Гедеон Роксана. Дни гнева, дни любви

   Дверь нашли, но пользы от этого было мало, – она была заперта на ключ. Этого, казалось, достаточно, чтобы прийти в отчаяние. Тем более все помнили о том, что к королю с минуты на минуту прибудет Лафайет с докладом и, если короля не будет на месте…
   Людовик XVI, поглядев на наши растерянные лица, решительно взял у меня из рук свечку и удалился в темноту.
   Оставив нас, он, вероятно, поднимался к себе в мастерскую, ибо вернулся с целой связкой отмычек. Еще только подходя к нам, он уже внимательно их рассматривал. Одна из них пришлась как раз по отверстию, раздался щелчок, дверь отворилась, и все вздохнули, чувствуя невероятное облегчение.
   Людовик XVI с торжествующим лицом обернулся к королеве.
   – Что же вы скажете после этого, мадам? – спросил он. Это был намек на то, что королева часто упрекала его за увлечение столь странным для короля ремеслом.
   – Да я ведь ничего и не говорю, – отвечала Мария Антуанетта. – Я ведь не говорю, что дурно быть слесарем, я только говорю, что иногда не дурно быть и королем.
   Людовик XVI торопливо попрощался с женой и ушел – для того чтобы встретить Лафайета и убедить его, что все в порядке.
   – Прошу вас, выйдите первая, – прошептала мне на ухо королева. – Надо проверить, нет ли там стражи.
   Я вышла во двор, прошла несколько шагов, вслушиваясь в ночные звуки. Всхрапывали лошади…
   – Все спокойно, – сказала я, вернувшись.
   Порядок выхода из дворца уже давно был расписан. Первой должна была идти мадам Элизабет, ибо ее из всей королевской семьи стерегли менее всего и она меньше всего интересовала стражу. Перекрестившись, она отправилась в путь по трем дворам Тюильри. За ней должны были последовать мы – королева и я, изображая из себя двух подруг-служанок. Если бы кто-то остановил нас, я должна была взять всю опасность переговоров со стражей на себя.
   Мы каждую минуту ожидали, что ночная темнота принесет нам известие о том, что мадам Элизабет задержана. Но темнота молчала. Тогда мы обе поняли: пора.
   – Идемте, государыня, – сказала я. – Надобно решиться. Взявшись за руки, мы прошли через двор, затаив дыхание, ступая тихо, как кошки, и не задумываясь даже о том, насколько унизительно такое поведение. Впереди был выход из Тюильри, а там – площадь Карусель, улица Сен-Никез, Ферзен и такая желанная для королевы свобода. Я на минуту совсем забыла о том, что сама остаюсь в Париже. Все было так, будто я тоже убегаю.
   Мы совершенно без всяких приключений миновали все три двора, перепрыгивая через протянутые цепи, как обыкновенные служанки. Лишь только раз мы встретили караульного, который не обратил на нас никакого внимания.
   – Слава Богу! – сказала королева. – Один трудный шаг уже сделан.
   Но, подходя к калитке, выходившей на площадь Карусель, мы обе заметили гвардейца, который расхаживал взад и вперед. Вероятно, от чрезвычайно сильного напряжения, в котором я долгое время пребывала, сердце у меня ушло в пятки.
   – Боже мой, государыня, – прошептала я едва слышно, – мы пропали, этот человек узнает нас.
   Гвардеец действительно остановился и пристально глядел в нашу сторону.
   Мария Антуанетта сильно сжала мне руку.
   – Что же делать, дорогая, – сказала она шепотом, – если мы повернем обратно, то тогда уж окончательно пропали.
   Мы упрямо пошли вперед, но, похоже, обе не совсем сознавали, что делаем, ибо солдат все так же внимательно смотрел на нас.
   Когда мы оказались на расстоянии четырех шагов от него, гвардеец внезапно поклонился и повернулся к нам спиной, будто хотел показать, что ничего не видит.
   Узнал ли он королеву? Мы могли об этом только гадать. По крайней мере, гвардеец оказал Марии Антуанетте бесценную услугу. В полнейшей тишине мы прошли мимо него и через калитку проскользнули на площадь, тысячу раз поблагодарив в душе.
   – Слава Богу! – уже в который раз сказала королева.
   Мы не успели даже опомниться, не успели облегченно вздохнуть, как новая опасность поджидала нас. Раздался громкий стук подъезжающего экипажа, и яркий свет факелов осветил дорогу. Из Тюильри мчались всадники, а в экипаже нетрудно было узнать карету господина де Лафайета, который после доклада королю возвращался домой.
   Я довольно грубо толкнула королеву в самое темное место у стены и загородила ее собою.
   Карета была совсем близко. В свете факелов можно было видеть развалившегося на подушках генерала де Лафайета. Сердце у меня чуть не вырывалось из груди. И в ту самую минуту, когда карета почти поравнялась с нами, Мария Антуанетта резко отстранила меня.
   В руках у нее была легкая трость, вошедшая тогда в моду. Прежде чем я успела что-либо сообразить или удержать ее, королева сильно ударила тростью по колесам кареты:
   – Кати себе, тюремщик, я вырвалась из твоих рук!
   – Что вы делаете, мадам! – испуганно проговорила я. – Разве можно так рисковать собой?!
   – Я мщу за себя, – ответила она резко, – а для мести можно и рисковать!
   И когда проехал последний факельщик, она снова двинулась вперед, сияющая и веселая, как ребенок.
   – Прощайте, ваше величество, – сказала я, едва мы пересекли площадь. – Бегите, карета совсем близко, и граф де Ферзен ждет вас!
   Королева порывисто обняла меня, ее губы коснулись моей щеки – она поцеловала меня как сестра. Прощание наше было очень кратким: пожатие рук, еще один поцелуй, слезы в глазах… Я даже не знала, когда мы теперь встретимся. И, прежде чем сознание вернулось ко мне, тень королевы исчезла во мраке.
   – Счастливого пути, – прошептала я в темноту.
   Мне нужно было возвращаться. Моя роль в побеге была, в сущности, завершена, но король все еще оставался в Тюильри, и мне хотелось чем-то помочь ему. Ведь Людовику XVI, в отличие от остальных, выбраться будет куда сложнее; к тому же ему пришлось вытерпеть длинный визит Лафайета.
   Я мигом вернулась, взошла по крошечной лестничке в кабинет королевы. Там по-прежнему был Мальден.
   – Как, вы еще здесь? – спросила я тихо. Гвардеец молча показал мне на часы.
   – Король опаздывает, – проговорила я. – На целых два часа!
   Если так пойдет и дальше, все сроки окончательно нарушатся. Неужели Лафайет что-то заподозрил, неужели все пропало? Может быть, Людовик XVI заперт в спальне, ему не дают выйти?
   – Да не может быть, чтобы король еще не был здесь! – воскликнула я громко, позабыв об осторожности.
   – Т-с-с! – прошипел Мальден, прикладывая палец к губам. – Короля не было, и одежда все еще у меня. Нужно что-то делать, сударыня.
   Неожиданная мысль возникла у меня в голове. Я догадалась: дело, вероятно, в злосчастном этикете! Как мы могли забыть о нем?
   Да, все наверняка было просто глупо. Согласно правилам этикета, установленным много веков назад, в спальне короля должен спать и его камердинер, вокруг запястья которого обвивали шелковый шнурок: стоило монарху дернуть, как слуга сразу просыпался… И бедный король, наверно, попал в эту ловушку!
   – Сейчас! – бросила я Мальдену. – Король сейчас будет здесь, ждите!
   Я снова помчалась по лестнице… Как поступить, я знала.
   Спальня короля имела крошечную дверь, ведущую в спальню дофина, где сейчас, как известно, было пусто. Стараясь ступать бесшумно, я подошла к двери и слегка приоткрыла ее. В комнату ворвался луч света, и я отшатнулась, испугавшись. Правда, я успела увидеть камердинера, опускающего шелковые занавески балдахина над королевским ложем. Стало быть, король уже в постели.
   Не раздумывая, я подбежала к другой двери, ведущей в спальню короля, и, дважды громко постучав, живо спряталась в комнате дофина. Камердинер, думая, что здесь спит наследник престола, не посмеет сюда войти.
   Сквозь щелку я наблюдала, как в галерею выскочил полураздетый королевский камердинер. Он обеспокоенно оглядывался по сторонам, обшаривал взглядом все темные углы и несколько раз вопросительно посматривал на дверь, за которой пряталась я. И в то же мгновение шорох заставил меня обернуться: в комнату сына проскользнул король. Людовик XVI, воспользовавшись кратковременным отсутствием камердинера, выскочил из спальни – в ночной рубашке, колпаке и босой.
   Не церемонясь, я схватила его за руку.
   – Идемте, сир, ради Бога, быстрее!
   Взяв у Мальдена одежду, Людовик XVI преобразился в простого лакея баронессы Корф: бутылочно-зеленый сюртук, лакейская шляпа, серые панталоны и грубый парик из пакли.
   Сопровождаемый офицером, король прошел через дворы Тюильри. Мальдену было приказано обезвредить всякого, кто посмеет задержать короля. Спокойно и уверенно пройдя через площадь Карусель, мы все втроем приблизились к улице Сен-Никез, где нас ждала карета.
   Навстречу нам выступил Кристиан Дюрфор.
   – Ах, Боже мой! – произнес он. – Наконец-то вы явились! Трудно было понять, к кому относятся эти слова – к королю или ко мне.
   Людовик XVI прошел к карете, знаком дав нам понять, что у нас есть немного времени для прощания. Я взглянула на Дюрфора, и вдруг – впервые за этот вечер – почувствовала смертельный страх за исход этого предприятия.
   – Где ваше место? – спросила я.
   – Позади кареты. Мы с Мальденом охраняем короля сзади.
   – Будьте осторожны, Кристиан, – проговорила я прерывисто. – Вы ведь не военный.
   – В детстве меня учили обращаться со шпагой. Да и дуэль нам вряд ли предстоит. В случае неудачи на нас навалит такая толпа, что самое большее, что мы сможем сделать, – это закрыть короля собой.
   – Что вы такое говорите! – прошептала я с истинным страхом. – Такого не может быть! Вы спокойно доберетесь до границы, верьте в это!
   Он мягко привлек меня к себе, нежно поцеловал в губы. Потом так же нежно коснулся губами моей руки.
   – Помните обо мне, – только и сказал он.
   – Разве об этом нужно просить, Кристиан? Я… Граф де Ферзен громко крикнул нам с козел:
   – Пора, господа! У нас нет больше ни минуты! Мы расстались…
   Я молча стояла посреди улицы и долго смотрела, как Ферзен, переодетый кучером, хлестнул лошадей, и экипаж тронулся. Вдалеке раздался тихий, отдаленный бой часов. Было уже за полночь… И далеко за полночь. Может быть, и с опозданием, но в ночь с 20 на 21 июня Франция осталась без короля с королевой. Раз уж все так ненавидели их, эта новость должна бы всех обрадовать. Но реакция будет как раз обратной – все будут брызгать слюной от злости…
   Мне не хотелось думать о том, сколько грязи выльется на головы беглецов, о том, что же будет со мной, когда побег обнаружится, о том, привлекут или не привлекут меня к ответственности… Они уехали, и это главное. А мне в данную минуту ужасно хочется спать. Едва карета скрылась, растаяла в темноте, как я почувствовала тяжелейшую усталость. Позади были два напряженных дня, ночь, проведенная без сна… Мне нужно хорошо выспаться, а потом подумать, что делать с Франсуа, если он в чем-то меня заподозрит. Слава Богу, хоть слуги будут молчать.
   И я, спотыкаясь и зевая на ходу, побрела к себе домой, в особняк, расположенный тут же, на площади Карусель.

5

   Я проснулась в десять часов утра от громких пушечных выстрелов.
   – Адмирал дома? – сразу спросила я у Маргариты.
   – Нет, – ответила она недовольно. – Он спозаранку ушел к себе в Собрание. А еще почему-то заглянул к вам, будто проверял, в своей ли вы постели.
   Было жарко, и солнце заливало комнату слепящим светом. Я отбросила одеяло, босиком пошла к серебряному тазу, чтобы умыться. Благодаря заботам Маргариты вода была почти ледяная и отлично освежала после сна.
   – Его величество король сбежал за границу, – как бы между прочим заметила Маргарита. – Вы знаете это?
   Я повернулась к ней, и лукавая улыбка засияла у меня на лице.
   – Конечно, нет! Впервые об этом слышу.
   – Хорошо бы, если так, – проворчала она, убирая постель. – Только бы с вами ничего не случилось, мадам.
   Она выглянула в окно и заявила:
   – А вот и первые посетители к вам, милочка. Представляю, сколько их будет после побега-то короля!
   – Кто приехал? – нетерпеливо спросила я.
   – Госпожа маркиза де Шатенуа.
   Изабеллу де Шатенуа я не видела целый месяц. Все такая же грациозная и изящная, она стала еще стройнее, шелковистые завитки ее высоко подобранных волос мягко падали на затылок, белая кожа являла собой приятный контраст с черными агатовыми глазами.
   – Какой красивой вы стали, Изабелла, – воскликнула я, обнимая ее, – и какое счастье, что вы так просто одеты: мы сможем пойти в город.
   На Изабелле было модное ныне платье белого цвета в розовую полоску, с сильно затянутой талией и высоко поднятой грудью, узкое, украшенное пышным турнюром. Высокая шляпа с вуалью и трость дополняли ее наряд.
   – Я думала то же самое, Сюзанна; тем более что нынче в Париже творится что-то невероятное. Вы слышали, что король бежал?
   – Еще бы, – сказала я.
   Мы вышли за ворота, на площадь Карусель. Я крепко сжимала руку Изабеллы, и она отвечала мне таким же пожатием. Нам не хотелось потерять друг друга, разминуться среди снующих туда-сюда почтовых карет, фиакров или колясок, увязнуть в толпах народа, запрудившего площадь.
   – Вы слышали о сегодняшних декретах Собрания? – спросила Изабелла.
   – Нет.
   – А я прочла выпуск «Монитера» и слышала крики прохожих, пока ехала мимо Манежа… Собрание взяло власть в свои руки.
   – Значит, оно объявило республику? – спросила я пораженно.
   – Не уверена. Я уверена только в том, что с каждым днем в Париже становится все более мерзко.
   – Но ведь вы хотели уехать, почему же вы не сделали этого до сих пор?
   – Да я уже почти собралась, дорогая! И вот сегодня такой сюрприз: Собрание закрывает все границы и приказывает арестовывать всякого, кто выезжает из королевства!
   – Ах вот оно что, – произнесла я. – Что же они еще решили?
   – Они наделали немало глупостей. Всех гвардейцев поставили под ружье, объявили о непрерывности своих заседаний, как будто от этих заседаний есть хоть кому-то польза!
   Изабелла топнула ногой. Губы ее были гневно сжаты. Честно говоря, я еще ни разу не видела ее такой.
   – Я тоже теперь хочу уехать, – сказала я задумчиво. – Похоже, нам вместе придется хлопотать о паспортах для себя.
   Брожение, царившее в Париже, казалось небывалым. Каждый, похоже, старался перекричать гул набата. Как и в дни перед взятием Бастилии, на улицу высыпали все: рабочие, лавочники, буржуа с женами, детьми и прислугой, торговки. Все лавки, включая и булочные, были заперты. Людской поток устремлялся в Пале-Рояль, Манеж и, конечно же, Тюильри.
   – И как эта толстая королевская фигура могла проскользнуть незамеченной! – кричала толстуха торговка в переднике, покрытом пятнами. – Ну, потаскуха со своим выкормышем еще могли как-то улизнуть! А толстый Луи?
   – По-видимому, – ядовито заметила Изабелла, – эта дама себя толстой не считает.
   – Это вина Лафайета! – отозвался кто-то из толпы.
   – Разумеется, Лафайета… Кто же еще мог их выпустить?
   – Я просто ненавижу этого щеголя! – взвизгнула молодая прачка. – Кто позволил этому красавчику так задирать нос?
   – Да его пора вздернуть на фонарь!
   – Он еще два года назад, когда пекаря, пекариху и пекаренка волокли в Париж, заслуживал веревки!
   Я заметила, что толпа расступается, дает дорогу какой-то небольшой группе людей, во главе которой шел крупный высокий мужчина с бычьей головой, посаженной на широкие плечи. Локти торговок затолкали нас в толпу. Я, приподнявшись на цыпочках, через головы людей разглядывала этого человека, в наружности которого было что-то мне знакомое. Он приблизился… Я ясно разглядела испещренное оспинами лицо, глубоко сидящие маленькие светлые глаза… Жорж Жак Дантон! Тот самый взяточник, служивший и королю, и революции! Тот самый мастер уловок и еще больший любитель роскоши и звонкой монеты…
   И перед этим человеком, нечистоплотным, но умным, смелым и напористым, толпа расступалась, радостно улюлюкала и свистела. Я не ощущала ни ненависти, ни презрения – никаких чувств, кроме любопытства.
   – Новый Мирабо! Человек-гора!
   – Да он же продается на каждом перекрестке!
   – Ах, все равно! Он кажется таким милым.
   – Когда он говорит, его слышно на другом берегу Сены!
   – Поменьше таланта, побольше добродетели, слышишь, Дантон?
   Шум, крик, радостный свист заглушили первые слова Дантона. Но его громкий голос, который потрясал, казалось, деревья, низкий тембр и вибрирующие модуляции, отдающиеся звоном в ушах, с небывалыми мощью и гневом обрушились на грязных интриганов, чьи происки помогли королю бежать, – Лафайета и аббата Сиейса, хотя я не понимала, при чем тут последний. Должно быть, Дантону заплатили за то, чтобы он его заклеймил.
   – Хотя наши враги, – вещал он, потрясая руками и встряхивая львиной гривой, – поскольку их измена уже открыта, наполовину низвергнуты, не предавайтесь дремоте, остерегайтесь кажущейся безопасности! По-видимому, нам, граждане, придется восполнить революцию… смести с дороги тех интриганов, которые хотели бы ее остановить… Я говорю о подлых попустителях, с чьего молчаливого согласия нынешней ночью покинули Париж король с Австриячкой, – я говорю о Лафайете, Сиейсе и мэре Байи, давно доказавших свою склонность к предательству! Они погрязли в склоках, они забыли, кто и зачем вознес их на высокие посты – и нам, граждане, придется заставить их вспомнить об этом.
   – А король? – раздался возглас.
   – Короля давно следовало бы заставить развестись со своей Австриячкой и отослать ее в Вену… Короли ведут нацию к пропасти! А Собрание, узаконившее наследственность трона, обратило Францию в рабство! Отменим навсегда звание и должность короля, превратим королевство в республику!
   Толпа санкюлотов взревела, в восторге аплодируя и размахивая красными колпаками. Женщины пританцовывали на месте и подбрасывали вверх чепцы.
   – Я иду к якобинцам! – гремел голос Дантона. – И вы, добрые граждане, тоже идите со мной! Мы поддержим честных патриотов, таких, как Робеспьер, Петион и Грегуар! Мы поддержим их и, если понадобится, умрем вместе с ними!
   – К якобинцам! К якобинцам! – вихрем пронеслось над площадью. – Вперед, к Непреклонному! Вслед за Дантоном!
   Я пожала плечами.
   – Кто такой этот Непреклонный?
   – Так они называют Робеспьера, – сказала Изабелла. – У всех главарей этой революции есть такие прозвища.
   Я задумалась.
   – Признаться, имя Робеспьера все чаще звучит в Париже. Вы знаете его?
   – О, моя дорогая, вы будете разочарованы. Я видела его несколько раз и скажу вам, Сюзанна, по его внешнему виду нельзя было предположить, что он на что-то способен. У него был такой старомодный парик, странный оливковый камзол… Он смешон и совершенно невзрачен как мужчина.
   – Как мужчина? Откуда вы знаете? Изабелла рассмеялась.
   – Дорогая, мой опыт позволяет определить это даже на расстоянии. Не во всех случаях, конечно. Но в этом случае – да. Фи, этот человек был так жалок.
   Хорошенький белоснежный носик Изабеллы капризно вздернулся. Я пораженно смотрела на нее.
   – Как вы могли жить со своим старым мужем? – невольно вырвалось у меня. – Ему ведь уже шестьдесят восемь!
   – Вы имеете в виду, удовлетворял ли он меня? О, дорогая! – Изабелла снова рассмеялась. – Мне двадцать восемь лет, а замуж я вышла тринадцать лет назад, и тогда мой бедный старый Жером еще кое-чего стоил. Но все равно, соседство Жерома никогда не было мне по вкусу. Я была такая глупая, невинная, прямо из монастыря… Мой муж допустил большую ошибку, отправив меня в Версаль. Там быстро нашлись кавалеры, готовые оценить меня по достоинству. Если хотите знать, таких кавалеров было ровно…
   Внезапно остановившись, она после паузы закончила:
   – Нет, лучше не буду говорить об этом. Я боюсь… боюсь слишком испугать вас.
   – Что, это до такой степени страшно, Бель? – спросила я улыбаясь.
   Она не ответила, и улыбка с ее лица исчезла.
   Толпы людей, окружавших нас, бежали в Тюильри. Мы пошли вслед за ними. Не без трепета переступила я порог дворца. Крики, болтовня, брань неслись со всех сторон. В Тюильри царил разгром. Кипы бумаг в пухлых папках, белые исписанные листы устилали паркет и летали по воздуху. Все шкафы были выворочены, вещи разграблены: толпа тащила все, что попадалось под руку. Ради забавы санкюлоты с грохотом разбивали об пол статуэтки, крушили светильники и лепку на стенах, железными крюками обдирали атласные шпалеры салонов. К портьерам подносили зажженные факелы и со смехом наблюдали, как пылает дорогой бархат.
   Оборванцы воинственного вида замазывали грубой кистью все, что символизировало собой прошлое Франции; слова «король», «королева», «корона», «Бурбон», «Людовик», «двор», «принц» были зачеркнуты жирными черными линиями. Санкюлоты, вооружившись тяжелыми молотками, с размаху обрушивали их на мраморные бюсты, установленные в галереях, крушили куски мрамора, яростно топтали мраморную крошку, чтоб даже духу не осталось от ненавистной монархии. На нас никто не обращал внимания.
   Торговки завладели кроватью королевы, расположились на ней, как в собственной лавке, и заявляли, что теперь очередь нации устроиться поудобнее.
   Мы поспешили уйти из Тюильри, чтобы не видеть всего этого.
   – То, что они творят, просто кошмарно, – сказала я.
   – О, дорогая, а чего же вы хотите от черни? Что она, узнав об отъезде Людовика, всплакнет и помашет ему рукой?
   Мы еще немного прошлись по улице, прислушиваясь к разговорам парижан. Говорили, что депутат Собрания Редерер с трибуны назвал короля подлецом, предательски покинувшим свой пост, и объявил, что приказы министров отныне исполняются без подписи короля, а депутат Гийом предлагал вместо «Людовик, Божьей милостью и в силу учредительного закона государства» писать на документах «Учредительное собрание декретирует и повелевает». Были слухи, уж совсем невероятные, что отчаянная толпа санкюлотов уже отправилась на поиски Лафайета, чтобы вздернуть его на первом же фонаре в назидание другим предателям.
   Меня все это нисколько не расстраивало: я заранее приготовилась к самому худшему. Впрочем, за эти годы я привыкла ко всему настолько, что уязвить меня было бы трудно.
   – Смотрите-ка, Сюзанна, – произнесла маркиза де Шатенуа, – это карета банкира Клавьера!
   Я оглянулась, обуреваемая любопытством, и тут же отвернулась, увидев надменное лицо Клавьера, – серые глаза, четко очерченный чувственный рот, отлично уложенные белокурые волосы. Карета его была великолепна: розового дерева, раззолоченная, как рождественская игрушка, обитая изнутри ярким персиковым шелком Внутри, кроме самого Клавьера, сидела еще какая-то красивая блондинка.
   – Ох, этот негодяй, – прошептала я, задыхаясь и ломая пальцы, – как же я его ненавижу!
   Да, пожалуй, во всей Франции не было человека, которого бы я так ненавидела. Все в нем возбуждало во мне гнев: и его наглое остроумие, и откровенное хамство, и богатство, и невероятные слухи об этом самом богатстве, и его элегантность, сила и мужская привлекательность. Мне казалось, будь у него меньше достоинств, я и ненавидела бы его меньше.
   – Да что это с вами, дорогая? – шепотом произнесла Изабелла. – На вас лица нет, а ведь сюда идет Клавьер.
   – Сюда?
   Я подалась было в сторону, желая избежать неприятной встречи, но было уже поздно: Клавьер увидел нас и направлялся к нам, а показывать свое смятение я не хотела.
   – Ну все, – прошептала я со злостью, – если я удержусь и не плюну ему в физиономию, это будет настоящее чудо…
   Вспоминая о том, как говорила с ним в Вене, я всегда чувствовала такое негодование, что сдерживаться мне было и вправду трудно.
   – Вот так встреча, – насмешливо приветствовал нас банкир, слегка приподнимая шляпу: в этом его жесте я почувствовала откровенную издевку. – До чего же я рад вас видеть, гражданки.
   Я вспыхнула: эта каналья знала, что нельзя уязвить нас больше, чем таким обращением.
   – Разумеется, на вашей физиономии написано, что вы гражданин, – сказала я с презрением, – а к нам потрудитесь обращаться иначе.
   Он расхохотался, словно моя ярость его забавляла.
   – Что ж вы так сердиты, а, моя красавица? Вам вроде бы не на что сердиться. Король дал деру, а что касается меня, то я уже давно вас не беспокоил.
   – Я не должна вам больше ни одного су, ни даже денье, – сказала я с плохо скрытым торжеством, – так что мои дела с вами кончены, господин Клавьер.
   – Вы не должны мне, моя прелесть? Как опрометчиво вы судите! Разумеется, вам удалось наскрести полтора с лишним миллиона и расквитаться со мной… А как же другие ваши кредиторы – они вам пока не досаждают?
   – Это вас совершенно не касается.
   – Напрасно вы так говорите, моя прелесть, напрасно! А что, если в дело вмешаюсь я?
   Я не поняла, к чему он клонит.
   – А что, если я выплачу ваши долги другим банкирам, а сам заполучу все векселя, чтобы не выпустить вас из рук? Об этом вы не подумали, дорогая?
   Глаза у меня расширились от неожиданности Действительно, я никогда не допускала такой возможности. Нас снабжали деньгами несколько банкиров, исключая Клавьера, – Боскари, Шоль, Паншо. Что, если этот негодяй и вправду перекупит у них векселя?
   Все эти мысли, наверно, своеобразно отразились у меня на лице, но на этот раз банкир не расхохотался, даже не прищурился издевательски. Он жадно, почти с животной страстью вглядывался в мое лицо, скользил глазами по моей одежде, взглядом раздевая меня. Я невольно попятилась, чувствуя себя оскорбленной этим жутким наглым взглядом. И почти в ту же минуту меня охватило бешенство. Я сделала шаг вперед.