Страница:
Я достал пузырек с таблетками, осмотрел спину, там все оказалось в порядке, и лег, подумывая о том, что, может, стоит начать молиться на ночь.
Я позвонил сюда из ресторана, что находился в пяти минутах ходьбы, и выразил желание лично встретиться с мсье Лебеком и поговорить об одном из Хокни. Девушка на том конце линии обладала совершенно удивительным, тихим, приятным ивкрадчивым голосом. И минуты через две сообщила, что мсье Лебек может принять меня ровно в три. Я перекусил в ресторане, потом сидел на улице, на скамье, и читал роман Вудхауса «Оставьте это Псмиту», который нашел в вестибюле «Сесиль». В галерею я зашел за несколько минут до назначенного времени и начал осматриваться. Все живописные произведения на удивление большие, воздушные, холодные, какие-то отстраненные, лишенные эмоций. Что ж, самое подходящее искусство для летних дач, что тянутся вдоль побережья, где богачи из Каира пытаются спастись от жары нильской дельты.
Женщина, проводившая меня в кабинет Лебека, была невысокого роста и компактного телосложения. Каждое движение казалось отточенным, лицо сплошь состоит из острых углов, а вот плечи и бедра полноватые и округло-женственные. Именно ей принадлежал тот заманчивый голос. На ней была табачного цвета юбка в мелкую клеточку, которая развевалась у бедер во время ходьбы. Лицо загорелое, нос слегка вздернутый, под резко выступающими скулами темные впадины, и еще на ней было навешано море золотых украшений. Она напомнила мне о том, как давно испытывал я желание прикоснуться к женщине. Она пробормотала что-то и вышла из кабинета, а несколько секунд спустя в него зашел мсье Лебек. Одна из стен кабинета была сделана из пуленепробиваемого стекла, эдакое гигантское окно, выходившее на главное двухэтажное здание галереи. Когда я поднимался в этот скворечник Лебека, показалось, что лестница раскачивается под ногами, точно веревка, натянутая над пропастью, даже голова закружилась. Я услышал, как деликатно кашлянул за спиной Лебек, оторвался от вида из этого гигантского окна, обернулся и слегка вздрогнул.
Он был бледен, точно только что восстал из гроба, засыпанного землей. Черный костюм, белая рубашка с французскими манжетами и золотыми с ониксом запонками, наряд довершал галстук в серо-черный рисунок. Лебек был высокий и тонкий, как палка от швабры. Лицо узкое, худое. Просто персонаж из Ветхого Завета, эдакий непреклонный судья, сама суровость и неодобрение. Невозможно было представить этого человека угождающим местным богачам, удовлетворяющим их нужду в каком-нибудь бледно-зеленом живописном полотне в тон полосатой обивке дивана. И еще на нем были большие темные очки, и глаза плавали за толстыми стеклами, точно огромные и черные водяные жуки.
— Вы, если не ошибаюсь, звонили по поводу Хокни? — сказал он. — Должен отметить, это жемчужина нашей коллекции, мистер Дрискил.
— Я солгал. У меня уже есть два Хокни, и хоть художник этот мне очень нравится, думаю, двух его полотен более чем достаточно.
— Что-то я вас не понимаю, мсье. Ведь это вы звонили и спрашивали о Хокни, выставленном в витрине?...
— Да, я. Просто хотел повидаться с вами лично. Вчера я встречался с Клаусом Рихтером. Кстати, он вам не звонил? Не предупреждал?
— Герр Рихтер? Нет, он мне не звонил. — Он стоял спиной к огромной стеклянной стене. Костюм был скроен в талию, брюки заужены, и он походил на огромного тонконогого журавля, застывшего у водной глади. — Знаете, вынужден просить вас покинуть это помещение, в противном случае, э-э... — Он указал на дверь. Я услышал, как где-то заиграла музыка Вивальди, очевидно, доносилась из потайных микрофонов.
— Моя сестра приезжала повидаться с вами, а через несколько дней ее убили. И я хочу знать, зачем она к вам приходила.
— О чем это вы? Не знаю я никакой вашей сестры!
— Это монахиня, сестра Валентина. Она приезжала в Александрию повидаться с вами и герром Рихтером. И я должен выяснить, с какой целью.
Лебек походил на куклу-марионетку, веревочки которой вдруг оборвались. Ноги дрогнули и подогнулись, голова качнулась в сторону. Только тут я заметил, что Лебек носит черный шиньон, он слегка съехал набок. И вот он осторожно зашагал к столу, нащупал спинку кресла, развернул его и медленно уселся. Он побледнел еще больше, хотя, казалось, это уже невозможно. Выложил руки на стол, принялся изучать их.
— Сестра Валентина, — безжизненным тоном произнес он. — Да, я читал об убийстве... — Он словно разговаривал сам с собой. — Чего вы от меня хотите? Вы что же, думаете...
— Зачем она к вам приходила?
— О... — Он безвольным жестом провел ладонью по лицу. — Да ничего особенного. Она копалась в прошлом. Я ничем не смог ей помочь.
— Вы как-то связаны с Церковью?
— С католической Церковью? Не имею ничего общего. Вы же сами видите, я дилер, торгую произведениями искусства. Всегда им был, это наш семейный бизнес. — Он все еще пытался вернуть утраченное самообладание. Протянул руку, поправил фотографию в рамочке на столе. Там, на взлетной полосе, стоял сам он, небрежно опираясь рукой о крыло спортивного самолета. И тогда тоже он был в черном костюме. — Так что ничем не могу быть вам полезен, мсье. А теперь, прошу вас, уйдите. У меня очень много дел. — «Жуки» за толстыми темными стеклами очков так и метались из стороны в сторону.
— Не уйду, пока не получу ряд ответов. — Я подался вперед, смотрел прямо ему в глаза. — У меня есть ваш снимок, Лебек. — И я выложил потрепанную старую фотографию на стол. Он подпрыгнул и отпрянул. Я видел, что страшно напугал его, вот только не понимал почему. — Вот, взгляните, — сказал я. Он отвернулся. Тогда я ухватил его за рукав, дернул, развернул лицом к столу. — Смотрите на этот чертов снимок!
Он снял очки и осторожно вытянул вперед шею, точно боялся, что я ухвачу его за шиворот и ткну лицом в стол.
Моргая, уставился на снимок, потом наклонил голову еще ниже, сощурился. Он был слеп как крот, трудно представить, что человек этот мог когда-то летать на самолете.
— Д'Амбрицци, Рихтер и вы, — сказал я. Тощий, похожий на покойника мужчина с резко изогнутой черной бровью. Прошло сорок лет, но это был, несомненно, он. — Расскажите мне об этом снимке. Кто этот, четвертый?... — Я сделал паузу. — И кто вас тогда снимал? — Я ждал. — Говорите же!
— Но я, право, не могу... — жалобно забормотал он. — Откуда мне знать, кто вы такой?
Я стукнул кулаком по столу. Фотография в рамочке опрокинулась.
Лебек отпрянул. Губы шевелились, но я не слышал ни звука. Потом он хрипло прокаркал:
— Может, это вы убили ее... Нет, нет, не надо, только не бейте! Не трогайте меня!
— Расскажите об этой встрече. Вы, Рихтер, Д'Амбрицци... Вы мне все равно скажете. И чем скорей, тем лучше.
— Может, вы и меня тоже пришли убить... — Тут он набрался мужества и посмотрел мне в глаза, точно надеялся прочесть в них свое будущее. Огромные и влажные темные глаза, они не говорили, они просто кричали. Они вопили, что не у одного меня выдался скверный день. — Может, вы всех нас поубиваете...
— О чем это вы? — вскричал я. Я должен был заставить его говорить. — Убить всех вас? Кого?!
— Она приходила сюда, ваша сестра... расспрашивала о тех днях. Я знал, что рано или поздно это случится. Прошлое... оно всегда догоняет. Кто вас послал? — Глаза плавали, стремясь встретиться с моими. Пальцы нащупывали очки в тяжелой черной оправе.
— Я уже сказал, зачем пришел.
— Это Саймон? Это он прислал вас, да?
— Кто такой Саймон? Четвертый человек на снимке? Или тот, кто снимал?
Он медленно покачал головой. Он плохо справлялся с обрушившимся на него несчастьем.
— Вы прилетели из Рима? Я прав? — Он облизал сухие потрескавшиеся губы. — Ради бога, заклинаю, только не убивайте меня сейчас!... После всех этих лет... Ваша сестра погибла... мой брат мертв... неужели вам все мало?...
— Ваш брат? Но при чем здесь, скажите на милость, ваш брат?
— Этот снимок, — пробормотал он. Потом откашлялся, пытаясь скрыть страх. Он старел прямо у меня на глазах. — Это не я на снимке. Это мой брат... Ги Лебек. Отец Ги Лебек. Он был на десять лет старше меня. Священник... Я ничего не знаю об этом снимке. Прошу вас, пожалуйста, поверьте мне!... — Теперь он уже не боялся. Просто был мрачен. — Его тоже убили, как и вашу сестру, мистер Дрискил... Давно, в Париже. Еще во время войны. Убили на кладбище при церкви. Он лежал у надгробного камня, шея сломана, жизнь покинула тело...
Я взял снимок, попятился от стола, наткнулся на кресло и сел.
— Простите меня, — выдавил я наконец. — Я не знал, я не мог этого знать. — Он тяжело дышал, музыка Вивальди продолжала литься откуда-то сверху. — С чего это вы вообразили, что я пришел вас убивать? Кто такой Саймон? С чего взяли, что меня прислали из Рима? Нет, я решительно не понимаю, что происходит!
— Послушайте... — медленно начал он. Надел очки, взялся за подлокотники кресла. — Они и вас тоже убьют. Даже не сомневайтесь. Вы теперь далеко от дома и лезете в дела, которые вас не касаются. Все это в прошлом, и вам никогда не понять... Так что езжайте себе домой, мистер Дрискил, забудьте нас, Богом вас заклинаю! И тогда, возможно, они позволят вам жить дальше. Вы понимаете, что я вам говорю? Поезжайте домой, скорбите там по сестре и... живите! Вы невинны, и эта невинность — единственная ваша защита. Так используйте ее, спрячьтесь за свое неведение. А теперь, прошу вас, уходите. Мне нечего больше вам сказать. Нечего!
Я вышел, а он остался за столом. Сидел и разглядывал свои руки.
Я спускался по зависшей в воздухе лестнице и увидел красивую девушку, которая встретила меня, а потом проводила в кабинет Лебека. Она улыбнулась и спросила, все ли прошло хорошо. В ответ я лишь пожал плечами и, продолжая спускаться, чувствовал на себе ее взгляд.
Уже внизу, оказавшись в главном помещении галереи, я поднял голову и взглянул на стеклянную стену кабинета Этьена Лебека. Самого его видно не было, но я заметил, как входит туда девушка.
И я медленно побрел обратно в гостиницу.
Господи Иисусе!... Все мое расследование приобретало оттенок какой-то трагикомедии, то и дело новый неожиданный поворот. Я прошел через вестибюль отеля прямо в бар. Вестибюль знавал и лучшие дни. Но в те дни он, должно быть, представлял нечто. Блеск и роскошь поблекли, обивка кресел поистерлась, примерно то же случается и с памятью человеческой. Окна бара выходили на площадь и, частично, на море. Лучи заходящего солнца отсвечивали золотом.
Я устроился в кресле поудобнее и, опустошив один бокал джина с тоником, тут же потребовал второй. Встреча с Лебеком несколько сбила меня с толку, однако я был рад тому, что он опознал в худощавом мужчине своего брата. Хоть какая-то определенность. И брат его был убит. А что же больше всего огорчило меня в этой встрече? То, что он подумал, будто меня прислали из Рима. Что прислал меня какой-то Саймон. И все с одной целью — убить его... Убить всех нас. Наверное, что-то в этом роде он сказал и Вэл. Неведение — ваша единственная защита. Значит ли это, что он сказал Вэл нечто, чего не говорил мне? Но я просто не мог оставаться у него в кабинете дальше, выбивать сведения под угрозой. Впрочем, не мешало бы повидаться с ним еще раз. Ведь никого, кроме него, у меня больше не было, и он должен объясниться. Да, был еще Рихтер, но тот крепкий орешек.
Я понимал, почему не стал припирать Рихтера к стенке этим старым снимком. Просто потому, что Вэл украла его у него. Нет смысла открывать это обстоятельство, пока не поймешь, что же все-таки происходит.
Почему я не стал рассказывать этим двоим о седовласом священнике, убившем Вэл и пытавшемся убить меня? Четкого ответа на это у меня не было. Возможно, я опасался, что все они как-то связаны между собой, являются частью некоего ужасного заговора... А может, страшился, что он придет за мной снова.
— Мистер Дрискил, мистера Дрискила к телефону!
По бару шел мальчик в униформе, выкликая мое имя. Я махнул ему рукой. Он подошел и сказал, что я должен подойти к аппарату в одной из кабинок в вестибюле.
Я надеялся, что это сестра Лорейн, взявшая меня под крылышко, что, возможно, она снова хочет пригласить меня на обед. Голос в трубке женский, но не ее. Женщина говорила еле слышным шепотом, то ли с целью изменить голос, то ли опасаясь, что ее могут подслушивать.
— Мистер Дрискил? Я должна увидеться с вами. Сегодня вечером.
— Кто это?
— Позже. Встретимся на...
— Я встречаюсь с незнакомыми людьми только в безопасных местах, леди.
— У статуи Саада Заглула, что в центре площади. Прямо рядом с вашим отелем. Там вполне безопасно.
— Как я вас узнаю?
— Я вас знаю. Ровно в восемь.
Не успел я ответить, как она повесила трубку. Я вернулся в бар и принял две таблетки обезболивающего, запив третьей порцией джина. Затем поднялся к себе в номер, долго умывался, сменил повязку на спине. А потом сидел у окна, пытаясь сообразить, что дала мне поездка в Египет. Список неплох, но если разобраться, не так уж и много. Между отдельными фактами пока не прослеживается никакой связи. Возможно, владелица таинственного шепота поможет что-то прояснить?...
Без нескольких минут восемь я надел вельветовые джинсы и толстый вязаный свитер и вышел из гостиницы. С моря тянуло прохладным ветерком. Огромная статуя доминировала над площадью. Женщина, должно быть, следила за мной, подошла сразу же, как только я собрался переходить улицу. Все та же табачного цвета юбка, замшевые лодочки ей в тон и кожаный пиджак. Плотная шапочка темных волос на голове, эту прическу не мог повредить даже сильный ветер. И еще на ней было золотое ожерелье с каким-то амулетом. Я сказал, что приятно удивлен, но она оставила мою попытку заигрывания без внимания. Она была очень хорошенькая, но лицо походило на мрачную маску.
— К чему вся эта таинственность? Как вы меня нашли?
— "Сесиль" — это первый отель, в который я дозвонилась. — Она пожала плечами. — Просто боялась, что вы не придете, если узнаете, кто я.
— Так кто же вы? Работаете в галерее, самая хорошенькая в Александрии девушка. Что еще?
— Габриэль Лебек. И работаю я в галерее отца.
Она остановилась прямо перед статуей. Должно быть, мать ее была настоящей красавицей.
— Хорошо хоть не монахиня, — заметил я.
— Это в каком смысле? — Она засунула руки в карманы кожаного пиджака. — Я ведь даже не католичка. Принадлежу к коптской церкви.
— Замечательно.
— Не понимаю. — Она смотрела растерянно.
— Ладно, неважно.
— Я египтянка. Моя мать была копткой.
— Все это действительно не имеет значения. — Рот у нее был совершенно изумительной формы, губы полные, но четко очерченные и так соблазнительно изогнуты в уголках. В ушах золотые сережки. — Зачем вы меня вызвали?
— Хотела с вами поговорить. Это важно. Давайте зайдем куда-нибудь выпить кофе.
Мы пересекли площадь и зашли в кофейню «Трианон». Она сидела молча, смотрела на меня без улыбки. И не произнесла ни слова, пока нам не принесли кофе.
— Вы должны отставить отца в покое. Не надо его мучить. Он больной человек. — Она следила за тем, как я отпил первый глоток крепкого ароматного кофе. — Ну, что скажете?
— Я приехал сюда повидаться с двумя людьми. Один из них — ваш отец. Страшно сожалею, что так расстроил его, но...
— Не понимаю, чего вы от него хотите? Он... он плакал, когда я зашла в кабинет. Один инфаркт он уже перенес. И яне хочу, чтоб был второй. Он сказал мне, кто вы такой. И что рассказал вашей сестре все, что мог...
— Что именно, мисс Лебек?
Она покачала головой.
— Мой отец человек порядочный. А она... расспрашивала его о том, что случилось давно, лет сорок тому назад. Какое теперь это имеет значение?
— Видимо, имеет, раз из-за этого убили мою сестру. Из-за того, что она что-то знала.
— Но мой отец — торговец предметами искусства. Он не имел ничего общего с этой войной, неужели не понимаете? — Она прикусила губу, того гляди заплачет. — Его брат, священник, он был намного старше. Он погиб как герой во время войны. Участвовал в движении Сопротивления, так я думаю. — Она вытерла глаза, у нее были длинные, загнутые вверх ресницы. — Мой отец и дед, оба были галерейщиками. А потом, после войны, папа уехал из Франции и обосновался здесь.
— Почему? Почему он не остался в Париже?
— Да какая вам разница, мистер Дрискил? Приехал сюда, потом женился на моей маме, потом, в 1952-м, родилась я. Он очень уважаемый человек, и вы не имеете права грубить ему.
— В каких он отношениях с Рихтером?
Она заметно напряглась.
— Они друзья, делают бизнес вместе, оба добрые католики. Но все это неважно. Не имеет никакого значения. Сперва приходит ваша сестра...
— Послушайте меня внимательно, мисс Лебек. Вдумайтесь, отчего так огорчился и испугался вдруг ваш отец, если, как вы говорите, это не имеет никакого значения? Почему он спросил меня, не прислан ли я каким-то Саймоном, чтобы его убить? Почему он спрашивал меня, не пришел ли я «убить нас всех», это его собственные слова. И лично мне кажется, все это не случайно. А вам? Моя сестра убита, ваш отец смертельно напуган... Чего он боится, скажите мне?
— Не знаю. Знаю одно: он боится вас! Мы оба это знаем! — Она резко поднялась с места.
— Послушайте...
— Пожалуйста, я вас очень прошу, оставьте его в покое, — сказала она. — Возвращайтесь туда, откуда приехали, и оставьте нашу семью в покое!
Не успел я возразить, как она развернулась и вышла из кофейни. Я расплатился, потом вышел на улицу, но Габриэль Лебек уже нигде не было видно.
Какой-то пустой и бессмысленный выдался день. Я пытался не думать о несвязной и скудной информации, полученной от Этьена Лебека. Нет, безусловно, он знает куда больше, но как выбить это из него, если он категорически не желает говорить? Я наткнулся на очередную глухую стену и размышлял не слишком плодотворно, но, как гласит французская поговорка, даже слепая свинья находит иногда трюфель.
Я позвонил в Принстон, Маргарет Кордер. Она сказала, что об убийствах в Нью-Йорке и смерти Вэл в газетах почти перестали писать. Никаких заявлений о ходе расследования от полиции, никаких новостей. Затем она добавила, что отец подавлен, много спит и почти не отвечает, когда люди пытаются с ним разговаривать. И еще, похоже, он скучает по мне, и именно тот факт, что я отправился проводить собственное расследование, его и подкосил. Я распрощался с Маргарет и позвонил в больницу. Но отец спал, и они сочли, что будить его не стоит. Тогда я попросил передать, что со мной все в порядке, все замечательно и чтобы он не беспокоился.
Когда над Египтом уже начала спускаться ночь и ветер, дующий с моря, стал слишком уж освежающим, в номере вдруг зазвонил телефон. Это была Габриэль Лебек, и голос свой она на этот раз изменить не пыталась. Она была расстроена, это чувствовалось по голосу. Сказала, что долго думала, прежде чем позвонить мне, но затем поняла, что в этой проблеме могу помочь только я. Познания во французском у меня были слабоваты, а потому я по-английски посоветовал ей успокоиться и объяснить толком, что же такое произошло.
Она сказала, что пропал отец. В галерее последний раз его видели вскоре после того, как ушел я. Домой он не приходил, никакой записки или другого сообщения ей не оставлял.
— Боюсь, с ним случилось что-то плохое. Его так расстроил этот разговор с вами... Он был прямо сам не свой... — Она вздохнула. — Вы причина того, что он пропал. Если он что-то с собой сделал... — Голос ее осекся. — Зачем вы сюда приехали? — сердито крикнула она. — Что вообще происходит?
— Именно это я и стараюсь понять. Почему погибла моя сестра.
— Тогда мы должны поговорить еще раз. Приезжайте к нам... я дома. Я смогу кое-что рассказать и показать вам... боюсь, именно то, чего ждал и страшился отец все эти годы. И, пожалуйста, поторопитесь, мистер Дрискил, пока еще не слишком поздно.
Она дала мне адрес. Я помчался вниз, забыв на какое-то время о спине и дурном самочувствии. На улице поймал такси. Я так и не понял, о чем, черт побери, она толковала. Для меня важней было двигаться, мчаться куда-то, создавать иллюзию активных действий.
Невысокий дом отсвечивал белым в лунном свете. Казалось, он вырастает из гребня огромной дюны, и без влияния Фрэнка Ллойда Райта[11] тут явно не обошлось. От ворот я прошел через аллею, обсаженную пальмами, цветами и кустарником. Света в доме видно не было. Позади раздался какой-то шум, явно не природного происхождения.
Я нервно обернулся. Сестра Лорейн оказалась пророком: я начал оглядываться через плечо. И это заставило меня вспомнить о Вэл, которая в самом конце своей жизни не слишком внимательно присматривалась к тому, что происходит у нее за спиной. Я прислушался, ожидая увидеть сверкающее в лунном свете лезвие ножа, но услышал лишь шум прибоя на пляже за домом да шелест ветра в пальмовых ветвях.
Дверь оказалась двойной, панель из цельного дерева, а за ней вторая, металлическая, фигурного литья. Я стоял и искал взглядом кнопку звонка, как вдруг деревянная дверь резко распахнулась. Я отпрянул, меня даже затошнило от страха. Но затем я увидел, как открывается вторая, решетчатая дверь, и услышал голос Габриэль:
— Простите, не хотела вас пугать.
— Ничего страшного.
Тусклая лампа в прихожей отбрасывала свет на ее лицо. Она подняла голову, и я увидел, что глаза у нее покраснели от слез.
— Прошу вас, входите. — Она отступила на шаг, и на секунду показалось, что меня заманивают в ловушку. Но это ощущение тут же прошло.
Габриэль провела меня по длинному и широкому темному коридору. В конце его брезжил свет. Несмотря на царивший там полумрак, я все же разглядел на стенах полотно Ренуара, византийскую икону, пару полотен Моне. И еще в этом коридоре находилась какая-то громоздкая мебель, растения в горшках, несколько гобеленов на стенах, толстые ковры. И все эти предметы казались какими-то нереальными в свете луны, заглядывавшей в окна.
— Сюда, — сказала она. — Я пыталась разобраться, о чем думал и чего боялся отец. И совсем запуталась. — Мы находились в кабинете. Повсюду горы бумаг, ящики письменного стола выдвинуты. Здесь горели три настольные лампы. На стене напротив письменного стола — полотно Дега в тяжелой резной позолоченной раме. Она стала перекладывать бумаги на столе, потом прислонилась к нему спиной, откинула со лба прядь густых темных волос и закурила, щелкнув массивной зажигалкой. — Расскажите мне все, что говорили отцу. Должна же быть причина, по которой он... ушел. — Сигарета в пальцах дрожала.
— Я показал ему фотографию, снятую много лет тому назад в Париже. Во время немецкой оккупации. Тут и последовала реакция. Он страшно испугался, начал говорить, что я пришел убить его. Словом, сплошная бессмыслица, бред какой-то! Он боялся человека по имени Саймон. Спросил, не Рим ли меня послал... Согласен с вами, он смертельно перепугался. Ну а потом все же взял себя в руки и попросил уйти.
— Фотографию... — задумчиво протянула она. На ней был кашемировый свитер с V-образным вырезом, рукава подвернуты, на запястьях позвякивают золотые браслеты. Лицо усталое, измученное, под большими черными глазами — темные круги. Она была близка к нервному срыву, еще бы — отец отсутствует вот уже двадцать четыре часа, даже больше. Было ей где-то около тридцати, вполне взрослая, даже зрелая женщина, но ей явно не удавалось совладать с ситуацией. — Могу я взглянуть на этот ваш снимок?
Я достал фотографию и выложил на стол, в круг света от лампы. На шее у нее была цепочка, с нее свисали очки. Она надела их, наклонилась и стала разглядывать снимок.
— Рихтер, — пробормотала она. — А это, это отец?... Хотя не думаю, что...
— Он сказал, что это его брат, Ги. Священник.
— Ах, ну да, да, конечно, это не отец, но сходство просто поразительное. — Она ткнула пальцем в одну из фигур и вопросительно подняла на меня глаза.
— Д'Амбрицци. Он теперь кардинал. Может скоро стать Папой.
— А этот? Похож на Шейлока...
— Да, именно! — шепотом воскликнул я. В доме стояла такая тишина, не хотелось нарушать ее. — Я видел, чувствовал что-то знакомое в этом профиле... Это же Торричелли! Епископ Торричелли. Во время войны он был очень важной, влиятельной фигурой в католическом мире. Я встречался с ним, еще мальчиком. Как-то отец взял нас на каникулы в Париж, вскоре после войны. Он хорошо знал Торричелли... Помню, кто-то прозвал его Шейлоком, а моя сестра, тогда совсем еще малышка, все время спрашивала, кто такой Шейлок. Торричелли услышал это, засмеялся, потом повернулся к ней в профиль, указал на свой нос страшно, на мой взгляд, крючковатый, прямо как у Панча. Как у танцующего человечка с картины Лотрека. — Я не сводил глаз со снимка. А потом пробормотал: — Господи, теперь я знаю их всех... Монсеньер Д'Амбрицци, Клаус Рихтер из Вермахта, отец Ги Лебек и вот теперь епископ Торричелли.
* * *
Галерея Лебека располагалась на набережной. В зеркальных стеклах высоких дверей отражались покачивающиеся от ветра пальмы. Внутри царила стерильная чистота, все сверкало хромом, стеклом и плексигласом, стены были выкрашены в белый цвет. И повсюду на этом ярко-белом фоне были развешаны огромные полотна. Я узнал работы Раушенберга, Ноланда, Дайбенкорна, пастельных тонов, такие холодные и изысканные. В окнах первого этажа стояли на хромированных треножниках два огромных полотна Хокни — море воды, солнечного света, плоские отражающие поверхности и манящие тени. Пара хорошо одетых посетителей расхаживала перед картинами внутри. Затем они поднялись по открытой витой лестнице, казалось, она, точно во сне, зависла в воздухе над полом.Я позвонил сюда из ресторана, что находился в пяти минутах ходьбы, и выразил желание лично встретиться с мсье Лебеком и поговорить об одном из Хокни. Девушка на том конце линии обладала совершенно удивительным, тихим, приятным ивкрадчивым голосом. И минуты через две сообщила, что мсье Лебек может принять меня ровно в три. Я перекусил в ресторане, потом сидел на улице, на скамье, и читал роман Вудхауса «Оставьте это Псмиту», который нашел в вестибюле «Сесиль». В галерею я зашел за несколько минут до назначенного времени и начал осматриваться. Все живописные произведения на удивление большие, воздушные, холодные, какие-то отстраненные, лишенные эмоций. Что ж, самое подходящее искусство для летних дач, что тянутся вдоль побережья, где богачи из Каира пытаются спастись от жары нильской дельты.
Женщина, проводившая меня в кабинет Лебека, была невысокого роста и компактного телосложения. Каждое движение казалось отточенным, лицо сплошь состоит из острых углов, а вот плечи и бедра полноватые и округло-женственные. Именно ей принадлежал тот заманчивый голос. На ней была табачного цвета юбка в мелкую клеточку, которая развевалась у бедер во время ходьбы. Лицо загорелое, нос слегка вздернутый, под резко выступающими скулами темные впадины, и еще на ней было навешано море золотых украшений. Она напомнила мне о том, как давно испытывал я желание прикоснуться к женщине. Она пробормотала что-то и вышла из кабинета, а несколько секунд спустя в него зашел мсье Лебек. Одна из стен кабинета была сделана из пуленепробиваемого стекла, эдакое гигантское окно, выходившее на главное двухэтажное здание галереи. Когда я поднимался в этот скворечник Лебека, показалось, что лестница раскачивается под ногами, точно веревка, натянутая над пропастью, даже голова закружилась. Я услышал, как деликатно кашлянул за спиной Лебек, оторвался от вида из этого гигантского окна, обернулся и слегка вздрогнул.
Он был бледен, точно только что восстал из гроба, засыпанного землей. Черный костюм, белая рубашка с французскими манжетами и золотыми с ониксом запонками, наряд довершал галстук в серо-черный рисунок. Лебек был высокий и тонкий, как палка от швабры. Лицо узкое, худое. Просто персонаж из Ветхого Завета, эдакий непреклонный судья, сама суровость и неодобрение. Невозможно было представить этого человека угождающим местным богачам, удовлетворяющим их нужду в каком-нибудь бледно-зеленом живописном полотне в тон полосатой обивке дивана. И еще на нем были большие темные очки, и глаза плавали за толстыми стеклами, точно огромные и черные водяные жуки.
— Вы, если не ошибаюсь, звонили по поводу Хокни? — сказал он. — Должен отметить, это жемчужина нашей коллекции, мистер Дрискил.
— Я солгал. У меня уже есть два Хокни, и хоть художник этот мне очень нравится, думаю, двух его полотен более чем достаточно.
— Что-то я вас не понимаю, мсье. Ведь это вы звонили и спрашивали о Хокни, выставленном в витрине?...
— Да, я. Просто хотел повидаться с вами лично. Вчера я встречался с Клаусом Рихтером. Кстати, он вам не звонил? Не предупреждал?
— Герр Рихтер? Нет, он мне не звонил. — Он стоял спиной к огромной стеклянной стене. Костюм был скроен в талию, брюки заужены, и он походил на огромного тонконогого журавля, застывшего у водной глади. — Знаете, вынужден просить вас покинуть это помещение, в противном случае, э-э... — Он указал на дверь. Я услышал, как где-то заиграла музыка Вивальди, очевидно, доносилась из потайных микрофонов.
— Моя сестра приезжала повидаться с вами, а через несколько дней ее убили. И я хочу знать, зачем она к вам приходила.
— О чем это вы? Не знаю я никакой вашей сестры!
— Это монахиня, сестра Валентина. Она приезжала в Александрию повидаться с вами и герром Рихтером. И я должен выяснить, с какой целью.
Лебек походил на куклу-марионетку, веревочки которой вдруг оборвались. Ноги дрогнули и подогнулись, голова качнулась в сторону. Только тут я заметил, что Лебек носит черный шиньон, он слегка съехал набок. И вот он осторожно зашагал к столу, нащупал спинку кресла, развернул его и медленно уселся. Он побледнел еще больше, хотя, казалось, это уже невозможно. Выложил руки на стол, принялся изучать их.
— Сестра Валентина, — безжизненным тоном произнес он. — Да, я читал об убийстве... — Он словно разговаривал сам с собой. — Чего вы от меня хотите? Вы что же, думаете...
— Зачем она к вам приходила?
— О... — Он безвольным жестом провел ладонью по лицу. — Да ничего особенного. Она копалась в прошлом. Я ничем не смог ей помочь.
— Вы как-то связаны с Церковью?
— С католической Церковью? Не имею ничего общего. Вы же сами видите, я дилер, торгую произведениями искусства. Всегда им был, это наш семейный бизнес. — Он все еще пытался вернуть утраченное самообладание. Протянул руку, поправил фотографию в рамочке на столе. Там, на взлетной полосе, стоял сам он, небрежно опираясь рукой о крыло спортивного самолета. И тогда тоже он был в черном костюме. — Так что ничем не могу быть вам полезен, мсье. А теперь, прошу вас, уйдите. У меня очень много дел. — «Жуки» за толстыми темными стеклами очков так и метались из стороны в сторону.
— Не уйду, пока не получу ряд ответов. — Я подался вперед, смотрел прямо ему в глаза. — У меня есть ваш снимок, Лебек. — И я выложил потрепанную старую фотографию на стол. Он подпрыгнул и отпрянул. Я видел, что страшно напугал его, вот только не понимал почему. — Вот, взгляните, — сказал я. Он отвернулся. Тогда я ухватил его за рукав, дернул, развернул лицом к столу. — Смотрите на этот чертов снимок!
Он снял очки и осторожно вытянул вперед шею, точно боялся, что я ухвачу его за шиворот и ткну лицом в стол.
Моргая, уставился на снимок, потом наклонил голову еще ниже, сощурился. Он был слеп как крот, трудно представить, что человек этот мог когда-то летать на самолете.
— Д'Амбрицци, Рихтер и вы, — сказал я. Тощий, похожий на покойника мужчина с резко изогнутой черной бровью. Прошло сорок лет, но это был, несомненно, он. — Расскажите мне об этом снимке. Кто этот, четвертый?... — Я сделал паузу. — И кто вас тогда снимал? — Я ждал. — Говорите же!
— Но я, право, не могу... — жалобно забормотал он. — Откуда мне знать, кто вы такой?
Я стукнул кулаком по столу. Фотография в рамочке опрокинулась.
Лебек отпрянул. Губы шевелились, но я не слышал ни звука. Потом он хрипло прокаркал:
— Может, это вы убили ее... Нет, нет, не надо, только не бейте! Не трогайте меня!
— Расскажите об этой встрече. Вы, Рихтер, Д'Амбрицци... Вы мне все равно скажете. И чем скорей, тем лучше.
— Может, вы и меня тоже пришли убить... — Тут он набрался мужества и посмотрел мне в глаза, точно надеялся прочесть в них свое будущее. Огромные и влажные темные глаза, они не говорили, они просто кричали. Они вопили, что не у одного меня выдался скверный день. — Может, вы всех нас поубиваете...
— О чем это вы? — вскричал я. Я должен был заставить его говорить. — Убить всех вас? Кого?!
— Она приходила сюда, ваша сестра... расспрашивала о тех днях. Я знал, что рано или поздно это случится. Прошлое... оно всегда догоняет. Кто вас послал? — Глаза плавали, стремясь встретиться с моими. Пальцы нащупывали очки в тяжелой черной оправе.
— Я уже сказал, зачем пришел.
— Это Саймон? Это он прислал вас, да?
— Кто такой Саймон? Четвертый человек на снимке? Или тот, кто снимал?
Он медленно покачал головой. Он плохо справлялся с обрушившимся на него несчастьем.
— Вы прилетели из Рима? Я прав? — Он облизал сухие потрескавшиеся губы. — Ради бога, заклинаю, только не убивайте меня сейчас!... После всех этих лет... Ваша сестра погибла... мой брат мертв... неужели вам все мало?...
— Ваш брат? Но при чем здесь, скажите на милость, ваш брат?
— Этот снимок, — пробормотал он. Потом откашлялся, пытаясь скрыть страх. Он старел прямо у меня на глазах. — Это не я на снимке. Это мой брат... Ги Лебек. Отец Ги Лебек. Он был на десять лет старше меня. Священник... Я ничего не знаю об этом снимке. Прошу вас, пожалуйста, поверьте мне!... — Теперь он уже не боялся. Просто был мрачен. — Его тоже убили, как и вашу сестру, мистер Дрискил... Давно, в Париже. Еще во время войны. Убили на кладбище при церкви. Он лежал у надгробного камня, шея сломана, жизнь покинула тело...
Я взял снимок, попятился от стола, наткнулся на кресло и сел.
— Простите меня, — выдавил я наконец. — Я не знал, я не мог этого знать. — Он тяжело дышал, музыка Вивальди продолжала литься откуда-то сверху. — С чего это вы вообразили, что я пришел вас убивать? Кто такой Саймон? С чего взяли, что меня прислали из Рима? Нет, я решительно не понимаю, что происходит!
— Послушайте... — медленно начал он. Надел очки, взялся за подлокотники кресла. — Они и вас тоже убьют. Даже не сомневайтесь. Вы теперь далеко от дома и лезете в дела, которые вас не касаются. Все это в прошлом, и вам никогда не понять... Так что езжайте себе домой, мистер Дрискил, забудьте нас, Богом вас заклинаю! И тогда, возможно, они позволят вам жить дальше. Вы понимаете, что я вам говорю? Поезжайте домой, скорбите там по сестре и... живите! Вы невинны, и эта невинность — единственная ваша защита. Так используйте ее, спрячьтесь за свое неведение. А теперь, прошу вас, уходите. Мне нечего больше вам сказать. Нечего!
Я вышел, а он остался за столом. Сидел и разглядывал свои руки.
Я спускался по зависшей в воздухе лестнице и увидел красивую девушку, которая встретила меня, а потом проводила в кабинет Лебека. Она улыбнулась и спросила, все ли прошло хорошо. В ответ я лишь пожал плечами и, продолжая спускаться, чувствовал на себе ее взгляд.
Уже внизу, оказавшись в главном помещении галереи, я поднял голову и взглянул на стеклянную стену кабинета Этьена Лебека. Самого его видно не было, но я заметил, как входит туда девушка.
И я медленно побрел обратно в гостиницу.
* * *
Его брат?...Господи Иисусе!... Все мое расследование приобретало оттенок какой-то трагикомедии, то и дело новый неожиданный поворот. Я прошел через вестибюль отеля прямо в бар. Вестибюль знавал и лучшие дни. Но в те дни он, должно быть, представлял нечто. Блеск и роскошь поблекли, обивка кресел поистерлась, примерно то же случается и с памятью человеческой. Окна бара выходили на площадь и, частично, на море. Лучи заходящего солнца отсвечивали золотом.
Я устроился в кресле поудобнее и, опустошив один бокал джина с тоником, тут же потребовал второй. Встреча с Лебеком несколько сбила меня с толку, однако я был рад тому, что он опознал в худощавом мужчине своего брата. Хоть какая-то определенность. И брат его был убит. А что же больше всего огорчило меня в этой встрече? То, что он подумал, будто меня прислали из Рима. Что прислал меня какой-то Саймон. И все с одной целью — убить его... Убить всех нас. Наверное, что-то в этом роде он сказал и Вэл. Неведение — ваша единственная защита. Значит ли это, что он сказал Вэл нечто, чего не говорил мне? Но я просто не мог оставаться у него в кабинете дальше, выбивать сведения под угрозой. Впрочем, не мешало бы повидаться с ним еще раз. Ведь никого, кроме него, у меня больше не было, и он должен объясниться. Да, был еще Рихтер, но тот крепкий орешек.
Я понимал, почему не стал припирать Рихтера к стенке этим старым снимком. Просто потому, что Вэл украла его у него. Нет смысла открывать это обстоятельство, пока не поймешь, что же все-таки происходит.
Почему я не стал рассказывать этим двоим о седовласом священнике, убившем Вэл и пытавшемся убить меня? Четкого ответа на это у меня не было. Возможно, я опасался, что все они как-то связаны между собой, являются частью некоего ужасного заговора... А может, страшился, что он придет за мной снова.
— Мистер Дрискил, мистера Дрискила к телефону!
По бару шел мальчик в униформе, выкликая мое имя. Я махнул ему рукой. Он подошел и сказал, что я должен подойти к аппарату в одной из кабинок в вестибюле.
Я надеялся, что это сестра Лорейн, взявшая меня под крылышко, что, возможно, она снова хочет пригласить меня на обед. Голос в трубке женский, но не ее. Женщина говорила еле слышным шепотом, то ли с целью изменить голос, то ли опасаясь, что ее могут подслушивать.
— Мистер Дрискил? Я должна увидеться с вами. Сегодня вечером.
— Кто это?
— Позже. Встретимся на...
— Я встречаюсь с незнакомыми людьми только в безопасных местах, леди.
— У статуи Саада Заглула, что в центре площади. Прямо рядом с вашим отелем. Там вполне безопасно.
— Как я вас узнаю?
— Я вас знаю. Ровно в восемь.
Не успел я ответить, как она повесила трубку. Я вернулся в бар и принял две таблетки обезболивающего, запив третьей порцией джина. Затем поднялся к себе в номер, долго умывался, сменил повязку на спине. А потом сидел у окна, пытаясь сообразить, что дала мне поездка в Египет. Список неплох, но если разобраться, не так уж и много. Между отдельными фактами пока не прослеживается никакой связи. Возможно, владелица таинственного шепота поможет что-то прояснить?...
Без нескольких минут восемь я надел вельветовые джинсы и толстый вязаный свитер и вышел из гостиницы. С моря тянуло прохладным ветерком. Огромная статуя доминировала над площадью. Женщина, должно быть, следила за мной, подошла сразу же, как только я собрался переходить улицу. Все та же табачного цвета юбка, замшевые лодочки ей в тон и кожаный пиджак. Плотная шапочка темных волос на голове, эту прическу не мог повредить даже сильный ветер. И еще на ней было золотое ожерелье с каким-то амулетом. Я сказал, что приятно удивлен, но она оставила мою попытку заигрывания без внимания. Она была очень хорошенькая, но лицо походило на мрачную маску.
— К чему вся эта таинственность? Как вы меня нашли?
— "Сесиль" — это первый отель, в который я дозвонилась. — Она пожала плечами. — Просто боялась, что вы не придете, если узнаете, кто я.
— Так кто же вы? Работаете в галерее, самая хорошенькая в Александрии девушка. Что еще?
— Габриэль Лебек. И работаю я в галерее отца.
Она остановилась прямо перед статуей. Должно быть, мать ее была настоящей красавицей.
— Хорошо хоть не монахиня, — заметил я.
— Это в каком смысле? — Она засунула руки в карманы кожаного пиджака. — Я ведь даже не католичка. Принадлежу к коптской церкви.
— Замечательно.
— Не понимаю. — Она смотрела растерянно.
— Ладно, неважно.
— Я египтянка. Моя мать была копткой.
— Все это действительно не имеет значения. — Рот у нее был совершенно изумительной формы, губы полные, но четко очерченные и так соблазнительно изогнуты в уголках. В ушах золотые сережки. — Зачем вы меня вызвали?
— Хотела с вами поговорить. Это важно. Давайте зайдем куда-нибудь выпить кофе.
Мы пересекли площадь и зашли в кофейню «Трианон». Она сидела молча, смотрела на меня без улыбки. И не произнесла ни слова, пока нам не принесли кофе.
— Вы должны отставить отца в покое. Не надо его мучить. Он больной человек. — Она следила за тем, как я отпил первый глоток крепкого ароматного кофе. — Ну, что скажете?
— Я приехал сюда повидаться с двумя людьми. Один из них — ваш отец. Страшно сожалею, что так расстроил его, но...
— Не понимаю, чего вы от него хотите? Он... он плакал, когда я зашла в кабинет. Один инфаркт он уже перенес. И яне хочу, чтоб был второй. Он сказал мне, кто вы такой. И что рассказал вашей сестре все, что мог...
— Что именно, мисс Лебек?
Она покачала головой.
— Мой отец человек порядочный. А она... расспрашивала его о том, что случилось давно, лет сорок тому назад. Какое теперь это имеет значение?
— Видимо, имеет, раз из-за этого убили мою сестру. Из-за того, что она что-то знала.
— Но мой отец — торговец предметами искусства. Он не имел ничего общего с этой войной, неужели не понимаете? — Она прикусила губу, того гляди заплачет. — Его брат, священник, он был намного старше. Он погиб как герой во время войны. Участвовал в движении Сопротивления, так я думаю. — Она вытерла глаза, у нее были длинные, загнутые вверх ресницы. — Мой отец и дед, оба были галерейщиками. А потом, после войны, папа уехал из Франции и обосновался здесь.
— Почему? Почему он не остался в Париже?
— Да какая вам разница, мистер Дрискил? Приехал сюда, потом женился на моей маме, потом, в 1952-м, родилась я. Он очень уважаемый человек, и вы не имеете права грубить ему.
— В каких он отношениях с Рихтером?
Она заметно напряглась.
— Они друзья, делают бизнес вместе, оба добрые католики. Но все это неважно. Не имеет никакого значения. Сперва приходит ваша сестра...
— Послушайте меня внимательно, мисс Лебек. Вдумайтесь, отчего так огорчился и испугался вдруг ваш отец, если, как вы говорите, это не имеет никакого значения? Почему он спросил меня, не прислан ли я каким-то Саймоном, чтобы его убить? Почему он спрашивал меня, не пришел ли я «убить нас всех», это его собственные слова. И лично мне кажется, все это не случайно. А вам? Моя сестра убита, ваш отец смертельно напуган... Чего он боится, скажите мне?
— Не знаю. Знаю одно: он боится вас! Мы оба это знаем! — Она резко поднялась с места.
— Послушайте...
— Пожалуйста, я вас очень прошу, оставьте его в покое, — сказала она. — Возвращайтесь туда, откуда приехали, и оставьте нашу семью в покое!
Не успел я возразить, как она развернулась и вышла из кофейни. Я расплатился, потом вышел на улицу, но Габриэль Лебек уже нигде не было видно.
* * *
Наутро я проснулся с тяжелой головой, сказывалось воздействие целой пригоршни снотворных, что были приняты на ночь. Меня немного знобило, но я старался убедить себя, что ничего страшного, спина в том же состоянии. Однако чуть позже все же проверил повязку и рану. Она слегка воспалилась в тех местах, где были наложены швы, а повязка немного намокла. Я принял таблетки, предназначенные именно на этот случай, и запил джином с тоником.Какой-то пустой и бессмысленный выдался день. Я пытался не думать о несвязной и скудной информации, полученной от Этьена Лебека. Нет, безусловно, он знает куда больше, но как выбить это из него, если он категорически не желает говорить? Я наткнулся на очередную глухую стену и размышлял не слишком плодотворно, но, как гласит французская поговорка, даже слепая свинья находит иногда трюфель.
Я позвонил в Принстон, Маргарет Кордер. Она сказала, что об убийствах в Нью-Йорке и смерти Вэл в газетах почти перестали писать. Никаких заявлений о ходе расследования от полиции, никаких новостей. Затем она добавила, что отец подавлен, много спит и почти не отвечает, когда люди пытаются с ним разговаривать. И еще, похоже, он скучает по мне, и именно тот факт, что я отправился проводить собственное расследование, его и подкосил. Я распрощался с Маргарет и позвонил в больницу. Но отец спал, и они сочли, что будить его не стоит. Тогда я попросил передать, что со мной все в порядке, все замечательно и чтобы он не беспокоился.
Когда над Египтом уже начала спускаться ночь и ветер, дующий с моря, стал слишком уж освежающим, в номере вдруг зазвонил телефон. Это была Габриэль Лебек, и голос свой она на этот раз изменить не пыталась. Она была расстроена, это чувствовалось по голосу. Сказала, что долго думала, прежде чем позвонить мне, но затем поняла, что в этой проблеме могу помочь только я. Познания во французском у меня были слабоваты, а потому я по-английски посоветовал ей успокоиться и объяснить толком, что же такое произошло.
Она сказала, что пропал отец. В галерее последний раз его видели вскоре после того, как ушел я. Домой он не приходил, никакой записки или другого сообщения ей не оставлял.
— Боюсь, с ним случилось что-то плохое. Его так расстроил этот разговор с вами... Он был прямо сам не свой... — Она вздохнула. — Вы причина того, что он пропал. Если он что-то с собой сделал... — Голос ее осекся. — Зачем вы сюда приехали? — сердито крикнула она. — Что вообще происходит?
— Именно это я и стараюсь понять. Почему погибла моя сестра.
— Тогда мы должны поговорить еще раз. Приезжайте к нам... я дома. Я смогу кое-что рассказать и показать вам... боюсь, именно то, чего ждал и страшился отец все эти годы. И, пожалуйста, поторопитесь, мистер Дрискил, пока еще не слишком поздно.
Она дала мне адрес. Я помчался вниз, забыв на какое-то время о спине и дурном самочувствии. На улице поймал такси. Я так и не понял, о чем, черт побери, она толковала. Для меня важней было двигаться, мчаться куда-то, создавать иллюзию активных действий.
Невысокий дом отсвечивал белым в лунном свете. Казалось, он вырастает из гребня огромной дюны, и без влияния Фрэнка Ллойда Райта[11] тут явно не обошлось. От ворот я прошел через аллею, обсаженную пальмами, цветами и кустарником. Света в доме видно не было. Позади раздался какой-то шум, явно не природного происхождения.
Я нервно обернулся. Сестра Лорейн оказалась пророком: я начал оглядываться через плечо. И это заставило меня вспомнить о Вэл, которая в самом конце своей жизни не слишком внимательно присматривалась к тому, что происходит у нее за спиной. Я прислушался, ожидая увидеть сверкающее в лунном свете лезвие ножа, но услышал лишь шум прибоя на пляже за домом да шелест ветра в пальмовых ветвях.
Дверь оказалась двойной, панель из цельного дерева, а за ней вторая, металлическая, фигурного литья. Я стоял и искал взглядом кнопку звонка, как вдруг деревянная дверь резко распахнулась. Я отпрянул, меня даже затошнило от страха. Но затем я увидел, как открывается вторая, решетчатая дверь, и услышал голос Габриэль:
— Простите, не хотела вас пугать.
— Ничего страшного.
Тусклая лампа в прихожей отбрасывала свет на ее лицо. Она подняла голову, и я увидел, что глаза у нее покраснели от слез.
— Прошу вас, входите. — Она отступила на шаг, и на секунду показалось, что меня заманивают в ловушку. Но это ощущение тут же прошло.
Габриэль провела меня по длинному и широкому темному коридору. В конце его брезжил свет. Несмотря на царивший там полумрак, я все же разглядел на стенах полотно Ренуара, византийскую икону, пару полотен Моне. И еще в этом коридоре находилась какая-то громоздкая мебель, растения в горшках, несколько гобеленов на стенах, толстые ковры. И все эти предметы казались какими-то нереальными в свете луны, заглядывавшей в окна.
— Сюда, — сказала она. — Я пыталась разобраться, о чем думал и чего боялся отец. И совсем запуталась. — Мы находились в кабинете. Повсюду горы бумаг, ящики письменного стола выдвинуты. Здесь горели три настольные лампы. На стене напротив письменного стола — полотно Дега в тяжелой резной позолоченной раме. Она стала перекладывать бумаги на столе, потом прислонилась к нему спиной, откинула со лба прядь густых темных волос и закурила, щелкнув массивной зажигалкой. — Расскажите мне все, что говорили отцу. Должна же быть причина, по которой он... ушел. — Сигарета в пальцах дрожала.
— Я показал ему фотографию, снятую много лет тому назад в Париже. Во время немецкой оккупации. Тут и последовала реакция. Он страшно испугался, начал говорить, что я пришел убить его. Словом, сплошная бессмыслица, бред какой-то! Он боялся человека по имени Саймон. Спросил, не Рим ли меня послал... Согласен с вами, он смертельно перепугался. Ну а потом все же взял себя в руки и попросил уйти.
— Фотографию... — задумчиво протянула она. На ней был кашемировый свитер с V-образным вырезом, рукава подвернуты, на запястьях позвякивают золотые браслеты. Лицо усталое, измученное, под большими черными глазами — темные круги. Она была близка к нервному срыву, еще бы — отец отсутствует вот уже двадцать четыре часа, даже больше. Было ей где-то около тридцати, вполне взрослая, даже зрелая женщина, но ей явно не удавалось совладать с ситуацией. — Могу я взглянуть на этот ваш снимок?
Я достал фотографию и выложил на стол, в круг света от лампы. На шее у нее была цепочка, с нее свисали очки. Она надела их, наклонилась и стала разглядывать снимок.
— Рихтер, — пробормотала она. — А это, это отец?... Хотя не думаю, что...
— Он сказал, что это его брат, Ги. Священник.
— Ах, ну да, да, конечно, это не отец, но сходство просто поразительное. — Она ткнула пальцем в одну из фигур и вопросительно подняла на меня глаза.
— Д'Амбрицци. Он теперь кардинал. Может скоро стать Папой.
— А этот? Похож на Шейлока...
— Да, именно! — шепотом воскликнул я. В доме стояла такая тишина, не хотелось нарушать ее. — Я видел, чувствовал что-то знакомое в этом профиле... Это же Торричелли! Епископ Торричелли. Во время войны он был очень важной, влиятельной фигурой в католическом мире. Я встречался с ним, еще мальчиком. Как-то отец взял нас на каникулы в Париж, вскоре после войны. Он хорошо знал Торричелли... Помню, кто-то прозвал его Шейлоком, а моя сестра, тогда совсем еще малышка, все время спрашивала, кто такой Шейлок. Торричелли услышал это, засмеялся, потом повернулся к ней в профиль, указал на свой нос страшно, на мой взгляд, крючковатый, прямо как у Панча. Как у танцующего человечка с картины Лотрека. — Я не сводил глаз со снимка. А потом пробормотал: — Господи, теперь я знаю их всех... Монсеньер Д'Амбрицци, Клаус Рихтер из Вермахта, отец Ги Лебек и вот теперь епископ Торричелли.