Роксана Гедеон
Дни гнева, дни любви
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ЗАГОВОР
1
Время близилось к полуночи. Совсем недавно часы на Ратуше пробили одиннадцать. Было темно. Ветер раскачивал старинный кованый светильник, и по стенам кареты плясали голубые тени. Печально таял мартовский снег. Слышался звук капели и дождя о крыши. Здесь, на улице дю Мэль, должна была состояться встреча, от которой во многом зависели судьбы короля и королевы Франции.Всего сорок минут назад я была в Тюильри, в кабинете Людовика XVI. Пожалуй, это была единственная ярко освещенная комната во всем дворце, таком тихом и мрачном. Люди, собравшиеся в кабинете, говорили шепотом, приглушали голоса, опасаясь, чтобы не услышали слуги.
Говорили о скором побеге Людовика XVI из Парижа.
Граф де Мирабо твердил, что бежать нужно в Нормандию, но его репутация была уже настолько запятнана, что король не внимал никаким его советам. Очередное предложение показалось просто интригой. Король сделал вид, что принял его, и отныне разговоры о побеге велись без Мирабо.
Конечно, бежать следовало только в Лотарингию, туда, где могли прийти на помощь австрийцы.
Время было выбрано – май 1791 года. Поскольку Лафайета, ведающего охраной Тюильри, в дела не посвящали, нужно было обмануть и его.
Для выполнения задачи, которую на меня возложили, мне требовался только один человек – тот, чей голос вот уже полгода гремел над левым берегом Сены. Человек этот был кумиром парижской толпы. Он командовал несколькими тысячами человек, громил мэрию и королевских министров, дерзко отказывался выдать властям преступников, на имя которых был выписан ордер на арест, и когда его силой или словами пытались призвать к порядку, грозил ударить в набат и собрать у себя в секции двадцать тысяч санкюлотов.
И вместе с тем этот знаменитый смельчак был не прочь иногда получить из королевского кармана деньги. Гарантии его верности не было никакой, но он считался самым влиятельным среди третьего сословия. Поэтому я и обращалась прежде всего к нему.
Но он опаздывал. Опаздывал на целых полчаса – я это отлично видела, поглядывая на часы.
Честно говоря, в своей жизни мне не приходилось ждать ни разу – ну, за исключением тех случаев, когда речь шла о королеве. Уже несколько раз, уязвленная и раздосадованная, я готова была приказать кучеру уезжать, и почти сразу же представляла себе, как огорчит Марию Антуанетту известие о том, что столь важная встреча не состоялась. У королевы и так достаточно неприятностей. Я не хотела причинять ей боли. Моя рука, потянувшаяся было к шнуру, опускалась, и я терпеливо ждала. Вместе со мной дрожал под дождем и Жак.
За пять месяцев, миновавших после случая на Королевской площади, я полностью оправилась. Нельзя сказать, что я обо всем забыла, но, по крайней мере, сумела взять себя в руки и так часто внушала себе, что лучшая часть моей жизни – впереди, что полностью поверила в это. У меня даже появилась какая-то тяга к жизни, к счастью, к радости. Вот только любовь… Ее я больше не желала. Мне даже думать об этом было невыносимо.
Я тихо постучала в стенку кареты.
– Жак, вы, надеюсь, помните, что следует отвечать, если вас дома спросят, где я была? Помните, что только не здесь и не в Тюильри!
Кучер засопел под кожаным фартуком. Голос Жака прозвучал недовольно:
– Вы меня простите, ваше сиятельство, но неужто я так бестолков, что с первого раза запомнить не могу? У меня уже давно ответ готов.
– Ну и что же вы скажете? Где я была?
– Да хоть в Пале-Рояль…
Я подумала было, что это уж слишком, но в этот миг мне показалось, будто кто-то идет. Будто кто-то шлепал по лужам…
Этот кто-то был явно неуклюж. Я машинально нащупала у себя в сумочке тяжелый сверток с золотыми монетами.
Шаги приближались. Человек, видимо, споткнулся, и я услышала весьма грубую энергичную брань. Заранее чего-то опасаясь, я опустила на лицо густую серебристую вуаль.
– Черт, ну и погода! – послышался резкий голос и шорох отряхиваемой одежды.
Дверца кареты распахнулась, и крепкий мужчина в черном рединготе заглянул внутрь.
– Надеюсь, я попал по адресу, да?
Я не ответила. Мужчина влез в карету, тяжело упал рядом со мной на подушки, придавив мне плащ, и захлопнул дверь.
– Что ж это вы молчите?
Мне стало ясно, что извинений по поводу опоздания ждать будет напрасно, но я не спешила разговаривать с незнакомцем. Я молча потянула за шнур, и карета мягко тронулась с места. Мне казалось, что во время разговора лучше ездить по Парижу – так нас не смогут подслушать.
– Уж не собираетесь ли вы арестовать меня? – спросил он посмеиваясь. – Чересчур много таинственности.
Я упрямо молчала, не уверенная еще, что это именно тот, кого я ждала. В карете было темно, да и вуаль мешала его разглядеть. Правда, голос был тот самый – громкий, модулирующий, не способный, казалось, к шепоту.
– Как ваше имя? – спросила я наконец.
– Жорж Жак Дантон. Будто вы сами не знаете!
Я почти успокоилась, но полагала, что следует до конца проявлять осторожность.
– Прошу вас, придвиньтесь к окну, мне нужно разглядеть вас.
Он, ворча, исполнил просьбу. Я откинула занавеску. В тусклом свете уличных фонарей мне удалось увидеть и пораженное оспинами лицо, крупное, добродушное, и тяжелый подбородок, и маленькие светлые глаза. Это был он, тот самый Дантон, которого я видела однажды на трибуне Собрания, когда он в ноябре требовал отставки министров. Теперь я уже не сомневалась.
– Ну а кто же вы, мадам? Я невольно улыбнулась.
– Мое имя вам ничего не скажет.
– Сомневаюсь. Вокруг Австриячки вьются одни герцогини и принцессы. И, вы должно быть, из тех, кого на все лады проклинают сейчас газеты.
– В таком случае, скажем искреннее: мое имя слишком громко для того, чтобы произносить его вслух по любому поводу.
Он присвистнул.
– Скрываете свое имя? Вздор все это, скажу я вам. Да появись у меня хоть малейшее желание, я в два счета узнал бы вас, хотя вы и надели эту шляпу с вуалью, которая закрывает ваше лицо лучше, чем крепостная стена. Вы молоды, светловолосы, хорошо сложены – много ли таких женщин среди жалких остатков…
– О, пожалуйста, – слегка насмешливо прервала я его, – господин Дантон, будьте джентльменом, не узнавайте меня.
Исподлобья взглянув на меня, он потер замерзшие руки.
– Дрянь погода! Договорились, вы можете не говорить мне своего имени, я не домогаюсь. Просто я удивлен. Обычно со мной встречался Монморен. [1]
– Монморен под подозрением. Все кричат, что он вас купил. Вы же знаете, что началось после того, как вы вынудили подать в отставку всех министров, не упомянув только Монморена.
– Так ведь правильно кричат, – заметил Дантон. – Монморен вручил мне десять тысяч.
– А от короля вы получили восемьдесят! И все же предали его, отправив в отставку кабинет, в то время как вам поручили предотвратить это. В результате Лафайет навязал королю своих ставленников. Что вы от этого выиграли?
Дантон болезненно поморщился.
– Вот уж не люблю женщин, которые вмешиваются в политику! Ну да, вы все правильно говорите. Только знайте, что такому человеку, как я, любой охотно даст восемьдесят тысяч. И я возьму их. Но еще никому не удалось купить меня за эти деньги! Я предпочитаю поступать так, как подсказывает мне моя собственная голова. И ничьи приказы я не исполняю.
– А деньги берете? – съязвила я, надеясь его смутить. Он не смутился.
– А деньги беру. Отчего не взять, если дают? Если король обогащал дворян, то революция должна обогащать патриотов. Это справедливо. Разве не так?
Я вздохнула.
– Похоже, что революция для вас, господин Дантон, – настоящая золотая жила. Поздравляю вас.
Он, кажется, даже не слышал того, что я сказала.
– Вам удалось задеть самое больное мое место. Когда мне напоминают о Лафайете, у меня появляется зубная боль, меня так и тянет жаловаться… Тогда я совершил ошибку, разрази меня гром! Подумать только, трудился как раб на Лафайета! И выступал как будто ради него, и петицию составлял – все ради того, чтобы он мог назначить своих министров вместо прежних.
– Ах, так вы все-таки сожалеете, что отправили кабинет в отставку?
Дантон покачал головой.
– Ничуть не сожалею. Это было дело решенное. Просто мне следовало сделать ставку на Ламетов, на Мирабо…
Он шумно вздохнул. Да и вообще, все его манеры – если это можно назвать манерами – были крайне раскованны, даже бесцеремонны. Он сидел передо мной развалившись, беседовал вальяжно, без всякого почтения. Похоже, он нисколько не скрывал своего цинизма, даже гордился им. И эта искренность неожиданно добавляла очков его странному обаянию.
– Ну хорошо, – сказала я, – этот разговор уводит нас далеко в сторону. То, что было, не так важно. У меня есть для вас нечто новенькое.
– Ага, значит, перейдем к делу. О чем меня просит король?
Последние слова заставили меня передернуть плечами. «Просит король!» Уму непостижимо, до чего обнаглели эти буржуа – те самые, что пять лет назад, подобно моему собеседнику, писали свою фамилию как д'Антон, пытаясь всех убедить в том, что они дворяне.
– Король не просит. Королю необходимо, – подчеркнуто произнесла я, – чтобы к празднику Пасхи вы пригнали толпы ваших кордельеров [2]к Тюильри, убедив их, что король хочет бежать.
Он ничуть не удивился тому, что я сказала. Лицо его стало задумчивым, умные глаза потускнели.
– На праздник Пасхи? – пробормотал он.
– Да.
– А что это дает?
– По-моему, – сказала я довольно резко, – вам совсем не обязательно это знать.
– Я не собираюсь совершать нелепые поступки, – отрезал он. – Те, смысла которых я не понимаю.
– Почему же нелепые? – возразила я. – Король в этот день захочет поехать в Сен-Клу, ну а вы помешаете ему сделать это. Разве такая революционная бдительность не подарит вам несколько лишних очков? Кричите на всех перекрестках, что король собирается бежать, что Сен-Клу – это только репетиция, и вам поверят. Что же тут плохого?
Но лицо его оставалось задумчивым.
Что касается меня, то я назвала Сен-Клу наобум, сама еще не зная, какое место будет избрано – Сен-Клу ли, Компьен, Фонтенбло или Рамбуйе. По-моему, для Дантона это не имело значения.
– Вы думаете, у вас что-нибудь получится? – спросил он вдруг. – Вас же теперь всего горстка. Да и вообще вы не понимаете, что происходит во Франции.
– Господин Дантон, осмелюсь напомнить вам, что вас это никоим образом не касается.
Этот разговор начал меня раздражать. Снова мы говорим не о том, ради чего я сюда пришла.
– Так что же вы скажете? – нетерпеливо спросила я. Он покачал головой.
– Я ничего не буду вам обещать.
– Ну, это вполне в вашем духе, сударь, я была к этому готова. Нет ли чего-нибудь более конкретного? Исполнить нашу просьбу вам, в сущности, ничего не стоит.
– Я хочу знать, что стоит за ней. К тому же, для этого нужны газеты.
Я усмехнулась.
– Насколько я знаю, с этим вы никогда трудностей не испытывали. В вашем распоряжении Демулен, «Революция Парижа» Прюдома, даже этот бешеный «Друг народа» Марата.
Он недоверчиво, но заинтересованно разглядывал меня. Я продолжала:
– Лучше, конечно, использовать Марата. Этот безумец клюнет на все, что направлено против двора, и сразу поднимет крик. Он одержим навязчивой идеей борьбы против всего, что связано с аристократией. Чего стоят эти его заявления о том, что король во Франции является пятым колесом телеги и что в Тюильри необходимо построить сотню виселиц… А его требование полумиллиона голов? «Казните пятьсот тысяч сейчас, чтобы потом не казнить десять миллионов!..»
Дантон искренне расхохотался.
– Вот уж не думал, что в Тюильри читают вопли Марата!
– Приходится читать даже такое. Он ведь нравится санкюлотам, да? А вам не трудно будет его уговорить – ведь он ваш ДРУГ.
Последовал новый взрыв хохота, еще громче прежнего.
– Вздор! Ну, мадам, знаете ли, это уже чересчур… Марат – мой друг? Кто вам сказал такое?
– Но ведь вы со своим батальоном защищали его от ареста.
Дантон внезапно посерьезнел.
– Да, потому что он метал стрелы в Лафайета. Марат мне не друг. И вообще я далек от всего, связанного с ним. Знаете, мне кажется, он не вполне здоров. Как-то я заспорил с ним о творчестве Расина и Корнеля. Моя неуступчивость вызвала в нем такое яростное исступление, что я дал себе слово никогда с ним не спорить. Я не испытываю особого восхищения личностью Марата… Его нельзя обвинить в недостатке ума, но озлобленный характер лишает беседы с ним всякого удовольствия. И потом, вы напрасно думаете, будто он клюнет на любую выдумку. Он отлично осведомлен, у вас в Тюильри среди прислуги у него есть множество друзей.
– Но на этот раз вы предложите ему не выдумку, – возразила я.
Дантон снова потер руки.
– Ну так и быть. Я подумаю над вашим предложением.
– И все так же будете работать на два фронта?
– Что вы, мадам, – холодно отрезал он. – Я работаю по одну сторону баррикад. Я патриот и революционер. Вам я только помогаю, как могу. Во-первых, потому, что получаю при этом деньги, во-вторых, мне жаль вас, а в-третьих, помощь, которую я вам оказываю, не наносит никакого вреда моим кордельерам…
Он многозначительно посмотрел на меня.
– Ну?
Я протянула ему сверток.
– Здесь девять тысяч ливров.
– Только-то?
– Господин Дантон, не преувеличивайте значения той услуги, которую собираетесь нам оказать.
– Гм, такое объяснение мне не очень-то по вкусу.
– Королевский двор стал нынче беден – это объяснение вам больше нравится? Получайте его.
Он взвесил в руке сверток.
– Я буду думать, мадам. Это единственное, что я могу вам пообещать.
Я приказала Жаку остановиться. Дантон распахнул дверцу, уже наполовину вылез из кареты, но внезапно обернулся.
– Что, черт возьми, вас заставляет во все это ввязываться? Несколько ошеломленная этим вопросом, я не сразу ответила. Дантон резко продолжил:
– Такая хорошенькая женщина!.. Неужто вы не нашли себе более подходящего занятия? Старый порядок идет к концу, это каждому ясно, и всех, кто его защищает, ждет только виселица!
– Господин Дантон, – сказала я как можно сдержаннее, – я служила королеве в прежние времена, когда она имела власть. Как вы думаете, могу ли я оставить ее сейчас, когда она так нуждается в помощи? Ее величество всегда была добра ко мне. Надеюсь, вы понимаете, что мною движет.
– Глупость вами движет, вот что.
Он нервно сжал мою руку в своей, так неловко, что я почти вскрикнула от боли.
– Прощайте, мадам д'Энен де Сен-Клер.
Итак, он узнал меня. В сущности, в этом не было ничего ужасного. Я некоторое время наблюдала, как он удаляется, потом дала кучеру знак ехать.
На улице было так темно, что я долго не могла разобрать, в какой части Парижа нахожусь. И лишь когда карета выехала из-под мрачной тени каменных стен, я поняла, что мы были у Серебряной башни Консьержери, и снова обрела ориентацию.
Задачу свою я выполнила полностью и могла спокойно ехать в Тюильри. Правда, было уже поздно. Я чувствовала себя уставшей. Поразмыслив, я приказала Жаку отправляться домой, в особняк на площади Карусель.
2
В доме не спали. Это я поняла, едва взглянув на окна, – они были ярко освещены. Это не слишком меня обрадовало. Значит, меня ждут, значит, придется объясняться…Из сумочки, которую носила у пояса, я достала маленькую граненую бутылку. Громко чмокнула откупоренная пробка. Я сделала пять или шесть глубоких глотков. Крепкий коньяк обжег горло, я поперхнулась, на глазах выступили слезы. Черт бы побрал Франсуа – это из-за него я должна устраивать эти вечные мистификации и притворяться пьяной…
Дрожащими руками я поспешно отбросила капюшон, стащила шляпу, вынула из прически шпильки, и встрепанные волосы упали на плечи. Вид у меня теперь, вероятно, был далеко не изящный. Я даже попыталась размазать по лицу краску, чтобы выглядеть еще чуть-чуть пострашнее.
Теперь я могла выйти из экипажа.
– А знаешь, Жак, – проговорила я нерешительно, – пожалуй, ты неплохо придумал насчет Пале-Рояль.
«Да, совсем неплохо. Я могла там и пить, и играть».
Опустив голову, как пьяная, – ибо я подозревала, что за мной могут наблюдать из окна, – я направилась к парадному входу. Маргарита, дежурившая у двери, уставилась на меня так, что мне даже стало не по себе.
– Что же это за вид, мадам?
– А что такое? – спросила я вызывающе.
– Что стало с вашим платьем, можно узнать? А что это у вас на голове такое? Где вы бродили?
Она наклонилась ко мне и тут же отшатнулась.
– Да вы вроде в обнимку с винной бочкой сидели! Мне стало ужасно досадно, что Маргарита стоит и донимает меня, устраивает настоящий допрос, между тем как мне, возможно, предстоит сейчас допрос совсем иного рода, и я решила круто оборвать этот разговор.
– Ну-ка, посторонись, – сказала я очень холодно и очень надменно. – Уж кому-кому, а своей горничной я не стану давать объяснений!
Отстранив Маргариту, я почти на цыпочках быстро пошла к лестнице, надеясь проскользнуть незамеченной. Уже на третьей ступеньке меня остановил громкий окрик. Я неохотно обернулась.
Это был Франсуа. Он смотрел на меня мрачным взглядом. Тяжело вздохнув, я повернулась лицом к нему, ожидая, что же он скажет.
– Вид у вас не слишком хорош, – произнес он.
Я сразу вспыхнула. Честно говоря, мнение Франсуа о моей внешности уже давно не имело для меня значения, но я… я не признавала за ним права меня оценивать!
– Кажется, мой вид уже давно вас не интересовал. По крайней мере, далеко не так, как Собрание.
– Нам нужно поговорить.
Не оставляя мне возможности возразить, он сильной рукой обвил мою талию и заставил спуститься с лестницы. Я хотела было протестовать, но потом передумала. Следовало ожидать, что когда-нибудь Франсуа все это надоест.
Я устало села на кушетку в гостиной. День сегодня выдался тяжелый, дворец Тюильри я исходила вдоль и поперек. До сих пор у меня перед глазами мелькали росписи и позолота его галерей. А еще эта тряска в карете, разговор с Дантоном…
– Вы выбрали далеко не лучшее время для разговора, – сказала я, чтобы он уяснил это прежде всего.
Он налил в стакан воды и поднес его к моим губам. Я отвернулась.
– Пейте! Вам надо прийти в себя. Вы же пьяны.
– Да, я пила коньяк. Но я не пьяна. По крайней мере, не настолько, как бываете вы, адмирал.
При любом разговоре с Франсуа меня словно несло – так подмывало устроить ссору. Я нарочно назвала его адмиралом, чтобы задеть его. Не отвечая, он еще ближе поднес к моим губам стакан, и я поняла, что он не отстанет. Чтобы покончить с этим, я стала пить, но он сам контролировал наклон стакана, контролировал неловко, так, что я почти захлебывалась и вода потекла по моему подбородку. Само собой разумеется, я восприняла это как новое издевательство и рассерженно вырвалась, выбив у него из рук стакан.
– Прекратите это! В конце концов, я в своем доме, а не в вашем, так что нечего мне приказывать.
– Вы целыми днями не вспоминаете, где ваш дом. Что вы делали сегодня? Почему явились так поздно?
Я снова села на кушетку, уяснив, что больше приставать ко мне со стаканом он не будет.
– Какие странные вопросы вы мне задаете! – бросила я раздраженно.
– И все же я хотел бы услышать ответ.
– Я тоже хотела этого, когда вы отсутствовали по двенадцать часов кряду и являлись домой за полночь. Но я молчала, а вы не спешили удовлетворять мое любопытство. Как видите, теперь я привыкла, и ваше отсутствие меня уже не беспокоит. Почему бы вам не поступить так же?
– Черт побери, когда я отсутствую, вы прекрасно знаете, где я!
– Если вас только это интересует, то по моему виду можно понять, где я была.
Он сел рядом со мной, осторожно провел рукой по моим волосам. Я не противилась, но и не поощряла его, – мне была безразлична эта ласка.
Он отдернул руку.
– Я говорил с Жаком. Он утверждает, что возил вас в какой-то ресторан. Это скверно, Сюз.
– Почему же?
– Жены депутатов не должны так поступать.
Я отпрянула, словно ужаленная. Глаза у меня сверкнули.
– Похоже, только об этом вы и думаете, да? Если бы вы были более наблюдательны, сударь, то заметили бы, что с недавних пор у меня нет ни малейшего желания разыгрывать из себя добродетельную супругу республиканца. Для этой роли я теперь совсем не подхожу. Не воображайте, что перед вами та самая Сюзанна, что вышла за вас замуж прошлым летом.
Слезы набежали мне на глаза. Я закрыла лицо руками.
– Что вам, черт побери, от меня нужно? Или вам мало того, что я вынесла?!
Он вдруг схватил мои руки, порывисто поднес к губам, и я пораженно увидела, что лицо его взволнованно.
– Да что же произошло между нами за эти полгода? Я просто не узнаю вас, Сюз. Мы почти не видимся. Я вижу, что вы страдаете, что вы убиты горем, но почему же вы замкнулись в себе? Разве вы одна? Разве я не люблю вас? Разве я не сумею вас утешить? Какая черная тень пролегла между нами, скажите, Сюз!
Я ошеломленно подумала, что впервые слышу от него такие слова. Пожалуй, еще полгода назад я душу готова была продать, чтобы услышать нечто подобное. Но он опоздал. Теперь мне не нужны были ни его чувства ко мне, ни он сам. Да и зачем все эти объяснения? Если он сам не понимает, мне совсем не хочется что-то ему втолковывать. Для себя я все окончательно решила еще тогда, в ноябре.
А Франсуа… Я слишком хорошо знала его теперь, чтобы обмануться его словами. Он может только говорить, а понять и воспринять – на это он не способен. Я представила на мгновение, что решилась рассказать ему о том, что посещаю Тюильри и что там делаю. Да никакие мои слезы и просьбы не будут иметь значения. Он оттолкнет меня, обругает. Может, даже донесет на меня в какой-нибудь комитет…
Ни слова из того, что я думала, я не произнесла вслух. Будет лучше, если он ничего обо мне не узнает. Я не думала, что наш брак продлится долго, но все-таки надеялась растянуть его еще месяца на три-четыре, до тех пор, пока моя роль в Тюильри не будет раскрыта. Тогда-то он будет просто вынужден оставить меня, а пока… пока мне было очень выгодно жить под прикрытием имени мадам де Колонн, жены левого в Собрании. Он вдруг произнес, прервав мои мысли:
– Вы же знаете, что я не меньше вашего любил Луи Франсуа. Он мне был так же дорог, как и вам.
– И именно поэтому вы даже в день его похорон пошли в Собрание! – охрипшим голосом, озлобленно выкрикнула я.
Вскочив на ноги, я некоторое время не могла произнести ни слова от возмущения.
– Молчите уж лучше о ребенке, вы, лицемер! Вы никогда не любили его! Вы все лгали, притворялись! Вам никогда не был нужен Луи Франсуа! Да я вообще не знаю, кто вам нужен, вы никого не умеете любить по-настоящему. Всех и все вам заменяет Собрание, это с ним вы обвенчались, а не со мной. Если бы в тот день… день похорон моего мальчика, вы сделали бы хоть один шаг навстречу… если бы я разглядела в вас хоть искорку настоящего сочувствия… о, как я ждала этого! А вместо этого вы отправились в Собрание. Тогда я наконец поняла, что мы слишком разные люди. И теперь я не хочу, слышите, не хочу, чтобы вы меня понимали!
Со мной едва не случилось истерики. Я вся дрожала от возбуждения. Франсуа попытался усадить меня в кресло, но я вырвалась.
– Да, мы разные люди, – упрямо повторила я. – Оставьте меня в покое. Я буду делать то, что хочу. Не донимайте меня своими разговорами. И не ворошите память о Луи Франсуа. Мне это больнее, чем вы думаете.
Он молчал и, к моему удивлению, не раздражался, слыша такое. Я тоже замолчала, чувствуя, что только все усугубляю. Мне надо сдерживаться. Хотя бы ради Марии Антуанетты. Используя свое положение жены Франсуа, я была вхожа в узкие компании супруг других депутатов, да и среди друзей адмирала пользовалась доверием. Бракоразводный процесс лишь смешает карты. Надо потерпеть… Не так уж долго осталось. И не следует каждый божий день скандалить с Франсуа.
Но и мириться я тоже была не в силах – такое лицемерие было не по мне. Я молча встала и направилась к двери. Обернувшись у самого порога, я увидела, что он все так же сидит, опустив голову. Свет лампы падал на его лицо – оно было каменное… Боже, как я ненавидела это выражение его лица!
– Сударь, – окликнула я его весьма холодно. – Сударь, если вам угодно знать, через неделю я уезжаю в Бретань.
Это была ложь. Уехать мне предстояло в другое место. Я сказала это так, на тот случай, чтобы он не удивился, обнаружив, что меня нет в доме.
Да и с какой стати мне надо было говорить правду? У меня не было оснований серьезно полагать, что его вообще все это по-настоящему волнует.
3
Мария Антуанетта была явно огорчена. В смущении она нервно теребила батистовый платок.– Мне очень жаль, Сюзанна, но, честное слово, мы приложили все усилия…
Мне тоже казалось, что было сделано все возможное. Агент короля Лапорт действовал даже через российского посланника графа Симолина. Тот мог достать только один фальшивый паспорт – либо для королевы, либо для меня. Приходилось выбирать.
– Да, конечно, – произнесла я. – Без сомнения, паспорт нужнее вам, чем мне. Моя поездка не так важна, как побег вашей семьи, мадам.
Людовик XVI смущенно закашлялся.
– Чтобы не подвергаться такому риску, мадам, может, вы все-таки поедете под своим подлинным именем?
Я покачала головой.