вирус, с которым никто не знает что делать. И мы должны узнать обо всем этом как можно больше, прежде чем Химик выйдет на поверхность. Мы должны быть наготове...
   — А если он не выйдет на поверхность? Десять лет никто его не видел, он, может, умер давным-давно...
   — Поверь мне на слово, он выйдет на поверхность. Материалы такого спецпроекта, как «Апостол», не крадут для того, чтобы потом почитывать в свободное время, сидя на диване. Он взял эти материалы, чтобы их использовать. Либо использовать практически, либо продать, но уж никак не хранить в домашней библиотеке... А что касается «умер давным-давно» — то даже не надейся. Химик из тех людей, которые не любят умирать.
   — Это как?
   — Я не совсем точно выразился... Он очень хорошо умеет не умирать. Он слишком любит себя и свою жизнь, чтобы позволить себе умереть.
   — Вы так говорите, будто лично его знали...
   — М-м-м-м...
   — Что это значит?
   Директор молча уставился в какую-то точку за могучим фикусом в углу кабинета. Потом он вернулся в мир людей и улыбнулся Бондареву. Странной, неопределенной, горькой и непривычной была эта гримаса на вечно озабоченном лице Директора.
   И Бондарев понял, что он не хочет знать ответа на свой вопрос.
   По крайней мере, пока.

3

   Несколько часов спустя Директор вновь улыбался, но уже совершенно по-другому.
   — Нет, серьезно, — Белов настаивал, отчего выглядел в глазах Директора еще более забавно. — Я, в общем-то, все понял, но вот это... Дюк мне так ничего толком и не рассказал.
   — О господи, — вздохнул Директор. — За что только мы платим деньги этому Дюку? Он не может объяснить новым сотрудникам самые элементарные веши... Новым сотрудникам. Хм. Ты сколько времени уже у нас, Леша?
   — Месяца три. Или четыре. Смотря с какого момента считать. Если с того момента, когда я умер...
   — Ты не умер, — уточнил Директор. — Ты пропал без вести. Когда выйдет положенный в таких случаях срок, то по решению суда тебя признают умершим. Но сейчас ты без вести пропавший. Тебя беспокоит твой статус?
   — Да не особенно... Лучше быть пропавшим без вести, чем сидеть в тюрьме. Или быть мертвым по-настоящему.
   — Логично. Думаешь о семье?
   — Бывает. Но я понимаю, что для них тоже лучше, если я... Если меня...
   — Действительно, для них так лучше. А семья — это...
   — Мать. Сестра погибла.
   Директор кивнул. «Сестра погибла» — это было практически все, что знал Белов о гибели своей сестры. Все, что ему рассказали. Сам Директор знал чуть больше, а больше всех знал Дюк. И он реагировал на эту тему даже болезненнее, чем сам Алексей. У него были для этого свои основания.
   Алексей Белов не знал подробностей смерти сестры, но он знал другие подробности. Он знал, как погибли люди, организовавшие смерть Алены Беловой. Здесь самым информированным человеком был Лапшин, поскольку именно он ездил в родной город Белова, имея при себе список из четырех фамилий. Когда Лапшин закончил дела, трое из четверых были мертвы. Последняя из списка, женщина, оказалась под следствием, потом была осуждена и умерла от несчастного случая в зоне. Но Лапшин уже не имел к этому никакого отношения.
   Лапшину позволили изложить Алексею кое-какие детали, и он осторожно сделал это. Белов не мог поехать на похороны сестры, и ему оставались лишь эти детали исполненной мести. Лапшин не знал, легче ли стало Алексею после его рассказа. Директор знал. Не стало.
   Смертью Алены Беловой многое закончилось, с Алены многое и началось. За четыре месяца до этого разговора с Директором, когда Алексей и понятия не имел о существовании Директора, Конторы и серого высотного здания, Белов вернулся из армии домой. Его ждала обычная жизнь в обычном городе, такая жизнь, в которой, с одной стороны, нет ничего замечательного, но, с другой стороны, нет никаких особых забот и катаклизмов. Большинство людей живут этой жизнью и не жалуются. Но Алексей разминулся с этой обычной жизнью. Он свернул в сторону, и причиной тому была младшая сестра Алена.
   Мать и сестра — вот, пожалуй, и все, чем дорожил тогда Алексей. Но ими он дорожил по высшей категории. И когда он узнал, что сестру избил и пытался изнасиловать сын милицейского полковника, то даже не задумывался о своих действиях.
   В свою очередь, полковник Фоменко тоже не задумывался, когда узнал, что его сын жестоко избит. Так началось противостояние Алексея Белова и полковника Фоменко. Каждый стоял на своем, и каждый делал то, что считал должным. Алексей находил Фоменко-младшего везде, где бы его ни прятали, и снова сводил счеты, разбивая кулаки о насмерть перепутанное лицо. Полковник отправил на охоту за Алексеем и милицию, и знакомых бандитов. При всем упрямстве Алексея исход поединка был предрешен, если бы не один неожиданный фактор.
   Свидетелем этой маленькой войны стал Дюк, заехавший в город по делам службы. У Дюка в данном деле возник собственный интерес, и в результате война Белова и полковника Фоменко завершилась неожиданным исчезновением обоих противников.
   Если полковник Фоменко исчез в направлении близлежащего лесного массива, где и остался с пулей в голове, то Белова судьба в лице Дюка увлекла гораздо дальше.
   Дюк вывез Белова в Москву и предложил ему весьма неожиданный выход из ситуации. Вместо того чтобы всю оставшуюся жизнь скрываться от розыска (а теперь Белова заочно подозревали и в убийстве полковника), Алексей мог начать новую жизнь.
   Жизнь сотрудника секретной службы, которую Дюк, Бондарев и прочие запросто именовали Контора. Секретной службы, которая была неподконтрольна правительству, которая не была ограничена законами и границами, для которой существовал лишь один приоритет — безопасность нации. Контора размещалась во внешне невзрачном высотном здании, на входе в которое висели две таблички с очень длинными и абсолютно ложными названиями организаций, которых никогда не существовало в природе.
   Чтобы воскреснуть в новом качестве, Алексей должен был формально умереть и пройти своего рода чистилище — тест на пригодность к работе. Он справился с этим тестом, он выдержал все испытания, но пока Алексей выполнял свое первое задание для Конторы, повредившаяся в уме вдова полковника Фоменко добилась ареста сестры и матери Алексея, а затем отправила в следственный изолятор наемного убийцу, чтобы поквитаться за мужа.
   Поэтому день первого успеха Белова был и днем огромной потери. Вероятно, тогда он окончательно понял, что возврата к прошлой жизни не будет уже никогда. Алексея отделяли от родного города не только сотни километров, но и кровь сестры. Это был непреодолимый барьер.
   И когда Директор смотрел на светловолосого молодого парня, который не знал, куда деть руки, и который задавал наивные вопросы — и который при этом мог убивать и мог быть неутомимым преследователем, — то Директор видел перед собой не просто человека, но человека Конторы.
   — Все же интересно, — говорил Алексей. — Люди работают в Конторе, когда им тридцать, сорок... Ну, пятьдесят. Потом-то они, наверное, уже не нужны. Они что, выходят на пенсию?
   — Нет, мы их убиваем, — сказал Директор. — Чтобы не разболтали наших секретов, когда совсем впадут в маразм.
   — А серьезно?
   — Серьезно — у меня нет ответа на этот вопрос. Заходи лет через десять.
   — То есть?
   — Я самый старый человек в Конторе. Мне пятьдесят один. Я не знаю, что со мной будет через десять лет.
   — То есть?
   — Что?
   — До вас... Я имею в виду, раньше... Что, никто не доживал до шестидесяти лет?
   — Тебя это пугает?
   — Вообще-то нет.
   — Ну и хорошо. В любом случае, тридцать лет в запасе у тебя еще есть. А это такая прорва времени, можешь мне поверить...
   Алексей закивал, соглашаясь с Директором, а Директор в этот момент почему-то вспомнил историю, рассказанную Бондареву Черным Маликом, — про девяносто второй год и про поездку в провинциальный российский город. Соседство жизнерадостной белобрысой физиономии и темного жестокого воспоминания пробудило в Директоре подспудную тревогу, словно в свое окно он увидел движущееся в сторону здания Конторы черное грозовое облако, накрывающее город огромной ладонью.
   Позже, у себя дома, включив на разные каналы все пять телевизоров, которые играли роль рассеивателей тишины и покоя в его большой квартире. Директор проанализировал свои эмоции и понял: история Черного Малика была близка к истории Алексея, точнее, к истории его сестры. В обоих случаях речь шла о жестком и бессмысленном пренебрежении чужой жизнью, и в обоих случаях невинные умирали первыми и умирали страшно. Это походило на негласное неправильное правило, на котором держится мир.
   Директор поправил фотографию жены на полке книжного шкафа и подумал, что сам-то он в таком случае будет жить долго и тихо умрет во сне.

4

   Алексей нашел Дюка в Комнате с окном. Так назывался большой полукруглый зал, во всю стену которого было нарисовано окно. Оно было совершенно как настоящее, как будто с рекламного плаката производителя пластиковых окон по немецкой технологии. За стеклами виднелось бледно-голубое море, сливающееся на горизонте с небом, и Алексей поначалу подумал, что расписанная стена должна играть успокаивающую роль. Но потом он заметил деталь, которая сводила на нет всю эту морскую тишь и гладь. Одна из створок окна была закрыта неплотно, оставляя небольшую щель, и в этой щели не было никакого моря и никакого неба, там была абсолютная и убийственная в своем абсолюте чернота. Таким образом, становилось ясно, что морской пейзаж — всего лишь иллюзия, обман, за которым кроется нечто неизвестное и пугающее.
   Напротив окна стояли несколько кресел, и сейчас в одном из этих кресел сидел Дюк.
   — Я был у Директора, — сказал Алексей, но Дюк никак не отреагировал. Он смотрел на рисунок.
   Алексей выдержан паузу и сказал, глядя туда же, куда и Дюк:
   — Да, красивая вещь...
   — Что? — Дюк словно с неохотой пробудился ото сна.
   — Красивая картина...
   — Странно, мне в голову приходило много слов по поводу этой картины — но никогда «красивая». Неоднозначная, загадочная, пугающая — но не красивая. И вообще, — Дюк ослабил узел шелкового галстука и аккуратно сложил вчерашний номер «Таймс». — Зачем ты заговорил об этой картине?
   — Ну...
   — Стоп, дай я сам догадаюсь. Ты хотел выглядеть лучше, чем ты есть на самом деле.
   — Это как?
   — Тебе на самом деле нет никакого дела до этой картины, живопись тебе безразлична, но ты знаешь, что я, так сказать, интересуюсь этими вещами, и поэтому решаешь вползти мне в доверие с помощью своего глупого вопроса — красивая картина, не правда ли? Неправда.
   — Я не хотел ничего подо...
   — Нет-нет, все нормально. С оперативной точки зрения ты рассуждаешь правильно, узнай круг интересов объекта и используй их, чтобы войти в доверие. Просто ты недостаточно глубоко изучил круг моих интересов, ты мало готовился...
   — Зачем мне все это делать, втираться в доверие, если ты... если вы и так мой шеф, а никакой не объект...
   — Леша, — мягко улыбнулся Дюк и вытянулся в кресле. — В чем смысл этой картины? Хотя бы приблизительно...
   — Ну, сначала нам кажется, что за окном море, а потом оказывается, что там ничего нет.
   — То есть?
   — То есть первое впечатление обманчиво.
   — Можно и так, а можно и по-другому — то, что мы видим, и то, что есть на самом деле, — это разные вещи. Согласен?
   — Ну...
   — Тогда почему ты видишь перед собой шефа и не допускаешь мысли о том, что он может быть объектом?
   Алексей почувствовал себя так, будто из-под него выдернули кресло и он треснулся задом об пол. Причем было непонятно, за что с ним это проделали.
   В словах Дюка было нечто темное и неправильное, нечто такое, что Алексей пока не мог понять. Ему и без того приходилось слишком много усваивать за последние месяцы.
   Дюк понял инстинктивный испуг Алексея и успокаивающе похлопал его по плечу:
   — Расслабься. Это просто слова. А это просто картина. А я просто твой шеф. Пока.
   — Вообще мне казалось, что вы, типа, дремлете, — сказал Алексей, не обратив внимания на последнее слово Дюка. — И я хотел как-то вас встряхнуть... А почему вообще в этой комнате оказалась картина? Больше нигде во всем здании других картин нет.
   — Ты еще не видел всего здания, — задумчиво сказал Дюк. — Впрочем, я, наверное, тоже не видел всего здания. Но у меня еще будет такая возможность...
   Он повернул голову в сторону приближающихся шагов.
   — Или не будет, — негромко закончил он фразу.
   В Комнату с окном вошел Монгол. Вообще-то его звали Марат, и к Монголии он не имел никакого отношения, будучи обязан азиатскими чертами лица своей матери-калмычке, но от старой клички отделаться было трудно.
   — Привет, — сказал Алексей.
   — Хм, — проговорил Дюк, сдвинув очки к переносице. — Это не просто Монгол, это уже целое монгольское нашествие...
   Это было сказано по поводу двоих парней за спиной Монгола. Алексей пока еще ничего не понял и продолжал улыбаться.
   — Дюк, — бесстрастно сказал Монгол.
   — Марат? — Дюк, напротив, был в непонятном оживлении.
   — Пошли.
   — Да, — сказал Дюк. — Конечно.
   — Мне вас здесь подождать? — спросил Алексей.
   — Нет, — ответил Дюк. — Не надо. Иди отдохни, потому что в ближайшие дни у тебя будет много забот. Мне так кажется, потому что...
   Монгол прервал его, похлопав по плечу и коротко повторив свое:
   — Пошли.
   Дюк оказался прав, и в тот же вечер так называемые хлопоты посыпались на Алексея как из ведра.
   Но важнее было другое — это был последний раз, когда Алексей видел Дюка. В смысле, того, прежнего, знакомого ему Дюка.

Глава 4
Инга

1

   Дагомыс впечатался Мезенцеву в память как большая жаркая буква Т, растекшаяся под солнечными лучами среди холмов. Вертикальной линией в этой букве была дорога к пляжу, с обеих сторон которой теснились кафе, шашлычные, магазинчики и прочие завлекательные для приезжих заведения. Горизонтальной же линией был пляж, слева упиравшийся в огороженную зону многоэтажного отеля, а справа постепенно уходивший в совсем дикие пустоши, где обитали столь же дикие нудисты, презрительно косившиеся на одинокого бегуна. Мезенцев отправлялся на пробежку рано утром и поздно вечером, убивая этим двух зайцев: он поддерживал форму и изучал территорию. Он обживался, врастал в среду, акклиматизировался.
   Путевка была ему выписана на десять дней, причем главным днем был именно десятый, а все предыдущие отводились Мезенцеву на то, чтобы подготовить себя, Дагомыс и всех, кого это касалось, к некоему событию, оцененному в пятнадцать тысяч долларов. Половина суммы была выплачена Мезенцеву авансом, и часть этих денег он потратил, чтобы через московскую туристическую фирму заблаговременно обеспечить себя жильем. Мезенцев получил второй этаж большого частного дома, принадлежавшего дородной армянке по имени Люсинэ, объяснив хозяйке, что три комнаты нужны ему по причине ожидающегося вскоре приезда жены.
   Дом Люсинэ стоял посреди небольшого сада, дорожки которого были усыпаны опавшей шелковицей, а домашнее красное вино пилось здесь так же часто и легко, как чай. По вечерам Люсинэ с подругами сидели в саду и смотрели по телевизору душещипательные «мыльные оперы», эмоционально и громко сопереживая несчастным героиням. Мезенцева они тоже считали по-своему несчастным или уж по крайней мере странным — и все из-за его многокилометровых пробежек, после которых он возвращался с длинными пятнами пота на майке от лопаток к пояснице. Люсинэ считала, что вместо самоистязаний Мезенцев должен наслаждаться жизнью в ресторанах и дискотеках.
   — Пользуйся, пока жена не приехала, — многозначительно говорила она Мезенцеву каждый вечер. — Пользуйся, пользуйся. Или, может, тебя познакомить с кем-нибудь?
   Мезенцев не хотел знакомиться. Тяжко вздыхая, он рассказал Люсинэ, что содержит в Москве ночной клуб, и по работе ему то и дело приходится общаться с танцовщицами, певицами, официантками...
   — Я ведь отдохнуть приехал, — жалобно говорил Мезенцев. — Обстановку сменить.
   — Ну, тогда ты не туда приехал, — бурно реагировала Люсинэ. — Тебе нужно было на Северный полюс ехать, там бы отдохнул... А сюда приезжают, чтобы знакомиться! А не пыхтеть как паровоз! — И она изобразила, как, по ее мнению, выглядит Мезенцев во время своих забегов. — Пых-пых-пых! Кошмар какой-то...
   — Кошмар, — соглашался Мезенцев.
   Чтобы успокоить Люсинэ, остаток вечера он провел с хозяйкой в саду, за обильным столом, припомнив два десятка древних анекдотов и вызвав тем самым громоподобный смех Люсинэ, встревоживший собак в соседних дворах.
   Постепенно пробежки Мезенцева становились короче — акклиматизация состоялась, местность была разведана, и теперь было важно привести себя в состояние холодной, ничем не прошибаемой уверенности, так необходимой в момент кульминации. В момент нанесения удара.
   Он уже почти поймал это состояние, когда внезапно напоролся на Ингу. Именно напоролся, как напарываются в темном переулке на выставленный невидимой рукой финский нож — внезапно, неотвратимо и ослепительно больно.

2

   Мезенцев бежал босиком по кромке пляжа, и загорелые малолетки в бикини, взлетавшие с песка вслед за волейбольным мячом, его, как правило, не волновали, он просто держал их на периферии своего внимания, отмечая передвижение объектов справа по ходу движения.
   Боковым зрением Мезенцев отметил и неподвижный объект, женщину в белом брючном костюме. Она сидела на топчане, разувшись, положив руки на колени и чуть вытянув шею в направлении остывающего моря. На женщине была соломенная шляпка. Будь у этой шляпки поля пошире, или надень женщина солнцезащитные очки — ничто не дрогнуло бы в Мезенцеве, он пробежал бы мимо, чтобы, возможно, ночью или утром вздрогнуть и покрыться липким потом от нехорошего предчувствия... Он мог бы все прозевать.
   Однако солнце уже не свирепствовало, оно медленно уходило за горизонт. Инга сидела без очков, и Мезенцев ее узнал.
   Он не остановился, он продолжил бег в прежнем темпе, не допустив ни поспешного поворота головы, ни сбоя в размеренной работе локтей. Образ женщины в брючном костюме уже прочно сидел в его памяти. Секунд пятнадцать Мезенцев обдумывал вероятность ошибки и потом решил, что ошибки быть не могло.
   Еще секунд двадцать понадобилось ему на переоценку ситуации — те же и в том же месте, с той же целью плюс Инга.
   Предварительный вывод гласил: все полетело к чертовой матери.
   Мезенцев сжал вспыхнувшее раздражение в кулаке и сказал себе, что с проблемой стоит разобраться немедленно. Он развернулся и побежал в обратном направлении. Инга уже не сидела, она стояла, и это было для Мезенцева сигналом, столь же явным и недвусмысленным, как газетный заголовок, — его тоже засекли.
   Что ж, значит, обойдемся без предисловий, без театральных уловок и прочей ерунды. Мезенцев вырвал из ушей наушники молчащего плеера — дешевый камуфляж — и быстро размял кисти рук, на случай, если проблему с Ингой придется решать не только немедленно, но и радикально.
   Он легкой трусцой преодолевал последние метры, а Инга все еще стояла спиной, стояла и не шевелилась, шевелились только ее светлые волосы, но это было самодеятельностью ветра и ничем больше. Инга демонстрировала самоконтроль и умение ждать — в обоих искусствах она достигла значительных высот, потому что успех снайпера зависит именно от самоконтроля и от ожидания, от умения заморозить свои мышцы на неопределенный срок, оставив жизнь лишь устремленному вперед зрачку...
   Инга была хорошим снайпером. Тема Боксер взял ее чисто случайно, на нейтралке, возвращаясь из разведки. Самоконтроль и неподвижность — это замечательно, но в рукопашной против Темы у нее не было ни тени шанса.
   — Чисто как змея ползла, — рассказывал потом Тема, и глаза его при этом нехорошо блестели. В лагерь Генерала Ингу притащили уже волоком, за ноги. У нее была разбита голова, сломан нос и три пальца на правой руке. Пальцами занимался лично Тема, и теперь он вместе с другими бойцами разрабатывал план дальнейших действий — то ли прицепить снайпершу за ноги к «БТРу» и поехать кататься, то ли просто засунуть во влагалище гранату...
   По прошествии десяти с лишком лет подобные вещи могли казаться дикими и бесчеловечными, но в девяносто втором году на куске пахнущей порохом земли между Тирасполем и Бендерами такие разговоры и такие поступки были в порядке вещей. Врага нужно было не просто убить, а уничтожить с наибольшей жестокостью. Безнаказанное кровопускание на окраинах павшей империи все еще было в новинку, все еще питало разум и чувства. Это потом кровью будут захлебываться. Будут тонуть в ней, проклиная командиров, своих и чужих, уже не помня исконных причин, побудивших взяться за оружие и ловить в прицел испачканное пороховой гарью лицо вчерашнего соседа...
   Дискуссия над телом забитой до полусмерти прибалтийской снайперши затянулась, привлекались все новые специалисты, уже и «БТР» подогнали на всякий случай, но тут чья-то светлая голова выкрикнула, что сначала надо дождаться журналистов, чтобы те засняли снайпершу и показали всему миру... Затем пошел слух, что приедет Невзоров, но приехал не Невзоров, а Генерал, и Генерал сказал, что эту суку мы будем менять на троих наших. Тема Боксер вошел в раж и заикнулся было, что добыча его, а стало быть, и добивать это мясо будет персонально он. Генерал мнением Темы не заинтересовался. В итоге Тема получил по шее, а Мезенцеву Генерал велел тащить снайпершу в машину.
   Обмен должен был состояться на мосту, но не на том, легендарном, залитом кровью озверевших противников, а на жалком деревянном сооружении, чудом уцелевшем посреди охватившего эту землю безумия. Мост перекрывал зеленую заводь, больше похожую на болото. В эту заводь Мезенцев пару раз макнул снайпершу головой, чтобы привести ее в чувство. Понемногу женщина стала оживать, и Генерал снисходительно проговорил, что можно было ей и еще что-нибудь сломать без ущерба для здоровья, все равно у баб болевой порог выше, чем у мужиков.
   Ждать пришлось долго. Снайперша открыла глаза, но на ногах не держалась, сидела в начале моста, клоня разбитую и испачканную тиной голову книзу, но все же удерживая ее на весу.
   Генерал изредка поглядывал на нее, возможно, ожидая увидеть выражение униженности и боли на лице. То, что он видел, его не слишком устраивало, и он стал высказывать вслух мысли, предназначенные не столько для Мезенцева, сколько для пленной.
   Сначала он заявил, что прибалтийская манда не стоит даже одного офицера, не то что троих, так что обмен вряд ли состоится. Потом Генерал посмотрел на часы и вдруг заторопился, пообещав, что прострелит снайперше руки-ноги, а сам поедет ужинать. Наконец Генерал со скучающей миной приблизился к пленной и спросил:
   — Может, пока ждем, ты нам отсосешь по-быстрому?
   Женщина подняла на Генерала холодные глаза и прошепелявила разбитым ртом:
   — У меня ведь очень острые зубы...
   — Да что ты, — усмехнулся Генерал и ударил снайпершу сапогом в ребра. — Это легко исправить. Я буду твоим личным стоматологом. И денег не возьму, — второй удар генеральского сапога пришелся ей точно в рот. — Вот и нет проблемы...
   После этого Генерал все равно остался чем-то недоволен и ушел курить к машине, оставив Мезенцева сидеть с пленной. Евгений равнодушно смотрел, как снайперша лежит на животе и сплевывает кровь с обломками зубов, а потом снова поднимается, используя локти как опору. В какой-то момент ее взгляд встретился со взглядом Мезенцева, и Евгений увидел безмерное упорство и безмерную ненависть. Мезенцеву было плевать, на коленях у него лежал автомат, и он в любой миг мог погасить эту ненависть дозой свинца, однако решения принимал Генерал. Генерал переговорил с кем-то по рации и сказал: «Ждем».