Страница:
– Сначала вернем себе любимую, если только и теперь над нами не шутит какое-нибудь божество, а с письмом можно будет ознакомиться и после.
Кнемон послушался, и они, взяв с собой дощечку и подняв меч Тиамида, поспешили к Хариклее. Та сперва ползком, работая руками и ногами, двигалась на свет, затем, подбежав к Теагену, крепко обняла его.
– Ты со мной, Теаген!
– Ты жива, Хариклея! – много раз повторяли они и наконец вместе упали на землю, безмолвно держась друг за друга и как бы составляя одно. Еще немного, и они бы умерли: так избыток радости часто обращается в страдание, а чрезмерное наслаждение влечет за собою порождаемую им печаль.
Вопреки ожиданиям спасенные, Теаген и Хариклея оказались в опасности, если бы Кнемон не разгреб песок у родника и, собрав в горсти медленно стекавшую влагу, не обрызгал им лицо и, пощекотав в носу, не привел их в чувство.
Когда им довелось встретиться друг с другом, все было по-другому, чем теперь: ведь они очнулись лежа рядом; поднявшись с земли, они оба, а особенно Хариклея, сильно покраснели, устыдившись Кнемона, который оказался зрителем всего этого, и умоляли его о снисхождении. Он улыбнулся и, желая развеселить их, сказал:
– Все это достойно похвалы – так об этом сужу я, да и всякий, кто, вступив в борьбу с Эротом, с радостью потерпел поражение в этой битве и пал, почтительно признав его неотвратимость. Но, Теаген, вот чего я не могу похвалить, вот какое зрелище преисполнило меня стыдом: ты, припав к незнакомой, совершенно чужой тебе женщине, оплакивал ее малодушно, хотя я изо всех сил уверял тебя, что твоя любимая спаслась и жива.
– Кнемон, – прервал его Теаген, – перестань клеветать на меня перед Хариклеей, которую я оплакивал перед чужим трупом, принимая мертвую за Хариклею. По счастью, кто-то из богов показал, что все это был обман воображения. Пора и тебе вспомнить о твоей собственной непомерной храбрости, когда ты оплакивал, еще до меня, мое несчастье, а затем, вдруг опознав мертвую, убежал, как бегут от божеств на сцене[32], бежал, вооруженный мечом, от женщины, да еще от покойницы, ты, храбрый аттический пехотинец!
При этих словах они слегка и принужденно улыбнулись, да и то не без слез: в таком несчастье и к улыбкам изобильно примешивались рыдания. Немного спустя Хариклея, потирая себе щеку под ухом[33], сказала:
– Блаженна та, кого оплакивал Теаген, и даже, как уверяет Кнемон, целовал, кто бы она ни была. И если только вы не заподозрите, будто меня терзает любовь, я хотела бы узнать, кто была эта счастливица, удостоившаяся слез Теагена? Каким образом ты ошибся и целовал незнакомку, думая, что это я, – если только тебе самому это понятно?
– Ты удивишься, – отвечал Теаген. – Наш Кнемон говорит, что это – Тисба, та афинянка, арфистка, виновница козней против него и Демэнеты.
– Но возможно ли, Кнемон, – спросила пораженная Хариклея, – чтобы она, словно на театральной машине[34], перенеслась из середины Эллады на окраины Египетской земли? И как она укрылась от нас, когда мы сюда спускались?
– Этого я не могу объяснить, – сказал Кнемон, – а вот что я мог узнать о ней: когда Демэнета после своего обмана бросилась в колодец и отец объявил народу о случившемся, то на первых порах народ отнесся к нему снисходительно. Отец мой хлопотал перед народным собранием о моем возвращении и готовился к отплытию, отправляясь разыскивать меня. Тисба воспользовалась его делами для собственного безделья и без опаски торговала на пирах и собой, и своим искусством. Беглой игрой и изысканным пением под кифару она затмила Арсиною, флейтистку несколько вялую, и тем незаметно для себя возбудила обычную у гетер ревность и зависть, особенно после того, как некий раззолоченный купец из Навкратиса[35] по имени Навсикл завлек ее в свои объятия, а Арсиною, с которой он познакомился раньше, оттолкнул, увидав, как щеки у нее во время игры на флейте надуваются и от сильного напряжения безобразно выпучиваются у носа, а воспаленные глаза готовы выскочить из своих орбит[36].
По этой причине раздуваясь от ярости, распаляемая ревностью, Арсиноя явилась к родным Демэнеты и рассказала им о кознях Тисбы: кое о чем она сама догадалась, кое-что рассказала ей по-приятельски сама Тисба. И вот, объединившись против моего отца, родственники Демэнеты выставили обвинителями за большие деньги самых искусных риторов и стали кричать, что без суда и без улик погублена Демэнета, рассказывали, что обвинение в прелюбодеянии лишь прикрывало собой убийство, и настаивали, чтобы прелюбодей, живой или мертвый, был показан им или хотя бы назван по имени; наконец они стали требовать вызова Тисбы для допроса под пыткой.
Мой отец был лишен возможности выдать ее, хотя и обещал, – ведь она заранее все предугадала и еще в начале суда, как было у нее условлено с тем купцом, бежала; недовольный народ, хотя и не признал отца убийцей, но, как одного из виновников моего несправедливого изгнания и коварного против Демэнеты злодеяния, изгнал его из города и присудил к лишению имущества. Вот что довелось ему испытать из-за второго брака. А злодейка Тисба, которую теперь на моих глазах постигло справедливое возмездие, покинула тогда Афины.
Это – все, что я знаю, так как об этом некто Антикл известил меня на Эгине; вместе с ним я и отправился сюда в Египет, в надежде отыскать в Навкратисе Тисбу, вернуть ее в Афины, доказать несправедливость подозрений и обвинений против отца и потребовать наказания за злые умыслы против всех нас. По какой причине я нахожусь здесь с вами и чего только я не перенес за это время – об этом вы в другой раз услышите. А как и кем убита Тисба в пещере, мог бы, пожалуй, поведать только кто-либо из богов.
Впрочем, если хотите, взглянем на таблички[37], которые мы нашли у нее на груди: вероятно, оттуда мы сможем больше узнать.
Предложение было одобрено, и, раскрыв таблички, он начал читать. Написано было следующее:
«Кнемону, господину своему, враждебная и отомстившая Тисба. Прежде всего сообщаю приятную для тебя весть о смерти Демэнеты: это совершилось благодаря мне – ради тебя; а как это произошло – об этом, если ты меня примешь, я расскажу сама. Затем извещаю, что нахожусь я на этом острове вот уже десятый день, захваченная в плен одним из здешних разбойников; он хвастается, что служит щитоносцем главного разбойника. Держит он меня взаперти и не позволяет даже выглянуть за дверь. Он говорит, будто так хочет охранить меня от всех, из любви ко мне, но я догадываюсь, что он боится, как бы кто не похитил меня. По милости кого-то из богов, я увидела здесь тебя, моего владыку, узнала и пересылаю тебе тайно эту табличку через живущую со мной старуху, приказав вручить красавцу эллину, другу предводителя. Вырви меня из рук разбойников и сделай своей служанкой. Стоит тебе захотеть, и ты спасешь меня. Пойми, ведь то, что считают моим проступком, я совершила по принуждению, а отомстила я твоей ненавистнице добровольно: если же ты охвачен непримиримым гневом, направь его против меня как тебе угодно. Только бы мне быть у тебя, хотя бы и пришлось умереть: ведь лучше погибнуть от твоей руки и сподобиться эллинского погребения, чем выносить такую жизнь, что тяжелее смерти, и терпеть восторги варвара, которые мне, уроженке Аттики, докучнее его вражды».
Вот что сообщала Тисба и ее таблички.
– Тисба, – сказал Кнемон, – ты прекрасно сделала, что умерла и сама стала для нас вестницей своих несчастий – само твое мертвое тело вручает нам повесть о них. Так мстительная Эринния гнала тебя, видно, по всей земле и остановила свой праведный бич не раньше, чем, застав меня в Египте, сделала несправедливо обиженного очевидцем воздаяния. Но что было предотвращено постигшим тебя возмездием? Какие новые против меня козни строила ты в хитросплетениях твоего письма? Даже мертвую тебя я подозреваю и сильно боюсь, не выдумка ли смерть Демэнеты, не обманули ли меня те, кто возвестил о ней, не явилась ли ты из-за моря, чтобы, как в Аттике, сыграть с нами и в Египте еще одну трагедию.
– Перестань, – сказал Теаген, – показывать свою храбрость, ты страшишься призраков и теней. Ведь ты не скажешь, что она околдовала также и меня и мое зрение, раз я совсем не участвовал в этом представлении? Она в самом деле лежит мертвой, поэтому будь вполне спокоен, Кнемон. Но кто твой благодетель, ее убивший, каким образом она сюда попала и когда – это меня повергает в недоумение и поражает.
– Ничего не могу сказать, – отвечал Кнемон, – кроме того, что убийца, несомненно, Тиамид, судя по мечу, который мы нашли возле убитой: я узнаю его меч, а вот и отличительное украшение рукоятки – орел, выточенный из слоновой кости.
– Не скажешь ли ты, как, когда и по какой причине он совершил убийство? – спросил Теаген.
– Как я могу об этом знать, – был ответ, – ведь не сделала меня вещим эта пещера, как святилище в Пифо, и не научила божественной премудрости, как это делает прорицалище Трофония со всяким, кто к нему спускается[38].
Застонали вдруг Теаген и Хариклея и зарыдав, стали восклицать:
– О Пифо, о Дельфы!
Кнемон, изумленный, не мог даже себе представить, что они почувствовали при имени Пифо.
Вот как обстояло дело с ними.
Термутид же, щитоносец Тиамида, раненный в битве, выбрался на берег, а при наступлении ночи нашел плот – остаток кораблекрушения, несшийся по болоту, – взобрался на него и поспешил на остров к Тисбе. За несколько дней до этого, когда купец Навсикл вез ее по узкой дороге в предгорий, Термутид подстерег их и похитил Тисбу. Среди тревог войны, во время нашествия врагов, будучи послан Тиамидом за жертвенными животными, он, оберегая Тисбу от стрел и желая сохранить ее для себя, оставил там неподалеку от входа. Из страха перед окружавшими ее ужасами и по незнанию тропинок, ведущих вглубь, она и оставалась там, куда ее с самого начала втолкнули. Наткнувшись на нее, Тиамид, вместо Хариклеи, убил Тисбу. К ней-то, избежав опасностей войны, стремился Термутид и, пристав к острову, поскорее побежал к палаткам.
На их месте оставался только пепел. С трудом отыскал Термутид по камню вход, зажег весь сохранившийся еще и тлевший тростник, поспешно сбежал вниз и стал звать по имени Тисбу, так как только ее имя он и знал по-эллински. Увидя ее мертвой, он долго стоял в изумлении. Наконец он услыхал шум и гул, доносившиеся изнутри пещеры, – это Теаген и Кнемон продолжали беседовать. Термутид решил, что находящиеся там – убийцы Тисбы, и не знал, что ему делать: разбойничий гнев и варварская ярость, еще более обостренная любовной неудачей, побуждали вступить в борьбу с мнимыми убийцами, но отсутствие вооружения и меча принуждали его против воли к осторожности.
Термутид счел за лучшее встретиться с ними сначала как друг; если же ему удастся добыть какое-нибудь средство защиты, то напасть на своих врагов. Приняв такое решение, он появляется перед Теагеном и его спутниками, дико и свирепо озираясь и выражением глаз выдавая скрываемое в душе намерение. Неожиданно увидя обнаженного, раненого человека, с убийством во взоре, Хариклея скрылась в глубь пещеры, потому ли, что устрашилась, или – и это вернее – устыдилась непристойного вида голого пришельца. Кнемон несколько даже отпрянул назад, узнав Термутида, вопреки ожиданиям видя его и предчувствуя какие-нибудь неистовства. А Теаген был не столько поражен этим явлением, сколько раздражен. Он поднял меч, готовясь поразить Термутида, если тот предпримет что-либо безрассудное.
– Стой, – говорил он, – или я тебя ударю. Не ударил я пока потому, что мало-помалу узнавал тебя и намерения твои были еще не ясны.
Термутид припал к ногам Теагена – опасность смирила его нрав; он, как умоляющий, призывал Кнемона заступиться; говорил, что заслуживает пощады, упирал на то, что ничем перед ними не провинился, еще вчера принадлежал к их друзьям, да и сейчас пришел как друг.
Кнемон, тронутый, подошел и поднял его, обнимавшего колени Теагена, и тотчас же начал расспрашивать, где Тиамид. Тот обо всем рассказал: как Тиамид схватился с врагами, как, ворвавшись в середину их, он бился, не щадя ни их, ни себя, и беспрестанно сражал всякого, кто бы ни попался ему под руку, а сам был под охраной объявленного во всеуслышание приказа, чтобы всякий щадил Тиамида. Что сталось под конец с Тиамидом, он не знает, сам же он, раненный, выбрался на берег, а сейчас пришел сюда в пещеру в поисках Тисбы. Они спросили, какое отношение имела к нему Тисба, откуда он ее знает и почему он ее разыскивает. И на это ответил Термутид и рассказал, как он отнял ее у купцов, как безумно влюбился и все время прятал ее, а при нашествии врагов укрыл в пещеру. Теперь он нашел ее убитой, кем – неизвестно, но ему хотелось бы это узнать, а также и причину убийства.
– Ее убийца – Тиамид, – поспешил сказать Кнемон, стремясь снять с себя подозрение, и в доказательство указал на меч, найденный рядом с убитой. Увидя меч, с которого еще капала кровь – еще теплое железо не обсохло от недавнего убийства, – Термутид узнал оружие Тиамида, глубоко и тяжко застонал, не понимая, как это все случилось. Охваченный мраком и безмолвием, поднялся он к выходу, приблизился к телу умершей и, положив голову ей на грудь, стал непрестанно повторять «Тисба», не произнося больше ничего, до тех пор, пока, мало-помалу сокращая это имя и мало-помалу ослабевая, неприметно не погрузился в сон.
На Теагена и Хариклею, а также на Кнемона нашло раздумье обо всем, что с ними случилось; казалось, они хотели что-то обдумать, но множество бедствий в прошлом, безысходность несчастий в настоящем и неизвестность в будущем помрачили их способность рассуждать.
Долго смотрели они друг на друга, и каждый ожидал, что другой что-нибудь скажет, потом, теряя надежду, опускали взор к земле и, покачав головой, опять вздыхали, стоном облегчая страдания. Наконец ложится на землю Кнемон, опускается на камень Теаген, припадает к Теагену Хариклея. Долго отгоняли они от себя надвигавшийся сон, желая прийти к какому-нибудь решению. Уступая слабости и усталости, против воли подчинились они закону природы и от чрезмерной печали погрузились в сладкую дремоту. Бывает, что и разумная часть души поддается страданиям тела.
Немного времени прошло, как они заснули – лишь сколько нужно, чтоб отдохнули глаза, – когда Хариклею посетил такой сон.
Человек со всклокоченными длинными волосами, со взором, налитым кровью, с окровавленными руками, бросился на нее с мечом и выколол ей правый глаз.
Она тотчас же вскрикнула и стала звать Теагена, говоря, что у нее выкололи глаз. Он немедленно откликнулся на зов и сильно сокрушался о ее несчастии, словно и он переживал ее сновидение. Хариклея приложила руку к лицу и, прикоснувшись к глазу, которого лишилась во сне, она стала ощупывать его. Но, убедившись, что это был сон, произнесла она:
– Это был сон, глаз цел; успокойся, Теаген.
С облегчением вздохнул Теаген, услыхав такие слова, и сказал:
– Как хорошо, что ты сохранила эти солнечные лучи. Но что с тобой случилось, отчего такой испуг?
– Наглый, беззаконный человек, не побоявшись даже твоей неодолимой силы, напал с мечом на меня, лежавшую у твоих колен, и, показалось мне, выколол у меня правый глаз. О, если бы это было наяву, а не в сонном видении, Теаген?
– Не кощунствуй, – сказал он и стал спрашивать, почему она так говорит.
– Потому что лучше было бы мне, – отвечала она, – потерять один глаз, чем опасаться за тебя. Я сильно боюсь, что сновидение касается тебя, которого я считаю своими очами, и душой, и всем.
– Перестань, – прервал ее Кнемон (он все слыхал, так как при первом крике Хариклеи проснулся), – для меня ясно, что сон имеет другое значение. Есть ли у тебя родители, скажи мне?
Она отвечала утвердительно и добавила:
– Если б только они были!
– Так знай, что твой отец умер, – вот как я это понимаю: виновниками того, что мы появились в этой жизни и приобщились к этому свету, были, как мы знаем, наши родители, поэтому естественно, что под четой очей, вливающих свет и доносящих до нас все видимое, сновидения разумеют отца и мать.
– Тяжко и это, – сказала Хариклея, – но пусть лучше это будет правдой, а не то – другое, и пусть одержит верх твой треножник, а я окажусь лжепророчицей.
– Так и будет, следует этому верить, – говорит Кнемон. – Но мы, кажется, действительно видим сны, исследуем сновидения и грезы и даже не думаем обсуждать свое положение, пока это еще возможно: ведь этот египтянин (он говорил о Термутиде) покинул нас, чтобы мечтать о мертвой любви и оплакивать ее.
– Однако, Кнемон, – перебил его Теаген, – раз некий бог соединил тебя с нами и сделал товарищем по несчастью, ты первый и дай нам совет: тебе знакомы здешние края и местный язык; мы хуже понимаем, как нам быть; мы ввергнуты в более глубокую пучину бед[39].
– Неизвестно еще, у кого больше бед, Теаген, – сказал после непродолжительного молчания Кнемон, – ведь и меня божество щедро наделило несчастиями. Но раз вы предлагаете мне, как старшему, высказать свое мнение, то я укажу, что этот остров, как вы видите, пустынен и, кроме нас, нет на нем никого. Золото, серебро и одежды находятся здесь в изобилии – все то, что Тиамид и его товарищи отняли у нас и у других, похитили и сложили в пещеру. От хлеба же и прочих припасов не осталось даже и упоминания. Если мы здесь задержимся, возникает опасность погибнуть от голода, погибнуть при нашествии, враги ли опять придут или те люди, что были с нами, если, собравшись один за другим и догадавшись о здешних сокровищах, они нагрянут за деньгами. Тогда мы тотчас же погибнем или, если они окажутся более человечными, не избегнем издевательств. Вообще нельзя доверять разбойничьему племени, а особенно теперь, когда они лишились своего предводителя, который их унимал. Поэтому нам надо скрыться, бежать с острова, словно из сетей и темницы, отослав предварительно Термутида будто бы для того, чтобы он расспрашивал и разведывал о Тиамиде, если только ему удастся что-нибудь узнать. Одним нам легче решить, что нужно предпринять, да и вообще хорошо отделаться от человека, ненадежного по своей природе, от разбойника со сварливым нравом. К тому же он питает против нас подозрение из-за Тисбы и не успокоится, пока не повредит нам при первом удобном случае.
Это было одобрено, решили так и действовать. Направившись к выходу из пещеры (по каким-то признакам они поняли, что уже светало), разбудили они Термутида, охваченного сном, сообщили ему, насколько полагалось, о своих решениях, без труда уговорили легковерного человека, положили тело Тисбы в какое-то углубление, насыпали на него вместо земли пепла от хижин, выполнили, поскольку позволяли обстоятельства, обычные обряды, почтили Тисбу, взамен общепринятых жертв, слезами и плачем и согласно своему решению отослали Термутида.
Сделав несколько шагов, Термутид вернулся назад и объявил, что не пойдет один, не отважится на такую опасную разведку, если Кнемон не примет участия в этом деле. Заметив, что Кнемон робеет (даже передавая слова египтянина, он был в явной тревоге), Теаген сказал:
– Ты решителен, когда что-нибудь обсуждается, но отваги тебе не хватает. Так я заключаю по всему, а также по тому, что происходит сейчас. Но отточи свой дух[40] и мужественно воспрянь мыслью. Думается мне, сейчас необходимо, чтобы Термутид не возымел даже и подозрения о нашем бегстве. Прежде всего надо отправиться вместе с ним (конечно, нет ничего страшного, вооружившись самому для защиты мечом, пойти с безоружным человеком), а затем, улучив удобный случай, тайком покинуть его и прийти к нам, куда условимся. Условное место, если хочешь, – любая деревня поблизости, которая была бы тебе известна как мирная.
Кнемон согласился и назвал Хеммис, богатый многолюдный поселок, расположенный вдоль высоких берегов Нила, на холме, для обороны от разбойников. Расстояние до него, если перейти болото, немного менее ста стадиев[41], следовало идти, повернув прямо на юг.
– Трудно это из-за Хариклеи, которая не привыкла много ходить, – сказал Теаген. – Но все-таки мы пойдем, прикинувшись нищими, выпрашивающими себе подаяние.
– Да, клянусь Зевсом, – воскликнул Кнемон, – вы действительно выглядите калеками, особенно Хариклея, у которой с недавних пор выбит глаз. Мне кажется, что при вашей наружности вы будете требовать себе не куска хлеба, а мечей и котлов[42].
На это они слегка и принужденно улыбнулись, улыбка только пробежала по их губам[43]. Клятвами подтвердив свои решения и призвав богов в свидетели, что никогда по доброй воле не покинут друг друга, они приступили к выполнению своего замысла.
Переправившись с восходом солнца через болото, Кнемон и Термутид продвигались по труднопроходимым зарослям густого леса. Впереди шел Термутид – так пожелал и указал Кнемон, поручив ему быть проводником в таких дебрях под предлогом, что Термутид более опытен. На самом же деле Кнемон хотел обезопасить себя и заранее подготовить возможность бегства. Повстречав на пути стада, пастухи которых бежали и скрылись в чащу леса, они зарезали одного из баранов-вожаков, поджарили его на костре, ранее разведенном пастухами, и насытились мясом, не дожидаясь, чтобы оно достаточно прожарилось, так как голод мучил их желудки. Как волки или шакалы, пожирали они непрестанно отрезаемые куски, слегка опаленные огнем, и от полусырого мяса по щекам их во время еды текла кровь[44].
Насытившись, напились они молока и продолжали свой путь. Был уже приблизительно тот час, когда отпрягают волов[45]. Они всходили на холм, под которым, по словам Термутида, находилась деревня, где, как предполагал он, томится в заключении, а может быть, уже лишен жизни пленный Тиамид. Кнемон стал жаловаться на расстройство желудка от обжорства и повторял, что чувствует тяжесть от молока. Он просил Термутида идти вперед, говоря, что потом его нагонит. Так он поступил раз, другой, третий, и казалось, что он не обманывает; при этом Кнемон говорил, что догоняет с трудом.
Приучив таким образом египтянина к своим отлучкам, Кнемон наконец незаметно отстал, устремился со всей скоростью под гору в самую недоступную гущу леса и скрылся. Термутид добрался до вершины горы и сел отдыхать на камень, выжидая вечера и ночи, когда у них было условлено пойти в деревню разведать о Тиамиде. Вместе с тем он высматривал, не идет ли Кнемон, против которого он питал преступный замысел: его не покидало подозрение, что Кнемон убил Тисбу; он обдумывал, как и когда его убить, и хотел в своей ярости напасть затем и на Теагена с Хариклеей. Так как Кнемон, однако, нигде не показывался, а была уже поздняя ночь, то Термутид улегся спать. Заснул он медным, последним сном[46] от укуса аспида: пожалуй, по воле Мойр, его постиг конец, вполне отвечавший его нравам[47].
Кнемон послушался, и они, взяв с собой дощечку и подняв меч Тиамида, поспешили к Хариклее. Та сперва ползком, работая руками и ногами, двигалась на свет, затем, подбежав к Теагену, крепко обняла его.
– Ты со мной, Теаген!
– Ты жива, Хариклея! – много раз повторяли они и наконец вместе упали на землю, безмолвно держась друг за друга и как бы составляя одно. Еще немного, и они бы умерли: так избыток радости часто обращается в страдание, а чрезмерное наслаждение влечет за собою порождаемую им печаль.
Вопреки ожиданиям спасенные, Теаген и Хариклея оказались в опасности, если бы Кнемон не разгреб песок у родника и, собрав в горсти медленно стекавшую влагу, не обрызгал им лицо и, пощекотав в носу, не привел их в чувство.
Когда им довелось встретиться друг с другом, все было по-другому, чем теперь: ведь они очнулись лежа рядом; поднявшись с земли, они оба, а особенно Хариклея, сильно покраснели, устыдившись Кнемона, который оказался зрителем всего этого, и умоляли его о снисхождении. Он улыбнулся и, желая развеселить их, сказал:
– Все это достойно похвалы – так об этом сужу я, да и всякий, кто, вступив в борьбу с Эротом, с радостью потерпел поражение в этой битве и пал, почтительно признав его неотвратимость. Но, Теаген, вот чего я не могу похвалить, вот какое зрелище преисполнило меня стыдом: ты, припав к незнакомой, совершенно чужой тебе женщине, оплакивал ее малодушно, хотя я изо всех сил уверял тебя, что твоя любимая спаслась и жива.
– Кнемон, – прервал его Теаген, – перестань клеветать на меня перед Хариклеей, которую я оплакивал перед чужим трупом, принимая мертвую за Хариклею. По счастью, кто-то из богов показал, что все это был обман воображения. Пора и тебе вспомнить о твоей собственной непомерной храбрости, когда ты оплакивал, еще до меня, мое несчастье, а затем, вдруг опознав мертвую, убежал, как бегут от божеств на сцене[32], бежал, вооруженный мечом, от женщины, да еще от покойницы, ты, храбрый аттический пехотинец!
При этих словах они слегка и принужденно улыбнулись, да и то не без слез: в таком несчастье и к улыбкам изобильно примешивались рыдания. Немного спустя Хариклея, потирая себе щеку под ухом[33], сказала:
– Блаженна та, кого оплакивал Теаген, и даже, как уверяет Кнемон, целовал, кто бы она ни была. И если только вы не заподозрите, будто меня терзает любовь, я хотела бы узнать, кто была эта счастливица, удостоившаяся слез Теагена? Каким образом ты ошибся и целовал незнакомку, думая, что это я, – если только тебе самому это понятно?
– Ты удивишься, – отвечал Теаген. – Наш Кнемон говорит, что это – Тисба, та афинянка, арфистка, виновница козней против него и Демэнеты.
– Но возможно ли, Кнемон, – спросила пораженная Хариклея, – чтобы она, словно на театральной машине[34], перенеслась из середины Эллады на окраины Египетской земли? И как она укрылась от нас, когда мы сюда спускались?
– Этого я не могу объяснить, – сказал Кнемон, – а вот что я мог узнать о ней: когда Демэнета после своего обмана бросилась в колодец и отец объявил народу о случившемся, то на первых порах народ отнесся к нему снисходительно. Отец мой хлопотал перед народным собранием о моем возвращении и готовился к отплытию, отправляясь разыскивать меня. Тисба воспользовалась его делами для собственного безделья и без опаски торговала на пирах и собой, и своим искусством. Беглой игрой и изысканным пением под кифару она затмила Арсиною, флейтистку несколько вялую, и тем незаметно для себя возбудила обычную у гетер ревность и зависть, особенно после того, как некий раззолоченный купец из Навкратиса[35] по имени Навсикл завлек ее в свои объятия, а Арсиною, с которой он познакомился раньше, оттолкнул, увидав, как щеки у нее во время игры на флейте надуваются и от сильного напряжения безобразно выпучиваются у носа, а воспаленные глаза готовы выскочить из своих орбит[36].
По этой причине раздуваясь от ярости, распаляемая ревностью, Арсиноя явилась к родным Демэнеты и рассказала им о кознях Тисбы: кое о чем она сама догадалась, кое-что рассказала ей по-приятельски сама Тисба. И вот, объединившись против моего отца, родственники Демэнеты выставили обвинителями за большие деньги самых искусных риторов и стали кричать, что без суда и без улик погублена Демэнета, рассказывали, что обвинение в прелюбодеянии лишь прикрывало собой убийство, и настаивали, чтобы прелюбодей, живой или мертвый, был показан им или хотя бы назван по имени; наконец они стали требовать вызова Тисбы для допроса под пыткой.
Мой отец был лишен возможности выдать ее, хотя и обещал, – ведь она заранее все предугадала и еще в начале суда, как было у нее условлено с тем купцом, бежала; недовольный народ, хотя и не признал отца убийцей, но, как одного из виновников моего несправедливого изгнания и коварного против Демэнеты злодеяния, изгнал его из города и присудил к лишению имущества. Вот что довелось ему испытать из-за второго брака. А злодейка Тисба, которую теперь на моих глазах постигло справедливое возмездие, покинула тогда Афины.
Это – все, что я знаю, так как об этом некто Антикл известил меня на Эгине; вместе с ним я и отправился сюда в Египет, в надежде отыскать в Навкратисе Тисбу, вернуть ее в Афины, доказать несправедливость подозрений и обвинений против отца и потребовать наказания за злые умыслы против всех нас. По какой причине я нахожусь здесь с вами и чего только я не перенес за это время – об этом вы в другой раз услышите. А как и кем убита Тисба в пещере, мог бы, пожалуй, поведать только кто-либо из богов.
Впрочем, если хотите, взглянем на таблички[37], которые мы нашли у нее на груди: вероятно, оттуда мы сможем больше узнать.
Предложение было одобрено, и, раскрыв таблички, он начал читать. Написано было следующее:
«Кнемону, господину своему, враждебная и отомстившая Тисба. Прежде всего сообщаю приятную для тебя весть о смерти Демэнеты: это совершилось благодаря мне – ради тебя; а как это произошло – об этом, если ты меня примешь, я расскажу сама. Затем извещаю, что нахожусь я на этом острове вот уже десятый день, захваченная в плен одним из здешних разбойников; он хвастается, что служит щитоносцем главного разбойника. Держит он меня взаперти и не позволяет даже выглянуть за дверь. Он говорит, будто так хочет охранить меня от всех, из любви ко мне, но я догадываюсь, что он боится, как бы кто не похитил меня. По милости кого-то из богов, я увидела здесь тебя, моего владыку, узнала и пересылаю тебе тайно эту табличку через живущую со мной старуху, приказав вручить красавцу эллину, другу предводителя. Вырви меня из рук разбойников и сделай своей служанкой. Стоит тебе захотеть, и ты спасешь меня. Пойми, ведь то, что считают моим проступком, я совершила по принуждению, а отомстила я твоей ненавистнице добровольно: если же ты охвачен непримиримым гневом, направь его против меня как тебе угодно. Только бы мне быть у тебя, хотя бы и пришлось умереть: ведь лучше погибнуть от твоей руки и сподобиться эллинского погребения, чем выносить такую жизнь, что тяжелее смерти, и терпеть восторги варвара, которые мне, уроженке Аттики, докучнее его вражды».
Вот что сообщала Тисба и ее таблички.
– Тисба, – сказал Кнемон, – ты прекрасно сделала, что умерла и сама стала для нас вестницей своих несчастий – само твое мертвое тело вручает нам повесть о них. Так мстительная Эринния гнала тебя, видно, по всей земле и остановила свой праведный бич не раньше, чем, застав меня в Египте, сделала несправедливо обиженного очевидцем воздаяния. Но что было предотвращено постигшим тебя возмездием? Какие новые против меня козни строила ты в хитросплетениях твоего письма? Даже мертвую тебя я подозреваю и сильно боюсь, не выдумка ли смерть Демэнеты, не обманули ли меня те, кто возвестил о ней, не явилась ли ты из-за моря, чтобы, как в Аттике, сыграть с нами и в Египте еще одну трагедию.
– Перестань, – сказал Теаген, – показывать свою храбрость, ты страшишься призраков и теней. Ведь ты не скажешь, что она околдовала также и меня и мое зрение, раз я совсем не участвовал в этом представлении? Она в самом деле лежит мертвой, поэтому будь вполне спокоен, Кнемон. Но кто твой благодетель, ее убивший, каким образом она сюда попала и когда – это меня повергает в недоумение и поражает.
– Ничего не могу сказать, – отвечал Кнемон, – кроме того, что убийца, несомненно, Тиамид, судя по мечу, который мы нашли возле убитой: я узнаю его меч, а вот и отличительное украшение рукоятки – орел, выточенный из слоновой кости.
– Не скажешь ли ты, как, когда и по какой причине он совершил убийство? – спросил Теаген.
– Как я могу об этом знать, – был ответ, – ведь не сделала меня вещим эта пещера, как святилище в Пифо, и не научила божественной премудрости, как это делает прорицалище Трофония со всяким, кто к нему спускается[38].
Застонали вдруг Теаген и Хариклея и зарыдав, стали восклицать:
– О Пифо, о Дельфы!
Кнемон, изумленный, не мог даже себе представить, что они почувствовали при имени Пифо.
Вот как обстояло дело с ними.
Термутид же, щитоносец Тиамида, раненный в битве, выбрался на берег, а при наступлении ночи нашел плот – остаток кораблекрушения, несшийся по болоту, – взобрался на него и поспешил на остров к Тисбе. За несколько дней до этого, когда купец Навсикл вез ее по узкой дороге в предгорий, Термутид подстерег их и похитил Тисбу. Среди тревог войны, во время нашествия врагов, будучи послан Тиамидом за жертвенными животными, он, оберегая Тисбу от стрел и желая сохранить ее для себя, оставил там неподалеку от входа. Из страха перед окружавшими ее ужасами и по незнанию тропинок, ведущих вглубь, она и оставалась там, куда ее с самого начала втолкнули. Наткнувшись на нее, Тиамид, вместо Хариклеи, убил Тисбу. К ней-то, избежав опасностей войны, стремился Термутид и, пристав к острову, поскорее побежал к палаткам.
На их месте оставался только пепел. С трудом отыскал Термутид по камню вход, зажег весь сохранившийся еще и тлевший тростник, поспешно сбежал вниз и стал звать по имени Тисбу, так как только ее имя он и знал по-эллински. Увидя ее мертвой, он долго стоял в изумлении. Наконец он услыхал шум и гул, доносившиеся изнутри пещеры, – это Теаген и Кнемон продолжали беседовать. Термутид решил, что находящиеся там – убийцы Тисбы, и не знал, что ему делать: разбойничий гнев и варварская ярость, еще более обостренная любовной неудачей, побуждали вступить в борьбу с мнимыми убийцами, но отсутствие вооружения и меча принуждали его против воли к осторожности.
Термутид счел за лучшее встретиться с ними сначала как друг; если же ему удастся добыть какое-нибудь средство защиты, то напасть на своих врагов. Приняв такое решение, он появляется перед Теагеном и его спутниками, дико и свирепо озираясь и выражением глаз выдавая скрываемое в душе намерение. Неожиданно увидя обнаженного, раненого человека, с убийством во взоре, Хариклея скрылась в глубь пещеры, потому ли, что устрашилась, или – и это вернее – устыдилась непристойного вида голого пришельца. Кнемон несколько даже отпрянул назад, узнав Термутида, вопреки ожиданиям видя его и предчувствуя какие-нибудь неистовства. А Теаген был не столько поражен этим явлением, сколько раздражен. Он поднял меч, готовясь поразить Термутида, если тот предпримет что-либо безрассудное.
– Стой, – говорил он, – или я тебя ударю. Не ударил я пока потому, что мало-помалу узнавал тебя и намерения твои были еще не ясны.
Термутид припал к ногам Теагена – опасность смирила его нрав; он, как умоляющий, призывал Кнемона заступиться; говорил, что заслуживает пощады, упирал на то, что ничем перед ними не провинился, еще вчера принадлежал к их друзьям, да и сейчас пришел как друг.
Кнемон, тронутый, подошел и поднял его, обнимавшего колени Теагена, и тотчас же начал расспрашивать, где Тиамид. Тот обо всем рассказал: как Тиамид схватился с врагами, как, ворвавшись в середину их, он бился, не щадя ни их, ни себя, и беспрестанно сражал всякого, кто бы ни попался ему под руку, а сам был под охраной объявленного во всеуслышание приказа, чтобы всякий щадил Тиамида. Что сталось под конец с Тиамидом, он не знает, сам же он, раненный, выбрался на берег, а сейчас пришел сюда в пещеру в поисках Тисбы. Они спросили, какое отношение имела к нему Тисба, откуда он ее знает и почему он ее разыскивает. И на это ответил Термутид и рассказал, как он отнял ее у купцов, как безумно влюбился и все время прятал ее, а при нашествии врагов укрыл в пещеру. Теперь он нашел ее убитой, кем – неизвестно, но ему хотелось бы это узнать, а также и причину убийства.
– Ее убийца – Тиамид, – поспешил сказать Кнемон, стремясь снять с себя подозрение, и в доказательство указал на меч, найденный рядом с убитой. Увидя меч, с которого еще капала кровь – еще теплое железо не обсохло от недавнего убийства, – Термутид узнал оружие Тиамида, глубоко и тяжко застонал, не понимая, как это все случилось. Охваченный мраком и безмолвием, поднялся он к выходу, приблизился к телу умершей и, положив голову ей на грудь, стал непрестанно повторять «Тисба», не произнося больше ничего, до тех пор, пока, мало-помалу сокращая это имя и мало-помалу ослабевая, неприметно не погрузился в сон.
На Теагена и Хариклею, а также на Кнемона нашло раздумье обо всем, что с ними случилось; казалось, они хотели что-то обдумать, но множество бедствий в прошлом, безысходность несчастий в настоящем и неизвестность в будущем помрачили их способность рассуждать.
Долго смотрели они друг на друга, и каждый ожидал, что другой что-нибудь скажет, потом, теряя надежду, опускали взор к земле и, покачав головой, опять вздыхали, стоном облегчая страдания. Наконец ложится на землю Кнемон, опускается на камень Теаген, припадает к Теагену Хариклея. Долго отгоняли они от себя надвигавшийся сон, желая прийти к какому-нибудь решению. Уступая слабости и усталости, против воли подчинились они закону природы и от чрезмерной печали погрузились в сладкую дремоту. Бывает, что и разумная часть души поддается страданиям тела.
Немного времени прошло, как они заснули – лишь сколько нужно, чтоб отдохнули глаза, – когда Хариклею посетил такой сон.
Человек со всклокоченными длинными волосами, со взором, налитым кровью, с окровавленными руками, бросился на нее с мечом и выколол ей правый глаз.
Она тотчас же вскрикнула и стала звать Теагена, говоря, что у нее выкололи глаз. Он немедленно откликнулся на зов и сильно сокрушался о ее несчастии, словно и он переживал ее сновидение. Хариклея приложила руку к лицу и, прикоснувшись к глазу, которого лишилась во сне, она стала ощупывать его. Но, убедившись, что это был сон, произнесла она:
– Это был сон, глаз цел; успокойся, Теаген.
С облегчением вздохнул Теаген, услыхав такие слова, и сказал:
– Как хорошо, что ты сохранила эти солнечные лучи. Но что с тобой случилось, отчего такой испуг?
– Наглый, беззаконный человек, не побоявшись даже твоей неодолимой силы, напал с мечом на меня, лежавшую у твоих колен, и, показалось мне, выколол у меня правый глаз. О, если бы это было наяву, а не в сонном видении, Теаген?
– Не кощунствуй, – сказал он и стал спрашивать, почему она так говорит.
– Потому что лучше было бы мне, – отвечала она, – потерять один глаз, чем опасаться за тебя. Я сильно боюсь, что сновидение касается тебя, которого я считаю своими очами, и душой, и всем.
– Перестань, – прервал ее Кнемон (он все слыхал, так как при первом крике Хариклеи проснулся), – для меня ясно, что сон имеет другое значение. Есть ли у тебя родители, скажи мне?
Она отвечала утвердительно и добавила:
– Если б только они были!
– Так знай, что твой отец умер, – вот как я это понимаю: виновниками того, что мы появились в этой жизни и приобщились к этому свету, были, как мы знаем, наши родители, поэтому естественно, что под четой очей, вливающих свет и доносящих до нас все видимое, сновидения разумеют отца и мать.
– Тяжко и это, – сказала Хариклея, – но пусть лучше это будет правдой, а не то – другое, и пусть одержит верх твой треножник, а я окажусь лжепророчицей.
– Так и будет, следует этому верить, – говорит Кнемон. – Но мы, кажется, действительно видим сны, исследуем сновидения и грезы и даже не думаем обсуждать свое положение, пока это еще возможно: ведь этот египтянин (он говорил о Термутиде) покинул нас, чтобы мечтать о мертвой любви и оплакивать ее.
– Однако, Кнемон, – перебил его Теаген, – раз некий бог соединил тебя с нами и сделал товарищем по несчастью, ты первый и дай нам совет: тебе знакомы здешние края и местный язык; мы хуже понимаем, как нам быть; мы ввергнуты в более глубокую пучину бед[39].
– Неизвестно еще, у кого больше бед, Теаген, – сказал после непродолжительного молчания Кнемон, – ведь и меня божество щедро наделило несчастиями. Но раз вы предлагаете мне, как старшему, высказать свое мнение, то я укажу, что этот остров, как вы видите, пустынен и, кроме нас, нет на нем никого. Золото, серебро и одежды находятся здесь в изобилии – все то, что Тиамид и его товарищи отняли у нас и у других, похитили и сложили в пещеру. От хлеба же и прочих припасов не осталось даже и упоминания. Если мы здесь задержимся, возникает опасность погибнуть от голода, погибнуть при нашествии, враги ли опять придут или те люди, что были с нами, если, собравшись один за другим и догадавшись о здешних сокровищах, они нагрянут за деньгами. Тогда мы тотчас же погибнем или, если они окажутся более человечными, не избегнем издевательств. Вообще нельзя доверять разбойничьему племени, а особенно теперь, когда они лишились своего предводителя, который их унимал. Поэтому нам надо скрыться, бежать с острова, словно из сетей и темницы, отослав предварительно Термутида будто бы для того, чтобы он расспрашивал и разведывал о Тиамиде, если только ему удастся что-нибудь узнать. Одним нам легче решить, что нужно предпринять, да и вообще хорошо отделаться от человека, ненадежного по своей природе, от разбойника со сварливым нравом. К тому же он питает против нас подозрение из-за Тисбы и не успокоится, пока не повредит нам при первом удобном случае.
Это было одобрено, решили так и действовать. Направившись к выходу из пещеры (по каким-то признакам они поняли, что уже светало), разбудили они Термутида, охваченного сном, сообщили ему, насколько полагалось, о своих решениях, без труда уговорили легковерного человека, положили тело Тисбы в какое-то углубление, насыпали на него вместо земли пепла от хижин, выполнили, поскольку позволяли обстоятельства, обычные обряды, почтили Тисбу, взамен общепринятых жертв, слезами и плачем и согласно своему решению отослали Термутида.
Сделав несколько шагов, Термутид вернулся назад и объявил, что не пойдет один, не отважится на такую опасную разведку, если Кнемон не примет участия в этом деле. Заметив, что Кнемон робеет (даже передавая слова египтянина, он был в явной тревоге), Теаген сказал:
– Ты решителен, когда что-нибудь обсуждается, но отваги тебе не хватает. Так я заключаю по всему, а также по тому, что происходит сейчас. Но отточи свой дух[40] и мужественно воспрянь мыслью. Думается мне, сейчас необходимо, чтобы Термутид не возымел даже и подозрения о нашем бегстве. Прежде всего надо отправиться вместе с ним (конечно, нет ничего страшного, вооружившись самому для защиты мечом, пойти с безоружным человеком), а затем, улучив удобный случай, тайком покинуть его и прийти к нам, куда условимся. Условное место, если хочешь, – любая деревня поблизости, которая была бы тебе известна как мирная.
Кнемон согласился и назвал Хеммис, богатый многолюдный поселок, расположенный вдоль высоких берегов Нила, на холме, для обороны от разбойников. Расстояние до него, если перейти болото, немного менее ста стадиев[41], следовало идти, повернув прямо на юг.
– Трудно это из-за Хариклеи, которая не привыкла много ходить, – сказал Теаген. – Но все-таки мы пойдем, прикинувшись нищими, выпрашивающими себе подаяние.
– Да, клянусь Зевсом, – воскликнул Кнемон, – вы действительно выглядите калеками, особенно Хариклея, у которой с недавних пор выбит глаз. Мне кажется, что при вашей наружности вы будете требовать себе не куска хлеба, а мечей и котлов[42].
На это они слегка и принужденно улыбнулись, улыбка только пробежала по их губам[43]. Клятвами подтвердив свои решения и призвав богов в свидетели, что никогда по доброй воле не покинут друг друга, они приступили к выполнению своего замысла.
Переправившись с восходом солнца через болото, Кнемон и Термутид продвигались по труднопроходимым зарослям густого леса. Впереди шел Термутид – так пожелал и указал Кнемон, поручив ему быть проводником в таких дебрях под предлогом, что Термутид более опытен. На самом же деле Кнемон хотел обезопасить себя и заранее подготовить возможность бегства. Повстречав на пути стада, пастухи которых бежали и скрылись в чащу леса, они зарезали одного из баранов-вожаков, поджарили его на костре, ранее разведенном пастухами, и насытились мясом, не дожидаясь, чтобы оно достаточно прожарилось, так как голод мучил их желудки. Как волки или шакалы, пожирали они непрестанно отрезаемые куски, слегка опаленные огнем, и от полусырого мяса по щекам их во время еды текла кровь[44].
Насытившись, напились они молока и продолжали свой путь. Был уже приблизительно тот час, когда отпрягают волов[45]. Они всходили на холм, под которым, по словам Термутида, находилась деревня, где, как предполагал он, томится в заключении, а может быть, уже лишен жизни пленный Тиамид. Кнемон стал жаловаться на расстройство желудка от обжорства и повторял, что чувствует тяжесть от молока. Он просил Термутида идти вперед, говоря, что потом его нагонит. Так он поступил раз, другой, третий, и казалось, что он не обманывает; при этом Кнемон говорил, что догоняет с трудом.
Приучив таким образом египтянина к своим отлучкам, Кнемон наконец незаметно отстал, устремился со всей скоростью под гору в самую недоступную гущу леса и скрылся. Термутид добрался до вершины горы и сел отдыхать на камень, выжидая вечера и ночи, когда у них было условлено пойти в деревню разведать о Тиамиде. Вместе с тем он высматривал, не идет ли Кнемон, против которого он питал преступный замысел: его не покидало подозрение, что Кнемон убил Тисбу; он обдумывал, как и когда его убить, и хотел в своей ярости напасть затем и на Теагена с Хариклеей. Так как Кнемон, однако, нигде не показывался, а была уже поздняя ночь, то Термутид улегся спать. Заснул он медным, последним сном[46] от укуса аспида: пожалуй, по воле Мойр, его постиг конец, вполне отвечавший его нравам[47].