Страница:
Наступил вечер – душный, пыльный, лишь немного более прохладный, чем жаркий июньский день. Я надела скромное платье цвета топаза, неприметную шляпу, сняла с пальцев все кольца, вынула из ушей сережки, – все это с расчетом на то, чтобы не бросаться в глаза, не казаться аристократкой, но в то же время достойно выглядеть в комнатах Тюильри. У ворот меня уже ждал Жак.
– На площадь Луи XV, – сказала я. – В Гард-Мёбль. Карета выехала с площади Карусель и покатила по пыльной улице – мимо квартала Сент-Оноре и монастыря Святого Якоба, где нынче размещался революционный клуб под названием «Общество друзей Конституции», члены которого именовались просто якобинцами. Здесь толпились горожане и санкюлоты в красных колпаках; один из них водрузил свой колпак на пику и размахивал ею во все стороны. Хор голосов нестройно распевал новые революционные гимны.
Кровь прихлынула к моему лицу, едва я взглянула на названия памфлетов: «Неслыханное любовное бешенство Марии Антуанетты», «Красотка Туанон прощается со своими любовниками», «Австриячка не прочь поразвлечься и со своими фрейлинами», «Рогоносец, бастард и потаскуха – королевская семья»… Нет, видит Бог, я не святая, чтобы безмолвно терпеть все это. Высунувшись в окно, я не долго думая с силой швырнула эти памфлеты в лицо разносчику. Жак, умевший чудесным образом все предвидеть, в ту же минуту хлестнул лошадей, крикнул громовым голосом: «Дорогу!» – и карета понеслась по улице, избавив, вероятно, меня если не от расправы, то от оскорблений.
– А все-таки не стоит так делать, мадам! – отозвался кучер, когда стало ясно, что погони нет. – Не в прежние времена живем!
– Ах, да пропади пропадом эта осторожность! Площадь Луи XV находилась почти на окраине Парижа. Ее еще не успели вымостить камнем, и площадь вся заросла травой. Здесь было всего два здания, и одним из них был Гард-Мёбль – хранилище главных сокровищ монархии.
Начальник Гард-Мёбль ждал моего прихода. Когда я протянула ему письмо короля, он лишь невнимательно просмотрел его и бросил на стол.
– Меня уже предупредили о том, что вы заберете бриллианты королевы. Я приготовил их – вот они, в шкафчике.
Явно гордясь своей ответственной службой, начальник отпер шкаф. На бархатных подушечках мерцали невиданные драгоценности – крупные голубые алмазы, бриллианты чистой воды, оправленные в золото и без оправы, ожерелья и браслеты, кольца с огромными сверкающими камнями. И между этими сокровищами как настоящий король располагался большой, в сто двадцать карат бриллиант – так называемый «Голубой алмаз Золотого руна». Его особенно любила Мария Антуанетта.
– Вы не боитесь везти это через весь город? – спросил начальник. – Я могу дать вам охрану.
– Нет-нет, – солгала я, – я взяла с собой двух лакеев и в охране не нуждаюсь.
В карете я поспешно снимала бриллианты с подушечек и плотно укладывала их на мягкое дно шкатулки из сандалового дерева. Они едва вошли туда, и крышка закрылась с трудом. Сунув шкатулку в красную кожаную сумку, я приказала ехать к Хлебному рынку, где у меня была назначена встреча.
Я прибыла с опозданием на две-три минуты, и они уже ждали меня – Кристиан Дюрфор и Аксель де Ферзен. Последний был в темном плаще и надвинутой на глаза шляпе. Надежды, которые возлагала на него королева, вполне оправдывались. Швед очень много сделал для организации побега: расписал каждый час до последней минуты, приготовил одежду, заказал на свое имя роскошную карету, подобрал верных дворян-охранников, нашел лошадей и, наконец, сам испытал их на дороге возле Парижа. Все это он делал, хотя въезд в столицу ему был полузапрещен.
Кристиана было трудно узнать. Он был в лакейской ливрее и лакейской шляпе – словом, его задачей было изображать лакея. Его роль разделяли еще два дворянина – офицеры де Мальден и де Валори. На самом деле они являлись телохранителями, и ради того, чтобы удостоиться такой чести, возможно, и стоило нарядиться в столь позорный наряд.
– Вот, они здесь, – прошептала я, передавая Дюрфору бриллианты. Чуть выглянув из кареты, я обменялась с ним поспешным поцелуем. – У вас все хорошо?
– Да. Ни малейших подозрений не возникает. Это меня и настораживает.
– Почему?
– Все слишком легко. Это может быть признаком плохого конца.
– Все будет великолепно до самой границы, – проговорила я уверенно.
Он покачал головой, глядя на меня.
– А вы, Сюзанна?
– Что – я?
– Я направляюсь с королем за границу. А вы? Вы присоединитесь ко мне в Вене?
– Как только получу заграничный паспорт.
Подумав, я добавила:
– Конечно, я уеду. Когда здесь не будет короля, меня уже ничто не будет удерживать.
Граф де Ферзен сделал нам знак, что разговор затягивается, и мы, еще раз поцеловавшись, расстались. Я ехала в Тюильри с тяжелым сердцем. Разлука с кузеном была предрешена. Умом я понимала, что все делается так, как положено. Он должен выполнить свои обязанности, я – свои. Но когда уедет он, король, Мария Антуанетта, с кем останусь здесь я? Мне здесь уже не будет жизни. Я стану совсем одинока. Да, надо будет уехать… И уж конечно, я не стану ждать, пока Франсуа уладит свои дела и решит развестись со мной!
В девять часов вечера я должна была быть во дворце. За час перед этим, по обыкновению, королева отпускала своих камеристок. В Тюильри становилось тихо-тихо. А в одиннадцать вечера вся королевская семья уже будет сидеть в карете, готовая к отъезду. Такова была договоренность.
К моему удивлению, я застала королеву не в салоне, как предполагала, а в спальне – полураздетую, в пеньюаре, готовую скорее ко сну, чем к побегу.
– Что с вами, государыня? – спросила я удивленно.
– Т-с-с! – Они прижала палец к губам. – Здесь повсюду есть уши.
Она плотнее прикрыла дверь и, нервно покусывая губы, прошептала:
– У меня скверное предчувствие. Мы не можем сегодня ехать. Я уже сказала об этом Луи. Нужно подождать еще один день и послать гонцов предупредить об этом. Вы понимаете?
– Нет, – сказала я. – Отчего произошли все эти изменения?
– Сюзанна, мы поедем завтра.
– Но почему? – спросила я, уже представляя, как эскадроны, стоящие в полной готовности, получают приказ расседлывать лошадей и ждать еще одни сутки, в жару, в кошмарных условиях. Сразу начнется пьянство среди солдат, сдвинутся и нарушатся все договоренности, исчезнет согласованность действий…
– Сюзанна, повторяю вам, у меня скверное предчувствие. Сегодня дежурит моя камеристка Решерей, а она, несомненно, ко мне подослана. Ее любовник, и это всем известно, – Гувион, комендант Тюильри. Вы понимаете? Я ее подозреваю. Она шпионка… А завтра у нее выходной. Мы уедем завтра, и так будет надежнее.
Когда королева решила, королеве не перечат. Через десять минут после нашего разговора из Тюильри уже помчались надежные нарочные в кавалерию Буйе, к гусарам Шуазеля, в Монмеди и Шалон и, наконец, к Ферзену, с сообщением о том, что задуманная операция переносится на двадцать четыре часа – с 19 на 20 июня 1791 года.
Я провела ночь в Тюильри, но спала не более получаса. В соседней комнате я слышала беспокойные шаги Марии Антуанетты. Людовик XVI, когда я его видела, был невозмутим и спокоен. Он даже в эти тревожные часы не потерял аппетита, которым всегда отличался.
Утром камеристка, вызвавшая подозрения королевы, ушла, и я получила возможность подняться к королеве. Она уже была тщательно одета, завита и напудрена, подле нее находилась фрейлина мадемуазель де Невей.
– По-видимому, ваше величество, – сказала я, решив не скрывать своего мнения, – вы совершенно напрасно обидели недоверием камеристку Решерей.
– Но ведь ее любовник – Гувион, комендант Тюильри!
– Если бы она ему что-то рассказала, Национальная гвардия не была бы так беспечна. А сейчас гвардейцы мирно пьют утренний кофе, чистят палаши… А ружья бросили у стен. Уверяю вас, к вечеру они будут пьяны.
Королева нахмурилась. Я понимала, о чем она думает. Был потерян день, самое подходящее время ушло безвозвратно. Именно вчера все роялистские силы были собраны в кулак. А сегодня… Кто мог поручиться, что и сегодня дела обстоят таким же образом?
– Теперь уже ничего не изменишь, – произнесла она решительно. – Мы должны использовать наш последний шанс. Нужно в любом положении сохранять мужество.
Ее мужеству можно было позавидовать. В такой важный, переломный день, как сегодня, она была бледна, спокойна и собранна, – это были качества, приобретенные ею за годы смуты, испытаний и оскорблений. Мужество, пожалуй, она впитала с молоком матери, гордость переняла от длинной череды Габсбургов. И мне невольно вспомнилась Мария Стюарт, королева Шотландии, сказавшая: «Со мной могут низко поступить, но унизить меня никто не может».
– Вашему величеству следует выйти из комнаты, – сказала я шепотом, – если вы целый день проведете у себя, это возбудит подозрения.
– Да, я уже думала об этом, дитя мое. Я буду поступать по своему обыкновению. Сейчас сюда явится король, а потом мы с вами отправимся в Тиволи.
– Может быть, возьмем с собой дофина и принцессу?
– Да, непременно.
– Я пойду предупрежу их, мадам.
Король, который, как и ожидалось, явился к королеве, зачитал вслух некоторые места из только что составленного манифеста. Этот документ был условием, которое поставил Леопольд II. В нем король отказывался от конституции и давал свои предписания министрам.
– А что вы скажете об этом, дамы? Послушайте: «Король запрещает своим министрам подписывать какие бы то ни было приказания от его имени до получения ими дальнейших распоряжений; он повелевает хранителю печати выслать ее ему по первому же требованию с его стороны». Ну как? Я проявил твердость?
– Ах, государь, – сказала я, – вы были красноречивы и убедительны, но, право же, на хранителя государственной печати Дюпора это не произведет впечатления.
– Я так и думал, мадам, – заявил Людовик XVI. – Этот министр навязан мне, я назначил его под принуждением. Но весь мир должен услышать, что мы оставались тверды до самой последней минуты.
Он поцеловал руку королевы, молча раскланялся с остальными женщинами.
– Еще раз благодарю вас, милые дамы, – сказал король, – что вы не оставляете королеву.
Он вышел, сопровождаемый камердинером.
– Что меня больше всего тревожит, – сказала Мария Антуанетта, – так это наш тайный железный шкаф… Король изготовлял его в своей мастерской вместе с слесарем Гамэном. Будет ли этот Гамэн молчать?
– Будет, – печально заверила я королеву, – до тех пор, пока Франция не станет республикой.
Мария Антуанетта вздрогнула.
– Вы считаете это возможным? Вы? Я вздохнула:
– Вполне возможным, государыня, а после вашего отъезда даже неизбежным. Якобинцы во главе с Робеспьером и кордельеры во главе с Дантоном первыми проголосуют за это. А Марат требует республики уже давно.
– Но их же так мало, этих республиканцев… Впрочем, о чем я тревожусь? Мы уже давно живем при республике, с тех самых пор, когда король стал не более как ширмой для всех низких козней Собрания… и с тех пор, как королевской семье стали выплачивать жалованье, словно за службу.
Она поправила платье, провела рукой по волосам и даже улыбнулась. Эта улыбка, спокойная и уверенная, и на меня подействовала успокаивающе. Мария Антуанетта была в скромном белом платье без всяких украшений, с просто уложенными волосами, на ее лице не было ни следа румян – словом, внешне она ничем не отличалась от обычной женщины средних лет, уже не красивой, но миловидной; и в то же время даже этот простой туалет не только не умалял врожденного величия и королевского достоинства, а подчеркивал их, выделял, удесятерял.
Я была совершенно очарована этой женщиной. Даже зная ее вблизи, зная самую изнанку ее жизни, я не могла не испытывать к ней чувства, очень похожего на благоговение.
Около трех часов дня мы – Мария Антуанетта, мадам Элизабет, дофин и я – вернулись из Тиволи. По просьбе королевы был прислан комендант Тюильри Гувион, любовник Решерей, заподозренной в ненадежности; вид у него был в высшей степени тупой. Презрение к этому человеку, одному из своих многочисленных тюремщиков, Мария Антуанетта выражала разве что своей преувеличенной любезностью. Она задала ему несколько пустячных вопросов, и в продолжение всего разговора голубые глаза королевы пытливо вглядывались в лицо Гувиона, следили за каждым движением мускула, за каждым жестом. Комендант был спокоен и производил впечатление полупьяного-полусонного. По его поведению ничего нельзя было понять. Промучившись с ним полчаса, Мария Антуанетта отпустила его.
– Вы были правы, – сказала она удрученно, – этот чурбан ничего не подозревает. Мы потеряли целый день… Подумайте, Сюзанна, целый день!
Она отвернулась к окну, руки у нее дрожали, но лицо не изменилось.
– Скоро восемь, – сказала королева после долгого молчания, – я прикажу служанкам идти домой.
Это решение было самым обычным: Мария Антуанетта всегда отпускала прислугу домой в восемь вечера.
Вместе с сумерками за окном нарастало напряжение во дворце, и когда королевская семья, исключая детей, собралась в салоне на ужин, всем было уже трудно сохранять хладнокровие. Лучше всех держались Людовик XVI и Мария Антуанетта: первый по причине своей абсолютной толстокожести, вторая благодаря врожденной габсбургской храбрости, проявившейся, к сожалению, немного поздно. Чтобы успокоиться, брат короля граф Прованский предложил сыграть в триктрак; Людовик XVI принял это предложение. Мария Антуанетта много разговаривала, но я подметила в ее речи усилившийся немецкий акцент: так случалось всегда, когда она была взволнована. Ее вилка мелко вызванивала, касаясь тарелки, а бокал с розовым мускатом выскользнул из пальцев, и жидкость залила скатерть, оставив после себя слабый аромат чайной розы.
Я часто поглядывала на часы – так же часто, как и королева; наконец, наши глаза встретились, и мы обе улыбнулись. Похоже, что нам обеим от этой улыбки стало легче.
– Уже десять, – объявила я громко, – с вашего позволения, сир, я выйду на двадцать минут.
Король поднял голову от шашечницы.
– Мы все надеемся, что вы вернетесь, – сказал он.
Тихо прикрыв за собой дверь, я выскользнула в галерею. Вдалеке маячил силуэт швейцарца. Окна из-за жары были распахнуты, и ветер шевелил портьеры. Во дворе горело лишь несколько фонарей, разговаривали лакеи… Затаив дыхание, я прислушивалась к четким шагам стражи, а потом, выбрав минуту, проскользнула в спальню Марии Антуанетты.
Здесь было пусто, и воздух, пропитанный ароматами вербены, казался нестерпимо душным. Мария Антуанетта заговорщически подмигнула мне с картины художницы Виже Лебрен.
Не колеблясь, я распахнула огромный шкаф, и передо мной предстал тот, кого я и ожидала увидеть: молодцеватый офицер де Мальден, запертый здесь по меньшей мере часа два.
Пот струйками стекал по его лицу.
– Все при вас? – прошептала я. Мальден протянул мне сверток с одеждой.
– Вас никто не видел?
– Никто. Я сидел тихо, как мышь.
– Сидите еще, сударь, и ждите меня!
По пустынной лестнице, приятно продуваемой сквозняком, я живо взобралась на второй этаж и приоткрыла дверь в детскую. Здесь уже царствовал сон. Спали королевские дети, задремала у столика мадам Брунье, одна из гувернанток… Я быстро подошла к кроватке наследника престола и стянула с малыша одеяло. Он нетерпеливо отталкивал меня, но мне нельзя было тянуть ни минуты, и я принялась вытаскивать ребенка из постели. Огромные глаза Шарля Луи приоткрылись.
– Не трогайте меня, – потребовал он недовольно.
– Вставайте, Шарль Луи, – произнесла я настойчиво, – нужно немедленно подняться, мы уезжаем.
– Куда?
– Поедем на парад, где будет много солдат и офицеров. От звуков наших голосов за шелковыми занавесками другой постели послышался шорох.
– Мадам Брунье! – настороженно произнесла принцесса. – Мадам Брунье, кто здесь?
Теперь проснулась и мадам Брунье. Принцесса Мари Тереза уже стояла босиком на полу, снимая чепец.
– Ваше высочество, – сказала я шепотом, – ни слова больше. Одевайтесь, будьте любезны. И поспешите.
Теперь из боковой двери появилась и герцогиня де Турзель, главная воспитательница, посвященная во все наши тайны и собиравшаяся уехать вместе с королем. Она стала помогать Мари Терезе одеться. Я развернула сверток, предназначенный для дофина: там была одежда для пятилетней девочки; маленький принц, заметив, что я хочу одеть его как девочку, запротестовал.
– Если мы едем на парад, – капризно заявил он, – то я должен взять свою саблю и надеть свой мундир.
– Быстрее, Шарль Луи, быстрее! – нетерпеливо воскликнула я. – Нам нужно ехать, ваша мама уже ждет вас. К тому же мы идем не на парад, а на маскарад.
К счастью, у мальчика были белокурые длинные кудри, и его нетрудно было выдать за девочку. Тем временем и принцесса была готова.
– Мы уходим, – объявила я. – Эта наша первая попытка. Нам всем следует молиться за удачу.
Да, это была первая попытка, но и самая легкая. Вывести детей не составит большого труда. За детьми почти не следят, их можно вести не через тайные калитки, а прямым путем. Мы спустились по лестнице и прошли к выходу без всяких приключений.
Уже наступила ночь – темная, безлунная. Солдаты поленились даже зажечь фонари. Ружья стояли у стен, а сами гвардейцы играли в карты и одну за другой опустошали бутылки с вином. Словом, можно было особо не волноваться. Крепко сжимая горячую ручонку дофина, я вывела своих подопечных в первый двор Тюильри. Никто не обратил на нас внимания. Мы и вправду были похожи на возвращающихся домой служанок и их детей.
Очень легко покинув пределы Тюильри, мы оказались на площади Карусель и сразу затерялись среди толпы. Несмотря на позднее время, здесь еще было людно. Ездили кареты, прогуливались парочки, приставали к прохожим проститутки… И все же будто для того, чтобы помочь нам, фонари горели тускло, и ночь так сгустилась над площадью, что вряд ли можно было бы узнать кого-либо даже с близкого расстояния. Совершенно неожиданно перед нами выросла темная тень, закутанная, несмотря на жару, в черный плащ.
– Это вы, граф? – спросила я почему-то шепотом. Аксель де Ферзен взял на руки дофина.
– Да, мадам. В Тюильри все в порядке?
– Вполне…
– А она? Как она? Что с ней?
Я не сразу поняла, о ком он говорит. А потом догадалась – да о Марии же Антуанетте…
– Она великолепно держится. Полагаю, очень скоро вы сами с ней встретитесь. А где карета?
Швед взглядом указал на огромнейший экипаж, запряженный восьмеркой лошадей. Неподалеку белели ливреи лакеев – переодетых дворян-охотников. Там был и Кристиан. Но не это взволновало меня в ту минуту.
– Боже праведный! – проговорила я страшным шепотом. – А ничего ужаснее этой кареты вы не могли найти?
– Что это значит?
– Эти гербы, эта роскошь… А какую гигантскую карету вы выбрали – она всем будет бросаться в глаза! Как вам только в голову не пришло обить экипаж королевскими лилиями?
– У королевы все должно быть красиво и удобно, – резко возразил Ферзен.
– Красиво? Да вы хоть знаете, сколько понадобится времени, чтобы перепрячь эту карету? Король будет терять лишние полчаса на каждой почтовой станции!
Не дожидаясь ответа, разозленная, я отправилась назад, спотыкаясь в темноте и не глядя под ноги. И эти люди еще задумали бежать! Такая гигантская колымага, больше похожая на свадебный поезд, чем на карету, будет ехать очень медленно и привлечет внимание. И, Боже мой, уже ничего нельзя исправить!
Я полагала, что, вернувшись в салон, должна высказать свое мнение по этому поводу. Но лицо Марии Антуанетты остановило меня. Она так страдала, так долго ждала этого дня, так надеялась! Уж лучше мне помолчать и не тревожить ее. Кто знает, быть может, все обойдется.
И я лишь успокоительно кивнула в ответ на ее вопрошающий взгляд: все, дескать, хорошо, все в полном порядке.
Остальное время все сидели как на иголках; знать, что там, на площади, ждет карета с двумя королевскими детьми, и не волноваться было уже невозможно. Брат короля граф Прованский то и дело вытирал платком вспотевшее жирное лицо. Мадам Жозефина, его жена, поднялась первая. Они покинут Тюильри, чтобы сесть в серый неприметный фиакр и тоже уехать за границу. Им в этом деле будет сопутствовать удача.
– Пора, – произнес король.
Королева сделала мне знак, и мы в обществе сестры короля мадам Элизабет покинули салон. В галерее было темно. Прислуга, как всегда, забыла зажечь свечи. Со двора не доносилось ни звука: пьяные солдаты, вероятно, заснули.
Мария Антуанетта терпеливо ждала, пока ее разденут горничные. Нужно было как-то оправдать мое присутствие в ее спальне, и она принялась наугад диктовать мне какое-то письмо, ссылаясь на то, что у нее самой болит рука.
– Завтра утром мне понадобится карета, – сказала она служанке.
– На какой час, мадам?
– На десять.
Горничная не уходила. Мария Антуанетта обернулась, нетерпеливо пожала плечами:
– Что же вы стоите, милочка? Вы мне уже не нужны, ступайте! Да не забудьте погасить огни.
Едва за горничной закрылась дверь, как я вскочила из-за стола, отбросила в сторону ненужное письмо. Королева лихорадочно рылась в одежде, натягивая на себя простенькую серую юбку из шелка и коленкоровую шемизетку. Черная неприметная шляпка с вуалью дополнила ее наряд. Никаких перчаток, украшений, перьев, простые кожаные туфли – такой туалет королева, вероятно, надевала впервые.
– Ну как, хорошо? – спросила она.
– Да, ваше величество. Вас примут за одну из служанок.
– Надеюсь, – произнесла она по-немецки.
Едва Мария Антуанетта была готова, в спальню к ней вошли король и его сестра. Людовик XVI был в том же костюме, что и за ужином. Мадам Элизабет была облачена в такой же наряд, что и королева.
– Пора, – снова сказал король, вынимая ключ.
Это был ключ от комнаты Виллекье, аристократа, эмигрировавшего полгода назад. Все знали, что там никто не живет, поэтому в этой части дворца не было и охраны. Тому, кто попал бы в эту комнату, было бы уже нетрудно из нее выбраться из Тюильри.
– Да хранит нас Господь, – прошептала королева, задувая светильник.
В галерее была кромешная тьма. Я пошла первая, ибо менее всего могла опасаться за себя, за мной последовал король, а за ним, держась за руки, – королева и ее золовка. Когда мы прошли мимо комнаты принцессы, громко пробили часы, и я поняла, что уже полночь. Итак, мы опаздывали. Еще час назад граф де Ферзен и карета ожидали беглецов на улице Сен-Никез.
Я нащупала дверь.
Король собирался было вложить ключ в замок, но я, услышав неожиданный шорох, поспешно остановила его.
– Ваше величество! – проговорила я полуиспуганно. – Слышите?
В коридоре слышны были шаги и шепот.
Мы переглянулись, затаив дыхание в ожидании. Потом я быстро сообразила, что должна выйти и проверить, кто это там шепчется. Если в галерее увидят меня, это никого не удивит. Я знаком показала, что берусь это сделать.
Я успокаивала себя, но сердце у меня билось очень сильно. Чем глубже была тишина, тем явственнее можно было различить в галерее несомненное присутствие людей. Мне даже не пришлось обходить кругом всю эту часть замка: едва ступив несколько шагов, я узнала коменданта Тюильри Гувиона и еще несколько военных и поспешно вернулась к королю.
– Здесь невозможно выйти, – сказал Людовик XVI. – Следует искать другой выход.
– Но как? – прошептала королева. – Здесь так темно. Мы ничего не увидим.
Я на цыпочках побежала в комнату дочери короля, зажгла свечу от ночника принцессы и как можно быстрее вернулась. С этой свечкой маленькое общество беглецов стало искать другой выход.
Я снова пошла вперед, нащупывая в темноте дорогу и оступаясь на скользких ступеньках лестницы. Минут пятнадцать длились поиски. Наконец мы набрели на лесенку, помещавшуюся на антресолях, – она вела в комнату какого-то камердинера. Дверь из этой комнаты выходила в галерею, оканчивавшуюся черным ходом во дворе.
– На площадь Луи XV, – сказала я. – В Гард-Мёбль. Карета выехала с площади Карусель и покатила по пыльной улице – мимо квартала Сент-Оноре и монастыря Святого Якоба, где нынче размещался революционный клуб под названием «Общество друзей Конституции», члены которого именовались просто якобинцами. Здесь толпились горожане и санкюлоты в красных колпаках; один из них водрузил свой колпак на пику и размахивал ею во все стороны. Хор голосов нестройно распевал новые революционные гимны.
Я тяжело вздохнула, слушая все это. И даже приказала Жаку на миг остановиться, чтобы узнать, каковы настроения в этой собравшейся толпе. Люди запоем читали какие-то серые брошюры и вырывали их друг у друга. Не успела я и глазом моргнуть, как разносчик швырнул в окно кареты несколько таких брошюр, нахально смеясь и повторяя, что в них я наверняка узнаю себя.
A, ga ira, ga ira, ga ira! [3]
На фонари аристократов!
A, ga ira, ga ira, ga ira!
Их перевешать всех пора.
Мир деспотизма, умирай!
Не нужно нам дворян с попами.
И равенства наступит рай.
Разбойник прусский и тиран
Падут! И с ним австрийский раб.
И вся их дьявольская шайка
Провалится в тартарары.
A, ga ira, ga ira, ga ira…
Кровь прихлынула к моему лицу, едва я взглянула на названия памфлетов: «Неслыханное любовное бешенство Марии Антуанетты», «Красотка Туанон прощается со своими любовниками», «Австриячка не прочь поразвлечься и со своими фрейлинами», «Рогоносец, бастард и потаскуха – королевская семья»… Нет, видит Бог, я не святая, чтобы безмолвно терпеть все это. Высунувшись в окно, я не долго думая с силой швырнула эти памфлеты в лицо разносчику. Жак, умевший чудесным образом все предвидеть, в ту же минуту хлестнул лошадей, крикнул громовым голосом: «Дорогу!» – и карета понеслась по улице, избавив, вероятно, меня если не от расправы, то от оскорблений.
– А все-таки не стоит так делать, мадам! – отозвался кучер, когда стало ясно, что погони нет. – Не в прежние времена живем!
– Ах, да пропади пропадом эта осторожность! Площадь Луи XV находилась почти на окраине Парижа. Ее еще не успели вымостить камнем, и площадь вся заросла травой. Здесь было всего два здания, и одним из них был Гард-Мёбль – хранилище главных сокровищ монархии.
Начальник Гард-Мёбль ждал моего прихода. Когда я протянула ему письмо короля, он лишь невнимательно просмотрел его и бросил на стол.
– Меня уже предупредили о том, что вы заберете бриллианты королевы. Я приготовил их – вот они, в шкафчике.
Явно гордясь своей ответственной службой, начальник отпер шкаф. На бархатных подушечках мерцали невиданные драгоценности – крупные голубые алмазы, бриллианты чистой воды, оправленные в золото и без оправы, ожерелья и браслеты, кольца с огромными сверкающими камнями. И между этими сокровищами как настоящий король располагался большой, в сто двадцать карат бриллиант – так называемый «Голубой алмаз Золотого руна». Его особенно любила Мария Антуанетта.
– Вы не боитесь везти это через весь город? – спросил начальник. – Я могу дать вам охрану.
– Нет-нет, – солгала я, – я взяла с собой двух лакеев и в охране не нуждаюсь.
В карете я поспешно снимала бриллианты с подушечек и плотно укладывала их на мягкое дно шкатулки из сандалового дерева. Они едва вошли туда, и крышка закрылась с трудом. Сунув шкатулку в красную кожаную сумку, я приказала ехать к Хлебному рынку, где у меня была назначена встреча.
Я прибыла с опозданием на две-три минуты, и они уже ждали меня – Кристиан Дюрфор и Аксель де Ферзен. Последний был в темном плаще и надвинутой на глаза шляпе. Надежды, которые возлагала на него королева, вполне оправдывались. Швед очень много сделал для организации побега: расписал каждый час до последней минуты, приготовил одежду, заказал на свое имя роскошную карету, подобрал верных дворян-охранников, нашел лошадей и, наконец, сам испытал их на дороге возле Парижа. Все это он делал, хотя въезд в столицу ему был полузапрещен.
Кристиана было трудно узнать. Он был в лакейской ливрее и лакейской шляпе – словом, его задачей было изображать лакея. Его роль разделяли еще два дворянина – офицеры де Мальден и де Валори. На самом деле они являлись телохранителями, и ради того, чтобы удостоиться такой чести, возможно, и стоило нарядиться в столь позорный наряд.
– Вот, они здесь, – прошептала я, передавая Дюрфору бриллианты. Чуть выглянув из кареты, я обменялась с ним поспешным поцелуем. – У вас все хорошо?
– Да. Ни малейших подозрений не возникает. Это меня и настораживает.
– Почему?
– Все слишком легко. Это может быть признаком плохого конца.
– Все будет великолепно до самой границы, – проговорила я уверенно.
Он покачал головой, глядя на меня.
– А вы, Сюзанна?
– Что – я?
– Я направляюсь с королем за границу. А вы? Вы присоединитесь ко мне в Вене?
– Как только получу заграничный паспорт.
Подумав, я добавила:
– Конечно, я уеду. Когда здесь не будет короля, меня уже ничто не будет удерживать.
Граф де Ферзен сделал нам знак, что разговор затягивается, и мы, еще раз поцеловавшись, расстались. Я ехала в Тюильри с тяжелым сердцем. Разлука с кузеном была предрешена. Умом я понимала, что все делается так, как положено. Он должен выполнить свои обязанности, я – свои. Но когда уедет он, король, Мария Антуанетта, с кем останусь здесь я? Мне здесь уже не будет жизни. Я стану совсем одинока. Да, надо будет уехать… И уж конечно, я не стану ждать, пока Франсуа уладит свои дела и решит развестись со мной!
В девять часов вечера я должна была быть во дворце. За час перед этим, по обыкновению, королева отпускала своих камеристок. В Тюильри становилось тихо-тихо. А в одиннадцать вечера вся королевская семья уже будет сидеть в карете, готовая к отъезду. Такова была договоренность.
К моему удивлению, я застала королеву не в салоне, как предполагала, а в спальне – полураздетую, в пеньюаре, готовую скорее ко сну, чем к побегу.
– Что с вами, государыня? – спросила я удивленно.
– Т-с-с! – Они прижала палец к губам. – Здесь повсюду есть уши.
Она плотнее прикрыла дверь и, нервно покусывая губы, прошептала:
– У меня скверное предчувствие. Мы не можем сегодня ехать. Я уже сказала об этом Луи. Нужно подождать еще один день и послать гонцов предупредить об этом. Вы понимаете?
– Нет, – сказала я. – Отчего произошли все эти изменения?
– Сюзанна, мы поедем завтра.
– Но почему? – спросила я, уже представляя, как эскадроны, стоящие в полной готовности, получают приказ расседлывать лошадей и ждать еще одни сутки, в жару, в кошмарных условиях. Сразу начнется пьянство среди солдат, сдвинутся и нарушатся все договоренности, исчезнет согласованность действий…
– Сюзанна, повторяю вам, у меня скверное предчувствие. Сегодня дежурит моя камеристка Решерей, а она, несомненно, ко мне подослана. Ее любовник, и это всем известно, – Гувион, комендант Тюильри. Вы понимаете? Я ее подозреваю. Она шпионка… А завтра у нее выходной. Мы уедем завтра, и так будет надежнее.
Когда королева решила, королеве не перечат. Через десять минут после нашего разговора из Тюильри уже помчались надежные нарочные в кавалерию Буйе, к гусарам Шуазеля, в Монмеди и Шалон и, наконец, к Ферзену, с сообщением о том, что задуманная операция переносится на двадцать четыре часа – с 19 на 20 июня 1791 года.
4
Следующее утро предвещало такой же жаркий и душный день, как и прежде. Спать приходилось с открытыми окнами, и уже на рассвете спящих донимала жара. Ехать, а тем более бежать в такую жару я считала истинной мукой.Я провела ночь в Тюильри, но спала не более получаса. В соседней комнате я слышала беспокойные шаги Марии Антуанетты. Людовик XVI, когда я его видела, был невозмутим и спокоен. Он даже в эти тревожные часы не потерял аппетита, которым всегда отличался.
Утром камеристка, вызвавшая подозрения королевы, ушла, и я получила возможность подняться к королеве. Она уже была тщательно одета, завита и напудрена, подле нее находилась фрейлина мадемуазель де Невей.
– По-видимому, ваше величество, – сказала я, решив не скрывать своего мнения, – вы совершенно напрасно обидели недоверием камеристку Решерей.
– Но ведь ее любовник – Гувион, комендант Тюильри!
– Если бы она ему что-то рассказала, Национальная гвардия не была бы так беспечна. А сейчас гвардейцы мирно пьют утренний кофе, чистят палаши… А ружья бросили у стен. Уверяю вас, к вечеру они будут пьяны.
Королева нахмурилась. Я понимала, о чем она думает. Был потерян день, самое подходящее время ушло безвозвратно. Именно вчера все роялистские силы были собраны в кулак. А сегодня… Кто мог поручиться, что и сегодня дела обстоят таким же образом?
– Теперь уже ничего не изменишь, – произнесла она решительно. – Мы должны использовать наш последний шанс. Нужно в любом положении сохранять мужество.
Ее мужеству можно было позавидовать. В такой важный, переломный день, как сегодня, она была бледна, спокойна и собранна, – это были качества, приобретенные ею за годы смуты, испытаний и оскорблений. Мужество, пожалуй, она впитала с молоком матери, гордость переняла от длинной череды Габсбургов. И мне невольно вспомнилась Мария Стюарт, королева Шотландии, сказавшая: «Со мной могут низко поступить, но унизить меня никто не может».
– Вашему величеству следует выйти из комнаты, – сказала я шепотом, – если вы целый день проведете у себя, это возбудит подозрения.
– Да, я уже думала об этом, дитя мое. Я буду поступать по своему обыкновению. Сейчас сюда явится король, а потом мы с вами отправимся в Тиволи.
– Может быть, возьмем с собой дофина и принцессу?
– Да, непременно.
– Я пойду предупрежу их, мадам.
Король, который, как и ожидалось, явился к королеве, зачитал вслух некоторые места из только что составленного манифеста. Этот документ был условием, которое поставил Леопольд II. В нем король отказывался от конституции и давал свои предписания министрам.
– А что вы скажете об этом, дамы? Послушайте: «Король запрещает своим министрам подписывать какие бы то ни было приказания от его имени до получения ими дальнейших распоряжений; он повелевает хранителю печати выслать ее ему по первому же требованию с его стороны». Ну как? Я проявил твердость?
– Ах, государь, – сказала я, – вы были красноречивы и убедительны, но, право же, на хранителя государственной печати Дюпора это не произведет впечатления.
– Я так и думал, мадам, – заявил Людовик XVI. – Этот министр навязан мне, я назначил его под принуждением. Но весь мир должен услышать, что мы оставались тверды до самой последней минуты.
Он поцеловал руку королевы, молча раскланялся с остальными женщинами.
– Еще раз благодарю вас, милые дамы, – сказал король, – что вы не оставляете королеву.
Он вышел, сопровождаемый камердинером.
– Что меня больше всего тревожит, – сказала Мария Антуанетта, – так это наш тайный железный шкаф… Король изготовлял его в своей мастерской вместе с слесарем Гамэном. Будет ли этот Гамэн молчать?
– Будет, – печально заверила я королеву, – до тех пор, пока Франция не станет республикой.
Мария Антуанетта вздрогнула.
– Вы считаете это возможным? Вы? Я вздохнула:
– Вполне возможным, государыня, а после вашего отъезда даже неизбежным. Якобинцы во главе с Робеспьером и кордельеры во главе с Дантоном первыми проголосуют за это. А Марат требует республики уже давно.
– Но их же так мало, этих республиканцев… Впрочем, о чем я тревожусь? Мы уже давно живем при республике, с тех самых пор, когда король стал не более как ширмой для всех низких козней Собрания… и с тех пор, как королевской семье стали выплачивать жалованье, словно за службу.
Она поправила платье, провела рукой по волосам и даже улыбнулась. Эта улыбка, спокойная и уверенная, и на меня подействовала успокаивающе. Мария Антуанетта была в скромном белом платье без всяких украшений, с просто уложенными волосами, на ее лице не было ни следа румян – словом, внешне она ничем не отличалась от обычной женщины средних лет, уже не красивой, но миловидной; и в то же время даже этот простой туалет не только не умалял врожденного величия и королевского достоинства, а подчеркивал их, выделял, удесятерял.
Я была совершенно очарована этой женщиной. Даже зная ее вблизи, зная самую изнанку ее жизни, я не могла не испытывать к ней чувства, очень похожего на благоговение.
Около трех часов дня мы – Мария Антуанетта, мадам Элизабет, дофин и я – вернулись из Тиволи. По просьбе королевы был прислан комендант Тюильри Гувион, любовник Решерей, заподозренной в ненадежности; вид у него был в высшей степени тупой. Презрение к этому человеку, одному из своих многочисленных тюремщиков, Мария Антуанетта выражала разве что своей преувеличенной любезностью. Она задала ему несколько пустячных вопросов, и в продолжение всего разговора голубые глаза королевы пытливо вглядывались в лицо Гувиона, следили за каждым движением мускула, за каждым жестом. Комендант был спокоен и производил впечатление полупьяного-полусонного. По его поведению ничего нельзя было понять. Промучившись с ним полчаса, Мария Антуанетта отпустила его.
– Вы были правы, – сказала она удрученно, – этот чурбан ничего не подозревает. Мы потеряли целый день… Подумайте, Сюзанна, целый день!
Она отвернулась к окну, руки у нее дрожали, но лицо не изменилось.
– Скоро восемь, – сказала королева после долгого молчания, – я прикажу служанкам идти домой.
Это решение было самым обычным: Мария Антуанетта всегда отпускала прислугу домой в восемь вечера.
Вместе с сумерками за окном нарастало напряжение во дворце, и когда королевская семья, исключая детей, собралась в салоне на ужин, всем было уже трудно сохранять хладнокровие. Лучше всех держались Людовик XVI и Мария Антуанетта: первый по причине своей абсолютной толстокожести, вторая благодаря врожденной габсбургской храбрости, проявившейся, к сожалению, немного поздно. Чтобы успокоиться, брат короля граф Прованский предложил сыграть в триктрак; Людовик XVI принял это предложение. Мария Антуанетта много разговаривала, но я подметила в ее речи усилившийся немецкий акцент: так случалось всегда, когда она была взволнована. Ее вилка мелко вызванивала, касаясь тарелки, а бокал с розовым мускатом выскользнул из пальцев, и жидкость залила скатерть, оставив после себя слабый аромат чайной розы.
Я часто поглядывала на часы – так же часто, как и королева; наконец, наши глаза встретились, и мы обе улыбнулись. Похоже, что нам обеим от этой улыбки стало легче.
– Уже десять, – объявила я громко, – с вашего позволения, сир, я выйду на двадцать минут.
Король поднял голову от шашечницы.
– Мы все надеемся, что вы вернетесь, – сказал он.
Тихо прикрыв за собой дверь, я выскользнула в галерею. Вдалеке маячил силуэт швейцарца. Окна из-за жары были распахнуты, и ветер шевелил портьеры. Во дворе горело лишь несколько фонарей, разговаривали лакеи… Затаив дыхание, я прислушивалась к четким шагам стражи, а потом, выбрав минуту, проскользнула в спальню Марии Антуанетты.
Здесь было пусто, и воздух, пропитанный ароматами вербены, казался нестерпимо душным. Мария Антуанетта заговорщически подмигнула мне с картины художницы Виже Лебрен.
Не колеблясь, я распахнула огромный шкаф, и передо мной предстал тот, кого я и ожидала увидеть: молодцеватый офицер де Мальден, запертый здесь по меньшей мере часа два.
Пот струйками стекал по его лицу.
– Все при вас? – прошептала я. Мальден протянул мне сверток с одеждой.
– Вас никто не видел?
– Никто. Я сидел тихо, как мышь.
– Сидите еще, сударь, и ждите меня!
По пустынной лестнице, приятно продуваемой сквозняком, я живо взобралась на второй этаж и приоткрыла дверь в детскую. Здесь уже царствовал сон. Спали королевские дети, задремала у столика мадам Брунье, одна из гувернанток… Я быстро подошла к кроватке наследника престола и стянула с малыша одеяло. Он нетерпеливо отталкивал меня, но мне нельзя было тянуть ни минуты, и я принялась вытаскивать ребенка из постели. Огромные глаза Шарля Луи приоткрылись.
– Не трогайте меня, – потребовал он недовольно.
– Вставайте, Шарль Луи, – произнесла я настойчиво, – нужно немедленно подняться, мы уезжаем.
– Куда?
– Поедем на парад, где будет много солдат и офицеров. От звуков наших голосов за шелковыми занавесками другой постели послышался шорох.
– Мадам Брунье! – настороженно произнесла принцесса. – Мадам Брунье, кто здесь?
Теперь проснулась и мадам Брунье. Принцесса Мари Тереза уже стояла босиком на полу, снимая чепец.
– Ваше высочество, – сказала я шепотом, – ни слова больше. Одевайтесь, будьте любезны. И поспешите.
Теперь из боковой двери появилась и герцогиня де Турзель, главная воспитательница, посвященная во все наши тайны и собиравшаяся уехать вместе с королем. Она стала помогать Мари Терезе одеться. Я развернула сверток, предназначенный для дофина: там была одежда для пятилетней девочки; маленький принц, заметив, что я хочу одеть его как девочку, запротестовал.
– Если мы едем на парад, – капризно заявил он, – то я должен взять свою саблю и надеть свой мундир.
– Быстрее, Шарль Луи, быстрее! – нетерпеливо воскликнула я. – Нам нужно ехать, ваша мама уже ждет вас. К тому же мы идем не на парад, а на маскарад.
К счастью, у мальчика были белокурые длинные кудри, и его нетрудно было выдать за девочку. Тем временем и принцесса была готова.
– Мы уходим, – объявила я. – Эта наша первая попытка. Нам всем следует молиться за удачу.
Да, это была первая попытка, но и самая легкая. Вывести детей не составит большого труда. За детьми почти не следят, их можно вести не через тайные калитки, а прямым путем. Мы спустились по лестнице и прошли к выходу без всяких приключений.
Уже наступила ночь – темная, безлунная. Солдаты поленились даже зажечь фонари. Ружья стояли у стен, а сами гвардейцы играли в карты и одну за другой опустошали бутылки с вином. Словом, можно было особо не волноваться. Крепко сжимая горячую ручонку дофина, я вывела своих подопечных в первый двор Тюильри. Никто не обратил на нас внимания. Мы и вправду были похожи на возвращающихся домой служанок и их детей.
Очень легко покинув пределы Тюильри, мы оказались на площади Карусель и сразу затерялись среди толпы. Несмотря на позднее время, здесь еще было людно. Ездили кареты, прогуливались парочки, приставали к прохожим проститутки… И все же будто для того, чтобы помочь нам, фонари горели тускло, и ночь так сгустилась над площадью, что вряд ли можно было бы узнать кого-либо даже с близкого расстояния. Совершенно неожиданно перед нами выросла темная тень, закутанная, несмотря на жару, в черный плащ.
– Это вы, граф? – спросила я почему-то шепотом. Аксель де Ферзен взял на руки дофина.
– Да, мадам. В Тюильри все в порядке?
– Вполне…
– А она? Как она? Что с ней?
Я не сразу поняла, о ком он говорит. А потом догадалась – да о Марии же Антуанетте…
– Она великолепно держится. Полагаю, очень скоро вы сами с ней встретитесь. А где карета?
Швед взглядом указал на огромнейший экипаж, запряженный восьмеркой лошадей. Неподалеку белели ливреи лакеев – переодетых дворян-охотников. Там был и Кристиан. Но не это взволновало меня в ту минуту.
– Боже праведный! – проговорила я страшным шепотом. – А ничего ужаснее этой кареты вы не могли найти?
– Что это значит?
– Эти гербы, эта роскошь… А какую гигантскую карету вы выбрали – она всем будет бросаться в глаза! Как вам только в голову не пришло обить экипаж королевскими лилиями?
– У королевы все должно быть красиво и удобно, – резко возразил Ферзен.
– Красиво? Да вы хоть знаете, сколько понадобится времени, чтобы перепрячь эту карету? Король будет терять лишние полчаса на каждой почтовой станции!
Не дожидаясь ответа, разозленная, я отправилась назад, спотыкаясь в темноте и не глядя под ноги. И эти люди еще задумали бежать! Такая гигантская колымага, больше похожая на свадебный поезд, чем на карету, будет ехать очень медленно и привлечет внимание. И, Боже мой, уже ничего нельзя исправить!
Я полагала, что, вернувшись в салон, должна высказать свое мнение по этому поводу. Но лицо Марии Антуанетты остановило меня. Она так страдала, так долго ждала этого дня, так надеялась! Уж лучше мне помолчать и не тревожить ее. Кто знает, быть может, все обойдется.
И я лишь успокоительно кивнула в ответ на ее вопрошающий взгляд: все, дескать, хорошо, все в полном порядке.
Остальное время все сидели как на иголках; знать, что там, на площади, ждет карета с двумя королевскими детьми, и не волноваться было уже невозможно. Брат короля граф Прованский то и дело вытирал платком вспотевшее жирное лицо. Мадам Жозефина, его жена, поднялась первая. Они покинут Тюильри, чтобы сесть в серый неприметный фиакр и тоже уехать за границу. Им в этом деле будет сопутствовать удача.
– Пора, – произнес король.
Королева сделала мне знак, и мы в обществе сестры короля мадам Элизабет покинули салон. В галерее было темно. Прислуга, как всегда, забыла зажечь свечи. Со двора не доносилось ни звука: пьяные солдаты, вероятно, заснули.
Мария Антуанетта терпеливо ждала, пока ее разденут горничные. Нужно было как-то оправдать мое присутствие в ее спальне, и она принялась наугад диктовать мне какое-то письмо, ссылаясь на то, что у нее самой болит рука.
– Завтра утром мне понадобится карета, – сказала она служанке.
– На какой час, мадам?
– На десять.
Горничная не уходила. Мария Антуанетта обернулась, нетерпеливо пожала плечами:
– Что же вы стоите, милочка? Вы мне уже не нужны, ступайте! Да не забудьте погасить огни.
Едва за горничной закрылась дверь, как я вскочила из-за стола, отбросила в сторону ненужное письмо. Королева лихорадочно рылась в одежде, натягивая на себя простенькую серую юбку из шелка и коленкоровую шемизетку. Черная неприметная шляпка с вуалью дополнила ее наряд. Никаких перчаток, украшений, перьев, простые кожаные туфли – такой туалет королева, вероятно, надевала впервые.
– Ну как, хорошо? – спросила она.
– Да, ваше величество. Вас примут за одну из служанок.
– Надеюсь, – произнесла она по-немецки.
Едва Мария Антуанетта была готова, в спальню к ней вошли король и его сестра. Людовик XVI был в том же костюме, что и за ужином. Мадам Элизабет была облачена в такой же наряд, что и королева.
– Пора, – снова сказал король, вынимая ключ.
Это был ключ от комнаты Виллекье, аристократа, эмигрировавшего полгода назад. Все знали, что там никто не живет, поэтому в этой части дворца не было и охраны. Тому, кто попал бы в эту комнату, было бы уже нетрудно из нее выбраться из Тюильри.
– Да хранит нас Господь, – прошептала королева, задувая светильник.
В галерее была кромешная тьма. Я пошла первая, ибо менее всего могла опасаться за себя, за мной последовал король, а за ним, держась за руки, – королева и ее золовка. Когда мы прошли мимо комнаты принцессы, громко пробили часы, и я поняла, что уже полночь. Итак, мы опаздывали. Еще час назад граф де Ферзен и карета ожидали беглецов на улице Сен-Никез.
Я нащупала дверь.
Король собирался было вложить ключ в замок, но я, услышав неожиданный шорох, поспешно остановила его.
– Ваше величество! – проговорила я полуиспуганно. – Слышите?
В коридоре слышны были шаги и шепот.
Мы переглянулись, затаив дыхание в ожидании. Потом я быстро сообразила, что должна выйти и проверить, кто это там шепчется. Если в галерее увидят меня, это никого не удивит. Я знаком показала, что берусь это сделать.
Я успокаивала себя, но сердце у меня билось очень сильно. Чем глубже была тишина, тем явственнее можно было различить в галерее несомненное присутствие людей. Мне даже не пришлось обходить кругом всю эту часть замка: едва ступив несколько шагов, я узнала коменданта Тюильри Гувиона и еще несколько военных и поспешно вернулась к королю.
– Здесь невозможно выйти, – сказал Людовик XVI. – Следует искать другой выход.
– Но как? – прошептала королева. – Здесь так темно. Мы ничего не увидим.
Я на цыпочках побежала в комнату дочери короля, зажгла свечу от ночника принцессы и как можно быстрее вернулась. С этой свечкой маленькое общество беглецов стало искать другой выход.
Я снова пошла вперед, нащупывая в темноте дорогу и оступаясь на скользких ступеньках лестницы. Минут пятнадцать длились поиски. Наконец мы набрели на лесенку, помещавшуюся на антресолях, – она вела в комнату какого-то камердинера. Дверь из этой комнаты выходила в галерею, оканчивавшуюся черным ходом во дворе.