Страница:
– Спасибо вам на добром слове, сестра. Особенно принимая во внимание обстоятельства.
Она покрепче затянула на талии кушак капота и повернулась к нему:
– Ну вот, я готова. Позвольте мне взять один из них.
Он отдал ей меньший из чемоданов, который держал под мышкой.
– Какой номер назвал вам клерк?
– Четырнадцатый.
Они вышли в коридор. Она хотела взять его под локоть, но мистер Кордова отвел ее руку и сам крепко ухватился за ее плечо, пояснив:
– Мне так удобнее.
Двигаясь «индейской цепочкой» – он на шаг позади нее, – они безо всяких приключений добрались по узкому коридору до нужной двери.
– Вот мы и пришли. Номер четырнадцатый через две двери от моего, вы просто ошиблись при подсчете.
– Я должен еще раз извиниться.
– Вовсе нет. Ключ у вас? Позвольте мне помочь…
– Вы очень добры, но я предпочитаю все делать сам.
Это прозвучало неожиданно твердо, даже немного резко. Сестра Августина опешила и, отступив на шаг, принялась наблюдать с безмолвным сочувствием, как он ставит чемодан на пол, вешает трость на левую руку и шарит вынутым из кармана ключом вокруг замочной скважины. Наконец дверь открылась.
С первого же взгляда она убедилась, что его комната – сестра-близнец ее собственной.
– Я поставлю ваш чемодан вот на этот стул, ладно?
Он кивнул, но так и замер в дверях. Сестра Августина поняла, что он хочет остаться один, чтобы обследовать комнату без свидетелей, и, подойдя к нему, вновь решительным жестом водворила его руку к себе на плечо.
– Кровать стоит… – она слегка потянула его за руку, чтобы сдвинуть с места, – раз, два, три, четыре… в четырех с половиной шагах отсюда по прямой. А вот ночной столик.
Она прижала его ладонь к деревянной крышке.
– Тут стоит масляная лампа… вот она. Хотя… – тут она почувствовала, как краска заливает ей щеки, – вам она, наверное, не понадобится. Теперь, если вы повернетесь боком и пройдете вдоль кровати… раз, два, три, четыре, пять… стоп, это письменный стол.
Подобным же образом они просчитали количество шагов до окна, до гардероба и до умывальника, потом сестра Августина предложила выйти в коридор и определить расстояние до ванной комнаты.
– Нет, уж теперь я сам, благодарю вас.
– Честное слово, мне вовсе не трудно, и пока мы…
– Сестра, – протянул он своим волнующим баритоном, – вы просто ангел милосердия, но, насколько я понимаю, на вас всего лишь легкий халат или что-то в этом роде. Если нас кто-нибудь заметит… может возникнуть неловкость.
С неожиданным для себя сожалением она выпустила его руку и отошла к двери.
– Вы правы. Спасибо, я как-то об этом не подумала. Что ж, в таком случае я, пожалуй, пойду… Вы уверены, что вам больше ничего не нужно?
– Совершенно уверен.
– Ну тогда до свидания. Она открыла дверь.
– Сестра?
– Да?
– Я хотел бы спросить… не согласитесь ли вы отужинать со мной сегодня? Если, конечно, это не противоречит уставу вашего ордена.
Она улыбнулась. Выдержав паузу для приличия, она ответила:
– Да нет, пожалуй, никаких правил я не нарушу, если соглашусь. Представьте себе, мистер Кордова, наш орден отличается весьма либеральными взглядами.
Она уже успела позабыть, насколько неотразима его собственная улыбка.
– Рад слышать, что орден Нищенствующих Сестер столь демократичен.
– Сестер Святой Надежды, – поправила она с мягким упреком.
– Ах да, Надежды… Так я постучу к вам примерно через час?
– Буду ждать с нетерпением.
Он отвесил ей низкий церемонный поклон, окончательно пленивший ее сердце, и она босиком выпорхнула из его комнаты бесшумной танцующей глиссадой.
– Свадьбу?
Сестра Августина отложила вилку и потянулась за своим бокалом. «Шато Дюкрю-Бокейю» урожая 1879 года, как объяснил ей мистер Кордова. К столу в отеле «Саратога» подавали только «Шабли» местного разлива; узнав об этом, владелец ранчо близ Монтерея поднялся к себе в номер и принес бутылку из своих собственных запасов. Он был настоящим ценителем благородного напитка.
– Четыре года мы с Изабеллой были помолвлены. Изабелла ждала, пока я не закончу учебу.
– Что же произошло? – спросила сестра Августина, когда он вдруг умолк.
– В последнюю ночь перед прибытием в трюме корабля возник пожар. Поднялась всеобщая паника. Я пытался помочь потушить огонь, а потом начал выводить перепуганных пассажиров из задымленных кают в безопасное место. Мне… не следовало так рисковать, это было безрассудство, а не храбрость, но я решил попытать счастья и спустился вниз в последний раз, хотя понимал, что уже выбился из сил. Помню, как раздался страшный треск, а потом…
По его лицу прошла судорога, он провел рукой по лбу.
– Как мне потом сказали, переломилась горящая балка. Она упала и ударила меня по голове.
– Боже милостивый!
– К счастью, корабль причалил благополучно. Я постепенно оправился от полученного удара, но потерял зрение навсегда. На этом сходились все врачи, к которым я с тех пор обращался. Все, как один, были единодушны в том, что восстановить его не удастся.
Его глухой голос, в котором звучала безысходность, заставил ее отбросить осторожность и взять его за руку, бессильно лежавшую на обеденном столе. Он провел большим пальцем по тыльной стороне ее ладони и выжал из себя бледную улыбку.
– Изабелла проявила удивительное мужество и самоотверженность, настаивая, чтобы свадьба состоялась, несмотря ни на что, но я не мог обречь ее на жизнь с инвалидом.
– Но если вы ее любили…
– Именно поэтому я и не захотел стать для нее вечной обузой. И теперь я твердо знаю, что поступил правильно. Несколько недель назад до меня дошла весть о том, что она… вышла замуж.
Сестра Августина заморгала, чтобы не расплакаться.
– О, мистер Кордова…
– Эдуард.
– Эдуард. Мне ужасно жаль.
– Благодарю вас.
Наступила пауза, полная дружеского, сочувственного понимания. Потом он решительно высвободил свою руку со словами:
– Довольно говорить обо мне. Расскажите-ка лучше о себе, сестра. Когда вам впервые пришла мысль о том, чтобы посвятить себя Богу? Хотя… может быть, это слишком личный вопрос? В таком случае я прошу прощения…
– Нет, что вы, не нужно! Мне было тогда двенадцать лет.
– Вы были совсем еще ребенком! Должно быть, ваша семья отличалась большой набожностью?
– Вовсе нет. По правде говоря, они всячески противились тому, чтобы я приняла постриг. Но после того, как мне явилось знамение, никакая сила в мире не могла меня удержать.
– Что за знамение?
Сестра Августина задумчиво посмотрела на него.
– Вы католик, мистер Кордова?
– Эдуард.
– Эдуард.
– Когда-то я был католиком, – признался он со сдержанной горечью.
Она огорченно ахнула и начала было что-то возражать, но он остановил ее величественным жестом.
– Расскажите мне о знамении, сестра.
– Ну ладно.
Сестра Августина отпила глоток вина для храбрости.
– Я выросла неподалеку от Санта-Барбары. Моя семья, как и ваша, жила на большом ранчо, и поблизости почти не было соседей. Совсем не было, если уж на то пошло. Поэтому я подружилась с Мариэленой, дочерью одного из наших работников. Мы с ней были неразлучны, пока у нее не появились стигматы[3].
– Что появилось?
Она изумленно подняла брови:
– Вы же говорили, что вы католик!
– Ах, стигматы! Извините, я не расслышал.
– Впервые это случилось во время мессы у нас на ранчо, в маленькой семейной часовне. Сразу же после причастия на белоснежном платье Мариэлены вдруг выступили пятна крови.
– Бог ты мой! Что же с ней приключилось? Она остановила на нем строгий взгляд:
– Говорю же вам, у нее появились стигматы! Сквозные кровавые раны на руках и на ногах, рана в боку и следы на лбу от тернового венца.
Осторожно, словно боясь расплескать, Эдуард Кордова поставил бокал на стол.
– Так это и было ваше знамение?
– Ну разумеется! К концу мессы все следы исчезли, ни капельки крови не осталось. Это было настоящее чудо, знамение свыше, напоминание о том, что Господь наш вездесущ и что Он пошел на крест за грехи наши…
Мистер Кордова задумчиво кивнул.
– И поэтому вы решили уйти в монастырь?
– Отчасти да.
– Полагаю, вы последовали туда за Мариэленой? Сестра Августина испустила тяжкий вздох.
– Нет, это не так. Вскоре после того памятного богослужения она тяжело заболела. Доктор сказал, что у нее болотная лихорадка. Ее страдания были ужасны, но никто не слышал от нее ни слова жалобы. Она ведь уже была святая.
– Понятно.
– Перед самой смертью она взяла с меня слово стать монахиней вместо нее. Я, конечно, согласилась. Мариэлена страшно мучилась и телом и душой, но мое обещание принесло ей долгожданный покой: она отошла в лучший мир с улыбкой на устах. Ни разу за всю жизнь у меня не было случая пожалеть о своем решении.
Эдуард Кордова так расчувствовался, что решил налить себе еще вина и при этом чуть не опрокинул бутылку. Сестра Августина едва успела подхватить ее.
– Извините, – пробормотал он, – я страшно неловок.
– Не надо так говорить, – мягко возразила она, наполняя его бокал. – Мне ваши движения кажутся вполне уверенными.
– Вы просто слишком добры и снисходительны. Тут он наклонил голову и прислушался.
– А себе вы разве не хотите налить еще?
– Мне лучше бы воздержаться.
Его голос выдавал крайнее изумление:
– Разве монахиням возбраняется пить вино?
– Нет, но нам следует соблюдать умеренность.
– Вы ее не нарушаете. Два бокала – разве это так много?
Перед тем как уступить, сестра Августина выдержала приличествующую случаю паузу.
– Н-ну хорошо. Только совсем чуть-чуть. Наклонив бокал, чтобы не слышно было бульканья, она наполнила его до краев, потом рассказала ему о своем одиноком детстве на родительском ранчо. Выяснилось, что между ними много общего. Время за беседой летело незаметно.
– Спасибо вам, что вызвали меня на откровенность, сестра Августина, – поблагодарил Эдуард Кордова по окончании обеда. – Мне необходимо было выговориться, а с вами удивительно легко и приятно беседовать.
– Могу сказать то же самое о вас… Эдуард.
– Надеюсь, вы не рассердитесь на мои слова… У вас чудесный голос. Такой ласковый, успокаивающий.
Она подперла рукой подбородок:
– Правда?
– Поверьте, уж кому, как не мне, разбираться в голосах! Глубокий, я бы сказал, грудной и с такими… как бы это выразить… доверительными нотками.
Он глубокомысленно соединил кончики своих красивых длинных пальцев.
– Нежный, но в то же время звучный. В нем слышится нечто невинное, почти что детское, хотя в некоторых звуках вдруг проскальзывает этакая очаровательная хрипотца.
Сестра Августина смотрела на него, словно в трансе, зачарованная его словами. Больше всего на свете ей хотелось узнать, какого цвета у него глаза – эти бедные незрячие глаза! В пламени свечей его волнистые каштановые волосы отливали бронзой. Сразу было заметно, что перед обедом он побрился: об этом свидетельствовала не только гладкость слегка впалых щек, но и витавший вокруг него слабый запах…
Она наклонилась поближе, чтобы определить, что это. Похоже, лавровишневая вода. До чего же красивые у него губы – полные, чувственные и в то же время решительные. Открывает ли он рот, когда целуется? Некоторые мужчины так делают, это она знала по опыту. А может, он начинает с закрытым ртом и только потом открывает, заставляя тебя ответить тем же…
– А вот и вы!
Круглая физиономия мистера Суини нависла над ними, подобно полной луне.
– Какая удача! Я решил немного вздремнуть и, представьте, проспал аж два часа. Проснулся, гляжу, уже совсем стемнело. Ну, думаю, придется мне ужинать в полном одиночестве. Можно к вам присоединиться? Надеюсь, я не помешаю?
– Нет-нет, конечно, нет! – воскликнули они в один голос, однако сестре Августине показалось, что, приглашая толстяка за стол, мистер Кордова проявил ничуть не больше искренности, чем она сама. А ведь ей следовало бы радоваться его приходу, сообразила она по зрелом размышлении. Именно мистеру Суини, а вовсе не Эдуарду Кордове она должна была сейчас заговаривать зубы! Ведь не кто иной, как Суини, разъезжал по Калифорнии с целым сундуком бесценных сокровищ!
Порой она сама себе удивлялась. С какой великолепной небрежностью, с каким безупречным тактом, без малейшей шероховатости или натяжки ей удалось перевести разговор на меры предосторожности, предпринимаемые им для охраны своей коллекции! Искусно подготовив почву, она наконец смогла задать прямой вопрос: сдает ли он экспонаты в камеру хранения компании «Уэллс-Фарго», останавливаясь на ночлег? Или считает более безопасным доверить их администрации отеля?
– Ни то, ни другое, – ответил Суини, сияя самодовольством. – У меня есть свои собственные методы охраны, куда более совершенные, чем могут предложить любые наемные сторожа.
– В самом деле?
– Можете не сомневаться. Начнем с того, что я ни на миг не выпускаю свою коллекцию из виду. Ведь я лицо заинтересованное, не то что посторонние люди, от которых смешно было бы ожидать ревностного исполнения долга.
– Но неужели вы нисколько не опасаетесь ночного нападения?
Суини снисходительно рассмеялся, блеснув полным набором золотых зубов.
– Хотел бы я посмотреть, кто на это отважится. Я им не завидую.
– Стало быть, вы вооружены? – предположила сестра Августина.
Это означало бы конец разговора.
– Ну что вы, у меня имеется кое-что получше! У меня с собой целый чемодан специальных запоров для окон и дверей. Сделаны на Заказ. Ничего даже отдаленно похожего «Уэллс-Фарго» предложить не может, не говоря уж о гостиничных сейфах. Моя комната превращается на ночь в неприступную крепость, сестра.
– Сделаны на заказ? – переспросила она, стараясь ничем не выдать своего разочарования.
– Вот именно! Изготовлены в специальной мастерской. Правда, заказ обошелся нашему музею в целое состояние, но ведь безопасность прежде всего, не так ли?
Описывать устройство запоров он, разумеется, не стал, а расспрашивать сестра Августина не решилась. Не вызывая подозрений, такой вопрос мог бы задать разве что слесарь, но уж никак не монахиня.
Что ж, очень жаль, но ничего не поделаешь. Генри, конечно, начал бы обвинять ее в том, что она не желает совершенствоваться в необходимых навыках, но, если уж на то пошло, она могла бы и покопаться в патентованных запорах мистера Суини. Знать бы только, какой они системы! Цилиндрический замок с пружиной она могла бы открыть даже с завязанными глазами, но вот новые системы с зубчатым барабаном… нет, это было слишком сложно.
Ну и шут с ним! По правде говоря, она была скорее рада, чем разочарована. Да, деньги ей нужны позарез, но откровенная кража все-таки не в ее духе. Слишком примитивно, слишком грубо. Интересно, знает ли Генри хоть одного скупщика краденого? Он никогда об этом не говорил. Насколько ей было известно, сам он никогда взломщиком не был. И ей казалось, что даже при самых отчаянных обстоятельствах, будь он сейчас здесь, он посоветовал бы действовать старым проверенным способом – мошенничать, не прибегая к воровству.
После ужина мистер Суини заявил, что хочет слегка размяться, поэтому они пожелали ему доброй ночи в холле гостиницы, после чего мистер Кордова – нет-нет, просто Эдуард! – проводил ее до дверей номера. Там они немного задержались: казалось, он не меньше, чем она сама, жалеет о том, что вечер кончился так скоро. Разумеется, не могло быть и речи о том, чтобы пригласить его в комнату, но… Не будь на ней монашеского облачения… Что бы было тогда? А? Если бы они встретились как обычные путешественники, одинокие и ничем не связанные, устроившиеся на ночлег в отеле «Саратога»? При одной мысли об этом сердце у нее забилось учащенно, а щеки запылали румянцем. Она скорчила гримаску в досаде на собственную глупость. Хорошо, что он ее не видит!
Правило номер один, которое Генри заставил ее затвердить много лет назад, гласило: никаких личных чувств, пока ты на работе. До сегодняшнего вечера соблюдать его было совсем нетрудно. Но раз уж у нее вообще появился соблазн нарушить запрет, это могло означать лишь одно: во всем виновато «Шато-Дю-Как-Его-Там». Она явно выпила на бокал больше, чем следовало.
После многозначительной паузы Эдуард произнес с подкупающей вежливостью, доходившей до самого ее сердца:
– Мне не хотелось бы вас обидеть, но… могу я сказать вам нечто личное?
– Обидеть? Я уверена, что вы на это не способны.
– Я лишь хотел заметить, что у вас совершенно особенный аромат… тонкий букет, если можно так выразиться. Он напоминает мне лучшие марки вин. Раз услышав, я его никогда не забуду.
Она стояла, прислонившись к стене. Эдуард был на полголовы выше и теперь склонился над ней, опираясь рукой о низкую притолоку двери у нее над головой. Его признание в том, что он ощущает «тонкий букет», ее ничуть не удивило: она тоже слышала его аромат. Никаких сомнений, это действительно была лавровишневая вода.
– И как бы вы определили сущность этого «тонкого букета»? – спросила она беспечно, хотя втайне почувствовала себя польщенной.
Он сложил большой и указательный пальцы щепоткой. Ей этот жест показался утонченным, набожным и в то же время безумно волнующим.
– Запах и его сущность – это совсем не одно и то же. Запах сам по себе… это хорошее мыло с абрикосовой или апельсиновой отдушкой. Думаю, речь идет об абрикосе. Но вот сущность…
Сестра Августина ждала, затаив дыхание.
– Его сущность я определил бы как… дуновение благодати.
Она ахнула. Эдуард Кордова напрягся, чутко прислушиваясь. Его черные брови сошлись на переносье.
– Что-то не так?
– Благодать, – прошептала она с долгим вздохом. – Вы угадали мое имя. Грейс[4] – так меня звали до того, как я дала обет.
– Какое поразительное совпадение!
Лицо Эдуарда Кордовы придвинулось так близко, что она различила жилку, бьющуюся у него на шее чуть ниже левого уха. Ей хотелось коснуться кончиками пальцев одной из чарующих ямочек в уголках его чудесного рта. В синих стеклах очков отражались ее собственные полуоткрытые губы и полные телячьего восторга глаза. Это ее немного отрезвило.
– Спокойной ночи, – прохрипела она. На сей раз «очаровательная хрипотца» гласных была ясно слышна даже ей самой.
– Спокойной ночи.
Но он так и не сдвинулся с места, поэтому она тоже решила не шевелиться.
– Это был незабываемый вечер. Спасибо, что провели его со мной.
– Это я должна вас благодарить! .
Его выразительный рот буквально завораживал ее. Сестра Августина даже не сразу заметила, что Эдуард Кордова протягивает ей руку для прощания, и сообразила что к чему лишь после того, как он поднял руку повыше, нечаянно коснувшись кончиками пальцев ее груди. Она отшатнулась.
У него на лице промелькнуло недоуменное выражение, быстро сменившееся беспокойством, но сестра Августина была готова на все, лишь бы уберечь его от смущения. Вжавшись в стену, чтобы он не догадался, как мало между ними места, она сунула ему руку для пожатия. На секунду его сильные длинные пальцы сжали и тотчас же выпустили ее ладонь.
– Спокойной ночи, – повторили они хором. Лишь много позже, ворочаясь в постели в тщетной попытке уснуть, сестра Августина вспомнила об обещанном пожертвовании для сиротского приюта. Она так и не достала для него бланк перевода. Не говоря уж о том, чтобы помочь ему вписать сумму прописью.
Глава 2
Решение прикинуться слепцом осенило Рубена на полпути между принадлежавшим Баду Уайти салуном «Лови момент» и конечной станцией дилижансов «Уэллс-Фарго» в Монтерее. И виной всему была гора сундуков и чемоданов на крыше почтовой кареты.
Поначалу никакого четкого плана у него не было: подвернулся благоприятный случай, вот он и подумал, что нельзя его упустить. Почему именно слепцом? Да просто потому, что он никогда раньше этого не делал. Вернее, был в его жизни случай, когда ему было лет восемь или девять и он ,в течение двух недель довольно успешно изображал попрошайку на деревянной ноге на углу Четвертой улицы и Второй авеню, но с тех пор ему ни разу не приходилось прикидываться инвалидом, и он решил, что пора попробовать себя в новой роли. К тому же при нем случайно оказались все необходимые принадлежности: толстая ротанговая трость, выигранная накануне вечером в покер у Брайди Макколла, и синие очки для считывания фосфоресцирующих меток на крапленых картах.
Ну и, наконец, он пребывал в приподнятом настроении, располагающем к новым приключениям. А все потому, что после трехдневного пребывания в Монтерее карманы у него потяжелели на две тысячи долларов. Правда, до сорока пяти сотен, которые он задолжал братьям Крокерам, не хватало больше половины, но по крайней мере теперь они его не убьют. Во всяком случае, не сразу.
Да и что еще ему оставалось делать? До Сан-Франциско было два дня пути по пыльной дороге. Не сидеть же сложа руки! Он по опыту знал, что аферы, основанные на чистой импровизации, имеют не меньше шансов на успех, чем тщательно обдуманные заранее. А главное, чему научила его жизнь в этом грешном мире, – доверять своим инстинктам. Чувствуя, что ему привалило везенье, Рубен Джонс решил попытать счастья в новом деле.
Увы, приманка оказалась пустышкой: сундуки и чемоданы на крыше дилижанса были набиты не пожитками какого-нибудь жирного гуся, которого он намеревался ощипать, прикидываясь немощным слепцом, а побрякушками из китайского музея. И пусть они, как утверждал мистер Суини, «бесценны», Рубен никогда не опускался до воровства и гордился этим. Он был свободным художником, мастером игры на доверии, а не вульгарным взломщиком.
Но хотя очки и трость не пригодилась ему для дела, Рубен ничуть не жалел о затеянной игре. Будучи «слепым», он мог беспрепятственно любоваться через проход тряского экипажа на сестру Августину, пытаясь на досуге угадать, куда она этим утром заткнула свой изящный пистолетик двадцать второго калибра: за правую подвязку или за левую?
Смешно было думать, что это одна из немногих вещей, которые он о ней не знает. То есть он, конечно, не стал бы утверждать, будто знает о ней абсолютно все, но уж по сравнению с мистером Суини или ковбоем мог считать себя настоящим академиком. Рубен, к примеру, знал, что на самом деле она по крайней мере лет на пять моложе, чем выглядит в своем монашеском черном балахоне. Застав ее в натуральном виде, он дал ей не больше двадцати двух лет, ну самое большее, двадцать три. И еще он знал, что под черным апостольником, или как там называется это дурацкое покрывало, она прячет целую гриву длинных вьющихся волос изумительного цвета старого золота.
Ему было известно и то, что грубые черные чулки напялены на самые восхитительные ножки, какие ему когда-либо приходилось видеть у особы женского пола, если не считать Чаринг-Кросс, резвой кобылки, выигравшей в прошлом году тройной заезд в Бризуэе. И вообще он знал, что за «кот», а вернее, «кошечка» прячется в бесформенном мешке из черной парусины: стройные женственные бедра, тонкая талия, которую он мог бы запросто обхватить ладонями, и груди – удивительно щедрые для такой изящной малютки – высокие и гордые, как пара чистокровных рысаков на призовом кругу. Но в этой прекрасной груди билось коварное сердце мошенницы.
Как бы то ни было, нынешним утром телесные прелести сестры Гусси – мысленно он окрестил ее этим уменьшительным именем – занимали Рубена куда больше, нежели ее заблудшая душа. Он с умилением вспомнил, какая у нее прелестная ямочка на правой ягодице, точь-в-точь отпечаток чьего-то шаловливого пальца. Ноги у нее были по меньшей мере в Милю длиной, бедра соблазнительно покачивались при ходьбе, а когда она наклонилась, чтобы достать из чемодана халат, ее задорная кругленькая попка…
Внезапно ход его похотливых мыслей прервался на самом интересном месте: сестра Гусси вдруг уставилась прямо на него, и ее взгляд ему совсем не понравился.
Она смотрела даже не на Рубена, а на его руки. Ничего удивительного: сам того не замечая, он снял очки и принялся рассеянно протирать стекла носовым платком. Выражение на ее ангельском личике – цепкое и настороженное, с подозрительно прищуренными голубыми глазами – подсказало ему, что от нее не ускользнул истинный смысл этого жеста.
Уронив голову на грудь, Рубен опустил руки. Губы у него искривились в безнадежно горькой усмешке.
– О Господи, опять я за свое! – воскликнул он, ни к кому конкретно не обращаясь.
– Простите, вы о чем? – спросил мистер Суини, очевидно, ничего не заметив.
– Да вот – по привычке протираю очки. Просто немыслимая глупость! Раньше, когда я ловил себя на этом, на меня нападала беспросветная тоска. Я был близок к… ладно, не будем об этом.
Она покрепче затянула на талии кушак капота и повернулась к нему:
– Ну вот, я готова. Позвольте мне взять один из них.
Он отдал ей меньший из чемоданов, который держал под мышкой.
– Какой номер назвал вам клерк?
– Четырнадцатый.
Они вышли в коридор. Она хотела взять его под локоть, но мистер Кордова отвел ее руку и сам крепко ухватился за ее плечо, пояснив:
– Мне так удобнее.
Двигаясь «индейской цепочкой» – он на шаг позади нее, – они безо всяких приключений добрались по узкому коридору до нужной двери.
– Вот мы и пришли. Номер четырнадцатый через две двери от моего, вы просто ошиблись при подсчете.
– Я должен еще раз извиниться.
– Вовсе нет. Ключ у вас? Позвольте мне помочь…
– Вы очень добры, но я предпочитаю все делать сам.
Это прозвучало неожиданно твердо, даже немного резко. Сестра Августина опешила и, отступив на шаг, принялась наблюдать с безмолвным сочувствием, как он ставит чемодан на пол, вешает трость на левую руку и шарит вынутым из кармана ключом вокруг замочной скважины. Наконец дверь открылась.
С первого же взгляда она убедилась, что его комната – сестра-близнец ее собственной.
– Я поставлю ваш чемодан вот на этот стул, ладно?
Он кивнул, но так и замер в дверях. Сестра Августина поняла, что он хочет остаться один, чтобы обследовать комнату без свидетелей, и, подойдя к нему, вновь решительным жестом водворила его руку к себе на плечо.
– Кровать стоит… – она слегка потянула его за руку, чтобы сдвинуть с места, – раз, два, три, четыре… в четырех с половиной шагах отсюда по прямой. А вот ночной столик.
Она прижала его ладонь к деревянной крышке.
– Тут стоит масляная лампа… вот она. Хотя… – тут она почувствовала, как краска заливает ей щеки, – вам она, наверное, не понадобится. Теперь, если вы повернетесь боком и пройдете вдоль кровати… раз, два, три, четыре, пять… стоп, это письменный стол.
Подобным же образом они просчитали количество шагов до окна, до гардероба и до умывальника, потом сестра Августина предложила выйти в коридор и определить расстояние до ванной комнаты.
– Нет, уж теперь я сам, благодарю вас.
– Честное слово, мне вовсе не трудно, и пока мы…
– Сестра, – протянул он своим волнующим баритоном, – вы просто ангел милосердия, но, насколько я понимаю, на вас всего лишь легкий халат или что-то в этом роде. Если нас кто-нибудь заметит… может возникнуть неловкость.
С неожиданным для себя сожалением она выпустила его руку и отошла к двери.
– Вы правы. Спасибо, я как-то об этом не подумала. Что ж, в таком случае я, пожалуй, пойду… Вы уверены, что вам больше ничего не нужно?
– Совершенно уверен.
– Ну тогда до свидания. Она открыла дверь.
– Сестра?
– Да?
– Я хотел бы спросить… не согласитесь ли вы отужинать со мной сегодня? Если, конечно, это не противоречит уставу вашего ордена.
Она улыбнулась. Выдержав паузу для приличия, она ответила:
– Да нет, пожалуй, никаких правил я не нарушу, если соглашусь. Представьте себе, мистер Кордова, наш орден отличается весьма либеральными взглядами.
Она уже успела позабыть, насколько неотразима его собственная улыбка.
– Рад слышать, что орден Нищенствующих Сестер столь демократичен.
– Сестер Святой Надежды, – поправила она с мягким упреком.
– Ах да, Надежды… Так я постучу к вам примерно через час?
– Буду ждать с нетерпением.
Он отвесил ей низкий церемонный поклон, окончательно пленивший ее сердце, и она босиком выпорхнула из его комнаты бесшумной танцующей глиссадой.
* * *
– Это произошло ровно год и месяц тому назад. По завершении университетских занятий я отправился домой на корабле из Ливерпуля в Сан-Франциско. Через три недели мы с Изабеллой должны были сыграть свадьбу.– Свадьбу?
Сестра Августина отложила вилку и потянулась за своим бокалом. «Шато Дюкрю-Бокейю» урожая 1879 года, как объяснил ей мистер Кордова. К столу в отеле «Саратога» подавали только «Шабли» местного разлива; узнав об этом, владелец ранчо близ Монтерея поднялся к себе в номер и принес бутылку из своих собственных запасов. Он был настоящим ценителем благородного напитка.
– Четыре года мы с Изабеллой были помолвлены. Изабелла ждала, пока я не закончу учебу.
– Что же произошло? – спросила сестра Августина, когда он вдруг умолк.
– В последнюю ночь перед прибытием в трюме корабля возник пожар. Поднялась всеобщая паника. Я пытался помочь потушить огонь, а потом начал выводить перепуганных пассажиров из задымленных кают в безопасное место. Мне… не следовало так рисковать, это было безрассудство, а не храбрость, но я решил попытать счастья и спустился вниз в последний раз, хотя понимал, что уже выбился из сил. Помню, как раздался страшный треск, а потом…
По его лицу прошла судорога, он провел рукой по лбу.
– Как мне потом сказали, переломилась горящая балка. Она упала и ударила меня по голове.
– Боже милостивый!
– К счастью, корабль причалил благополучно. Я постепенно оправился от полученного удара, но потерял зрение навсегда. На этом сходились все врачи, к которым я с тех пор обращался. Все, как один, были единодушны в том, что восстановить его не удастся.
Его глухой голос, в котором звучала безысходность, заставил ее отбросить осторожность и взять его за руку, бессильно лежавшую на обеденном столе. Он провел большим пальцем по тыльной стороне ее ладони и выжал из себя бледную улыбку.
– Изабелла проявила удивительное мужество и самоотверженность, настаивая, чтобы свадьба состоялась, несмотря ни на что, но я не мог обречь ее на жизнь с инвалидом.
– Но если вы ее любили…
– Именно поэтому я и не захотел стать для нее вечной обузой. И теперь я твердо знаю, что поступил правильно. Несколько недель назад до меня дошла весть о том, что она… вышла замуж.
Сестра Августина заморгала, чтобы не расплакаться.
– О, мистер Кордова…
– Эдуард.
– Эдуард. Мне ужасно жаль.
– Благодарю вас.
Наступила пауза, полная дружеского, сочувственного понимания. Потом он решительно высвободил свою руку со словами:
– Довольно говорить обо мне. Расскажите-ка лучше о себе, сестра. Когда вам впервые пришла мысль о том, чтобы посвятить себя Богу? Хотя… может быть, это слишком личный вопрос? В таком случае я прошу прощения…
– Нет, что вы, не нужно! Мне было тогда двенадцать лет.
– Вы были совсем еще ребенком! Должно быть, ваша семья отличалась большой набожностью?
– Вовсе нет. По правде говоря, они всячески противились тому, чтобы я приняла постриг. Но после того, как мне явилось знамение, никакая сила в мире не могла меня удержать.
– Что за знамение?
Сестра Августина задумчиво посмотрела на него.
– Вы католик, мистер Кордова?
– Эдуард.
– Эдуард.
– Когда-то я был католиком, – признался он со сдержанной горечью.
Она огорченно ахнула и начала было что-то возражать, но он остановил ее величественным жестом.
– Расскажите мне о знамении, сестра.
– Ну ладно.
Сестра Августина отпила глоток вина для храбрости.
– Я выросла неподалеку от Санта-Барбары. Моя семья, как и ваша, жила на большом ранчо, и поблизости почти не было соседей. Совсем не было, если уж на то пошло. Поэтому я подружилась с Мариэленой, дочерью одного из наших работников. Мы с ней были неразлучны, пока у нее не появились стигматы[3].
– Что появилось?
Она изумленно подняла брови:
– Вы же говорили, что вы католик!
– Ах, стигматы! Извините, я не расслышал.
– Впервые это случилось во время мессы у нас на ранчо, в маленькой семейной часовне. Сразу же после причастия на белоснежном платье Мариэлены вдруг выступили пятна крови.
– Бог ты мой! Что же с ней приключилось? Она остановила на нем строгий взгляд:
– Говорю же вам, у нее появились стигматы! Сквозные кровавые раны на руках и на ногах, рана в боку и следы на лбу от тернового венца.
Осторожно, словно боясь расплескать, Эдуард Кордова поставил бокал на стол.
– Так это и было ваше знамение?
– Ну разумеется! К концу мессы все следы исчезли, ни капельки крови не осталось. Это было настоящее чудо, знамение свыше, напоминание о том, что Господь наш вездесущ и что Он пошел на крест за грехи наши…
Мистер Кордова задумчиво кивнул.
– И поэтому вы решили уйти в монастырь?
– Отчасти да.
– Полагаю, вы последовали туда за Мариэленой? Сестра Августина испустила тяжкий вздох.
– Нет, это не так. Вскоре после того памятного богослужения она тяжело заболела. Доктор сказал, что у нее болотная лихорадка. Ее страдания были ужасны, но никто не слышал от нее ни слова жалобы. Она ведь уже была святая.
– Понятно.
– Перед самой смертью она взяла с меня слово стать монахиней вместо нее. Я, конечно, согласилась. Мариэлена страшно мучилась и телом и душой, но мое обещание принесло ей долгожданный покой: она отошла в лучший мир с улыбкой на устах. Ни разу за всю жизнь у меня не было случая пожалеть о своем решении.
Эдуард Кордова так расчувствовался, что решил налить себе еще вина и при этом чуть не опрокинул бутылку. Сестра Августина едва успела подхватить ее.
– Извините, – пробормотал он, – я страшно неловок.
– Не надо так говорить, – мягко возразила она, наполняя его бокал. – Мне ваши движения кажутся вполне уверенными.
– Вы просто слишком добры и снисходительны. Тут он наклонил голову и прислушался.
– А себе вы разве не хотите налить еще?
– Мне лучше бы воздержаться.
Его голос выдавал крайнее изумление:
– Разве монахиням возбраняется пить вино?
– Нет, но нам следует соблюдать умеренность.
– Вы ее не нарушаете. Два бокала – разве это так много?
Перед тем как уступить, сестра Августина выдержала приличествующую случаю паузу.
– Н-ну хорошо. Только совсем чуть-чуть. Наклонив бокал, чтобы не слышно было бульканья, она наполнила его до краев, потом рассказала ему о своем одиноком детстве на родительском ранчо. Выяснилось, что между ними много общего. Время за беседой летело незаметно.
– Спасибо вам, что вызвали меня на откровенность, сестра Августина, – поблагодарил Эдуард Кордова по окончании обеда. – Мне необходимо было выговориться, а с вами удивительно легко и приятно беседовать.
– Могу сказать то же самое о вас… Эдуард.
– Надеюсь, вы не рассердитесь на мои слова… У вас чудесный голос. Такой ласковый, успокаивающий.
Она подперла рукой подбородок:
– Правда?
– Поверьте, уж кому, как не мне, разбираться в голосах! Глубокий, я бы сказал, грудной и с такими… как бы это выразить… доверительными нотками.
Он глубокомысленно соединил кончики своих красивых длинных пальцев.
– Нежный, но в то же время звучный. В нем слышится нечто невинное, почти что детское, хотя в некоторых звуках вдруг проскальзывает этакая очаровательная хрипотца.
Сестра Августина смотрела на него, словно в трансе, зачарованная его словами. Больше всего на свете ей хотелось узнать, какого цвета у него глаза – эти бедные незрячие глаза! В пламени свечей его волнистые каштановые волосы отливали бронзой. Сразу было заметно, что перед обедом он побрился: об этом свидетельствовала не только гладкость слегка впалых щек, но и витавший вокруг него слабый запах…
Она наклонилась поближе, чтобы определить, что это. Похоже, лавровишневая вода. До чего же красивые у него губы – полные, чувственные и в то же время решительные. Открывает ли он рот, когда целуется? Некоторые мужчины так делают, это она знала по опыту. А может, он начинает с закрытым ртом и только потом открывает, заставляя тебя ответить тем же…
– А вот и вы!
Круглая физиономия мистера Суини нависла над ними, подобно полной луне.
– Какая удача! Я решил немного вздремнуть и, представьте, проспал аж два часа. Проснулся, гляжу, уже совсем стемнело. Ну, думаю, придется мне ужинать в полном одиночестве. Можно к вам присоединиться? Надеюсь, я не помешаю?
– Нет-нет, конечно, нет! – воскликнули они в один голос, однако сестре Августине показалось, что, приглашая толстяка за стол, мистер Кордова проявил ничуть не больше искренности, чем она сама. А ведь ей следовало бы радоваться его приходу, сообразила она по зрелом размышлении. Именно мистеру Суини, а вовсе не Эдуарду Кордове она должна была сейчас заговаривать зубы! Ведь не кто иной, как Суини, разъезжал по Калифорнии с целым сундуком бесценных сокровищ!
Порой она сама себе удивлялась. С какой великолепной небрежностью, с каким безупречным тактом, без малейшей шероховатости или натяжки ей удалось перевести разговор на меры предосторожности, предпринимаемые им для охраны своей коллекции! Искусно подготовив почву, она наконец смогла задать прямой вопрос: сдает ли он экспонаты в камеру хранения компании «Уэллс-Фарго», останавливаясь на ночлег? Или считает более безопасным доверить их администрации отеля?
– Ни то, ни другое, – ответил Суини, сияя самодовольством. – У меня есть свои собственные методы охраны, куда более совершенные, чем могут предложить любые наемные сторожа.
– В самом деле?
– Можете не сомневаться. Начнем с того, что я ни на миг не выпускаю свою коллекцию из виду. Ведь я лицо заинтересованное, не то что посторонние люди, от которых смешно было бы ожидать ревностного исполнения долга.
– Но неужели вы нисколько не опасаетесь ночного нападения?
Суини снисходительно рассмеялся, блеснув полным набором золотых зубов.
– Хотел бы я посмотреть, кто на это отважится. Я им не завидую.
– Стало быть, вы вооружены? – предположила сестра Августина.
Это означало бы конец разговора.
– Ну что вы, у меня имеется кое-что получше! У меня с собой целый чемодан специальных запоров для окон и дверей. Сделаны на Заказ. Ничего даже отдаленно похожего «Уэллс-Фарго» предложить не может, не говоря уж о гостиничных сейфах. Моя комната превращается на ночь в неприступную крепость, сестра.
– Сделаны на заказ? – переспросила она, стараясь ничем не выдать своего разочарования.
– Вот именно! Изготовлены в специальной мастерской. Правда, заказ обошелся нашему музею в целое состояние, но ведь безопасность прежде всего, не так ли?
Описывать устройство запоров он, разумеется, не стал, а расспрашивать сестра Августина не решилась. Не вызывая подозрений, такой вопрос мог бы задать разве что слесарь, но уж никак не монахиня.
Что ж, очень жаль, но ничего не поделаешь. Генри, конечно, начал бы обвинять ее в том, что она не желает совершенствоваться в необходимых навыках, но, если уж на то пошло, она могла бы и покопаться в патентованных запорах мистера Суини. Знать бы только, какой они системы! Цилиндрический замок с пружиной она могла бы открыть даже с завязанными глазами, но вот новые системы с зубчатым барабаном… нет, это было слишком сложно.
Ну и шут с ним! По правде говоря, она была скорее рада, чем разочарована. Да, деньги ей нужны позарез, но откровенная кража все-таки не в ее духе. Слишком примитивно, слишком грубо. Интересно, знает ли Генри хоть одного скупщика краденого? Он никогда об этом не говорил. Насколько ей было известно, сам он никогда взломщиком не был. И ей казалось, что даже при самых отчаянных обстоятельствах, будь он сейчас здесь, он посоветовал бы действовать старым проверенным способом – мошенничать, не прибегая к воровству.
После ужина мистер Суини заявил, что хочет слегка размяться, поэтому они пожелали ему доброй ночи в холле гостиницы, после чего мистер Кордова – нет-нет, просто Эдуард! – проводил ее до дверей номера. Там они немного задержались: казалось, он не меньше, чем она сама, жалеет о том, что вечер кончился так скоро. Разумеется, не могло быть и речи о том, чтобы пригласить его в комнату, но… Не будь на ней монашеского облачения… Что бы было тогда? А? Если бы они встретились как обычные путешественники, одинокие и ничем не связанные, устроившиеся на ночлег в отеле «Саратога»? При одной мысли об этом сердце у нее забилось учащенно, а щеки запылали румянцем. Она скорчила гримаску в досаде на собственную глупость. Хорошо, что он ее не видит!
Правило номер один, которое Генри заставил ее затвердить много лет назад, гласило: никаких личных чувств, пока ты на работе. До сегодняшнего вечера соблюдать его было совсем нетрудно. Но раз уж у нее вообще появился соблазн нарушить запрет, это могло означать лишь одно: во всем виновато «Шато-Дю-Как-Его-Там». Она явно выпила на бокал больше, чем следовало.
После многозначительной паузы Эдуард произнес с подкупающей вежливостью, доходившей до самого ее сердца:
– Мне не хотелось бы вас обидеть, но… могу я сказать вам нечто личное?
– Обидеть? Я уверена, что вы на это не способны.
– Я лишь хотел заметить, что у вас совершенно особенный аромат… тонкий букет, если можно так выразиться. Он напоминает мне лучшие марки вин. Раз услышав, я его никогда не забуду.
Она стояла, прислонившись к стене. Эдуард был на полголовы выше и теперь склонился над ней, опираясь рукой о низкую притолоку двери у нее над головой. Его признание в том, что он ощущает «тонкий букет», ее ничуть не удивило: она тоже слышала его аромат. Никаких сомнений, это действительно была лавровишневая вода.
– И как бы вы определили сущность этого «тонкого букета»? – спросила она беспечно, хотя втайне почувствовала себя польщенной.
Он сложил большой и указательный пальцы щепоткой. Ей этот жест показался утонченным, набожным и в то же время безумно волнующим.
– Запах и его сущность – это совсем не одно и то же. Запах сам по себе… это хорошее мыло с абрикосовой или апельсиновой отдушкой. Думаю, речь идет об абрикосе. Но вот сущность…
Сестра Августина ждала, затаив дыхание.
– Его сущность я определил бы как… дуновение благодати.
Она ахнула. Эдуард Кордова напрягся, чутко прислушиваясь. Его черные брови сошлись на переносье.
– Что-то не так?
– Благодать, – прошептала она с долгим вздохом. – Вы угадали мое имя. Грейс[4] – так меня звали до того, как я дала обет.
– Какое поразительное совпадение!
Лицо Эдуарда Кордовы придвинулось так близко, что она различила жилку, бьющуюся у него на шее чуть ниже левого уха. Ей хотелось коснуться кончиками пальцев одной из чарующих ямочек в уголках его чудесного рта. В синих стеклах очков отражались ее собственные полуоткрытые губы и полные телячьего восторга глаза. Это ее немного отрезвило.
– Спокойной ночи, – прохрипела она. На сей раз «очаровательная хрипотца» гласных была ясно слышна даже ей самой.
– Спокойной ночи.
Но он так и не сдвинулся с места, поэтому она тоже решила не шевелиться.
– Это был незабываемый вечер. Спасибо, что провели его со мной.
– Это я должна вас благодарить! .
Его выразительный рот буквально завораживал ее. Сестра Августина даже не сразу заметила, что Эдуард Кордова протягивает ей руку для прощания, и сообразила что к чему лишь после того, как он поднял руку повыше, нечаянно коснувшись кончиками пальцев ее груди. Она отшатнулась.
У него на лице промелькнуло недоуменное выражение, быстро сменившееся беспокойством, но сестра Августина была готова на все, лишь бы уберечь его от смущения. Вжавшись в стену, чтобы он не догадался, как мало между ними места, она сунула ему руку для пожатия. На секунду его сильные длинные пальцы сжали и тотчас же выпустили ее ладонь.
– Спокойной ночи, – повторили они хором. Лишь много позже, ворочаясь в постели в тщетной попытке уснуть, сестра Августина вспомнила об обещанном пожертвовании для сиротского приюта. Она так и не достала для него бланк перевода. Не говоря уж о том, чтобы помочь ему вписать сумму прописью.
Глава 2
Многие вещи кажутся забавными, пока случаются не с нами, а с кем-то другим.
Уилл Роджерс
Решение прикинуться слепцом осенило Рубена на полпути между принадлежавшим Баду Уайти салуном «Лови момент» и конечной станцией дилижансов «Уэллс-Фарго» в Монтерее. И виной всему была гора сундуков и чемоданов на крыше почтовой кареты.
Поначалу никакого четкого плана у него не было: подвернулся благоприятный случай, вот он и подумал, что нельзя его упустить. Почему именно слепцом? Да просто потому, что он никогда раньше этого не делал. Вернее, был в его жизни случай, когда ему было лет восемь или девять и он ,в течение двух недель довольно успешно изображал попрошайку на деревянной ноге на углу Четвертой улицы и Второй авеню, но с тех пор ему ни разу не приходилось прикидываться инвалидом, и он решил, что пора попробовать себя в новой роли. К тому же при нем случайно оказались все необходимые принадлежности: толстая ротанговая трость, выигранная накануне вечером в покер у Брайди Макколла, и синие очки для считывания фосфоресцирующих меток на крапленых картах.
Ну и, наконец, он пребывал в приподнятом настроении, располагающем к новым приключениям. А все потому, что после трехдневного пребывания в Монтерее карманы у него потяжелели на две тысячи долларов. Правда, до сорока пяти сотен, которые он задолжал братьям Крокерам, не хватало больше половины, но по крайней мере теперь они его не убьют. Во всяком случае, не сразу.
Да и что еще ему оставалось делать? До Сан-Франциско было два дня пути по пыльной дороге. Не сидеть же сложа руки! Он по опыту знал, что аферы, основанные на чистой импровизации, имеют не меньше шансов на успех, чем тщательно обдуманные заранее. А главное, чему научила его жизнь в этом грешном мире, – доверять своим инстинктам. Чувствуя, что ему привалило везенье, Рубен Джонс решил попытать счастья в новом деле.
Увы, приманка оказалась пустышкой: сундуки и чемоданы на крыше дилижанса были набиты не пожитками какого-нибудь жирного гуся, которого он намеревался ощипать, прикидываясь немощным слепцом, а побрякушками из китайского музея. И пусть они, как утверждал мистер Суини, «бесценны», Рубен никогда не опускался до воровства и гордился этим. Он был свободным художником, мастером игры на доверии, а не вульгарным взломщиком.
Но хотя очки и трость не пригодилась ему для дела, Рубен ничуть не жалел о затеянной игре. Будучи «слепым», он мог беспрепятственно любоваться через проход тряского экипажа на сестру Августину, пытаясь на досуге угадать, куда она этим утром заткнула свой изящный пистолетик двадцать второго калибра: за правую подвязку или за левую?
Смешно было думать, что это одна из немногих вещей, которые он о ней не знает. То есть он, конечно, не стал бы утверждать, будто знает о ней абсолютно все, но уж по сравнению с мистером Суини или ковбоем мог считать себя настоящим академиком. Рубен, к примеру, знал, что на самом деле она по крайней мере лет на пять моложе, чем выглядит в своем монашеском черном балахоне. Застав ее в натуральном виде, он дал ей не больше двадцати двух лет, ну самое большее, двадцать три. И еще он знал, что под черным апостольником, или как там называется это дурацкое покрывало, она прячет целую гриву длинных вьющихся волос изумительного цвета старого золота.
Ему было известно и то, что грубые черные чулки напялены на самые восхитительные ножки, какие ему когда-либо приходилось видеть у особы женского пола, если не считать Чаринг-Кросс, резвой кобылки, выигравшей в прошлом году тройной заезд в Бризуэе. И вообще он знал, что за «кот», а вернее, «кошечка» прячется в бесформенном мешке из черной парусины: стройные женственные бедра, тонкая талия, которую он мог бы запросто обхватить ладонями, и груди – удивительно щедрые для такой изящной малютки – высокие и гордые, как пара чистокровных рысаков на призовом кругу. Но в этой прекрасной груди билось коварное сердце мошенницы.
Как бы то ни было, нынешним утром телесные прелести сестры Гусси – мысленно он окрестил ее этим уменьшительным именем – занимали Рубена куда больше, нежели ее заблудшая душа. Он с умилением вспомнил, какая у нее прелестная ямочка на правой ягодице, точь-в-точь отпечаток чьего-то шаловливого пальца. Ноги у нее были по меньшей мере в Милю длиной, бедра соблазнительно покачивались при ходьбе, а когда она наклонилась, чтобы достать из чемодана халат, ее задорная кругленькая попка…
Внезапно ход его похотливых мыслей прервался на самом интересном месте: сестра Гусси вдруг уставилась прямо на него, и ее взгляд ему совсем не понравился.
Она смотрела даже не на Рубена, а на его руки. Ничего удивительного: сам того не замечая, он снял очки и принялся рассеянно протирать стекла носовым платком. Выражение на ее ангельском личике – цепкое и настороженное, с подозрительно прищуренными голубыми глазами – подсказало ему, что от нее не ускользнул истинный смысл этого жеста.
Уронив голову на грудь, Рубен опустил руки. Губы у него искривились в безнадежно горькой усмешке.
– О Господи, опять я за свое! – воскликнул он, ни к кому конкретно не обращаясь.
– Простите, вы о чем? – спросил мистер Суини, очевидно, ничего не заметив.
– Да вот – по привычке протираю очки. Просто немыслимая глупость! Раньше, когда я ловил себя на этом, на меня нападала беспросветная тоска. Я был близок к… ладно, не будем об этом.