Страница:
Я, плотнее запахнув пеньюар, вышла из спальни. Горничная присела передо мной в реверансе.
– Который час, Минна?
– Одиннадцать, мадам. Господин граф оставил вам записку. Я, даже не взглянув, порвала письмо на мелкие кусочки и бросила обрывки на поднос, ощутив от того, что сделала, даже некоторое наслаждение.
– Минна, вы не знаете, когда уходит дилижанс в Париж?
– Раз в неделю, мадам. Как раз сегодня из Шенбрунна… От упоминания этого места мне сделалось дурно. Подумать только, придется снова отправляться туда.
– Где сейчас принц де Тальмон?
– Уехал, мадам. У его сиятельства деловой завтрак с господином канцлером.
– Есть еще какие-нибудь новости?
– Приходил посыльный из Хофбурга, – отвечала Минна. – От самого императора! Он принес вам толстый сверток.
Я взглянула на бюро и увидела толстый бумажный пакет, перевязанный лентой.
– Минна, даю вам десять минут на то, чтобы вы приготовили мне чашку очень горячего кофе. И самое скромное платье. Вы слышали?
Минна выпорхнула из комнаты. Я небрежно надорвала пакет, потянула содержимое наружу. Это были письма и заграничный паспорт на имя французской подданной Соланж де Монро, вдовы прокурора. Что ж, это, без сомнения, лучше, чем прикидываться крестьянкой.
Я, не дожидаясь служанки, принялась умываться. Холодная вода приглушила головную боль. Я почувствовала себя бодрее. Тогда я энергично растерла тонким полотенцем лицо, чтобы кровь прилила к щекам, и ко мне полностью вернулись силы.
Я выпила горячий кофе, приказала Минне оставить платье и выйти. Одеваться я уже привыкла сама, и считала это очень ценным умением. Еще неизвестно, к чему мне придется привыкать в будущем.
На ходу затягивая тесемки, я присела к бюро, взяла чистый лист бумаги. Следовало оставить хотя бы два слова отцу. Он ведь наверняка очень надеялся, что уговорит меня поселиться в Вене. Задумавшись, я обмакнула перо в чернильницу.
«Отец, я бы не хотела, чтобы вы думали, что мой отъезд вызван какой-либо неприязнью к вам или, как вы говорили, враждебностью. Мой отъезд – не более чем свидетельство того, что я еще нужна во Франции некоторым особам, которым мы оба служим. Возможно, вам это будет неприятно, но я напомню вам, что в Париже у меня остался сын. Вот и все причины моего внезапного отъезда.
Я не хочу ничего обещать, ибо очень надеюсь, что события повернутся так, что вы вернетесь в Париж, а не я в Вену. Но если обстоятельства сложатся иначе, я, возможно, еще раз воспользуюсь вашим гостеприимством. Будет жаль, если навсегда.
Сюзанна»
Немного подумав, я зачеркнула подпись и написала сверху «Ваша дочь Сюзанна». Это было, в сущности, все, что я хотела сказать принцу. Меня ждала моя жизнь, моя собственная судьба, которую я пока никак не хотела связывать с Веной.
Я набросила на плечи легкий летний плащ, завязала ленты шляпы и еще раз нащупала кошелек с золотыми монетами. Все было при мне. Я решительно спустилась по лестнице, с трудом приоткрыла тяжелую дубовую дверь и бесшумно выскользнула из дома. Солнечный свет после прохладного мрачного вестибюля заставил меня остановиться. Прекрасный день, и прекрасна Вена в белоснежной пене цветущих яблонь, черешен и каштанов…
На улице мне удалось поймать извозчика, который быстро доставил меня в Шенбрунн. У развилки дорог ждал пассажиров дилижанс, доверху нагруженный чемоданами и тюками. Путешествие предстояло долгое – через три страны, две границы и бесчисленное множество застав. В Париже я буду не раньше, чем через пятнадцать дней – этот дилижанс тащится как черепаха. Я появлюсь в особняке на улице Карусель неожиданно, и от меня не удастся ничего скрыть.
Я впервые задумалась о том, как расценил Франсуа мое исчезновение и долгое отсутствие. Может, уже считает себя вдовцом? Честно говоря, я не представляла, как бы он повел себя, если бы это было так. Огорчился бы? Обрадовался? Нет, решила я, он, вероятно, был бы равнодушен. Как всегда, сделал бы каменное лицо, и со стороны, может быть, это казалось бы даже затаенной скорбью. Он же не человек, а кусок железа.
Впрочем, к чему мне об этом думать? Умирать я не собиралась. В мои намерения лишь входило навести в доме порядок. Если Франсуа так угодно, пусть живет с Терезой, но пусть она не приближается к моему отелю. Я не сомневалась, что она просто шпионит. Возможно, именно с ее помощью Клавьер каким-то образом узнал, что я в Вене. Как это можно было узнать – этого я даже не предполагала, но если, например, подолгу околачиваться в моих комнатах и кабинете, то непременно можно о чем-то догадаться.
А еще мне надо создать хоть видимость мира с Франсуа. Я не жила с ним как с мужем месяцев девять, не меньше, и не собиралась возобновлять эти отношения, но находила необходимым вернуть некоторое спокойствие в наш брак. Сейчас, в оставшиеся недели перед побегом короля, спокойствие было особенно нужно. Я нуждалась в том, чтобы на меня не обращали внимания. Не нужно скандалов, ссор, домашних войн. Зато позарез нужна возможность читать бумаги Франсуа, знать, что говорится в Собрании. Все это в совокупности убеждало меня, что ссориться с Франсуа окончательно еще рано.
Дилижанс встряхнуло, и я очнулась от своих размышлений. Терпко пахло луком и мылом. Вокруг громко разговаривали торговцы и их крикливые жены – я ни слова не понимала из их беседы. Почти уткнувшись длинным носом в книгу, ехал рядом со мной худой адвокат. Остальные пассажиры, получившие, по всей видимости, не очень изысканное воспитание, жадно поглощали свои необъятные съестные запасы.
Я вздохнула. Вероятно, Соланж де Монро, на чье имя выписан мой паспорт, и не заслуживает лучшего общества. А впрочем, кто знает, – может, эти буржуа добрые и милые люди. Но выяснять это мне не хотелось.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
На заставах на сей раз гвардейцы были не особенно бдительны, поэтому дилижанс беспрепятственно въехал в город и остановился на Королевской площади перед Ратушей. Торговцы с женами и отпрысками высыпали на улицу и принялись ловить извозчиков. Некоторые пошли пешком, таща на плечах тюки и чемоданы.
Я вышла из дилижанса и огляделась. Все так же заколочены окна особняка, где раньше жила графиня де Водрейль, моя подруга по монастырю. Прочие отели, где жила когда-то французская знать, теперь были заняты: все какие-то комитеты, секции, клубы, типографии…
– Едете, гражданка? – спросил меня извозчик.
Я передернула плечами. Хоть он и назвал меня гражданкой, ехать все-таки надо.
– На площадь Карусель, и побыстрее!
Через двадцать минут я, подобрав юбки, уже бежала домой. Мне хотелось сначала побывать у себя, а потом уж посетить Тюильри. Я привезла важные и приятные новости, но ничего не случится, если королева узнает о них, например, завтра. Мне хотелось прежде всего увидеть Жанно.
Дениза, что несла охапку дров, увидев меня во дворе, даже присела от неожиданности.
– Ох, мадам, это вы!
Я радостно расцеловала ее.
– Дениза, я же оставила тебя толстой, как бочка! Кто у тебя родился?
– Девочка, мадам, – похвалилась Дениза, краснея. – Как только вы уехали, так она и родилась. Кюре назвал ее Анна Северина.
– Прекрасное имя, Дениза! А как Арсен – доволен?
– Ему бы хотелось мальчика..
– Ах, негодяй! Пусть будет благодарен и за девочку! А можно мне будет взглянуть на нее?
– Да, мадам, – обрадованно заверила меня Дениза – Если вам будет угодно, я скажу вам, когда она проснется.
Я прошла в дом, размышляя над тем, как повезло Денизе и как не повезло мне. Далеко ли ушли те времена, когда мы вместе ждали своих малышей. Теперь у Денизы была в колыбели дочь, а у меня… пожалуй, только надгробие на кладбище Сен-Маргерит, куда я даже остерегалась ходить, зная, что это выбьет меня из колеи на много дней.
Я быстро шла к лестнице, на ходу снимая перчатки, и в этот миг громкий пронзительный визг заставил меня чуть ли не подпрыгнуть. Я подняла голову и увидела на лестнице Жанно Он был так обрадован моим возвращением, что я вдруг очень ясно почувствовала свою вину перед ним. Мой бедный мальчик! Я ведь совершенно забросила его. Я не гуляла с ним, не читала ему сказок, даже не разговаривала. А ведь Жанно – это единственное, что у меня есть и ради чего стоит жить…
Он кубарем скатился по лестнице, с громким криком так ткнулся в мои колени, что я едва устояла на ногах. Он теребил меня за юбку, дергал за руки, и деревянная золоченая сабля, которую он сжимал в ладошке, упала на пол.
– Ма! – сказал он. – Ты больше не уедешь, да?
– Да, мой ангел, все мои дела закончились. Я теперь буду только с тобой.
Я наклонилась, чтобы поцеловать его, но далее последовала куча мала, так как Аврора, неизвестно откуда появившаяся и обхватившая меня руками сзади, так потянула меня к себе, что я села на пол. А сверху на меня повалился Жанно, не скрывавший своего восторга от того, что происходит.
В конце концов мы все трое расхохотались. Жанно, очень не любивший, когда кто-либо оспаривал его права, недолго думая принялся оттаскивать Аврору за косу.
– Уходи прочь! Я первый увидел маму!
– Ну, Жанно, – сказала я, защищая Аврору, – я же у вас общая. Меня нельзя делить.
– Но ведь ты сказала, что будешь только со мной!
– А теперь добавляю: с тобой и с Авророй.
– Давайте все вместе поедем гулять, – предложила она, искоса, с видом победительницы поглядывая на Жанно. – После занятий, да?
– Ну уж нет, – заявила я. – Никаких занятий сегодня не будет. Мы устроим мадемуазель Валери свободный день, правда?
Да, это получился действительно свободный день, проходивший под девизом: все делается так, как хотят Жанно и Аврора. Целый день, дотемна, я ездила с ними по Парижу; Жак возил нас то в Люксембургский сад, где они уже имели своих постоянных друзей, то в потешный сад Тиволи, где со скрипом вертелись ярмарочные карусели, то на ипподром, где малышей катали на пони. Аврора получила клетку с канарейкой и нитку белого жемчуга, о котором уже давно мечтала; Жанно был вне себя от восторга, когда я купила ему деревянную лошадку с уздечкой, на которой можно было качаться. Он таскал лошадку повсюду, куда бы мы ни поехали. Даже когда Жак привез нас в кондитерское заведение на улице Сен-Никез, Жанно пошел туда с лошадкой под мышкой.
Несмотря на эту ношу, он отменно исполнил роль хозяина празднества. Мы же были дамы, а он кавалер, и ему полагалось расплачиваться. Слегка запинаясь, Жанно сделал заказ и высыпал на прилавок горсть золотых монет, которые я дала ему; когда хозяин кондитерской спросил его, что за молодой господин делает ему честь, покупая мороженое, Жанно важно ответил:
– Меня зовут Жан де ла Тремуйль, сударь, а вон там сидит моя мама.
Они ели пирожные и мороженое, а в карете расправлялись с запасами конфет и леденцов, которыми были набиты карманы Жанно. Аврора еще держалась, а малыш, перемазанный шоколадом, склонил голову мне на колени и уснул, пока я рассказывала сказки о хитром крестьянине Гаспаре, доброй девочке Зернышко и о том, как звери не сохранили своих тайн.
– А я немножко похожа на девочку Зернышко, правда? – сонно спросила Аврора.
– Ты у меня просто Голубое Зернышко, дорогая, – проговорила я, перебирая ее волосы, – у тебя такие голубые глаза.
Когда я укладывала мальчика в постель, он проснулся, недовольно заворочался, потом, узнав меня, схватил за руку.
– А песенка? – спросил он. – Разве ты забыла?
Я ничего не забыла, кроме того, и не могла противиться этому очаровательному созданию. Я спела ему «Песенку о зеленой лужайке» – ту, что он с детства любил больше всего. Глаза у Жанно слипались, но он еще сжимал мою руку, и, когда я замолчала, он потребовал, очень властно, как маленький тиран:
– Еще! Хочу еще!
Пока я пела ему итальянскую колыбельную, он все-таки уснул – крепко, безмятежно. Я поправила на нем одеяло…
Усталая, но довольная и счастливая, я вышла из детской, тихо прикрыв за собой дверь. Маргарита ожидала меня в коридоре.
– Адмирал здесь? – спросила я.
Она покачала головой. Ну и хорошо, решила я. Значит, заботы о нем отложим на потом. Сейчас мне предстояло уладить еще одно дело.
– Я иду в кабинет, Маргарита, а ты принеси мне туда ужин. Я очень голодна.
Она хотела возразить, но я остановила ее:
– Вижу, вижу, что ты хочешь устроить мне нахлобучку, однако давай отложим это до завтра, хорошо? Мне нужен Паулино, Маргарита. Он в Париже?
– Вероятно, в конторе, мадам. Я могу послать за ним…
– Пошли, и пускай он захватит с собой все бумаги! Пакет от Клавьера я нашла быстро, на письменном столе, но нельзя сказать, что это доставило мне радость. Итак, там, в Вене, он не просто бравировал. Его намерения действительно были угрожающими. Пятьсот тысяч надо будет вернуть, и как можно скорее…
Такие суммы уже начинали пугать меня. Я была уверена, что во всех трех отелях в Париже мне не найти пятисот тысяч наличными. Это слишком большое количество. Как Эмманюэль мог брать в долг у такого человека? Да и я вела себя достаточно безрассудно. Это сейчас, вынужденная обстоятельствами, я стала интересоваться личностью Рене Клавьера и знала, что банкиром он был, быть может, и надежным, но уж никак не порядочным. Что он нажил около десяти миллионов на спекуляции государственными облигациями Соединенных Штатов Жаль, что раньше мне все это было безразлично. Иначе бы я никогда…
Вошел Паулино – разгоряченный, сердитый.
– Надеюсь, вы еще не спали? – спросила я.
– Нет! – отрезал он. – Не в этом дело! Вы уже все знаете?
– О чем?
– О пятистах тысячах!
– Я узнала об этом уже давно и удивляюсь, почему ты до сих пор не уплатил, – храбро сказала я.
Паулино сердито тряхнул головой.
– Мадам, у нас нет таких денег!
– Как это? – спросила я.
– Потому что однажды вы уже уплатили Клавьеру почти полмиллиона. Потом еще и еще. С тех пор у нас не водятся крупные наличные деньги.
Теперь рассердилась и я.
– Вы ведете себя как беспомощный ребенок! Мне не нужен управляющий, который только говорит, что у меня есть и чего нет. Мне нужен управляющий, который мог бы давать советы! Разве вы забыли, что после смерти Эмманюэля я унаследовала состояние, которое давало мне миллион в год?!
Паулино покачал головой.
– Мадам, как бы вы ни сердились, а мне лучше известно положение дел… Миллион ливров дохода вы имели до падения Бастилии, да и тогда эти деньги словно уходили в песок. Но с тех пор я вот уже три года не могу собрать с ваших владений и пятисот тысяч. Эта цифра – предел.
– Почему? – спросила я, хотя и сама знала ответ.
– Потому что революция, мадам. Крестьяне ничего не платят, и их защищает закон. Отменены бывшие дворянские привилегии – и это тоже закон. Всех защищает закон, только не вас. Повторяю, пятьсот тысяч – это предел. Боюсь, в этом году мы не получим и этого.
Я медленно, не читая, перебрала письма, которые он мне дал. Это были доклады с мест о неплатежах за лес, землю, аренду мельниц, обращения деревенских коммун к гражданке д'Энен, сведения о пожарах в некоторых замках… Это было как раз то, что называли Великим страхом.
Почти угадав мои мысли, Паулино сказал:
– Добавьте к этому то, что на Мартинике начались волнения и мы там, можно сказать, все потеряли, и вспомните замок, который ваш муж неизвестно зачем продал за бесценок.
– Какой муж?
– Покойный. Продал за такую мизерную сумму! Господи ты Боже мой, да сейчас за одни замковые решетки можно было бы взять больше!
Я вспомнила. Он продал его затем, чтобы купить мне роскошное бриллиантовое ожерелье – самое дорогое из тех, которые я когда-либо видела. Он заявил, что оно стоит военного корабля со всем снаряжением. «Нет, что вы, Сюзанна, ни в какие долги я не влез!» – прозвучал у меня в ушах голос Эмманюэля.
– По-видимому, мой первый муж не разбирался в этих делах, – проговорила я поспешно, чтобы Паулино не догадался, что я тоже некоторым образом причастна к этому делу. – А вот вы, наверное, раздаете половину денег на благотворительность, вырывая кусок изо рта у моего собственного ребенка!
Паулино так развел руками, что я сразу же осознала, что вспылила беспричинно.
– Мадам, я за последние месяцы дал только пять тысяч ливров пансиону для девочек, – произнес он. – Все это написано в отчете.
Я тяжело вздохнула.
– Так что же делать? Надо же как-то вернуть долг!
– Я об этом долго думал, мадам. Но надо было подождать, пока вы вернетесь.
– И что же вы предлагаете?
– Продать особняк на Вандомской площади, мадам.
Я почувствовала ужасную досаду и возмущение. Продать чудесный отель с мягкой мебелью, картинами, изумительным садом – отель, где жили мои предки…
– Большей нелепости вы и придумать не могли. Я никогда не продам этот дом. Он слишком дорог мне.
– Он самый дешевый из всех ваших парижских отелей.
– Какое это имеет значение? Ради какого-то жалкого долга я не намерена жертвовать целым особняком…
Паулино наклонился ко мне, заглянул в глаза.
– Мадам, – сказал он мягко, куда мягче, чем прежде. – Мадам, вы должны правильно понять наше положение. Долг Клавьеру отнюдь не ничтожен. Он даже в прежние времена не считался бы ничтожным. Ну, постарайтесь же поразмыслить трезво.
Он так мягко втолковывал мне мысль о необходимости чем-то пожертвовать, что я ощутила и его правоту, и собственное бессилие, смешанное с упрямством и отчаянием.
– Но я не могу, не могу, – твердила я. – Так нельзя… Продать отель! Нет, это просто ужасно!
– Продав особняк, которым не пользуемся, мы бы значительно улучшили наше положение…
– Ох, я лучше продам свои драгоценности!
– Какие?
Этот вопрос еще больше загнал меня в тупик. Действительно, какие? Я стала думать об ожерельях, диадемах, кольцах, чувствуя, что мне жаль расставаться с ними со всеми. Я была просто не в силах сделать это.
– Но делать-то что-то надо, – обреченно проговорила я.
– Так вам и драгоценностей жаль? Я тяжело вздохнула.
– Пожалуйста, не думайте, что я такая скряга. Ведь это фамильные драгоценности. Там редчайшие жемчуга, бриллианты, рубины, – все это не я приобрела, они передавались из поколения в поколение… Да еще подарки королевы, свидетельство ее дружбы. Как вы думаете, имею ли я право расстаться со всем этим?
– Ну уж с особняком-то вы расстаться можете.
– Нет! Не могу. Надо придумать какой-то другой выход. Паулино пожал плечами, всем своим видом давая понять, что ему больше нечего мне посоветовать.
– Хорошо, – сказала я задумчиво. – Вы можете идти. Я сама подумаю над всем этим.
Когда он ушел, я потушила в кабинете все свечи, кроме одной, – мне всегда легче думалось в полумраке. Но на этот раз даже темнота не помогла. Я никак не могла сосредоточиться, расхаживая взад-вперед по кабинету и ломая пальцы. В голове возникали лишь обрывки мыслей. Клавьер… Пятьсот тысяч, особняк, драгоценности… И того, и другого было жаль. Да и вообще жаль было расставаться с чем-либо, тем более под нажимом Клавьера. Это казалось мне чересчур унизительным. Была и другая сторона вопроса. До сих пор революция, за исключением мелочей, материально почти не зацепила меня. По крайней мере, сейчас я имела все, что имела при Старом порядке. Если я стану распродавать свое имущество, это, фигурально говоря, ознаменует еще одну победу революции над де ла Тремуйлями. Согласиться на такое можно лишь в крайнем случае, а такое время, как я думала, еще не наступило.
Я услышала шаги в коридоре. В дверях показался белый чепец Маргариты.
– Мадам, я пришла сказать вам, что…
Она осеклась, увидев, что я встревожена, и лицо ее смягчилось.
– Что это вы в потемках сидите? И о чем думаете? Я недовольно качнула головой, не отвечая.
– Забудьте вы об этом Клавьере, – бойко затараторила Маргарита, не оставляя мне времени даже на то, чтобы удивиться, откуда ей об этом известно. – Слыханное ли дело, чтобы такая знатная дама печалилась о том, где ей взять деньги! Да вам же стоит сказать об этом королеве, и у вас будет хоть целый миллион… Вот вы как побледнели-то от этих мыслей!
Расширенными от изумления глазами я смотрела на Маргариту. Боже, что это за женщина. Я, вероятно, совсем сошла с ума, если даже не вспомнила о том самом простом выходе, который предложила она. Ну конечно, есть же еще во Франции королева. Она поможет мне. Да если бы я знала, что дело так обернется, я бы выпросила что-нибудь и у Леопольда. И у отца, который, судя по всему, недостатка в деньгах не испытывает. Хотя нет, у отца, вероятно, просить не следовало бы… Впрочем, сейчас это не должно занимать меня. Я вспомнила о Марии Антуанетте – и это главное.
– Да-да, – произнесла я вслух, – ты права. Ты просто золото, Маргарита.
– Так я помогла вам?
– Ты просто спасла меня, дорогая. Я понятия не имела, что мне делать. А ты… что ты хотела сказать, когда шла сюда?
– Я не принесла вам ужин, мадам, потому… потому что адмирал вернулся домой. Он там, внизу. И я подумала, что вы, пожалуй, захотите к нему спуститься.
– Он один? Без женщины? Маргарита удивленно уставилась на меня.
– Один, мадам. А что еще за женщина такая?
– И он никогда не приводил сюда женщин?
– Никогда, мадам, – ответила она.
Подумав какой-то миг, она с негодованием добавила:
– Да что вы такое говорите, милочка! Приводить сюда женщин? То, что он здесь целыми неделями не бывал, – это правда, но никаких женщин я не видела. Еще чего! Это только через мой труп могло случиться.
Я вздохнула. Приходилось отвергнуть предположение о том, что Тереза шпионила. Клавьер все это сделал, чтобы посмеяться и надо мной, и над Франсуа. Впрочем, меня мало задевает то, с кем адмирал проводит ночи. Но, если предположение о Терезе отпадало, приходилось снова задуматься над тем, почему Клавьер знает обо мне «все». Я вновь вернулась к версии о продажной прислуге. Я подозревала, что в доме кто-то подкуплен, вот уже больше года, но понятия не имела, кто именно.
– Я спущусь, Маргарита, – сказала я решительно. – Пожалуй, мы с адмиралом поужинаем вместе.
Франсуа стоял у окна, в полумраке красновато мерцал огонек его сигары. Я по одной позе адмирала определила, что он не совсем трезв. Да и чего ради, будучи трезвым, ночью вовсю раздвигать портьеры на окнах.
Гулко ударил гром, и ослепительно-голубой свет молнии озарил весь дом. Дождь настойчиво забарабанил по стеклу. Слышно было, как гнутся деревья под ветром. Через поднятую раму окна свежий воздух вихрем ворвался в комнату, развеял мои юбки.
Я вошла в столовую.
– Закройте окно… Полагаю, брызги дождя уже достаточно вас отрезвили.
Он опустил раму и повернулся ко мне. Лица его не было видно. У меня не было ни малейшей догадки о том, что он думает.
– Вы вернулись? – спросил он.
– Да.
– А где же вы были почти два месяца?
– В Бретани, в Сент-Элуа. Там надо было уладить кое-какие дела. Кроме того, мне кажется, вам должно быть безразлично, где я была.
Я говорила спокойно, но очень холодно. Он пожал плечами, словно давал понять, что ему действительно безразлично. Воцарилось молчание. Я, чтобы поддержать разговор, оглянулась по сторонам.
– Надеюсь, сударь, вы не возражаете против того, чтобы мы вместе поужинали. Как бы там ни было, нам есть о чем поговорить.
– Я пришел сюда только по этой причине.
Стало быть, мы оба хотели одного и того же – разговора. Право, я начинала думать, что все пройдет легче, чем я представляла.
Я позвонила, вызывая прислугу, и мы сели за стол. Дворецкий бесшумно двигался вокруг нас, наполняя наши бокалы вином и зажигая на столе свечи в канделябрах. Подали легкий ужин. Мы стали молча есть – молча по двум причинам: во-первых, хотелось говорить без свидетелей, во-вторых, нам обоим надо было собраться с мыслями. А я вдруг вспомнила тот давний февральский вечер, на который возлагала столько надежд. Тогда тоже был сервирован ужин, горели свечи, сиял хрусталь… Вот только я тогда была другая. Я тогда еще на что-то надеялась. А теперь Франсуа был мне неприятен, и в моей голове часто возникало искреннее недоумение: как могло случиться так, что я стала его женой?
Когда подали сыр, молчание, наконец, было нарушено, и нарушил его Франсуа, чего я никак не ожидала.
– Сюзанна, – почти официально сказал он, отказываясь от прежнего кратко-небрежного «Сюз», – я имею все основания считать, что наш брак оказался неудачным.
Я так и замерла с кусочком сыра у рта. В глазах у меня застыло удивление. Подумать только, он заговорил как раз о том, что имела в виду и я.
Отложив салфетку и откидываясь на спинку стула, адмирал произнес:
– Вероятно, вам это неприятно слышать, и вы спросите, почему я именно так думаю. Я объясню.
Ничего подобного я спрашивать не собиралась, он сам ставил вопросы и сам отвечал на них. Но мне было интересно услышать, какие у него претензии ко мне, и узнать, как далеко он зайдет в своем самомнении. О претензиях было интересно узнать еще и потому, что теперь это ничуть меня не трогало.
– Который час, Минна?
– Одиннадцать, мадам. Господин граф оставил вам записку. Я, даже не взглянув, порвала письмо на мелкие кусочки и бросила обрывки на поднос, ощутив от того, что сделала, даже некоторое наслаждение.
– Минна, вы не знаете, когда уходит дилижанс в Париж?
– Раз в неделю, мадам. Как раз сегодня из Шенбрунна… От упоминания этого места мне сделалось дурно. Подумать только, придется снова отправляться туда.
– Где сейчас принц де Тальмон?
– Уехал, мадам. У его сиятельства деловой завтрак с господином канцлером.
– Есть еще какие-нибудь новости?
– Приходил посыльный из Хофбурга, – отвечала Минна. – От самого императора! Он принес вам толстый сверток.
Я взглянула на бюро и увидела толстый бумажный пакет, перевязанный лентой.
– Минна, даю вам десять минут на то, чтобы вы приготовили мне чашку очень горячего кофе. И самое скромное платье. Вы слышали?
Минна выпорхнула из комнаты. Я небрежно надорвала пакет, потянула содержимое наружу. Это были письма и заграничный паспорт на имя французской подданной Соланж де Монро, вдовы прокурора. Что ж, это, без сомнения, лучше, чем прикидываться крестьянкой.
Я, не дожидаясь служанки, принялась умываться. Холодная вода приглушила головную боль. Я почувствовала себя бодрее. Тогда я энергично растерла тонким полотенцем лицо, чтобы кровь прилила к щекам, и ко мне полностью вернулись силы.
Я выпила горячий кофе, приказала Минне оставить платье и выйти. Одеваться я уже привыкла сама, и считала это очень ценным умением. Еще неизвестно, к чему мне придется привыкать в будущем.
На ходу затягивая тесемки, я присела к бюро, взяла чистый лист бумаги. Следовало оставить хотя бы два слова отцу. Он ведь наверняка очень надеялся, что уговорит меня поселиться в Вене. Задумавшись, я обмакнула перо в чернильницу.
«Отец, я бы не хотела, чтобы вы думали, что мой отъезд вызван какой-либо неприязнью к вам или, как вы говорили, враждебностью. Мой отъезд – не более чем свидетельство того, что я еще нужна во Франции некоторым особам, которым мы оба служим. Возможно, вам это будет неприятно, но я напомню вам, что в Париже у меня остался сын. Вот и все причины моего внезапного отъезда.
Я не хочу ничего обещать, ибо очень надеюсь, что события повернутся так, что вы вернетесь в Париж, а не я в Вену. Но если обстоятельства сложатся иначе, я, возможно, еще раз воспользуюсь вашим гостеприимством. Будет жаль, если навсегда.
Сюзанна»
Немного подумав, я зачеркнула подпись и написала сверху «Ваша дочь Сюзанна». Это было, в сущности, все, что я хотела сказать принцу. Меня ждала моя жизнь, моя собственная судьба, которую я пока никак не хотела связывать с Веной.
Я набросила на плечи легкий летний плащ, завязала ленты шляпы и еще раз нащупала кошелек с золотыми монетами. Все было при мне. Я решительно спустилась по лестнице, с трудом приоткрыла тяжелую дубовую дверь и бесшумно выскользнула из дома. Солнечный свет после прохладного мрачного вестибюля заставил меня остановиться. Прекрасный день, и прекрасна Вена в белоснежной пене цветущих яблонь, черешен и каштанов…
На улице мне удалось поймать извозчика, который быстро доставил меня в Шенбрунн. У развилки дорог ждал пассажиров дилижанс, доверху нагруженный чемоданами и тюками. Путешествие предстояло долгое – через три страны, две границы и бесчисленное множество застав. В Париже я буду не раньше, чем через пятнадцать дней – этот дилижанс тащится как черепаха. Я появлюсь в особняке на улице Карусель неожиданно, и от меня не удастся ничего скрыть.
Я впервые задумалась о том, как расценил Франсуа мое исчезновение и долгое отсутствие. Может, уже считает себя вдовцом? Честно говоря, я не представляла, как бы он повел себя, если бы это было так. Огорчился бы? Обрадовался? Нет, решила я, он, вероятно, был бы равнодушен. Как всегда, сделал бы каменное лицо, и со стороны, может быть, это казалось бы даже затаенной скорбью. Он же не человек, а кусок железа.
Впрочем, к чему мне об этом думать? Умирать я не собиралась. В мои намерения лишь входило навести в доме порядок. Если Франсуа так угодно, пусть живет с Терезой, но пусть она не приближается к моему отелю. Я не сомневалась, что она просто шпионит. Возможно, именно с ее помощью Клавьер каким-то образом узнал, что я в Вене. Как это можно было узнать – этого я даже не предполагала, но если, например, подолгу околачиваться в моих комнатах и кабинете, то непременно можно о чем-то догадаться.
А еще мне надо создать хоть видимость мира с Франсуа. Я не жила с ним как с мужем месяцев девять, не меньше, и не собиралась возобновлять эти отношения, но находила необходимым вернуть некоторое спокойствие в наш брак. Сейчас, в оставшиеся недели перед побегом короля, спокойствие было особенно нужно. Я нуждалась в том, чтобы на меня не обращали внимания. Не нужно скандалов, ссор, домашних войн. Зато позарез нужна возможность читать бумаги Франсуа, знать, что говорится в Собрании. Все это в совокупности убеждало меня, что ссориться с Франсуа окончательно еще рано.
Дилижанс встряхнуло, и я очнулась от своих размышлений. Терпко пахло луком и мылом. Вокруг громко разговаривали торговцы и их крикливые жены – я ни слова не понимала из их беседы. Почти уткнувшись длинным носом в книгу, ехал рядом со мной худой адвокат. Остальные пассажиры, получившие, по всей видимости, не очень изысканное воспитание, жадно поглощали свои необъятные съестные запасы.
Я вздохнула. Вероятно, Соланж де Монро, на чье имя выписан мой паспорт, и не заслуживает лучшего общества. А впрочем, кто знает, – может, эти буржуа добрые и милые люди. Но выяснять это мне не хотелось.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
КРИСТИАН
1
Ранним утром 15 мая 1791 года я вернулась в Париж.На заставах на сей раз гвардейцы были не особенно бдительны, поэтому дилижанс беспрепятственно въехал в город и остановился на Королевской площади перед Ратушей. Торговцы с женами и отпрысками высыпали на улицу и принялись ловить извозчиков. Некоторые пошли пешком, таща на плечах тюки и чемоданы.
Я вышла из дилижанса и огляделась. Все так же заколочены окна особняка, где раньше жила графиня де Водрейль, моя подруга по монастырю. Прочие отели, где жила когда-то французская знать, теперь были заняты: все какие-то комитеты, секции, клубы, типографии…
– Едете, гражданка? – спросил меня извозчик.
Я передернула плечами. Хоть он и назвал меня гражданкой, ехать все-таки надо.
– На площадь Карусель, и побыстрее!
Через двадцать минут я, подобрав юбки, уже бежала домой. Мне хотелось сначала побывать у себя, а потом уж посетить Тюильри. Я привезла важные и приятные новости, но ничего не случится, если королева узнает о них, например, завтра. Мне хотелось прежде всего увидеть Жанно.
Дениза, что несла охапку дров, увидев меня во дворе, даже присела от неожиданности.
– Ох, мадам, это вы!
Я радостно расцеловала ее.
– Дениза, я же оставила тебя толстой, как бочка! Кто у тебя родился?
– Девочка, мадам, – похвалилась Дениза, краснея. – Как только вы уехали, так она и родилась. Кюре назвал ее Анна Северина.
– Прекрасное имя, Дениза! А как Арсен – доволен?
– Ему бы хотелось мальчика..
– Ах, негодяй! Пусть будет благодарен и за девочку! А можно мне будет взглянуть на нее?
– Да, мадам, – обрадованно заверила меня Дениза – Если вам будет угодно, я скажу вам, когда она проснется.
Я прошла в дом, размышляя над тем, как повезло Денизе и как не повезло мне. Далеко ли ушли те времена, когда мы вместе ждали своих малышей. Теперь у Денизы была в колыбели дочь, а у меня… пожалуй, только надгробие на кладбище Сен-Маргерит, куда я даже остерегалась ходить, зная, что это выбьет меня из колеи на много дней.
Я быстро шла к лестнице, на ходу снимая перчатки, и в этот миг громкий пронзительный визг заставил меня чуть ли не подпрыгнуть. Я подняла голову и увидела на лестнице Жанно Он был так обрадован моим возвращением, что я вдруг очень ясно почувствовала свою вину перед ним. Мой бедный мальчик! Я ведь совершенно забросила его. Я не гуляла с ним, не читала ему сказок, даже не разговаривала. А ведь Жанно – это единственное, что у меня есть и ради чего стоит жить…
Он кубарем скатился по лестнице, с громким криком так ткнулся в мои колени, что я едва устояла на ногах. Он теребил меня за юбку, дергал за руки, и деревянная золоченая сабля, которую он сжимал в ладошке, упала на пол.
– Ма! – сказал он. – Ты больше не уедешь, да?
– Да, мой ангел, все мои дела закончились. Я теперь буду только с тобой.
Я наклонилась, чтобы поцеловать его, но далее последовала куча мала, так как Аврора, неизвестно откуда появившаяся и обхватившая меня руками сзади, так потянула меня к себе, что я села на пол. А сверху на меня повалился Жанно, не скрывавший своего восторга от того, что происходит.
В конце концов мы все трое расхохотались. Жанно, очень не любивший, когда кто-либо оспаривал его права, недолго думая принялся оттаскивать Аврору за косу.
– Уходи прочь! Я первый увидел маму!
– Ну, Жанно, – сказала я, защищая Аврору, – я же у вас общая. Меня нельзя делить.
– Но ведь ты сказала, что будешь только со мной!
– А теперь добавляю: с тобой и с Авророй.
– Давайте все вместе поедем гулять, – предложила она, искоса, с видом победительницы поглядывая на Жанно. – После занятий, да?
– Ну уж нет, – заявила я. – Никаких занятий сегодня не будет. Мы устроим мадемуазель Валери свободный день, правда?
Да, это получился действительно свободный день, проходивший под девизом: все делается так, как хотят Жанно и Аврора. Целый день, дотемна, я ездила с ними по Парижу; Жак возил нас то в Люксембургский сад, где они уже имели своих постоянных друзей, то в потешный сад Тиволи, где со скрипом вертелись ярмарочные карусели, то на ипподром, где малышей катали на пони. Аврора получила клетку с канарейкой и нитку белого жемчуга, о котором уже давно мечтала; Жанно был вне себя от восторга, когда я купила ему деревянную лошадку с уздечкой, на которой можно было качаться. Он таскал лошадку повсюду, куда бы мы ни поехали. Даже когда Жак привез нас в кондитерское заведение на улице Сен-Никез, Жанно пошел туда с лошадкой под мышкой.
Несмотря на эту ношу, он отменно исполнил роль хозяина празднества. Мы же были дамы, а он кавалер, и ему полагалось расплачиваться. Слегка запинаясь, Жанно сделал заказ и высыпал на прилавок горсть золотых монет, которые я дала ему; когда хозяин кондитерской спросил его, что за молодой господин делает ему честь, покупая мороженое, Жанно важно ответил:
– Меня зовут Жан де ла Тремуйль, сударь, а вон там сидит моя мама.
Они ели пирожные и мороженое, а в карете расправлялись с запасами конфет и леденцов, которыми были набиты карманы Жанно. Аврора еще держалась, а малыш, перемазанный шоколадом, склонил голову мне на колени и уснул, пока я рассказывала сказки о хитром крестьянине Гаспаре, доброй девочке Зернышко и о том, как звери не сохранили своих тайн.
– А я немножко похожа на девочку Зернышко, правда? – сонно спросила Аврора.
– Ты у меня просто Голубое Зернышко, дорогая, – проговорила я, перебирая ее волосы, – у тебя такие голубые глаза.
Когда я укладывала мальчика в постель, он проснулся, недовольно заворочался, потом, узнав меня, схватил за руку.
– А песенка? – спросил он. – Разве ты забыла?
Я ничего не забыла, кроме того, и не могла противиться этому очаровательному созданию. Я спела ему «Песенку о зеленой лужайке» – ту, что он с детства любил больше всего. Глаза у Жанно слипались, но он еще сжимал мою руку, и, когда я замолчала, он потребовал, очень властно, как маленький тиран:
– Еще! Хочу еще!
Пока я пела ему итальянскую колыбельную, он все-таки уснул – крепко, безмятежно. Я поправила на нем одеяло…
Усталая, но довольная и счастливая, я вышла из детской, тихо прикрыв за собой дверь. Маргарита ожидала меня в коридоре.
– Адмирал здесь? – спросила я.
Она покачала головой. Ну и хорошо, решила я. Значит, заботы о нем отложим на потом. Сейчас мне предстояло уладить еще одно дело.
– Я иду в кабинет, Маргарита, а ты принеси мне туда ужин. Я очень голодна.
Она хотела возразить, но я остановила ее:
– Вижу, вижу, что ты хочешь устроить мне нахлобучку, однако давай отложим это до завтра, хорошо? Мне нужен Паулино, Маргарита. Он в Париже?
– Вероятно, в конторе, мадам. Я могу послать за ним…
– Пошли, и пускай он захватит с собой все бумаги! Пакет от Клавьера я нашла быстро, на письменном столе, но нельзя сказать, что это доставило мне радость. Итак, там, в Вене, он не просто бравировал. Его намерения действительно были угрожающими. Пятьсот тысяч надо будет вернуть, и как можно скорее…
Такие суммы уже начинали пугать меня. Я была уверена, что во всех трех отелях в Париже мне не найти пятисот тысяч наличными. Это слишком большое количество. Как Эмманюэль мог брать в долг у такого человека? Да и я вела себя достаточно безрассудно. Это сейчас, вынужденная обстоятельствами, я стала интересоваться личностью Рене Клавьера и знала, что банкиром он был, быть может, и надежным, но уж никак не порядочным. Что он нажил около десяти миллионов на спекуляции государственными облигациями Соединенных Штатов Жаль, что раньше мне все это было безразлично. Иначе бы я никогда…
Вошел Паулино – разгоряченный, сердитый.
– Надеюсь, вы еще не спали? – спросила я.
– Нет! – отрезал он. – Не в этом дело! Вы уже все знаете?
– О чем?
– О пятистах тысячах!
– Я узнала об этом уже давно и удивляюсь, почему ты до сих пор не уплатил, – храбро сказала я.
Паулино сердито тряхнул головой.
– Мадам, у нас нет таких денег!
– Как это? – спросила я.
– Потому что однажды вы уже уплатили Клавьеру почти полмиллиона. Потом еще и еще. С тех пор у нас не водятся крупные наличные деньги.
Теперь рассердилась и я.
– Вы ведете себя как беспомощный ребенок! Мне не нужен управляющий, который только говорит, что у меня есть и чего нет. Мне нужен управляющий, который мог бы давать советы! Разве вы забыли, что после смерти Эмманюэля я унаследовала состояние, которое давало мне миллион в год?!
Паулино покачал головой.
– Мадам, как бы вы ни сердились, а мне лучше известно положение дел… Миллион ливров дохода вы имели до падения Бастилии, да и тогда эти деньги словно уходили в песок. Но с тех пор я вот уже три года не могу собрать с ваших владений и пятисот тысяч. Эта цифра – предел.
– Почему? – спросила я, хотя и сама знала ответ.
– Потому что революция, мадам. Крестьяне ничего не платят, и их защищает закон. Отменены бывшие дворянские привилегии – и это тоже закон. Всех защищает закон, только не вас. Повторяю, пятьсот тысяч – это предел. Боюсь, в этом году мы не получим и этого.
Я медленно, не читая, перебрала письма, которые он мне дал. Это были доклады с мест о неплатежах за лес, землю, аренду мельниц, обращения деревенских коммун к гражданке д'Энен, сведения о пожарах в некоторых замках… Это было как раз то, что называли Великим страхом.
Почти угадав мои мысли, Паулино сказал:
– Добавьте к этому то, что на Мартинике начались волнения и мы там, можно сказать, все потеряли, и вспомните замок, который ваш муж неизвестно зачем продал за бесценок.
– Какой муж?
– Покойный. Продал за такую мизерную сумму! Господи ты Боже мой, да сейчас за одни замковые решетки можно было бы взять больше!
Я вспомнила. Он продал его затем, чтобы купить мне роскошное бриллиантовое ожерелье – самое дорогое из тех, которые я когда-либо видела. Он заявил, что оно стоит военного корабля со всем снаряжением. «Нет, что вы, Сюзанна, ни в какие долги я не влез!» – прозвучал у меня в ушах голос Эмманюэля.
– По-видимому, мой первый муж не разбирался в этих делах, – проговорила я поспешно, чтобы Паулино не догадался, что я тоже некоторым образом причастна к этому делу. – А вот вы, наверное, раздаете половину денег на благотворительность, вырывая кусок изо рта у моего собственного ребенка!
Паулино так развел руками, что я сразу же осознала, что вспылила беспричинно.
– Мадам, я за последние месяцы дал только пять тысяч ливров пансиону для девочек, – произнес он. – Все это написано в отчете.
Я тяжело вздохнула.
– Так что же делать? Надо же как-то вернуть долг!
– Я об этом долго думал, мадам. Но надо было подождать, пока вы вернетесь.
– И что же вы предлагаете?
– Продать особняк на Вандомской площади, мадам.
Я почувствовала ужасную досаду и возмущение. Продать чудесный отель с мягкой мебелью, картинами, изумительным садом – отель, где жили мои предки…
– Большей нелепости вы и придумать не могли. Я никогда не продам этот дом. Он слишком дорог мне.
– Он самый дешевый из всех ваших парижских отелей.
– Какое это имеет значение? Ради какого-то жалкого долга я не намерена жертвовать целым особняком…
Паулино наклонился ко мне, заглянул в глаза.
– Мадам, – сказал он мягко, куда мягче, чем прежде. – Мадам, вы должны правильно понять наше положение. Долг Клавьеру отнюдь не ничтожен. Он даже в прежние времена не считался бы ничтожным. Ну, постарайтесь же поразмыслить трезво.
Он так мягко втолковывал мне мысль о необходимости чем-то пожертвовать, что я ощутила и его правоту, и собственное бессилие, смешанное с упрямством и отчаянием.
– Но я не могу, не могу, – твердила я. – Так нельзя… Продать отель! Нет, это просто ужасно!
– Продав особняк, которым не пользуемся, мы бы значительно улучшили наше положение…
– Ох, я лучше продам свои драгоценности!
– Какие?
Этот вопрос еще больше загнал меня в тупик. Действительно, какие? Я стала думать об ожерельях, диадемах, кольцах, чувствуя, что мне жаль расставаться с ними со всеми. Я была просто не в силах сделать это.
– Но делать-то что-то надо, – обреченно проговорила я.
– Так вам и драгоценностей жаль? Я тяжело вздохнула.
– Пожалуйста, не думайте, что я такая скряга. Ведь это фамильные драгоценности. Там редчайшие жемчуга, бриллианты, рубины, – все это не я приобрела, они передавались из поколения в поколение… Да еще подарки королевы, свидетельство ее дружбы. Как вы думаете, имею ли я право расстаться со всем этим?
– Ну уж с особняком-то вы расстаться можете.
– Нет! Не могу. Надо придумать какой-то другой выход. Паулино пожал плечами, всем своим видом давая понять, что ему больше нечего мне посоветовать.
– Хорошо, – сказала я задумчиво. – Вы можете идти. Я сама подумаю над всем этим.
Когда он ушел, я потушила в кабинете все свечи, кроме одной, – мне всегда легче думалось в полумраке. Но на этот раз даже темнота не помогла. Я никак не могла сосредоточиться, расхаживая взад-вперед по кабинету и ломая пальцы. В голове возникали лишь обрывки мыслей. Клавьер… Пятьсот тысяч, особняк, драгоценности… И того, и другого было жаль. Да и вообще жаль было расставаться с чем-либо, тем более под нажимом Клавьера. Это казалось мне чересчур унизительным. Была и другая сторона вопроса. До сих пор революция, за исключением мелочей, материально почти не зацепила меня. По крайней мере, сейчас я имела все, что имела при Старом порядке. Если я стану распродавать свое имущество, это, фигурально говоря, ознаменует еще одну победу революции над де ла Тремуйлями. Согласиться на такое можно лишь в крайнем случае, а такое время, как я думала, еще не наступило.
Я услышала шаги в коридоре. В дверях показался белый чепец Маргариты.
– Мадам, я пришла сказать вам, что…
Она осеклась, увидев, что я встревожена, и лицо ее смягчилось.
– Что это вы в потемках сидите? И о чем думаете? Я недовольно качнула головой, не отвечая.
– Забудьте вы об этом Клавьере, – бойко затараторила Маргарита, не оставляя мне времени даже на то, чтобы удивиться, откуда ей об этом известно. – Слыханное ли дело, чтобы такая знатная дама печалилась о том, где ей взять деньги! Да вам же стоит сказать об этом королеве, и у вас будет хоть целый миллион… Вот вы как побледнели-то от этих мыслей!
Расширенными от изумления глазами я смотрела на Маргариту. Боже, что это за женщина. Я, вероятно, совсем сошла с ума, если даже не вспомнила о том самом простом выходе, который предложила она. Ну конечно, есть же еще во Франции королева. Она поможет мне. Да если бы я знала, что дело так обернется, я бы выпросила что-нибудь и у Леопольда. И у отца, который, судя по всему, недостатка в деньгах не испытывает. Хотя нет, у отца, вероятно, просить не следовало бы… Впрочем, сейчас это не должно занимать меня. Я вспомнила о Марии Антуанетте – и это главное.
– Да-да, – произнесла я вслух, – ты права. Ты просто золото, Маргарита.
– Так я помогла вам?
– Ты просто спасла меня, дорогая. Я понятия не имела, что мне делать. А ты… что ты хотела сказать, когда шла сюда?
– Я не принесла вам ужин, мадам, потому… потому что адмирал вернулся домой. Он там, внизу. И я подумала, что вы, пожалуй, захотите к нему спуститься.
– Он один? Без женщины? Маргарита удивленно уставилась на меня.
– Один, мадам. А что еще за женщина такая?
– И он никогда не приводил сюда женщин?
– Никогда, мадам, – ответила она.
Подумав какой-то миг, она с негодованием добавила:
– Да что вы такое говорите, милочка! Приводить сюда женщин? То, что он здесь целыми неделями не бывал, – это правда, но никаких женщин я не видела. Еще чего! Это только через мой труп могло случиться.
Я вздохнула. Приходилось отвергнуть предположение о том, что Тереза шпионила. Клавьер все это сделал, чтобы посмеяться и надо мной, и над Франсуа. Впрочем, меня мало задевает то, с кем адмирал проводит ночи. Но, если предположение о Терезе отпадало, приходилось снова задуматься над тем, почему Клавьер знает обо мне «все». Я вновь вернулась к версии о продажной прислуге. Я подозревала, что в доме кто-то подкуплен, вот уже больше года, но понятия не имела, кто именно.
– Я спущусь, Маргарита, – сказала я решительно. – Пожалуй, мы с адмиралом поужинаем вместе.
2
В окно столовой светила луна – желтый пронзительный круг на темном ночном небе с черными облаками. На фоне ночи силуэты деревьев в саду казались зловещими. Слышно было, как трепещет листва на ветру. Начиналась гроза.Франсуа стоял у окна, в полумраке красновато мерцал огонек его сигары. Я по одной позе адмирала определила, что он не совсем трезв. Да и чего ради, будучи трезвым, ночью вовсю раздвигать портьеры на окнах.
Гулко ударил гром, и ослепительно-голубой свет молнии озарил весь дом. Дождь настойчиво забарабанил по стеклу. Слышно было, как гнутся деревья под ветром. Через поднятую раму окна свежий воздух вихрем ворвался в комнату, развеял мои юбки.
Я вошла в столовую.
– Закройте окно… Полагаю, брызги дождя уже достаточно вас отрезвили.
Он опустил раму и повернулся ко мне. Лица его не было видно. У меня не было ни малейшей догадки о том, что он думает.
– Вы вернулись? – спросил он.
– Да.
– А где же вы были почти два месяца?
– В Бретани, в Сент-Элуа. Там надо было уладить кое-какие дела. Кроме того, мне кажется, вам должно быть безразлично, где я была.
Я говорила спокойно, но очень холодно. Он пожал плечами, словно давал понять, что ему действительно безразлично. Воцарилось молчание. Я, чтобы поддержать разговор, оглянулась по сторонам.
– Надеюсь, сударь, вы не возражаете против того, чтобы мы вместе поужинали. Как бы там ни было, нам есть о чем поговорить.
– Я пришел сюда только по этой причине.
Стало быть, мы оба хотели одного и того же – разговора. Право, я начинала думать, что все пройдет легче, чем я представляла.
Я позвонила, вызывая прислугу, и мы сели за стол. Дворецкий бесшумно двигался вокруг нас, наполняя наши бокалы вином и зажигая на столе свечи в канделябрах. Подали легкий ужин. Мы стали молча есть – молча по двум причинам: во-первых, хотелось говорить без свидетелей, во-вторых, нам обоим надо было собраться с мыслями. А я вдруг вспомнила тот давний февральский вечер, на который возлагала столько надежд. Тогда тоже был сервирован ужин, горели свечи, сиял хрусталь… Вот только я тогда была другая. Я тогда еще на что-то надеялась. А теперь Франсуа был мне неприятен, и в моей голове часто возникало искреннее недоумение: как могло случиться так, что я стала его женой?
Когда подали сыр, молчание, наконец, было нарушено, и нарушил его Франсуа, чего я никак не ожидала.
– Сюзанна, – почти официально сказал он, отказываясь от прежнего кратко-небрежного «Сюз», – я имею все основания считать, что наш брак оказался неудачным.
Я так и замерла с кусочком сыра у рта. В глазах у меня застыло удивление. Подумать только, он заговорил как раз о том, что имела в виду и я.
Отложив салфетку и откидываясь на спинку стула, адмирал произнес:
– Вероятно, вам это неприятно слышать, и вы спросите, почему я именно так думаю. Я объясню.
Ничего подобного я спрашивать не собиралась, он сам ставил вопросы и сам отвечал на них. Но мне было интересно услышать, какие у него претензии ко мне, и узнать, как далеко он зайдет в своем самомнении. О претензиях было интересно узнать еще и потому, что теперь это ничуть меня не трогало.