Страница:
— Но почему бы Ахимса не заявить претензию? Наверняка Пашти вернули бы все.
Она нахмурилась и сделала неопределенный жест.
— Это не в правилах Ахимса. Виктор, мы не должны забывать, что здесь мы сталкиваемся с чуждым образом мыслей. Они мыслят не так, как мы, они совершенно иначе воспринимают реальность, делают иные выводы. Постороннему взгляду их представление об основах справедливости, об истине может показаться безумным. Конечно, мы бы постарались вернуть свою собственность. Но вспомни, как Ахимса и Пашти думают о нас, о том, что, стремясь достичь своей цели, мы прибегаем к насилию. Если ты сможешь отвлечься от привычной схемы, если чуть-чуть приподнимешься над собственно человеческой культурой, идея убийства себе подобных, да и других живых существ покажется тебе не более безумной, чем тот факт, что Пашти занимаются накоплением запасов, а Ахимса не требуют вернуть принадлежащие им ресурсы.
— Ахимса, но не Толстяк.
— Да, все Ахимса, кроме Толстяка. Естественно, каждый из нас потребовал бы вернуть свою собственность, используя законы, войска, силу. Ахимса Овероны никогда не позволят себе нарушить правила этикета в столь грубой манере. Они просто не додумаются до этого. Они скорее забудут инцидент, чем захватят Пашти или проявят чувство собственничества. Это просто недопустимо. Нецивилизованно. Это варварство.
— Такое, как у нас.
— Точно, как у нас. — Она кивнула головой. — Не знаю, чему мы удивляемся. Взгляни на замысловатую логику наших собственных правительств: ведь их мораль зависит от обстоятельств и текущих нужд. Фолклендская война стала вершиной британского лицемерия. Американцы поддерживают Мобуту в Заире. Кто сверг демократически настроенного доктора Моссадеха и привел к власти шаха? В конце концов американцы впали в спячку в Иране — и обнаружили, что вокруг них кишмя кишат враги. Советы поддерживали китайцев, и что произошло? Братство народов, Виктор? А Ангола? Наконец, вторжение в Афганистан возмутило весь мир. Подумай, ведь лицемерие правительств оказывает влияние и на народы. Диктатура пролетариата превращается в дурно пахнущую штуку. Разве не так?
— Значит, нам не следует обливать помоями Ахимса?
— Я бы не стала.
Несколько минут они молчали. Она уставилась в свои записи, ощущая на себе пристальный взгляд Виктора. Наконец он сказал мягко:
— У нас есть проблема.
— Какая? — сухо спросила Шейла, тонкими пальцами берясь за чашку.
Когда он откинулся на спинку стула, до нее донесся его запах, запах мужчины, — это раздражало ее. Он был не глупее ее, она еще не встречала таких мужчин, он вел себя вызывающе. Интересно, как бы он прореагировал на проигранную ей шахматную партию?
Его губы дрогнули.
— Проблема, возникшая в результате братания.
— Что? — она подняла бровь. Виктор раздраженно пожал плечами.
— Есть один американец, лейтенант Даниэлс. Его зовут Мэрфи.
— Я его знаю. Мне кажется, он еще не до конца реализовал свои возможности. Ну, продолжай.
— А среди моих офицеров есть Мика Габания. Между ними стоит некая Катя Ильичева. Кое-кто из женщин Ривы заметил все это. Оказалось, что Катя, чрезвычайно чувственная молодая особа, спала с Габания. Мика и Мэрфи уже не раз сталкивались на кривой дорожке, но каждый раз удавалось погасить пламя. Теперь Катя дарит любовь Мэрфи и оказывает ему явное предпочтение.
Шейла прикрыла глаза и кивнула, чувствуя, что начинает волноваться. Да, такое когда-нибудь должно было произойти.
Виктор продолжал:
— Проблема в том, что все лейтенанты, Сэмовы и мои, оказались прямо или косвенно вовлеченными в эту историю. Когда ситуация достигнет критической точки, вся наша команда расколется надвое. Темой станет политика, поводом станет политика, поводом станут личности, будут названы имена, прозвучат угрозы — и две группы гордых талантливых мужчин найдут отличный выход своим разгоревшимся страстям.
Шейла стала обдумывать проблему со всех сторон, поставленная перед дилеммой.
— Кажется, физиология правит не только одними Пашти.
— Нет. Секс — наша общая проблема.
Она уловила подтекст. Что он вкладывал в эти слова? Она порывистым движением схватила свою чашку, замечая, что он отвел взгляд в сторону.
Что он так старательно прячет? Что с ним произошло? Что-то в детстве? Или в Афганистане?
Она приняла решение.
— Виктор, за поведение лейтенанта Габания несешь ответственность ты. За Мэрфи — Даниэлс. В то же время, как в любой другой военной организации, за Катю отвечает Рива. Другое исключено. У тебя уже есть Кузнецов, который драит торпеды и носит посуду в столовой из-за того, что ударил Габания.
Она перевела дыхание и увидела, что он улыбается. Он подумал, что она оставит все как есть, просто свалит ответственность на других. Вряд ли!
— Виктор, мы имеем дело со взрослыми людьми. Все они профессионалы. Я надеюсь на их благоразумие, пусть их частые дела останутся частными делами. Объясни это Габания, Мэрфи и Кате. Любая неприятность, которая приведет к расколу нашей команды, будет самоубийством. Наказанием для обеих проштрафившихся сторон будет смерть.
— Для обеих сторон? — он напрягся, голубые глаза смотрели на нее с интересом.
Она кивнула, почувствовав вызов и не желая сдаваться.
— Я настаиваю на дисциплине. Виктор. Слишком многое поставлено на карту. Не важно, какие соображения руководят нашими людьми, я не позволю угрожать положению всей команды — никому!
Он усмехнулся сам себе.
— Ты совсем не похожа на ту взволнованную женщину, которую я увидел на Вайт-базе.
— Да, совсем не похожа. Ответственность меняет человека. К тому же мы слишком многим рискуем. Я не имею права проиграть. — Она пробежалась пальцами по волосам, пристально глядя на него. — Если я проиграю, проиграют все, и все рухнет.
Он улыбнулся ей с теплотой и пониманием.
— А ты не можешь поделиться ответственностью?
Она покачала головой, многозначительно подняв глаза к потолку.
— Мой английский все еще переводится на русский. Нет, Виктор, весь груз лежит на моих плечах. Я понимаю, что чувствовал Атлант, как страдали все герои. В отличие от них, я совсем не героиня, я всего лишь одинокая перепуганная женщина. В легендах герои никогда не задаются вопросами, их не волнует собственная незащищенность. Гильгамеш просто-напросто идет и спасает мир. Но Шейла Данбер? Мне достаточно сделать маленькую ошибку, допустить незначительную промашку — и мы все потеряем. Знаешь, что меня терзает? Безопасность каждой женщины, каждого мужчины, каждого ребенка на Земле — в моих руках. Людей, которых я никогда не знала. Парнишки из Индии, девчонки из Аргентины. Вся эта проклятая планета — моя планета — погибнет, если я ошибусь. О боже, я не могу спать. Все горит у меня внутри. Я чувствую себя тысячелетней старухой. — Она закрыла глаза. Когда она встала, ноги ее подогнулись, в ушах зазвенело.
Он инстинктивно приблизился к ней и поддержал. Шейла напряглась, потом отпрянула, глядя прямо в его синие глаза.
Он нежно сказал:
— Расслабься. Хотя бы на минуту. Доверься мне.
Она послушалась, ощутив тепло его тела и уверенные руки, обнимавшие ее. Она стояла с закрытыми глазами, мысли ее перемещались, а дыхание понемногу успокаивалось.
— Отчего мне так хорошо?
— Потому что ты знаешь, что не одинока.
— Почему ты… я хочу сказать, среди всех, Виктор, почему ты кажешься таким непобедимым, таким…
— Пугающим?
— Я не говорила этого слова.
Он тяжело перевел дыхание, еще раз прижал покрепче и легонько оттолкнул от себя, заглядывая ей в глаза. Она продолжала:
— Скажи мне, Виктор.
— Может быть, как раз сейчас, когда ты рассказывала мне все это… ну, мне знакомо это чувство. Я долго жил с ним. — Его шея и лицо покраснели. — Я…
— Продолжай. Я сохраню твою тайну.
Он пожал плечами и отвернулся.
— В Афганистане… Черт побери, в то время мне очень хотелось, чтобы рядом был кто-нибудь. Просто хотелось почувствовать чью-то заботу, чью-то близость.
— Но холодный, расчетливый майор спецназа не может быть таким чувствительным. Это слишком по-человечески.
— Наша система не совсем человеческая. — Он отмахнулся. — Забудь о том, что произошло, Шейла. Считай, что я на минуту сошел с ума.
Она приблизилась, положила руку ему на плечо и почувствовала, как он задрожал от ее прикосновения.
— Не забуду. Мы, люди, странные существа. Простое прикосновение может быть даром, более драгоценным, чем груда алмазов или золота. — Она улыбнулась, увидев, что он смущен. — Спасибо тебе. Я больше не чувствую себя такой одинокой.
Улыбка Виктора погасла, словно он боролся с охватившей его паникой.
— Мне лучше уйти.
— Пожалуйста, останься. Давай просто поговорим. — Она заметила, что он колеблется, и развела руками. — Может быть, теперь пришла твоя очередь довериться мне?
Его губы сжались, он нахмурился, потом кивнул:
— Ну хорошо. Но я не уверен, что это хорошая идея.
Она спросила интуитивно:
— Почему? Я тебя пугаю?
Он кивнул.
— И ты смущаешь меня,
— Тогда мы квиты. Ты смущаешь меня, поражаешь — это точно. Я ловлю себя на мысли, что мне страшно интересно узнать, кто ты на самом деле. То ли хладнокровный, жестокий командир спецназа, то ли ранимый, заботливый мужчина, который так нежно и уверенно обнимает меня.
Он шагнул к автомату, потер руку об руку — от этого движения мышцы на предплечьях взбугрились.
— Думаю, ни то и ни другое.
— Почему я тебя пугаю?
Он обернулся и печально посмотрел на нее.
— Потому что я постоянно думаю о тебе. И когда это происходит, я не знаю, что делать с собой. Я не понимаю, что это. Ты привлекательная женщина, женщина, достойная уважения, а последние десять лет вокруг меня вообще не было женщин. Все это очень меня настораживает. — Он поймал ее удивленный взгляд и поспешно добавил: — Мне не следовало говорить всего этого.
— Нет, ведь я сама попросила. Быть честным — всегда означает быть уязвимым. Знаешь, я почти незнакома с… — ей стало жарко, — боюсь, пришла моя очередь устыдиться. Видишь ли, мои отношения с мужчинами вовсе не похожи на то, о чем пишут романисты. И если быть до конца честной, это ряд сокрушительных неудач. — Она глубоко вздохнула. — Ну вот мы и посекретничали.
Он оставался серьезен.
— Я никогда не говорил о подобных вещах. Это выбивает из колеи. Что мы делаем? Все изменилось. Я не… То есть ты не просто…
Она прошлась по комнате, чтобы справиться с волнением, закипавшим в крови. Развернувшись на каблуках, она тряхнула головой.
— Знаешь, я думаю, мы только что стали друзьями. — Она рассмеялась. — И не только друзьями, и мне кажется, будет трудно вернуться к прежним отношениям.
Он откинул голову назад и посмотрел в потолок.
— А что будет потом?
Она покачала головой, увидев, что к нему возвращается беспокойство.
— Потом будет завтра. Потом будет новый день. Не знаю, почему в твоих глазах такая паника, ведь я не прошу у тебя ничего, кроме доверия.
Он тяжело сглотнул, не зная, что делать со своими дрожащими руками.
— Я всего лишь… ладно, — он огляделся, — я не уверен, что способен на большее, даже если…
Она присела.
—Я ни о чем не просила, не так ли?
— Ну, западные женщины, у меня такое представление о них… я видел журналы, фильмы. Она вроде встречается с мужчиной, а потом они рядышком лежат в постели.
Она задумалась.
— Наверное, тебе так могло показаться. Всего лишь приходи ко мне поговорить, Виктор. Я не хочу ничего, только уделяй мне немного времени, а если я упаду духом, поддержи.
— Думаю, что смогу устоять. — Он искренне улыбнулся ей. Она уставилась в свой чай.
— Возможно, из меня получилась бы плохая любовница.
Он сел на стул, плечи его расслабились.
— Из меня тоже. Мои призраки не отпускают меня. Они прочно застряли в голове. В основном мне удается прятать и обуздывать их. Но мне кажется, что я не самый приятный человек в общении.
—А ты не хочешь рассказать мне? Может, я могу помочь. — Посмотри, кто с тобой говорит! Должно быть, я сошла с ума!
— Ты можешь найти мне новую душу? Новую память?
— Ублюдок!
Он окаменел.
Она махнула рукой:
— Да не ты. Извини, я думала о том, что сказал мне Сэм о Брежневе, о людях, которые вынуждены жить с чувством вины. Он был ублюдком, таким же, как грязные политиканы, которые посылали порядочных людей в места вроде Афганистана или Тахаака. Ты что, думаешь, у Брежнева были бессонные ночи во время чехословацких событий? А Вьетнам? А Афганистан? Ты хоть раз видел политиков, которые оглядываются на прошлое?
— Вина. — Он закрыл глаза. — Откуда тебе знать, сколько раз я спрашивал себя? Сколько раз я искал причины, по которым… — Он затряс головой, будто стараясь избавиться от воспоминаний, потом прищурился и пристально посмотрел в ее глаза, стремясь заглянуть в самую душу. — А Пашти? Может, они тоже ни в чем не виноваты? Я что, хочу получить еще одну черную отметину на душе? Неужели мне придется провести всю оставшуюся жизнь в воспоминаниях о Тахааке, подобно тому как сейчас меня преследуют видения Газни и… Бараки? Порой я думаю, что я не что иное, как орудие дьявола. Существо, которое, как демон, является, чтобы принести людям страдания и смерть.
— Однажды, в свое время… — она предостерегающе вскинула бровь и посмотрела на светящуюся панель потолка. — Если бы я могла укрепить дверь…
— Что?
— О, просто я задумалась. Извини.
— Мика думает, что я сломался, что я истощил нервную систему. Что я теряю голову.
— Это и в самом деле так?
Он поднял брови и посмотрел на свое отражение.
— Только возле тебя.
— Когда ты опускаешь свой “железный занавес”.
— Да. Любопытная аналогия, не правда ли? Что мы с собой сделали? У каждого из нас свой “железный занавес”, который поддерживает в нас силы.
— Виктор, а что будет, когда мы возьмем Тахаак?
— Ты хочешь узнать, что я буду делать? Смогу ли я убить Пашти? — Он откинул голову назад и посмотрел на потолочную панель странным взглядом. — Да. Я смогу их убивать, если это будет входить в мои обязанности. И я не собираюсь размышлять на эту тему. Понимаешь, это и называется быть хорошим солдатом. И это не вопрос дисциплины или зубрежки. Это способность выполнять то, что приказано, и не важно, мучает это тебя, разрывает ли это твою душу. Солдат должен знать, что его ждет — потому что именно так обстоят дела.
На экране возник Созерцатель, его бок раздулся, что было признаком неудовольствия.
— По твоему настоянию мой штурман оторвал меня от сложнейшего анализа математической проблемы. Я надеюсь, дело того заслуживает.
Болячка сплющился, свистящим попискиванием выражая поддержку позиции Созерцателя.
— Уверяю тебя, мне тоже не по душе, когда меня отрывают от размышлений. Тем не менее я получил информацию, которой необходимо поделиться. Я не вижу преимущества в самостоятельном поиске решения вопроса, который может затронуть всех нас.
— Хорошо, — смягчился Созерцатель, слегка сплющиваясь, оболочка у его основания чуть-чуть окрасилась. — Что же попало в поле твоего внимания?
— Я полагаю, что с Толстяком действительно случилось что-то неладное. Какими бы ни были его цели и намерения, он исчез. Я поискал его на высокой солнечной орбите в системе гомосапиенсов, используя гравитационные маяки, но не мог обнаружить его корабль. Вообще никаких признаков пребывания Толстяка там.
— Вряд ли это веская причина для того, чтобы нарушать медитацию.
— Возможно, но, кроме этого, я просмотрел историю его деятельности. Ты знаешь, что после последней галактической революции он только один раз встречался с Ахимса лицом к лицу? И за все это время он, исключая единственный случай, не делился молекулами ни с одним из Ахимса.
Бока Созерцателя затрепетали.
— Само по себе это не так страшно. Ты говоришь, что он не делился ни с кем из Ахмиса? Ни с кем из Оверонов?
— Да. Перед тем как отправиться в свою последнюю экспедицию, Толстяк встретился с Тэном.
Созерцатель не справился со своей оболочкой — нижнее основание потемнело.
— С Тэном? Но все равно еще рано делать какие-либо выводы. Догадываюсь, ты попытался установить с ним контакт.
— Тэн, как обычно, отказывается отвечать. Но его штурман ответил и подтвердил, что Толстяк встречался с Овероном и провел какое-то время в беседе. Когда я спросил о Шисте, он сказал, что ничего не слышал о Чиилле или о каком-то другом Шисти в связи с этим делом, что Тэн не упоминал Шисти тысячелетиями.
— Что-то еще?
— Штурман не сомневается, что Тэн и Толстяк обменялись молекулярной информацией.
— Тэн. — Созерцатель слегка обвис, поднял свои глаза-стебли. Его основание похрустывало.
— Ты знаешь его историю.
— Когда Тэн впервые попал в эту галактику. Рыжик служил у него Круглым штурманом. А теперь Толстяк, о котором мы беспокоимся, тоже встретился с Тэном. И обменялся с ним молекулярной информацией. Но ведь Тэн ни с кем не общался… сколько времени?
— Два галактических года? Может быть, больше? Очень давно Коротышка и еще кто-то пытались вступить с ним в контакт, даже предлагали разделить весь разум, но Тэн наотрез отказался.
— Может быть, Тэн чем-то очень занят? Может, он обучает Толстяка?
— Не знаю. — Болячка сомневался. — Если бы Толстяк встречался с кем-то другим, я бы вообще отбросил в сторону все волнения.
— Тэн. — Бока Созерцателя еще чуть-чуть провисли. — Ненавижу, когда он сердится.
— Я бы с удовольствием прекратил этот разговор, но ты же видишь: события развиваются очень странно.
— Рыжик был штурманом Тэна. Я все время думаю об этом.
— И Рыжик сошел с ума.
Раштак ворчал и дребезжал сам с собой, изучая отчеты Совета, просматривая информацию кадр за кадром. Он вызвал своего коллегу советника Хакбара и увидел появившееся на экране изображение самца-раба.
— Система закрыта. Второй советник Хакбар отказывает просителям. Наши ресурсы закрыты! — раб поднялся в полный рост, в основных глазах его была решимость.
Раштак, удивленный отказом, сделал повторный вызов, и только потом его осенило.
— Бросьте! Я Раштак, Первый Советник Тахаака. Позовите Хакбара. Немедленно! Очень важное дело. Мне нужна информация…
— Наши ресурсы закрыты!-настаивал раб. — Обратись к кому-нибудь другому! — Экран потух.
Раштак нервно загрохотал. Он попытался соединиться с промышленной системой, но линия молчала, и это не удивило его.
— Фиолетовое проклятие циклам! — Раштак хлопнул своими резонаторами по полу и, не прекращая переступать с ноги на ногу, внимательно посмотрел на экран. — Гомосапиенсы летят к нам среди звезд, а они начали строить баррикады!
Он подключался к разным системам, но ему не удалось получить никаких сведений ни о Толстяке, ни о его грязных животных.
— Но что все это значит? — Раштак неуверенной походкой зашагал к пищевому автомату и нажал клешней на кнопку. Ему пришлось надавить на кнопку несколько раз.
— Фиолетовые проклятия! Что же делать?
Центральная дверь отворилась, и он увидел запруженный народом коридор. Самцы-рабы с пакетами, в которых, наверно, лежали подарки для задабривания хозяина, заполнили широкий коридор, они толкали друг друга, стремясь первыми попасть к двери. Пол гудел под их весом. Они текли сплошным потоком дребезжащих, хнычущих тел. Запах кардамона, сопровождавший всех просителей, ядовитой волной окутал Раштака.
Раштак отшатнулся, его обонятельные органы впитывали мольбу. Он поднялся в полный рост, а самцы-рабы канючили, просили о помощи, восхваляли его величие.
Он очень быстро капитулировал, их мольбы набирали силу, блокировали его мозг, и он стал забывать, почему же он в такой безумной манере покинул комнату. Один из меньших глаз уловил голографическое изображение гомосапиенса, вытаскивающего красный орган из груди мертвеца: эта картина по-прежнему заполняла одну из стен. Теперь она взывала к нему из бездны. Биология вступила в схватку с воображением, медленно уступая дорогу растущему страху.
Гомосапиенсы! Угроза Толстяка! Чиилла!
Самцы-рабы толпой ввалились в его комнату. Море громоздких тел терлось и дребезжало, выражая признательность. Звон их стенаний мешал сосредоточиться.
— Нет! — Раштак снова поднялся во весь рост, делая попытку отделить мысли от эмоций. — Нет! Циклы сейчас ни к чему! Убирайтесь отсюда!
Но они не слушали. Вот почему пищевой автомат Бакгила отказал. Циклы наступили.
Циклы? И уже поздно…
— О, фиолетовые проклятия! Нет! Не сейчас!
В отчаянии Раштак ринулся вперед, ему приходилось перелезать через тела плачущих просителей. Наконец его шаги загрохотали по коридору.
Не обращая внимания на хнычущих самцов-рабов, он добрался до комнат Аратака. За ним следовал бесконечный поток дребезжащих, щелкающих просителей, которые умоляли его о защите.
— Сумасшествие! — на бегу пробурчал сам себе Раштак — Гомосапиенсы рядом что-то затевают, а мы все тут спятили!
Постукивая кончиком ручки по подбородку, Рива читала записи Катерины. От долгого сидения тело затекло, и она положила ногу на ногу. За ее спиной светился экран, изображающий буквы Ахимса и Пашти.
— Это какая-то бессмыслица. Где ключ? — Рива вздохнула и положила бумаги на стол, откинулась назад и помассировала кончиками большого и указательного пальцев переносицу.
— Это что-то среднее между греческим и китайским, — Катерина встала и направилась к автомату, заказывая еще одну чашку кофе.
— Раньше ты не пила кофе.
— Это легко объяснить, — улыбнулась Катерина. Вид у нее был усталый. — Я не пыталась переводить языки пришельцев на английский раньше, а к тому же, чтобы быть более точной, скажу тебе, что в Хабаровске трудно было достать кофе.
— Значит, греческий и китайский? — Рива обратила внимание на криптограммы, изображенные на мониторе. — Греческий и китайский, но гораздо более акцентированный. Ты имеешь в виду сходство в клинописи?
— Нам нужен лингвист, а не просто парочка переводчиков, — сказала, выходя из туалетного отсека, Мэри Дак. Черноволосая рослая Мэри Дак была отозвана со своей должности в американском посольстве в Сан-Сальвадоре; там она руководила подрывной деятельностью, направленной против кубинцев. Ее внешность контрастировала с маленькой, светлой Катериной. Она сейчас тоже выглядела усталой. Все они выглядели одинаково: усталые, изможденные, расстроенные из-за того, что каждая их попытка постичь язык Пашти натыкалась на невидимую стену.
Рива покачала головой.
— Но у людей совсем нет опыта общения с негуманоидным разумом.
— Мы даже друг с другом не умеем общаться, — отозвалась Мэри.
— Ну что ж, попробуем еще раз. — Рива закусила кончик своего карандаша и, нахмурившись, опять посмотрела на загадочные закорючки. — Вот что я об этом думаю. Мы даже не можем общаться с дельфинами на их сложном языке. Нам следовало бы научиться знаковому языку обезьян, чтобы мы могли произвольно пользоваться символами.
— Ну и что? Мы как раз смотрим на символы, — Дак указала на монитор.
— Но что, если мы что-то упустили? Катерина сказала что-то об этих акцентных значках. Что это? Какое-то сложное произношение? Язык Пашти состоит из ста тридцати пяти разных символов, и у каждого этот характерный акцентный значок. Мы предполагаем, что все это — идеограммы, но что это за закорючки? Может быть, это развитие принципа Ребуса? Может, это диакритические знаки? Как они связаны с вербализацией? Может, это отражение языка телодвижений? Или, судя по количеству символов, все это слоги?
— Ты рассматриваешь звуковую сторону, — подала голос Катерина. — Может быть, эти значки не имеют ничего общего с фонемами, к которым мы привыкли. А вдруг этот язык похож на шмелиный, на реконструкцию танца, жестов или, кто знает, цвета, тепловых излучений или…
— …или любого другого проявления жизни во вселенной символов. — Рива подняла руки и гневно стукнула ими по столу.
В комнате воцарилась тишина.
Ну и проблема, — сказала себе Рива. — Язык Пашти может оказаться всем чем угодно, любой комбинацией символов, включенных в бесконечную систему коммуникаций. Но вряд ли это привычная для нас речь.
— Ты ужасно выглядишь, — заявила Катерина, поджав губы,
— Да, — Рива огорченно вздохнула. — Мне страшно подумать, как я скажу майору Данбер о том, что мы застряли на месте. Если бы у нас был квалифицированный лингвист!
— Или хотя бы, — напомнила Мэри Дак, — справочники. Я никогда не думала, что буду скучать по библиотеке.
— И Толстяк не дает Шейле никакой информации. — Катерина посмотрела на светящуюся потолочную панель. — Это все равно как расквартировать советские латышские войска в Хабаровске.
— Ты это к чему?
Катерина мрачно улыбнулась.
— К тому, что солдаты не знают языка местных жителей, поэтому не могут испытывать к ним сочувствия. Они не понимают ни мольбы о пощаде, ни криков ужаса людей, которых, возможно, им прикажут убить.
— Ты отлично умеешь поднимать настроение. — Рива отогнала прочь образ умирающей на пыльной улице Наблуса девушки.
Она нахмурилась и сделала неопределенный жест.
— Это не в правилах Ахимса. Виктор, мы не должны забывать, что здесь мы сталкиваемся с чуждым образом мыслей. Они мыслят не так, как мы, они совершенно иначе воспринимают реальность, делают иные выводы. Постороннему взгляду их представление об основах справедливости, об истине может показаться безумным. Конечно, мы бы постарались вернуть свою собственность. Но вспомни, как Ахимса и Пашти думают о нас, о том, что, стремясь достичь своей цели, мы прибегаем к насилию. Если ты сможешь отвлечься от привычной схемы, если чуть-чуть приподнимешься над собственно человеческой культурой, идея убийства себе подобных, да и других живых существ покажется тебе не более безумной, чем тот факт, что Пашти занимаются накоплением запасов, а Ахимса не требуют вернуть принадлежащие им ресурсы.
— Ахимса, но не Толстяк.
— Да, все Ахимса, кроме Толстяка. Естественно, каждый из нас потребовал бы вернуть свою собственность, используя законы, войска, силу. Ахимса Овероны никогда не позволят себе нарушить правила этикета в столь грубой манере. Они просто не додумаются до этого. Они скорее забудут инцидент, чем захватят Пашти или проявят чувство собственничества. Это просто недопустимо. Нецивилизованно. Это варварство.
— Такое, как у нас.
— Точно, как у нас. — Она кивнула головой. — Не знаю, чему мы удивляемся. Взгляни на замысловатую логику наших собственных правительств: ведь их мораль зависит от обстоятельств и текущих нужд. Фолклендская война стала вершиной британского лицемерия. Американцы поддерживают Мобуту в Заире. Кто сверг демократически настроенного доктора Моссадеха и привел к власти шаха? В конце концов американцы впали в спячку в Иране — и обнаружили, что вокруг них кишмя кишат враги. Советы поддерживали китайцев, и что произошло? Братство народов, Виктор? А Ангола? Наконец, вторжение в Афганистан возмутило весь мир. Подумай, ведь лицемерие правительств оказывает влияние и на народы. Диктатура пролетариата превращается в дурно пахнущую штуку. Разве не так?
— Значит, нам не следует обливать помоями Ахимса?
— Я бы не стала.
Несколько минут они молчали. Она уставилась в свои записи, ощущая на себе пристальный взгляд Виктора. Наконец он сказал мягко:
— У нас есть проблема.
— Какая? — сухо спросила Шейла, тонкими пальцами берясь за чашку.
Когда он откинулся на спинку стула, до нее донесся его запах, запах мужчины, — это раздражало ее. Он был не глупее ее, она еще не встречала таких мужчин, он вел себя вызывающе. Интересно, как бы он прореагировал на проигранную ей шахматную партию?
Его губы дрогнули.
— Проблема, возникшая в результате братания.
— Что? — она подняла бровь. Виктор раздраженно пожал плечами.
— Есть один американец, лейтенант Даниэлс. Его зовут Мэрфи.
— Я его знаю. Мне кажется, он еще не до конца реализовал свои возможности. Ну, продолжай.
— А среди моих офицеров есть Мика Габания. Между ними стоит некая Катя Ильичева. Кое-кто из женщин Ривы заметил все это. Оказалось, что Катя, чрезвычайно чувственная молодая особа, спала с Габания. Мика и Мэрфи уже не раз сталкивались на кривой дорожке, но каждый раз удавалось погасить пламя. Теперь Катя дарит любовь Мэрфи и оказывает ему явное предпочтение.
Шейла прикрыла глаза и кивнула, чувствуя, что начинает волноваться. Да, такое когда-нибудь должно было произойти.
Виктор продолжал:
— Проблема в том, что все лейтенанты, Сэмовы и мои, оказались прямо или косвенно вовлеченными в эту историю. Когда ситуация достигнет критической точки, вся наша команда расколется надвое. Темой станет политика, поводом станет политика, поводом станут личности, будут названы имена, прозвучат угрозы — и две группы гордых талантливых мужчин найдут отличный выход своим разгоревшимся страстям.
Шейла стала обдумывать проблему со всех сторон, поставленная перед дилеммой.
— Кажется, физиология правит не только одними Пашти.
— Нет. Секс — наша общая проблема.
Она уловила подтекст. Что он вкладывал в эти слова? Она порывистым движением схватила свою чашку, замечая, что он отвел взгляд в сторону.
Что он так старательно прячет? Что с ним произошло? Что-то в детстве? Или в Афганистане?
Она приняла решение.
— Виктор, за поведение лейтенанта Габания несешь ответственность ты. За Мэрфи — Даниэлс. В то же время, как в любой другой военной организации, за Катю отвечает Рива. Другое исключено. У тебя уже есть Кузнецов, который драит торпеды и носит посуду в столовой из-за того, что ударил Габания.
Она перевела дыхание и увидела, что он улыбается. Он подумал, что она оставит все как есть, просто свалит ответственность на других. Вряд ли!
— Виктор, мы имеем дело со взрослыми людьми. Все они профессионалы. Я надеюсь на их благоразумие, пусть их частые дела останутся частными делами. Объясни это Габания, Мэрфи и Кате. Любая неприятность, которая приведет к расколу нашей команды, будет самоубийством. Наказанием для обеих проштрафившихся сторон будет смерть.
— Для обеих сторон? — он напрягся, голубые глаза смотрели на нее с интересом.
Она кивнула, почувствовав вызов и не желая сдаваться.
— Я настаиваю на дисциплине. Виктор. Слишком многое поставлено на карту. Не важно, какие соображения руководят нашими людьми, я не позволю угрожать положению всей команды — никому!
Он усмехнулся сам себе.
— Ты совсем не похожа на ту взволнованную женщину, которую я увидел на Вайт-базе.
— Да, совсем не похожа. Ответственность меняет человека. К тому же мы слишком многим рискуем. Я не имею права проиграть. — Она пробежалась пальцами по волосам, пристально глядя на него. — Если я проиграю, проиграют все, и все рухнет.
Он улыбнулся ей с теплотой и пониманием.
— А ты не можешь поделиться ответственностью?
Она покачала головой, многозначительно подняв глаза к потолку.
— Мой английский все еще переводится на русский. Нет, Виктор, весь груз лежит на моих плечах. Я понимаю, что чувствовал Атлант, как страдали все герои. В отличие от них, я совсем не героиня, я всего лишь одинокая перепуганная женщина. В легендах герои никогда не задаются вопросами, их не волнует собственная незащищенность. Гильгамеш просто-напросто идет и спасает мир. Но Шейла Данбер? Мне достаточно сделать маленькую ошибку, допустить незначительную промашку — и мы все потеряем. Знаешь, что меня терзает? Безопасность каждой женщины, каждого мужчины, каждого ребенка на Земле — в моих руках. Людей, которых я никогда не знала. Парнишки из Индии, девчонки из Аргентины. Вся эта проклятая планета — моя планета — погибнет, если я ошибусь. О боже, я не могу спать. Все горит у меня внутри. Я чувствую себя тысячелетней старухой. — Она закрыла глаза. Когда она встала, ноги ее подогнулись, в ушах зазвенело.
Он инстинктивно приблизился к ней и поддержал. Шейла напряглась, потом отпрянула, глядя прямо в его синие глаза.
Он нежно сказал:
— Расслабься. Хотя бы на минуту. Доверься мне.
Она послушалась, ощутив тепло его тела и уверенные руки, обнимавшие ее. Она стояла с закрытыми глазами, мысли ее перемещались, а дыхание понемногу успокаивалось.
— Отчего мне так хорошо?
— Потому что ты знаешь, что не одинока.
— Почему ты… я хочу сказать, среди всех, Виктор, почему ты кажешься таким непобедимым, таким…
— Пугающим?
— Я не говорила этого слова.
Он тяжело перевел дыхание, еще раз прижал покрепче и легонько оттолкнул от себя, заглядывая ей в глаза. Она продолжала:
— Скажи мне, Виктор.
— Может быть, как раз сейчас, когда ты рассказывала мне все это… ну, мне знакомо это чувство. Я долго жил с ним. — Его шея и лицо покраснели. — Я…
— Продолжай. Я сохраню твою тайну.
Он пожал плечами и отвернулся.
— В Афганистане… Черт побери, в то время мне очень хотелось, чтобы рядом был кто-нибудь. Просто хотелось почувствовать чью-то заботу, чью-то близость.
— Но холодный, расчетливый майор спецназа не может быть таким чувствительным. Это слишком по-человечески.
— Наша система не совсем человеческая. — Он отмахнулся. — Забудь о том, что произошло, Шейла. Считай, что я на минуту сошел с ума.
Она приблизилась, положила руку ему на плечо и почувствовала, как он задрожал от ее прикосновения.
— Не забуду. Мы, люди, странные существа. Простое прикосновение может быть даром, более драгоценным, чем груда алмазов или золота. — Она улыбнулась, увидев, что он смущен. — Спасибо тебе. Я больше не чувствую себя такой одинокой.
Улыбка Виктора погасла, словно он боролся с охватившей его паникой.
— Мне лучше уйти.
— Пожалуйста, останься. Давай просто поговорим. — Она заметила, что он колеблется, и развела руками. — Может быть, теперь пришла твоя очередь довериться мне?
Его губы сжались, он нахмурился, потом кивнул:
— Ну хорошо. Но я не уверен, что это хорошая идея.
Она спросила интуитивно:
— Почему? Я тебя пугаю?
Он кивнул.
— И ты смущаешь меня,
— Тогда мы квиты. Ты смущаешь меня, поражаешь — это точно. Я ловлю себя на мысли, что мне страшно интересно узнать, кто ты на самом деле. То ли хладнокровный, жестокий командир спецназа, то ли ранимый, заботливый мужчина, который так нежно и уверенно обнимает меня.
Он шагнул к автомату, потер руку об руку — от этого движения мышцы на предплечьях взбугрились.
— Думаю, ни то и ни другое.
— Почему я тебя пугаю?
Он обернулся и печально посмотрел на нее.
— Потому что я постоянно думаю о тебе. И когда это происходит, я не знаю, что делать с собой. Я не понимаю, что это. Ты привлекательная женщина, женщина, достойная уважения, а последние десять лет вокруг меня вообще не было женщин. Все это очень меня настораживает. — Он поймал ее удивленный взгляд и поспешно добавил: — Мне не следовало говорить всего этого.
— Нет, ведь я сама попросила. Быть честным — всегда означает быть уязвимым. Знаешь, я почти незнакома с… — ей стало жарко, — боюсь, пришла моя очередь устыдиться. Видишь ли, мои отношения с мужчинами вовсе не похожи на то, о чем пишут романисты. И если быть до конца честной, это ряд сокрушительных неудач. — Она глубоко вздохнула. — Ну вот мы и посекретничали.
Он оставался серьезен.
— Я никогда не говорил о подобных вещах. Это выбивает из колеи. Что мы делаем? Все изменилось. Я не… То есть ты не просто…
Она прошлась по комнате, чтобы справиться с волнением, закипавшим в крови. Развернувшись на каблуках, она тряхнула головой.
— Знаешь, я думаю, мы только что стали друзьями. — Она рассмеялась. — И не только друзьями, и мне кажется, будет трудно вернуться к прежним отношениям.
Он откинул голову назад и посмотрел в потолок.
— А что будет потом?
Она покачала головой, увидев, что к нему возвращается беспокойство.
— Потом будет завтра. Потом будет новый день. Не знаю, почему в твоих глазах такая паника, ведь я не прошу у тебя ничего, кроме доверия.
Он тяжело сглотнул, не зная, что делать со своими дрожащими руками.
— Я всего лишь… ладно, — он огляделся, — я не уверен, что способен на большее, даже если…
Она присела.
—Я ни о чем не просила, не так ли?
— Ну, западные женщины, у меня такое представление о них… я видел журналы, фильмы. Она вроде встречается с мужчиной, а потом они рядышком лежат в постели.
Она задумалась.
— Наверное, тебе так могло показаться. Всего лишь приходи ко мне поговорить, Виктор. Я не хочу ничего, только уделяй мне немного времени, а если я упаду духом, поддержи.
— Думаю, что смогу устоять. — Он искренне улыбнулся ей. Она уставилась в свой чай.
— Возможно, из меня получилась бы плохая любовница.
Он сел на стул, плечи его расслабились.
— Из меня тоже. Мои призраки не отпускают меня. Они прочно застряли в голове. В основном мне удается прятать и обуздывать их. Но мне кажется, что я не самый приятный человек в общении.
—А ты не хочешь рассказать мне? Может, я могу помочь. — Посмотри, кто с тобой говорит! Должно быть, я сошла с ума!
— Ты можешь найти мне новую душу? Новую память?
— Ублюдок!
Он окаменел.
Она махнула рукой:
— Да не ты. Извини, я думала о том, что сказал мне Сэм о Брежневе, о людях, которые вынуждены жить с чувством вины. Он был ублюдком, таким же, как грязные политиканы, которые посылали порядочных людей в места вроде Афганистана или Тахаака. Ты что, думаешь, у Брежнева были бессонные ночи во время чехословацких событий? А Вьетнам? А Афганистан? Ты хоть раз видел политиков, которые оглядываются на прошлое?
— Вина. — Он закрыл глаза. — Откуда тебе знать, сколько раз я спрашивал себя? Сколько раз я искал причины, по которым… — Он затряс головой, будто стараясь избавиться от воспоминаний, потом прищурился и пристально посмотрел в ее глаза, стремясь заглянуть в самую душу. — А Пашти? Может, они тоже ни в чем не виноваты? Я что, хочу получить еще одну черную отметину на душе? Неужели мне придется провести всю оставшуюся жизнь в воспоминаниях о Тахааке, подобно тому как сейчас меня преследуют видения Газни и… Бараки? Порой я думаю, что я не что иное, как орудие дьявола. Существо, которое, как демон, является, чтобы принести людям страдания и смерть.
— Однажды, в свое время… — она предостерегающе вскинула бровь и посмотрела на светящуюся панель потолка. — Если бы я могла укрепить дверь…
— Что?
— О, просто я задумалась. Извини.
— Мика думает, что я сломался, что я истощил нервную систему. Что я теряю голову.
— Это и в самом деле так?
Он поднял брови и посмотрел на свое отражение.
— Только возле тебя.
— Когда ты опускаешь свой “железный занавес”.
— Да. Любопытная аналогия, не правда ли? Что мы с собой сделали? У каждого из нас свой “железный занавес”, который поддерживает в нас силы.
— Виктор, а что будет, когда мы возьмем Тахаак?
— Ты хочешь узнать, что я буду делать? Смогу ли я убить Пашти? — Он откинул голову назад и посмотрел на потолочную панель странным взглядом. — Да. Я смогу их убивать, если это будет входить в мои обязанности. И я не собираюсь размышлять на эту тему. Понимаешь, это и называется быть хорошим солдатом. И это не вопрос дисциплины или зубрежки. Это способность выполнять то, что приказано, и не важно, мучает это тебя, разрывает ли это твою душу. Солдат должен знать, что его ждет — потому что именно так обстоят дела.
* * *
На экране возник Созерцатель, его бок раздулся, что было признаком неудовольствия.
— По твоему настоянию мой штурман оторвал меня от сложнейшего анализа математической проблемы. Я надеюсь, дело того заслуживает.
Болячка сплющился, свистящим попискиванием выражая поддержку позиции Созерцателя.
— Уверяю тебя, мне тоже не по душе, когда меня отрывают от размышлений. Тем не менее я получил информацию, которой необходимо поделиться. Я не вижу преимущества в самостоятельном поиске решения вопроса, который может затронуть всех нас.
— Хорошо, — смягчился Созерцатель, слегка сплющиваясь, оболочка у его основания чуть-чуть окрасилась. — Что же попало в поле твоего внимания?
— Я полагаю, что с Толстяком действительно случилось что-то неладное. Какими бы ни были его цели и намерения, он исчез. Я поискал его на высокой солнечной орбите в системе гомосапиенсов, используя гравитационные маяки, но не мог обнаружить его корабль. Вообще никаких признаков пребывания Толстяка там.
— Вряд ли это веская причина для того, чтобы нарушать медитацию.
— Возможно, но, кроме этого, я просмотрел историю его деятельности. Ты знаешь, что после последней галактической революции он только один раз встречался с Ахимса лицом к лицу? И за все это время он, исключая единственный случай, не делился молекулами ни с одним из Ахимса.
Бока Созерцателя затрепетали.
— Само по себе это не так страшно. Ты говоришь, что он не делился ни с кем из Ахмиса? Ни с кем из Оверонов?
— Да. Перед тем как отправиться в свою последнюю экспедицию, Толстяк встретился с Тэном.
Созерцатель не справился со своей оболочкой — нижнее основание потемнело.
— С Тэном? Но все равно еще рано делать какие-либо выводы. Догадываюсь, ты попытался установить с ним контакт.
— Тэн, как обычно, отказывается отвечать. Но его штурман ответил и подтвердил, что Толстяк встречался с Овероном и провел какое-то время в беседе. Когда я спросил о Шисте, он сказал, что ничего не слышал о Чиилле или о каком-то другом Шисти в связи с этим делом, что Тэн не упоминал Шисти тысячелетиями.
— Что-то еще?
— Штурман не сомневается, что Тэн и Толстяк обменялись молекулярной информацией.
— Тэн. — Созерцатель слегка обвис, поднял свои глаза-стебли. Его основание похрустывало.
— Ты знаешь его историю.
— Когда Тэн впервые попал в эту галактику. Рыжик служил у него Круглым штурманом. А теперь Толстяк, о котором мы беспокоимся, тоже встретился с Тэном. И обменялся с ним молекулярной информацией. Но ведь Тэн ни с кем не общался… сколько времени?
— Два галактических года? Может быть, больше? Очень давно Коротышка и еще кто-то пытались вступить с ним в контакт, даже предлагали разделить весь разум, но Тэн наотрез отказался.
— Может быть, Тэн чем-то очень занят? Может, он обучает Толстяка?
— Не знаю. — Болячка сомневался. — Если бы Толстяк встречался с кем-то другим, я бы вообще отбросил в сторону все волнения.
— Тэн. — Бока Созерцателя еще чуть-чуть провисли. — Ненавижу, когда он сердится.
— Я бы с удовольствием прекратил этот разговор, но ты же видишь: события развиваются очень странно.
— Рыжик был штурманом Тэна. Я все время думаю об этом.
— И Рыжик сошел с ума.
* * *
Раштак ворчал и дребезжал сам с собой, изучая отчеты Совета, просматривая информацию кадр за кадром. Он вызвал своего коллегу советника Хакбара и увидел появившееся на экране изображение самца-раба.
— Система закрыта. Второй советник Хакбар отказывает просителям. Наши ресурсы закрыты! — раб поднялся в полный рост, в основных глазах его была решимость.
Раштак, удивленный отказом, сделал повторный вызов, и только потом его осенило.
— Бросьте! Я Раштак, Первый Советник Тахаака. Позовите Хакбара. Немедленно! Очень важное дело. Мне нужна информация…
— Наши ресурсы закрыты!-настаивал раб. — Обратись к кому-нибудь другому! — Экран потух.
Раштак нервно загрохотал. Он попытался соединиться с промышленной системой, но линия молчала, и это не удивило его.
— Фиолетовое проклятие циклам! — Раштак хлопнул своими резонаторами по полу и, не прекращая переступать с ноги на ногу, внимательно посмотрел на экран. — Гомосапиенсы летят к нам среди звезд, а они начали строить баррикады!
Он подключался к разным системам, но ему не удалось получить никаких сведений ни о Толстяке, ни о его грязных животных.
— Но что все это значит? — Раштак неуверенной походкой зашагал к пищевому автомату и нажал клешней на кнопку. Ему пришлось надавить на кнопку несколько раз.
— Фиолетовые проклятия! Что же делать?
Центральная дверь отворилась, и он увидел запруженный народом коридор. Самцы-рабы с пакетами, в которых, наверно, лежали подарки для задабривания хозяина, заполнили широкий коридор, они толкали друг друга, стремясь первыми попасть к двери. Пол гудел под их весом. Они текли сплошным потоком дребезжащих, хнычущих тел. Запах кардамона, сопровождавший всех просителей, ядовитой волной окутал Раштака.
Раштак отшатнулся, его обонятельные органы впитывали мольбу. Он поднялся в полный рост, а самцы-рабы канючили, просили о помощи, восхваляли его величие.
Он очень быстро капитулировал, их мольбы набирали силу, блокировали его мозг, и он стал забывать, почему же он в такой безумной манере покинул комнату. Один из меньших глаз уловил голографическое изображение гомосапиенса, вытаскивающего красный орган из груди мертвеца: эта картина по-прежнему заполняла одну из стен. Теперь она взывала к нему из бездны. Биология вступила в схватку с воображением, медленно уступая дорогу растущему страху.
Гомосапиенсы! Угроза Толстяка! Чиилла!
Самцы-рабы толпой ввалились в его комнату. Море громоздких тел терлось и дребезжало, выражая признательность. Звон их стенаний мешал сосредоточиться.
— Нет! — Раштак снова поднялся во весь рост, делая попытку отделить мысли от эмоций. — Нет! Циклы сейчас ни к чему! Убирайтесь отсюда!
Но они не слушали. Вот почему пищевой автомат Бакгила отказал. Циклы наступили.
Циклы? И уже поздно…
— О, фиолетовые проклятия! Нет! Не сейчас!
В отчаянии Раштак ринулся вперед, ему приходилось перелезать через тела плачущих просителей. Наконец его шаги загрохотали по коридору.
Не обращая внимания на хнычущих самцов-рабов, он добрался до комнат Аратака. За ним следовал бесконечный поток дребезжащих, щелкающих просителей, которые умоляли его о защите.
— Сумасшествие! — на бегу пробурчал сам себе Раштак — Гомосапиенсы рядом что-то затевают, а мы все тут спятили!
* * *
Постукивая кончиком ручки по подбородку, Рива читала записи Катерины. От долгого сидения тело затекло, и она положила ногу на ногу. За ее спиной светился экран, изображающий буквы Ахимса и Пашти.
— Это какая-то бессмыслица. Где ключ? — Рива вздохнула и положила бумаги на стол, откинулась назад и помассировала кончиками большого и указательного пальцев переносицу.
— Это что-то среднее между греческим и китайским, — Катерина встала и направилась к автомату, заказывая еще одну чашку кофе.
— Раньше ты не пила кофе.
— Это легко объяснить, — улыбнулась Катерина. Вид у нее был усталый. — Я не пыталась переводить языки пришельцев на английский раньше, а к тому же, чтобы быть более точной, скажу тебе, что в Хабаровске трудно было достать кофе.
— Значит, греческий и китайский? — Рива обратила внимание на криптограммы, изображенные на мониторе. — Греческий и китайский, но гораздо более акцентированный. Ты имеешь в виду сходство в клинописи?
— Нам нужен лингвист, а не просто парочка переводчиков, — сказала, выходя из туалетного отсека, Мэри Дак. Черноволосая рослая Мэри Дак была отозвана со своей должности в американском посольстве в Сан-Сальвадоре; там она руководила подрывной деятельностью, направленной против кубинцев. Ее внешность контрастировала с маленькой, светлой Катериной. Она сейчас тоже выглядела усталой. Все они выглядели одинаково: усталые, изможденные, расстроенные из-за того, что каждая их попытка постичь язык Пашти натыкалась на невидимую стену.
Рива покачала головой.
— Но у людей совсем нет опыта общения с негуманоидным разумом.
— Мы даже друг с другом не умеем общаться, — отозвалась Мэри.
— Ну что ж, попробуем еще раз. — Рива закусила кончик своего карандаша и, нахмурившись, опять посмотрела на загадочные закорючки. — Вот что я об этом думаю. Мы даже не можем общаться с дельфинами на их сложном языке. Нам следовало бы научиться знаковому языку обезьян, чтобы мы могли произвольно пользоваться символами.
— Ну и что? Мы как раз смотрим на символы, — Дак указала на монитор.
— Но что, если мы что-то упустили? Катерина сказала что-то об этих акцентных значках. Что это? Какое-то сложное произношение? Язык Пашти состоит из ста тридцати пяти разных символов, и у каждого этот характерный акцентный значок. Мы предполагаем, что все это — идеограммы, но что это за закорючки? Может быть, это развитие принципа Ребуса? Может, это диакритические знаки? Как они связаны с вербализацией? Может, это отражение языка телодвижений? Или, судя по количеству символов, все это слоги?
— Ты рассматриваешь звуковую сторону, — подала голос Катерина. — Может быть, эти значки не имеют ничего общего с фонемами, к которым мы привыкли. А вдруг этот язык похож на шмелиный, на реконструкцию танца, жестов или, кто знает, цвета, тепловых излучений или…
— …или любого другого проявления жизни во вселенной символов. — Рива подняла руки и гневно стукнула ими по столу.
В комнате воцарилась тишина.
Ну и проблема, — сказала себе Рива. — Язык Пашти может оказаться всем чем угодно, любой комбинацией символов, включенных в бесконечную систему коммуникаций. Но вряд ли это привычная для нас речь.
— Ты ужасно выглядишь, — заявила Катерина, поджав губы,
— Да, — Рива огорченно вздохнула. — Мне страшно подумать, как я скажу майору Данбер о том, что мы застряли на месте. Если бы у нас был квалифицированный лингвист!
— Или хотя бы, — напомнила Мэри Дак, — справочники. Я никогда не думала, что буду скучать по библиотеке.
— И Толстяк не дает Шейле никакой информации. — Катерина посмотрела на светящуюся потолочную панель. — Это все равно как расквартировать советские латышские войска в Хабаровске.
— Ты это к чему?
Катерина мрачно улыбнулась.
— К тому, что солдаты не знают языка местных жителей, поэтому не могут испытывать к ним сочувствия. Они не понимают ни мольбы о пощаде, ни криков ужаса людей, которых, возможно, им прикажут убить.
— Ты отлично умеешь поднимать настроение. — Рива отогнала прочь образ умирающей на пыльной улице Наблуса девушки.