Гиффорд Томас. Ассасины

   Бывший епископ подвергся публичной казни. Ему отрубили обе ноги. Все еще живое тело с головой вывезли на пустошь и оставили там умирать.
   Папа был доволен результатами кампании, правда, радость победы портило одно обстоятельство: девятерым убийцам удалось ускользнуть. Поговаривали, что они нашли убежище в Испании. Якобы поселились там в каком-то заброшенном монастыре в горах, точное местонахождение которого никому не было известно. Такие, во всяком случае, ходили легенды.
   Папа же на этом успокоился и преследовать никого не стал.

* * *

   История Себастьяно и его тосканских убийц повергла Элизабет в депрессию. Однако это не помешало ей задавать все новые вопросы.
   Есть ли разница между тем, что происходило в пятнадцатом веке, и тем, что происходит сейчас? И если есть, то в чем она заключается?
   Она пришла домой довольно поздно, из головы не выходили кровавые истории о похождениях наемных убийц и их хозяев. Страшно разболелась голова, и легла она рано, совершенно измученная, растерянная и удрученная тем фактом, что ей просто не с кем обсудить все это за полуночной чашкой кофе и какой-нибудь скромной закуской.
   Был ли вообще смысл во всех этих исследованиях? Казалось, она уже забыла, с какой именно целью пришла в эти архивы. Ее предупреждали об их страшной тайной силе. Но никто не предупреждал ее об assassini, населявших, казалось, каждый темный уголок комнаты, о затаившемся тут же призраке Вэл, о гневе и горечи на лице Бена Дрискила. Она уже освоилась с этими новыми обитателями дома. Но скоро, как можно скорей, должна рассказать все это кому-нибудь.
   Скоро...

* * *

   Отец О'Нил по прозвищу Персик из прихода Святой Марии в Нью-Пруденс с трудом переносил потерю Вэл, единственной женщины, которую он любил. Внешне это было мало заметно, с лица не сходила вымученная улыбка, он бодрился, старательно делал на людях вид, что ничего страшного с ним не случилось. Было начало зимы. Дни стояли солнечные, а вот темнело рано, и вечерами, когда в каминных трубах старого пасторского дома начинал завывать ветер, а сам огонь постепенно угасал, Персик просыпался в кресле-качалке и с тоской смотрел на ухмыляющееся с экрана телевизора лицо Дэвида Леттермана, ведущего совершенно дурацкого шоу с участием кошек и собак. Перед тем как усесться перед камином, Персик выпивал добрую порцию солодового виски, оно было одним из способов смягчить боль от утраты, причем Персик дал себе твердое обещание не злоупотреблять этим лекарством. Слишком уж много приходских священников пошли по этой дорожке да так увлеклись, что, можно сказать, пропали.
   Он продолжал занятия с детьми в церкви. Работал так же с дамами из благотворительного общества. Принимал каждое приглашение на обед и не терял связи с отцом Данном. Каждый день навещал Хью Дрискила в больнице, наблюдал за тем, как борется этот старый человек за выздоровление. Он угадывал в этом огромном неподвижном теле на больничной койке недюжинную волю к жизни. И Персику было очевидно, что Хью Дрискил поправляется, пусть медленно, но уверенно. И это радовало его. Про себя Персик решил, что отныне заменит Хью отсутствующего сына Бена, который отправился неведомо куда. Он не был уверен, хочет ли того же старый Дрискил, но, с другой стороны, все лучше, чем ничего. С ним, с Персиком, он хотя бы может поговорить о Бене, и Вэл тоже. Персик чувствовал, как сосредоточен старик, наверняка размышляет о Вэл и Бене, но что он там в действительности думал, оставалось для Персика тайной. Другого бы в его положении назвали беспомощным и немощным, но не таков был Хью Дрискил. Уж кем-кем, а слабаком его назвать никак было нельзя. Болтая с Персиком о разных пустяках, вспоминая старые добрые дни, он все время напряженно размышлял о чем-то своем.
   Персик также посещал могилу Вэл на маленьком кладбище, сидел там и печалился не о ней, а о несостоявшейся своей жизни. Иногда выходил за ограду и шел к могиле отца Говерно, размышляя обо всей этой трагической истории и о том, как Эдна Ханрахан и ее подружки по школе были безнадежно влюблены в этого красивого молодого священника. Персик изо всех сил старался преодолеть этот не самый благоприятный период своей жизни. И было это чертовски трудно.
   Он все время старался найти себе какое-то занятие помимо службы в приходе. Занимался разборкой чердака, затем подвала, а позже многочисленных шкафов, буфетов и кладовок, что достались ему в наследство от предшественников на этом посту в приходе. Все его предшественники оказались амбарными крысами, собирали и годами, десятилетиями копили разное барахло.
   Коробки писем с датами тридцатых годов. Какие-то финансовые отчеты, дюжины исписанных разными заметками блокнотов и ежедневников. Жутко тяжелые коробки, битком набитые книгами. Толстые тома религиозной литературы, политические брошюры, бестселлеры, путеводители, классика, переплетенная в кожу. Еще более тяжелые коробки хранили подборки журналов: «Лайф», «Тайм».
   «Нэшнел Джеогрэфик», «Сэтерди Ивнинг Пост», «Харперс Базар», «Алтантик», «Сэтеди Ревью» и прочие, прочие. Здесь же хранились клюшки для гольфа, теннисные ракетки и мячи, ракетки и сетки для бадминтона, воланы, изъеденные мышами или молью. Горы каких-то бумаг, записных и телефонных книжек, блокнотов, карандашей, марок, причем самыми дорогими были те, что за два цента, и отправить за эти деньги корреспонденцию можно было тогда хоть на край света. Просто невероятно. Иногда ему помогала Эдна. Там были горы одежды, которую вполне можно было пустить на благотворительную распродажу. Им просто духа не хватало выбрасывать такие качественные веши, пусть даже и старые. Короче говоря, надо было готовиться в этой распродаже, и Эдна с удовольствием взялась за это дело.
   Однажды вечером Персик сидел перед камином и телевизором с бутылкой виски «Гленфиддиш» под рукой и начал разбирать коробку с блокнотами времен Второй мировой. Сняв верхний «слой», он вдруг наткнулся на конверт из плотной бумаги, запечатанный и обвязанный тонким двойным шпагатом. Искушение было слишком велико. Он не выдержал, перерезал швейцарским перочинным ножом шпагат, затем вскрыл им же конверт и извлек из него сорок с лишним страниц, исписанных поблекшими чернилами.
   И начал читать. Он прочитал весь текст дважды, и дважды за это время вскакивал и принимался расхаживать по комнате. Мало того, он выпил полбутылки виски, а потом долго сидел, тупо уставясь в телевизор и пытаясь успокоиться. Что делать? Что же теперь ему делать?...
   И он добросовестно перечитал текст в третий раз.
   Он много раз слышал эту историю от Бена и Вэл. О том, как Хью Дрискил привез в дом после войны итальянского священника по имени Джакомо Д'Амбрицци. О том, как этот самый Д'Амбрицци время от времени запирался у себя в кабинете, и детям строго-настрого запрещалось беспокоить его и отрывать от работы... И вот теперь он, Персик, наконец знает, что происходило в том кабинете.
   Он держал в руках мемуары Джакомо Д'Амбрицци, который со дня на день может стать новым Папой, главой римской католической Церкви, и руки его дрожали... Здесь все это пролежало долгие годы, укрытое в надежном месте забытое. Забытое?... Он взял в руки первую страницу с заголовком «Факты из дела Саймона Виргиния». Потом достал снизу последнюю страницу, взглянул еще раз на выцветшую подпись и дату.
   Было уже далеко за полночь, когда он снял телефонную трубку и набрал номер отца Арти Данна.

* * *

   Несколько дней отец Данн безвылазно провел в своих апартаментах в одной из башен на Манхэттене, как бы паря над всем городом и оставаясь недоступным для всех, кого беспокоили последствия громких убийств. Он игнорировал призывы архиепископа кардинала Клэммера явиться к нему в Сент-Патрик. Он игнорировал звонки от литературного агента и издателя. Он работал над убийствами, составлявшими сюжетную основу его нового романа, разрабатывал ложные ходы, реминисценции с уходом в прошлое, заглядывал в будущее, пытался вывести интригующую повествовательную линию. И, разумеется, многое у него не получалось, но он не считал, что потратил время даром. Он думал о Вэл, Локхарте и сестре Элизабет, о Бене, Хью, Персике, Д'Амбрицци и Санданато, он размышлял о старом Папе и даже набросал несколько заметок в надежде, что они смогут послужить материалом для будущего произведения. Он много размышлял о путешествиях Вэл. За чем, черт побери, охотилась эта девушка? Что ж, что бы это там ни было, очевидно одно: семья Дрискилов вовлечена в эту историю...
   Убитый отец Говерно якобы повесился на яблоневом дереве в саду, и это был их сад...
   Вторая мировая война, и кто, скажите, метался по Европе вместе с Биллом Донованом из Центра стратегических исследований, как не Хью Дрискил?...
   Затем война кончилась, и кто появился в Принстоне с Хью Дрискилом, как не Д'Амбрицци?... И ведь никто так до сих пор и не знает, зачем он тогда его привез. Арти Данну было страшно любопытно это узнать. Ведь этот человек, черт побери, может скоро стать Папой!...
   Сестра Вэл весь последний год занималась какими-то исследованиями, а потом вдруг страшно испугалась. А еще чуть позже кто-то ее убил. Видно, пытался остановить, не хотел, чтоб она докопалась до чего-то. Но чем именно она занималась?
   А Бен Дрискил решил не сдаваться. Мог бы отступить хотя бы на время, тщательно все обдумать. Но не таков оказался этот Бен Дрискил. Вел себя последнее время не как юрист из адвокатской конторы, а как отчаянный футболист, которым некогда был...
   Полез напролом.
   И вот наконец отцу Данну удалось выработать подход к этой проблеме, до которого до сих пор не додумался еще никто. Просмотрев все свои заметки и сочтя их слишком сложными и путаными, он решил начать с самого начала. С яблоневого сада, где полвека назад болталось на ветру безжизненное тело отца Говерно.
   Солнечным, но холодным днем Арти оставил Манхэттен и поехал в монастырь, расположенный примерно на полпути от Принстона к Трентону, в стороне от главной автомагистрали. Это было серое каменное здание, некогда частный особняк, а вокруг раскинулись луга, летом зеленые, а теперь покрытые жухлой от ранних морозов травой. Первый снег растаял, но почву проморозило глубоко. Кругом царила какая-то неземная тишина. Что ж, самое подходящее место для религиозных заведений. Ему довелось повидать тысячи таких.
   Он остался ждать в приемной, а старая монахиня отправилась на поиски сестры Марии-Ангелины. И та вскоре появилась, сияя приветливой улыбкой. Они обменялись рукопожатием, затем Мария-Ангелина провела его в свой кабинет, украшенный репродукциями картин на религиозные темы. Комната была обставлена строго, окна закрыты наглухо, монахиня с красивым умным лицом и внимательными глазами как бы освещала ее своим присутствием.
   Она вернулась в этот монастырь после обучения в католической школе, той самой, где учились Бен, Вэл и Персик, и позже стала матерью-настоятельницей. С отцом Данном они встретились на похоронах Вэл.
   — И еще вы, наверное, знаете Хью Дрискила? И его жену тоже когда-то знали, я прав, Мэри?
   — Да, конечно, знала их всех. Вроде бы совсем недавно все это было.
   — Должно быть, знаете всех католиков в этой округе?
   — Да, наверное. Думаю, что всех.
   — Тогда, наверное, и отца Винсента Говерно некогда знали?
   — Да, знала. Но только тогда я была еще девчонкой.
   — Интересно, а что вы помните об отце Говерно?...
   Вошла монахиня с серебряным чайным прибором, поставила на столик перед диваном. Сестра Мария-Ангелина приподнялась, шурша облачением, и разлила чай. Отец Данн долил в свою чашку молока и бросил два кусочка сахара. Вот мать-настоятельница снова обратила к нему свое ласковое лицо и одарила очередной ангельской улыбкой, которую некогда Бен Дрискил счел столь соблазнительной.
   — Так вы за этим сюда приехали, отец Данн?
   — Да, сестра. Из-за отца Говерно.
   — А я вас ждала.
   — Что-то не пойму. Почему ждали?
   — Ну, вас или кого-то еще в вашем роде.
   — Я так и не понял...
   — По опыту знаю, рано или поздно нам всем приходится расплачиваться. Вы не согласны? В свое время мне просто недостало мужества заплатить по этому счету, это я в метафорическом смысле. Но мне почти полвека пришлось прождать человека, который когда-нибудь придет и спросит меня об отце Говерно...
   — Получается, этот человек я. Но почему вы так долго ждали?
   — Потому что знала, от чего он умер. А когда умерла она, я осталась единственной...
   — Кто она?
   — Мэри Дрискил. Она тоже знала...
   — Почему он покончил с собой?
   Она снова улыбнулась своей знаменитой сияющей улыбкой.
   — Прошу вас, угощайтесь, отец Данн. Возьмите печенье. Сидите, пейте свой чай, а я расскажу вам все об отце Говерно, Господь да упокой его душу...

4
Дрискил

   Взятый напрокат «Додж» сдался в неравном бою на трехсотой миле под яростным солнцем и ветром, среди раскаленных песков и пыли на дороге, ведущей вдоль Средиземноморского побережья к местечку под названием Инферно. Слава богу, мне удалось дотянуть до бензозаправки, что затерялась в песках среди дюн и являла собой две заправочные колонки, которые были, к моему изумлению, все еще действующие. Штат заведения состоял из двух песочной масти гончих, четырех египтян, которые, судя по всему, просто болтались здесь без дела, и одного техника-смотрителя, который с ходу заявил, что ему не нравится звук моей коробки передач. На нем была кепка-бейсболка с логотипом «Нью-Йорк Янки» и фирменный голубой фордовский комбинезон. За спиной у него маячило строение, напоминающее мираж, если, конечно, не ждать от миражей большего. Небольшой отель, поджаривающийся, словно бисквит, в яростных лучах солнца. Два этажа, жалюзи на окнах, никакого названия.
   Пока мужчина в комбинезоне пытался установить причину шума и дыма, я вошел в прохладную полутьму отеля. За стойкой приемной не было видно ни души, обстановку фойе составляли два старых мягких кресла с частично разодранной обивкой и пара столиков на трех ножках. На полу, под ногами, похрустывал песок. На всем вокруг лежала тонкая паутина песка. Лестница вела на балкон и к номерам. По радио играли музыку, прелести которой я не понимал. К стене был прибит рекламный плакат кока-колы с надписями на арабском. Близился вечер. Похоже, что машина моя получила смертельное ранение. Я оказался один в пустыне, а привели меня сюда поиски человека, которого, возможно, не существовало вовсе. Я был голоден, страшно хотелось пить, а рана в спине так просто меня доконала. Наверное, лучше вернуться домой.
   Интересно, что бы сказали на моем месте Вэл или сестра Элизабет? Сестра Элизабет, черт бы ее побрал, и этот ее двуликий дружок-итальянец наверняка пьют сейчас где-нибудь коктейли, и оба по горло увязли в интригах и сплетнях и в выборах Папы... Я же живьем сгораю здесь на солнце и уже совершенно обезумел от жары и дискомфорта Короче говоря, мне труба.
   На улице лаяли собаки, арабы обступили «Додж» и громко хохотали над чем-то. Из двери под лестницей вышла женщина, тоже в голубом фордовском комбинезоне, и вопросительно уставилась на меня. А потом спросила по-английски, чего мне надобно. Я указал на рекламу коки и сказал, что надобно мне ее и прошу добавить побольше льда. И еще чего-нибудь поесть. Она ушла и через десять минут появилась снова — с двумя большими гамбургерами и бокалом коки, в которой плавали кубики льда. И таким образом, я был спасен, приступ безумия миновал, и мне расхотелось возвращаться домой.
   Коробке передач действительно была хана. На ремонт машины требовалось два или три дня, так мне объяснили арабы и техник-смотритель. Выяснилось также, что они знают, где находится древний монастырь под названием Инферно. Хотя все единодушно заявили, что ехать туда — полное безумие. Но поскольку от намерения своего я не отказался, мне обещали водителя Абдулу на грузовике, который должен был приехать утром, и уж мне предстояло уговорить его, за приличную сумму, разумеется. На ночь я могу остановиться в комнате наверху. У меня не было сил болтать с новыми друзьями. К тому же их вряд ли интересовали мои проблемы. И вот, осушив еще пару бокалов коки со льдом, я поднялся наверх и лег спать.
   Но сон долго не приходил. Я поменял повязку на ране, растянулся на узенькой койке, ощущая, как впиваются в кожу песчинки, забившиеся между простыней и матрацем. Натянул одеяло до подбородка, в пустыне ночами бывает холодно. Но уснуть все никак не удавалось.
   Я без конца перебирал в уме все, что рассказала мне Габриэль Лебек о своем отце, о его грязной сделке с нацистами, о мужчинах на снимке, о таинственной жизни, что вели они на протяжении четырех или пяти десятилетий. Все это было так сложно, так запутано. И еще никак не удавалось связать все эти события с убийством Вэл. Именно поэтому я и хотел отыскать Лебека. Я нутром чувствовал: этот человек на грани полного отчаяния, а потому можно попробовать его расколоть, застать врасплох, надавить, припугнуть... и тогда, возможно, он расскажет больше. Кто-то же должен рассказать мне больше, чем знаю я. А я уже много знал, много чего наслушался, и если он согласится, я могу узнать, почему убили мою сестру. Мне придется поработать над этим Лебеком, но дело того стоит. Если б он не удрал в пустыню, было бы проще. Но раз удрал, я должен идти по его следу.

* * *

   Дорогу эту построили сорок с лишним лет назад, во время Североафриканской кампании, с тех пор она простиралась под солнцем и ветрами, никто ею не занимался, и всякий раз, когда машина подпрыгивала на камнях и ухабах, толчки болью отзывались в спине. Я стиснул зубы, вцепился в ржавый и пыльный борт так, что побелели костяшки пальцев, и молил Бога облегчить мои страдания. Грузовик Абдулы тоже являл собой раритет, был брошен отступавшими итальянскими частями. И правильно сделали, что бросили, и следовало признать, что годы ничуть не красили эту колымагу. Рубашка липла к спине, то ли от пота, то ли от крови. Нет, оставалось лишь уповать на милосердие Всевышнего, что это не кровь.
   — Долго еще? — крикнул я, наклонясь над кабиной.
   Но Абдула, вцепившийся обеими руками в рулевое колесо, лишь буркнул в ответ что-то невнятное и продолжал посасывать вонючую, давно потухшую сигару. Щурясь, смотрел я вперед, через облепленное мертвыми мухами ветровое стекло, но дорогу впереди скрывали клубы песка и пыли. Даже сквозь темные очки я чувствовал, как глазные яблоки прожигает солнце. Опаленный ветром, унесенный песками, я достал из-под скамьи жестяную банку, дотронулся до раскаленного алюминия кончиками пальцев. Потом дернул кольцо и начал глотать горячую воду, стараясь не обжечь губы о края. Ехали мы вот уже семь часов. И я не знал, сколько еще смогу выдержать. И еще удивлялся, что некоторые люди забираются в эти места по собственной воле.
   Крылья капота перед нами хлопали при каждом толчке, на каждой ухабине, время от времени лысые шины буксовали в песке, и тогда приходилось вылезать и подталкивать машину сзади. Грузовик, побитый песками с дюн, выглядел не лучше какого-нибудь простреленного пулями автомобиля времен гангстерских войн в Чикаго. Если он доберется до монастыря и там окончательно развалится, на чем я буду добираться обратно? А может, мне вообще придется остаться там, раз обратного пути нет? Или же там ждет меня уже седовласый священник с острым кинжалом, и о возвращении можно не думать?...
   И тут вдруг я увидел это. За занавесью песка показалось какое-то приземистое строение. Плотно приникшее к земле, с острыми зазубренными краями, цвета дюн серо-коричневого оттенка, что убегали вдаль, насколько хватало глаз. Мелькнуло, а потом снова исчезло.
   Не сбавляя скорости, Абдула указал пальцем вперед, пробормотал что-то, потом надавил на останки тормозов, раздался леденящий душу металлический скрежет, и машина, покачиваясь и содрогаясь всем корпусом, остановилась. Я медленно вылез из кабины, протер глаза грязной промасленной тряпкой, которую протянул мне Абдула, и снова надел солнечные очки.
   — Здесь дорога кончается, — объяснил мой водитель, смахивая с губы прилипшую коричневую крошку табака. — Отсюда идти пешком, друг. — Он громко и зловеще расхохотался и сплюнул в дыру, где прежде находилось боковое стекло. — Я возвращаться завтра. Я не ждать. Давай, друг. Платить мне сейчас за то, чтоб я вернуться завтра. Абдула не сейчас родиться, я не такой дурака. — Он снова захохотал, явно в восторге от своего остроумия, и я протянул ему пригоршню денег.
   — Да, дураком тебя трудно назвать, Абдула, — заметил я.
   — Пробовать раз, будешь жалеть, — буркнул он в ответ и включил мотор.
   Я взял сумку и обернулся, среди дюн пролегала еле заметная тропинка. Грузовик тронулся с места, из-под колес вылетели фонтанчики песка и пыли, обдав меня с головы до пят, но мне уже было все равно. Я оказался в самой жуткой на свете дыре и выглядел соответственно.
   Монастырь лежал в руинах. И охраняли его останки танка.
   Утопая в песке до середины гусениц, он стоял под углом к главным воротам. На борту был едва различим опознавательный знак Африканского корпуса Роммеля, длинный ствол пушки держал под прицелом дорогу, точно в ней сохранился один, последний снаряд. Словно пушка в последний раз с огнем и громом приготовилась салютовать великому Паттону. На секунду показалось, что я вижу какой-то дурной сон, что гусеницы этой машины в крови, а кругом раздается несмолкаемый треск очередей. Но пушка была нацелена в пустоту, кругом одни пески да несколько хилых, скособоченных от ветра пальм. Враг давно исчез. История и время примирили всех, оставив это реликтовое сооружение, выглядевшее столь же одиноко и печально, как последняя елка на рождественской распродаже.
   Откуда-то из тени, из углубления в низкой стене вокруг монастырских зданий, выползла тощая собака. Резко остановилась, принюхалась, потом окинула меня разочарованным взглядом и снова отошла в тень. И сидела там, встряхивая кудлатой головой и отгоняя назойливых мух. Мухи здесь были огромные, размером чуть ли не с мой мизинец, казалось, пес играет с ними в какую-то бесконечную игру. И еще казалось, они готовы сожрать живьем этого несчастного пса и все вокруг, с таким агрессивным жужжанием налетали они на него. Но вот несколько дюжин отделились и все с тем же невыносимым жужжанием последовали за мной во двор монастыря, очевидно, учуяв более соблазнительную добычу. Они кружили у меня над головой, а солнце палило столь немилосердно, что перед глазами поплыли красноватые круги. В эти минуты я казался себе маленькой мошкой, застрявшей в раскаленной добела электрической лампочке.
   Вокруг ни души. Над лужей мутной воды склонялась одинокая пальма, на пятачке ее тени разместилась еще одна собака. Ветер посвистывал в разрушенных стенах старого здания, и свист сливался с жужжанием мух. Но вот мне почудился еще какой-то звук. Приглушенный рокот голосов, обрывки их подхватывал ветер и уносил в сторону. Я пошел на этот звук и оказался у задней стены. Здесь голоса стали громче, они походили на причитания, а затем дружно смолкли, как только я приблизился к покосившимся воротцам, что держались на обрывке веревки. Я прошел в них, остановился в тени и увидел монахов.
   Они кого-то хоронили.
   Щурясь, я наблюдал за тем, что происходит на монастырском дворе, и фигуры людей расплывались и дрожали в волнах раскаленного воздуха. Потом завернул руку назад и пытался пощупать рану, убедиться, кровоточит она или нет. Но никак не мог дотянуться. Повязка прилегала слишком плотно, спине было жарко, боль жгла огнем. И еще весь я был липким от пота. И тогда я оставил эти попытки, прислонился к стене и наблюдал за тем, что делают монахи, пытался разглядеть каждого по очереди. И увидеть высокого монаха с серебристыми волосами и глазами, напоминавшими бездонное жерло пушки.
   Нет, конечно, его там не было. Там были маленькие костлявые мужчины, некоторые с брюшком, другие сутулые или ссохшиеся от старости. В стороне стоял еще один, с бородой и резкими чертами лица, напоминавший персонаж из Ветхого Завета, веривший, что огонь можно победить только огнем. Он стоял отдельно от остальных и, видимо, тоже заметил меня. Почетный гость покоился в закрытом деревянном ящике рядом с глубокой ямой, выкопанной в рыхлой песчаной земле. Маленькое кладбище украшали простые деревянные кресты. Покосившиеся, торчали они из песка под разными углами, и каждый говорил о прошлом, отмечал конец очередной главы печального повествования. Пока я смотрел, бородатый подошел к могиле и заговорил. Я находился слишком далеко, чтобы слышать его слова, но приближаться мне не хотелось.
   Сплошные похороны. Покойники проносились перед моим мысленным взором, точно миражи. Сестра... потом Локхарт... Пот высох на лице, высушил его ветер, и теперь кожу стягивала сухая солоноватая корочка с примесью песка. Казалось, я весь покрыт этой хрустящей лопающейся коркой, что стремлюсь вылупиться из нее, как из кокона, подобно насекомому, а трещины зарастают, не пускают, и тут же появляются новые.