Страница:
Дыхательные отверстия Тэна издали мягкое мелодичное гудение, и он проговорил:
— В том случае, если безумие заразно, нам придется стерилизовать не только их планету, но и Тахаак. Конечно, это очень печально, но ведь нельзя же допустить, чтобы безумие наводнило цивилизацию.
Коротышка начал медленно сдуваться.
— Мы можем сделать это прямо сейчас. Существует много замечательных способов стерилизации — звуковая волна, искривление космоса, гравитационный разрыв, перенос массы или что-то другое — что угодно!
— Подожди! — гневно пискнул Вещатель. — Что я слышу? У меня не было принципиальных возражений, когда большинство приняло решение уничтожить людей. Я понял так, что это агрессивные паразиты, которые не могут существовать в цивилизованном мире. Я не одобряю их уничтожения, но все-таки допускаю такую меру. Но теперь я слышу, что и Пашти будут убиты? Я спрашиваю — почему? Они стали жертвой одного из нас ! Люди не стали приводить в исполнение план Толстяка — и это позволяет мне верить, что мы могли бы пересмотреть наши…
— Хватит! — Тэн сплющился и вытянулся вверх так, что его изножие разгладилось. — Вещатель, ты что, поддерживаешь Толстяка? Ты хочешь, чтобы мы бездействовали, чтобы мы смирились с последствиями сумасшествия, в то время как быстрые и решительные меры могут пресечь процесс в самом зародыше? Овероны, моральные аспекты проблемы мы можем обсудить и позже. А сейчас нам нужно спасать цивилизацию. Пока есть такая возможность, нам нужно действовать. Мы не сможем жить в галактике, в которой Ахимса подозревают. Это будет катастрофой. Мною руководит единственное соображение — стабильность! Остановить безумие сейчас или ждать, пока оно охватит всех нас? Какова ваша воля, Овероны?
— Остановить сейчас, — согласился Болячка. — Несколько Пашти — не такая высокая цена за спасение целого мира! Других Пашти скрутили циклы. Они никогда ничего не узнают.
— Я не желаю этого слышать, — простонал Вещатель. — Я не могу участвовать в этом. — Его голограмма растаяла.
Заговорил Коротышка:
— Давайте просто вызовем гравитационную бурю в районе Тахаака. Циклы закончатся, Пашти приедут и решат, что произошло стихийное бедствие.
Тэн заскользил на своем изножии и обоими глазами-стеблями взглянул на Коротышку.
— И вы ожидаете, что Чиилла спокойно отнесется к такому раздражителю? Что, может быть, именно ты объяснишь благородному Шисту, что ты своими действиями нарушил его комфорт? Помешал его сосредоточению? А может быть, и причинил вред его телу температурным скачком или гравитационными растяжками?
Коротышка жалко обвис.
Тэн медленно отчеканил:
— Этого я и ожидал. Люди и Пашти, находящиеся на Тахааке, и не подозревают об этом, но пока Чиилла находится среди них, мы ничего не можем поделать. И вы забыли еще об одной вещи.
— О людях, которые исчезли, — выпалил Болячка, раздувая дыхательные отверстия. — Их не так много. Пашти обучили летать на прыжковых кораблях только около сотни мужчин и семидесяти женщин.
Тэн пропищал:
— Да, потерявшиеся люди. Можно предположить, что все они поддерживают контакт друг с другом. Как, по-вашему, они отреагируют, если Тахаак перестанет выходить на связь? К какому выводу, по-вашему, придут люди? — Его глаза-стебли поворачивались, наблюдая за их реакцией. — Слишком долгое время, друзья мои, мы находились вдалеке от конкретных житейских проблем. Если вами не руководить, вы наделаете массу ошибок. Неужели вы и в самом деле забыли, откуда вы взяли свое начало? Кем вы были когда-то? Неужели ваша способность адаптироваться, ваши тела не напоминают вам о том, как мы жили? Давным-давно в океанах мы были хищниками! Подумайте об этом! Вспомните, как мы когда-то убивали, чтобы выжить. Наши корни все еще не утрачены, спрятаны где-то глубоко в нас. Вспомните, когда-то мы тоже манипулировали предметами, а не абстрактными идеями!
— Бессмертие изменило нас, — Беляк сплющился. — Я не очень хорошо помню те времена. Однако мне кажется, что сейчас мы уже не те, что раньше. Разве Ахимса в других галактиках стали такими, как мы? Разве они такие мягкотелые, разве они не способны сами распоряжаться своими судьбами? Сколько нас осталось? Три, максимум четыре миллиона? Через десять миллиардов галактических лет эта галактика умрет. Увидит ли это кто-нибудь из нас?
Тэн загудел:
— Может, и не стоит так уж проклинать эту человеческую заразу, которую Толстяк взвалил на нас? Мы с налету заявили, что Толстяк сошел с ума. Но так ли это? На этот вопрос сразу не ответишь. Нужно обдумать его, рассмотреть со всех сторон.
Созерцатель пропищал:
— Исходя из имеющейся у нас информации, мы, по-видимому, должны будем одновременно нанести два удара — по тем людям, которые прибудут на Землю, и по тем, что остались на Тахааке. В свое время мы расправимся и с теми разрозненными группками, которые разлетелись на кораблях Пашти. Уверен, что мы их выследим и выставим из космоса — да так, что другие люди об этом даже не узнают!
Тэн заурчал и остановил один глаз-стебель на Созерцателе. Все остальные одобрительно загудели.
— Ну вот, друзья мои, вы опять начинаете рассуждать, как настоящие Овероны!
Насвистывая, Мэрфи пробрался через люк в кабину наблюдения и обнаружил там Шейлу Данбер. Он остановился, зная, что она должна услышать его шаги. Она три дня проспала непробудным сном и только сейчас начала отвечать на вызовы. Шейла заметила его появление и тряхнула головой, поворачиваясь к нему. Он почувствовал внезапно облегчение. К ней явно вернулось здоровье. Кожа порозовела, глубокие складки вокруг рта исчезли.
— Лейтенант, — кивнула она. И голос ее посвежел.
Мэрфи ответил почтительным “мэм” и откозырял. И вдруг вся решимость покинула его.
— Что у тебя на уме, Мэрфи? Опять чем-то озабочен? — ее бровь вопросительно поползла вверх.
Он смущенно хихикнул и подошел поближе, усаживаясь у стены кабины напротив нее.
— Нет, мэм. Просто я хотел прийти сюда, когда Клякса не сможет нас услышать.
— Клякса? — спросила она, усаживаясь рядом с ним. — Разве он здесь нас не слышит?
Его улыбка растаяла.
— Нет, нет, мэм. Видите ли, я отключил перевод в кабине. Пришлось поискать нужный рычаг, но я все-таки сделал это. Встретившись с испытующим взглядом голубых глаз, Мэрфи прикусил губу. Сколько мужчин смогли бы тянуть ту лямку, которую тянула Шейла Данбер? Она совершила чудо — эта высокая женщина с блестящими светлыми волосами и темно-голубыми глазами. Она выбила почву из-под ног двух чуждых цивилизаций — и так блистательно!
— Так вот, — Мэрфи собрался с мыслями. — Мне кажется, теперь Клякса хочет превратить нас в пешек. В отличие от Толстяка, он мечтает “окультурить” нас. Не знаю, что это означает. Плохо это или хорошо. Но уж так я воспитан, что никому не доверяю, к тому же Клякса — вовсе не тот симпатяга пришелец, каким казался. У него огромное честолюбие, майор. Он хочет быть Овероном — и мы для него являемся верным путем к достижению заветной цели.
Она откинулась назад, обхватила руками колено и начала покачиваться из стороны в сторону, совсем как Ахимса, погруженный в раздумья. Между ее бровями опять пролегла морщинка.
— Мы без него не справимся, — сказала Шейла. — Мы уже начали переоборудовать корабль так, чтобы быть в состоянии самостоятельно управлять им. Дело в том, что у него было чертовски много времени, чтобы научиться управлять таким судном. А нам приходится изучать астронавтику с самых азов. Хорошо еще, что Барбара летала на реактивных самолетах ЦРУ. Но тем не менее космический корабль — это что-то иное, так ведь?
— Да, мэм. Я стараюсь быть прилежным звездным учеником. — Мэрфи откинулся назад и скрестил руки. — Он объявил мне свой возраст. Знаете какой? Шесть или семь миллиардов лет!
Шейла выглядела потрясенной — это было непривычное для Мэрфи зрелище.
— Господи боже мой! Чертовски древний маленький негодник, да?
— Так он говорит. После встречи с Шистом я вообще-то уже не спрашиваю здешних ребят о возрасте.
— Ну и что ты предлагаешь, лейтенант? Ты знаешь его лучше, чем кто-либо. Кажется, ты уже привязался к этому маленькому свистуну. Насколько он опасен?
Он прикусил губу и нахмурился, а Шейла продолжила:
— Будь честен со мной, Мэрфи. Когда-то твои соображения насчет производства Ахимса натолкнули меня на верную идею. Сэм говорит, у тебя отлично развита интуиция. Это мне тоже очень нужно. Какой бы дикой ни казалась тебе твоя мысль, выскажи, не стесняйся.
— Думаю, это зависит от того, майор, насколько мы сами цивилизованны. Если мы дрогнем, могут быть неприятности. Мы должны показать, что мы сильны. Мы должны продемонстрировать, что Земля готова к полетам в космос и к жизни среди звезд. Мы должны перехитрить Оверонов. А мы все еще не вычислили их. Черт, не знаю. Я всего лишь солдат.
Холодные голубые глаза Данбер прощупывали его.
— Ни один из нас больше не может быть “всего лишь солдатом”, лейтенант. Все мы — до последнего — специалисты и стратеги. Бог свидетель, они выбрали тебя для этого спецзадания не из-за твоего блестящего чувства юмора. Я уже не раз использовала твои замечания и наблюдения и надеюсь на большее. Мне требуется любая помощь. Ты близок к Кляксе — любой ценой сохраняй с ним дружеские отношения. У Кати блестящие аналитические способности разведчика, подключи и ее. Но запомни, Кляксу можно обсуждать только здесь! Это приказ, лейтенант. Мы не можем допустить, чтобы он от страха растерял мозги. Или можем?
Мэрфи усмехнулся.
— Думаю, нет. — Он провел языком по губам. — Но дело в том, что Клякса меняется. Он уже больше не раб Толстяка. Вы заметили? Мне кажется, что они бывают покладистыми только в присутствии Оверона. Ну, может быть, они копируют его поведение. А может, это и есть суть Оверонов. Клякса более самоуверен. Он размышляет и принимает решения. Вспомните, как он бегал за всеми, попискивал, гудел, попугайничал, повторяя за людьми их слова. Да, конечно, он становится более доверчивым, среди нас он чувствует себя в безопасности, да и сам по себе стал более уверенным.
— Он становится вождем. Боже, как я рада, ты укрепил мои подозрения на этот счет. — Она кивнула своим мыслям. — Что-нибудь еще?
Он медленно покачал головой:
— Нет, думаю, это все. Я буду продолжать приглядывать за ним.
— А я ускорю процесс обучения наших ребят. Нам нужно немного подтолкнуть их. Не надо прятаться в кусты, не так ли?
— Нет, мэм. — Мэрфи встал и порывисто отдал честь.
— Да, постой, лейтенант.
Мэрфи обернулся.
— Как там твои отношения с Габания? Вроде бы больше нет никаких недоразумений. Я не хотела, чтобы вы вдвоем оказались на этом корабле, но, к сожалению, иного выхода не было.
Мэрфи сжал зубы. Откровенничать с ней? А почему бы и нет?
— Майор, мы недолюбливаем друг друга. Но это не из-за политики. У нас за плечами долгая жизнь. И вообще, это очень личное, разные мироощущения. В обычной жизни одного из нас перевели бы в другую часть, исключив тем самым неприятности. А здесь мы видимся каждый день. Конечно, мы можем работать друг с другом. Нам это не нравится, но работа есть работа.
— А если поподробнее, лейтенант?
Мэрфи чувствовал себя неловко. Он тяжело перевел дыхание и сказал:
— Если, прибыв на Землю, мы разойдемся в разные стороны — это одно. А если нам предстоит работать вместе вечно — это другое. Тогда может случиться все что угодно. Его могут убить. Меня могут убить. Один из нас может закончить свои дни в одной части галактики, другой — на Андромеде или еще в каком-то месте, о котором я не имею понятия. Мы можем умереть от старости на расстоянии миллиона световых лет друг от друга. Но с другой стороны, не исключена возможность, что, когда все это кончится, мы встретимся на узкой дорожке, и один из нас не захочет уступить.
— Ты хотел бы забыть обо всем этом?
— Да, мэм. А вот Габания гнет свою линию. Поймите, в Афганистане ему приходилось изо дня в день бороться за существование. В бою, особенно таком специфическом, человек меняется. Меняются какие-то важные части души. У меня есть такое чувство, что Габания еще до войны был чудаковатым. Война просто усугубила это, окончательно исказив его представление о мире, о людях и о том, как в этом мире жить. Фил Круз сказал про него, что он мыслит только в одном направлении.
— В каком?
— Уничтожить врага. Мне кажется, эта основополагающая цель руководит всеми действиями этого человека. Это стало для него религией.
Она кивнула и, отвернувшись, посмотрела на звезды.
— Пожалуйста, постарайся сделать так, чтобы это не помешало вашей работе.
—Да, мэм, — сказал Мэрфи добродушно. Когда он уходил, Шейла все еще смотрела на звезды. На ее бледном лице застыла печаль.
— В том случае, если безумие заразно, нам придется стерилизовать не только их планету, но и Тахаак. Конечно, это очень печально, но ведь нельзя же допустить, чтобы безумие наводнило цивилизацию.
Коротышка начал медленно сдуваться.
— Мы можем сделать это прямо сейчас. Существует много замечательных способов стерилизации — звуковая волна, искривление космоса, гравитационный разрыв, перенос массы или что-то другое — что угодно!
— Подожди! — гневно пискнул Вещатель. — Что я слышу? У меня не было принципиальных возражений, когда большинство приняло решение уничтожить людей. Я понял так, что это агрессивные паразиты, которые не могут существовать в цивилизованном мире. Я не одобряю их уничтожения, но все-таки допускаю такую меру. Но теперь я слышу, что и Пашти будут убиты? Я спрашиваю — почему? Они стали жертвой одного из нас ! Люди не стали приводить в исполнение план Толстяка — и это позволяет мне верить, что мы могли бы пересмотреть наши…
— Хватит! — Тэн сплющился и вытянулся вверх так, что его изножие разгладилось. — Вещатель, ты что, поддерживаешь Толстяка? Ты хочешь, чтобы мы бездействовали, чтобы мы смирились с последствиями сумасшествия, в то время как быстрые и решительные меры могут пресечь процесс в самом зародыше? Овероны, моральные аспекты проблемы мы можем обсудить и позже. А сейчас нам нужно спасать цивилизацию. Пока есть такая возможность, нам нужно действовать. Мы не сможем жить в галактике, в которой Ахимса подозревают. Это будет катастрофой. Мною руководит единственное соображение — стабильность! Остановить безумие сейчас или ждать, пока оно охватит всех нас? Какова ваша воля, Овероны?
— Остановить сейчас, — согласился Болячка. — Несколько Пашти — не такая высокая цена за спасение целого мира! Других Пашти скрутили циклы. Они никогда ничего не узнают.
— Я не желаю этого слышать, — простонал Вещатель. — Я не могу участвовать в этом. — Его голограмма растаяла.
Заговорил Коротышка:
— Давайте просто вызовем гравитационную бурю в районе Тахаака. Циклы закончатся, Пашти приедут и решат, что произошло стихийное бедствие.
Тэн заскользил на своем изножии и обоими глазами-стеблями взглянул на Коротышку.
— И вы ожидаете, что Чиилла спокойно отнесется к такому раздражителю? Что, может быть, именно ты объяснишь благородному Шисту, что ты своими действиями нарушил его комфорт? Помешал его сосредоточению? А может быть, и причинил вред его телу температурным скачком или гравитационными растяжками?
Коротышка жалко обвис.
Тэн медленно отчеканил:
— Этого я и ожидал. Люди и Пашти, находящиеся на Тахааке, и не подозревают об этом, но пока Чиилла находится среди них, мы ничего не можем поделать. И вы забыли еще об одной вещи.
— О людях, которые исчезли, — выпалил Болячка, раздувая дыхательные отверстия. — Их не так много. Пашти обучили летать на прыжковых кораблях только около сотни мужчин и семидесяти женщин.
Тэн пропищал:
— Да, потерявшиеся люди. Можно предположить, что все они поддерживают контакт друг с другом. Как, по-вашему, они отреагируют, если Тахаак перестанет выходить на связь? К какому выводу, по-вашему, придут люди? — Его глаза-стебли поворачивались, наблюдая за их реакцией. — Слишком долгое время, друзья мои, мы находились вдалеке от конкретных житейских проблем. Если вами не руководить, вы наделаете массу ошибок. Неужели вы и в самом деле забыли, откуда вы взяли свое начало? Кем вы были когда-то? Неужели ваша способность адаптироваться, ваши тела не напоминают вам о том, как мы жили? Давным-давно в океанах мы были хищниками! Подумайте об этом! Вспомните, как мы когда-то убивали, чтобы выжить. Наши корни все еще не утрачены, спрятаны где-то глубоко в нас. Вспомните, когда-то мы тоже манипулировали предметами, а не абстрактными идеями!
— Бессмертие изменило нас, — Беляк сплющился. — Я не очень хорошо помню те времена. Однако мне кажется, что сейчас мы уже не те, что раньше. Разве Ахимса в других галактиках стали такими, как мы? Разве они такие мягкотелые, разве они не способны сами распоряжаться своими судьбами? Сколько нас осталось? Три, максимум четыре миллиона? Через десять миллиардов галактических лет эта галактика умрет. Увидит ли это кто-нибудь из нас?
Тэн загудел:
— Может, и не стоит так уж проклинать эту человеческую заразу, которую Толстяк взвалил на нас? Мы с налету заявили, что Толстяк сошел с ума. Но так ли это? На этот вопрос сразу не ответишь. Нужно обдумать его, рассмотреть со всех сторон.
Созерцатель пропищал:
— Исходя из имеющейся у нас информации, мы, по-видимому, должны будем одновременно нанести два удара — по тем людям, которые прибудут на Землю, и по тем, что остались на Тахааке. В свое время мы расправимся и с теми разрозненными группками, которые разлетелись на кораблях Пашти. Уверен, что мы их выследим и выставим из космоса — да так, что другие люди об этом даже не узнают!
Тэн заурчал и остановил один глаз-стебель на Созерцателе. Все остальные одобрительно загудели.
— Ну вот, друзья мои, вы опять начинаете рассуждать, как настоящие Овероны!
* * *
Насвистывая, Мэрфи пробрался через люк в кабину наблюдения и обнаружил там Шейлу Данбер. Он остановился, зная, что она должна услышать его шаги. Она три дня проспала непробудным сном и только сейчас начала отвечать на вызовы. Шейла заметила его появление и тряхнула головой, поворачиваясь к нему. Он почувствовал внезапно облегчение. К ней явно вернулось здоровье. Кожа порозовела, глубокие складки вокруг рта исчезли.
— Лейтенант, — кивнула она. И голос ее посвежел.
Мэрфи ответил почтительным “мэм” и откозырял. И вдруг вся решимость покинула его.
— Что у тебя на уме, Мэрфи? Опять чем-то озабочен? — ее бровь вопросительно поползла вверх.
Он смущенно хихикнул и подошел поближе, усаживаясь у стены кабины напротив нее.
— Нет, мэм. Просто я хотел прийти сюда, когда Клякса не сможет нас услышать.
— Клякса? — спросила она, усаживаясь рядом с ним. — Разве он здесь нас не слышит?
Его улыбка растаяла.
— Нет, нет, мэм. Видите ли, я отключил перевод в кабине. Пришлось поискать нужный рычаг, но я все-таки сделал это. Встретившись с испытующим взглядом голубых глаз, Мэрфи прикусил губу. Сколько мужчин смогли бы тянуть ту лямку, которую тянула Шейла Данбер? Она совершила чудо — эта высокая женщина с блестящими светлыми волосами и темно-голубыми глазами. Она выбила почву из-под ног двух чуждых цивилизаций — и так блистательно!
— Так вот, — Мэрфи собрался с мыслями. — Мне кажется, теперь Клякса хочет превратить нас в пешек. В отличие от Толстяка, он мечтает “окультурить” нас. Не знаю, что это означает. Плохо это или хорошо. Но уж так я воспитан, что никому не доверяю, к тому же Клякса — вовсе не тот симпатяга пришелец, каким казался. У него огромное честолюбие, майор. Он хочет быть Овероном — и мы для него являемся верным путем к достижению заветной цели.
Она откинулась назад, обхватила руками колено и начала покачиваться из стороны в сторону, совсем как Ахимса, погруженный в раздумья. Между ее бровями опять пролегла морщинка.
— Мы без него не справимся, — сказала Шейла. — Мы уже начали переоборудовать корабль так, чтобы быть в состоянии самостоятельно управлять им. Дело в том, что у него было чертовски много времени, чтобы научиться управлять таким судном. А нам приходится изучать астронавтику с самых азов. Хорошо еще, что Барбара летала на реактивных самолетах ЦРУ. Но тем не менее космический корабль — это что-то иное, так ведь?
— Да, мэм. Я стараюсь быть прилежным звездным учеником. — Мэрфи откинулся назад и скрестил руки. — Он объявил мне свой возраст. Знаете какой? Шесть или семь миллиардов лет!
Шейла выглядела потрясенной — это было непривычное для Мэрфи зрелище.
— Господи боже мой! Чертовски древний маленький негодник, да?
— Так он говорит. После встречи с Шистом я вообще-то уже не спрашиваю здешних ребят о возрасте.
— Ну и что ты предлагаешь, лейтенант? Ты знаешь его лучше, чем кто-либо. Кажется, ты уже привязался к этому маленькому свистуну. Насколько он опасен?
Он прикусил губу и нахмурился, а Шейла продолжила:
— Будь честен со мной, Мэрфи. Когда-то твои соображения насчет производства Ахимса натолкнули меня на верную идею. Сэм говорит, у тебя отлично развита интуиция. Это мне тоже очень нужно. Какой бы дикой ни казалась тебе твоя мысль, выскажи, не стесняйся.
— Думаю, это зависит от того, майор, насколько мы сами цивилизованны. Если мы дрогнем, могут быть неприятности. Мы должны показать, что мы сильны. Мы должны продемонстрировать, что Земля готова к полетам в космос и к жизни среди звезд. Мы должны перехитрить Оверонов. А мы все еще не вычислили их. Черт, не знаю. Я всего лишь солдат.
Холодные голубые глаза Данбер прощупывали его.
— Ни один из нас больше не может быть “всего лишь солдатом”, лейтенант. Все мы — до последнего — специалисты и стратеги. Бог свидетель, они выбрали тебя для этого спецзадания не из-за твоего блестящего чувства юмора. Я уже не раз использовала твои замечания и наблюдения и надеюсь на большее. Мне требуется любая помощь. Ты близок к Кляксе — любой ценой сохраняй с ним дружеские отношения. У Кати блестящие аналитические способности разведчика, подключи и ее. Но запомни, Кляксу можно обсуждать только здесь! Это приказ, лейтенант. Мы не можем допустить, чтобы он от страха растерял мозги. Или можем?
Мэрфи усмехнулся.
— Думаю, нет. — Он провел языком по губам. — Но дело в том, что Клякса меняется. Он уже больше не раб Толстяка. Вы заметили? Мне кажется, что они бывают покладистыми только в присутствии Оверона. Ну, может быть, они копируют его поведение. А может, это и есть суть Оверонов. Клякса более самоуверен. Он размышляет и принимает решения. Вспомните, как он бегал за всеми, попискивал, гудел, попугайничал, повторяя за людьми их слова. Да, конечно, он становится более доверчивым, среди нас он чувствует себя в безопасности, да и сам по себе стал более уверенным.
— Он становится вождем. Боже, как я рада, ты укрепил мои подозрения на этот счет. — Она кивнула своим мыслям. — Что-нибудь еще?
Он медленно покачал головой:
— Нет, думаю, это все. Я буду продолжать приглядывать за ним.
— А я ускорю процесс обучения наших ребят. Нам нужно немного подтолкнуть их. Не надо прятаться в кусты, не так ли?
— Нет, мэм. — Мэрфи встал и порывисто отдал честь.
— Да, постой, лейтенант.
Мэрфи обернулся.
— Как там твои отношения с Габания? Вроде бы больше нет никаких недоразумений. Я не хотела, чтобы вы вдвоем оказались на этом корабле, но, к сожалению, иного выхода не было.
Мэрфи сжал зубы. Откровенничать с ней? А почему бы и нет?
— Майор, мы недолюбливаем друг друга. Но это не из-за политики. У нас за плечами долгая жизнь. И вообще, это очень личное, разные мироощущения. В обычной жизни одного из нас перевели бы в другую часть, исключив тем самым неприятности. А здесь мы видимся каждый день. Конечно, мы можем работать друг с другом. Нам это не нравится, но работа есть работа.
— А если поподробнее, лейтенант?
Мэрфи чувствовал себя неловко. Он тяжело перевел дыхание и сказал:
— Если, прибыв на Землю, мы разойдемся в разные стороны — это одно. А если нам предстоит работать вместе вечно — это другое. Тогда может случиться все что угодно. Его могут убить. Меня могут убить. Один из нас может закончить свои дни в одной части галактики, другой — на Андромеде или еще в каком-то месте, о котором я не имею понятия. Мы можем умереть от старости на расстоянии миллиона световых лет друг от друга. Но с другой стороны, не исключена возможность, что, когда все это кончится, мы встретимся на узкой дорожке, и один из нас не захочет уступить.
— Ты хотел бы забыть обо всем этом?
— Да, мэм. А вот Габания гнет свою линию. Поймите, в Афганистане ему приходилось изо дня в день бороться за существование. В бою, особенно таком специфическом, человек меняется. Меняются какие-то важные части души. У меня есть такое чувство, что Габания еще до войны был чудаковатым. Война просто усугубила это, окончательно исказив его представление о мире, о людях и о том, как в этом мире жить. Фил Круз сказал про него, что он мыслит только в одном направлении.
— В каком?
— Уничтожить врага. Мне кажется, эта основополагающая цель руководит всеми действиями этого человека. Это стало для него религией.
Она кивнула и, отвернувшись, посмотрела на звезды.
— Пожалуйста, постарайся сделать так, чтобы это не помешало вашей работе.
—Да, мэм, — сказал Мэрфи добродушно. Когда он уходил, Шейла все еще смотрела на звезды. На ее бледном лице застыла печаль.
ГЛАВА 32
Виктор вскрикнул и сел, моргая, в ярко освещенной комнате. В зеркальной стене отразилось его заспанное лицо с опухшими глазами. Его комната. Он на борту “Призрака”.
— Ты в порядке, Виктор. Ты в глубоком космосе. Бараки здесь нет.
Но то было не Бараки. Сон начался, как обычно, как всегда — с запаха бензина и выжженной земли, воды и горящих тел афганцев. Когда он потянулся за фуражкой, в его руке вспыхнула огненная змея. Он отбросил ее, и она скользнула в тоннель Бараки, чтобы ужалить души тех, кто прятался в ирригационной системе.
Вопли раздирали душу, проникая со слезами в самое его нутро. Оцепенев, он зажал уши руками, словно этим жестом мог прекратить вопли, и все равно знал, что этот кошмар проникнет в него.
Из пылающего отверстия выбиралась молодая женщина. Она бросилась к нему, ее чувственное тело сладострастно извивалось.
Когда он повернулся бежать, перед ним раскинулась его родная Тула: город был охвачен огнем, люди горели заживо. Во тьме прозвучал гневный голос его отца: “Это твоих рук дело!”
Потрясенный, он упал на колени и закричал. Слабый звук позади него заставил оглянуться, и он в ужасе увидел, как молодая женщина тянется к нему пальцами, охваченными пламенем.
Весь дрожа, он попытался отползти прочь: она стояла над ним. Остатки ее одеяния догорали, языки пламени, как пальцы любовника, ласкали ее кожу. Огонь уже добрался до лобковых волос, когда она замерла над его распростертым телом. Она дотронулась до него, и Виктор заорал, в панике уставившись на ее лицо, глядя, как ее черные горящие глаза превращаются в ослепительно голубые, как огонь меняет цвет ее волос.
— Шейла?
Его возбуждение улеглось, он проснулся в тихой комнате и никак не мог оправиться после кошмарного сна.
Во рту был отвратительный привкус. В висках билась боль. Шейла? Нет, не Шейла. Только не она. Я могу еще жить с этим сном, но если Шейла…
Он выругался, с трудом поднялся на ноги и пошел к душу, следуя обычному ритуалу выхода из сна. Потом он оделся и, как лунатик, пошел по коридору к двери комнаты Шейлы.
Он долго стоял, бессмысленно глядя на дверь, потом приложил ладонь к отпечатку руки.
— Шейла? Это Виктор. Ты не спишь?
Он позвал негромко, надеясь, что она спит, и боясь этого.
— Виктор? — прозвучал встревоженный голос. — С тобой все в порядке?
— Да, все нормально. Просто я проснулся. Ложись опять, увидимся утром.
— Нет, подожди.
Он стоял, по-прежнему дрожа. Дверь открылась, и Шейла впустила его, сонно моргая.
— Боже, ты выглядишь ужасно.
Он слабо улыбнулся, оставаясь стоять у входа, увидел беспорядок у нее на столе и разобранную постель, на которой он испытывал муки, обнимая ее той ночью.
— Не мог уснуть.
Она откинула голову и подошла ближе, всматриваясь в его лицо.
— Афганистан?
— Нет. Мы… все еще дикие, все еще не выбрались из своих лесов.
Ее смущенная улыбка и проницательный взгляд отрезвили его.
— Виктор, а ты не врешь? Да входи же ты.
Он вошел следом за ней, горя от смущения. Она указала ему на стул.
— Садись.Я возьму два виски.
— Мне не надо было приходить. — Виктор опустился на стул. Ему неловко было оставаться здесь и страшно не хотелось уходить. Его все еще преследовали видения из ночного кошмара — смутные, пугающие.
Она села напротив него и поставила перед ним стакан.
— Знаешь, мне кажется, пришло время рассказать о том, что тебя мучает.
— О чем?
— О них. Рассказать кое-кому, кто подозревает, что тебя посещают привидения.
— Привидения. — Одно это слово вызывало мурашки, бегущие по спине. Кому-то, кто подозревает? Кому? Он смотрел в стакан пустым взглядом: в виски находилось временное прибежище его мятущейся души.
— Если ты выговоришься, облечешь все в слова…
— Как у тебя дела? Каково тебе живется без ежечасного планирования? Ты хоть немножко отдохнула? Или еще больше волнуешься? — Он не смотрел на нее, боясь того, что сможет прочесть в ее глазах.
— Я впервые не могу предусмотреть следующий ход, — в ее голосе не слышалось никаких эмоций. — В операции с Толстяком у меня была информация, с которой можно работать. О, конечно, я, напряженная, напуганная до смерти, боялась сделать ошибку, неверно оценить ситуацию. Но сейчас? Не знаю, Виктор. Не знаю, чего ожидать, как строить планы в деле, в котором у меня совершенно нет опыта.
Он исподтишка взглянул на нее, заметив, как заструились се волосы, когда пальцы машинально стали перебирать их. У нее было встревоженное лицо.
— Всему свое время.
Она глубоко вздохнула.
— Может быть. Я чувствую, что иду по темному переулку с завязанными глазами. Пока я могу дотрагиваться до стен, я знаю, куда идти дальше. А повсюду затаилась опасность. Шныряют воры и разбойники, а я не могу их увидеть Где они? Над головой? Или за мусорным баком? Вернуться назад нельзя. Я могу только красться вперед и со страхом ждать, чем же все это закончится. Это место называлось Бараки…
Он прикусил язык, удерживая слова, рвущиеся из горла. Почему он не может рассказать ей? Темный переулок? Да, очень точно.
— Я могу чем-нибудь помочь?
Вернулась та же смущенная улыбка.
— Ты что, можешь видеть будущее?
Он покачал головой:
— Нет, но если бы я мог…
— Тебе надо приглядывать за Габания. Мэрфи говорит, что он все еще не справился со своими проблемами.
Виктор вздохнул. Нет, Мика никогда с ними не справится. Может быть, именно поэтому я дорожу его присутствием? Потому что он тоже был там и стал символом? Источником силы? Почему он никогда не просыпается с криками среди ночи? Дрожащими пальцами он потер глаза. Это так, Виктор? Неужели ты зависишь от силы Мики, черпаешь у него силы?
— Я поговорю с Микой, — пообещал он. Вспомнил: “Знаешь, женщины прячутся там, чтобы не быть изнасилованными”. — Паша, разве ты…
— Что? Ты что-то сказал? Кто этот Паша?
— Мой… брат. — Виктор допил виски и встал. Сердце его билось как сумасшедшее, кровь пульсировала в венах, словно могучий поршень подталкивал ее. — Я уже и так тебя задержал. Спасибо тебе, Шейла. Первым делом я повидаюсь с Габания и постараюсь убедиться в том, что он верно понимает свой долг.
Долг… долг… Черт бы тебя побрал, Паша, ты всегда распускал руки с женщинами.
— Виктор?
На полпути к двери он обернулся.
— Когда придет время…
Он вылетел пулей.
— Это похоже на небьющийся шар, — объяснял Клякса, катаясь по капитанскому мостику, одним глазом-стеблем глядя на Мэрфи и Барбару Дикс, другим — на индикаторы.
— Почему небьющийся? — спросила Барбара.
— Потому что мы делаем вот что: забираем часть времени и пространства из того измерения космоса, в котором живем, скручиваем ее, сцепляем и тащим за собой, выходя наружу.
— Это не шар, — поправил Мэрфи. — Что-то вроде надувного матраса из пены. Это время и пространство. То, что мы делаем, создает нулевую сингулярность в виде сжатия огромной массы пенистой губки, и мы как бы протыкаем ее булавкой. Потом закрепляем место прокола и ослабляем давление. Ура! Мы уже на другой стороне.
Клякса свистнул и чирикнул.
— Очень точно, только мы используем сингулярность, чтобы попадать в другие измерения, и потом уже сжимаем пенную губку.
Дикс покачала головой.
— Мне все еще трудно представить, что время и пространство пластичны, что в них можно проникать, можно их деформировать.
— Сто земных лет назад люди задавались вопросом, смогут ли их организмы вынести скорость в тридцать пять миль в час и выжить. — Клякса сплющился. — Теперь ваше понимание действительности так качественно возрастет, что это будет сюрпризом даже для ваших величайших ученых-физиков.
— Великим будет трудно это оценить. — Дикс встала и подбоченилась. — Однако я отдежурила десять часов. Мне бы хотелось чего-нибудь поесть и немного вздремнуть.
— До скорого, Барб. Катя подежурит еще четыре часа. Клякса и я позаботимся, чтобы этот шарик не стал пылающим. — Мэрфи махнул рукой, подождал, пока Барбара подойдет к люку, и повысил голос: — О'кей. Клякса, старина, давай-ка посмотрим, может ли эта штуковина растягиваться и принимать форму шасси. В Пенсильвании нас ждет отличная посадочная полоса с буксиром.
Барбара подмигнула и покачала головой. Мэрфи смотрел за тем, как она удаляется.
— Растягиваться? Шасси? Буксир?
Мэрфи хихикнул и уселся в кресло пилота.
— Это была шутка, Клякса. Юмор.
— Я не понимаю шуток, Мэрфи.
— Да, я заметил.
Мэрфи переключил внимание на голографические приборы, которые регулировали размеры поля нулевой сингулярности. Его нисколько не взволновало могущество такого генератора — сгущение времени и пространства было выше его понимания. Он знал только то, что какая-то сила выбросит их в родную часть космоса.
Индикаторы были в порядке.
— Мэрфи?
— А?
— Что ты чувствуешь, зная, что скоро умрешь?
Мэрфи от неожиданности зажмурился.
— Что чувствую, зная… Ты это к чему, черт побери? — Он кинул на Кляксу быстрый взгляд — тот смотрел на него горящими черными бусинами глаз-стеблей, его пухлые бока слегка провисли.
— О смерти я говорю. Ведь ваш организм истощается, нарушается обмен веществ, ослабевают биологические функции, кислородный баланс. В течение пятидесяти следующих лет или около того ты обязательно умрешь. Что ты чувствуешь, когда думаешь об этом?
Мэрфи откинулся на спинку кресла и сцепил пальцы.
— Это со всеми случается, поэтому я не очень-то беспокоюсь по этому поводу.
— Со мной этого не случится.
— Поспорим?
— Очень мало Ахимса умерло, да и то только потому, что они сами этого захотели — сошли с ума. Но люди умирают. Гитлер умер. И Сталин умер. И ты точно так же умрешь.
Мэрфи выпятил подбородок.
— Знаешь, бьюсь об заклад, что и Ахимса умрут однажды. Что ты скажешь о несчастном случае? В корабль может врезаться астероид? Или планета?
— Наши мониторы предохраняют нас от подобных вещей.
— А как же конец вселенной, Клякса?
— Шисти говорят, что у вселенной никогда не будет конца. Будут возникать гигантские колебания, и все во вселенной просто перейдет в другое состояние.
— Ага, вот как. Перейдет в другое состояние. Когда мы умираем, наши тела становятся пищей червей. Это ведь тоже переход в другое состояние? Спорим, ты умрешь.
— Это ложное высказывание. Что чувствуешь ты, зная, что тебе предстоит умереть через очень короткое время? Я об этом спрашивал.
Мэрфи, нахмурившись, посмотрел на мониторы.
— Не знаю, как ответить. Думаю, что такие мысли только отвлекают от дела. Я очень много раз оказывался на волосок от смерти. Просто я знаю, что когда-то это все равно случится, и продолжаю заниматься своим делом. Мне кажется, хорошо, что мы точно не знаем, когда это произойдет. И вообще, единственное, в чем можно быть уверенным в этой жизни, так это в том, что когда-нибудь умрешь.
— То есть ты просто смиряешься с тем фактом, что ты обречен?
— Ну, думаю, что так. Я не могу этого изменить и не уверен, что хочу. — Мэрфи наклонился, внимательно глядя на монитор. — Я знал многих стариков, готовых к смерти. Большинство из них потеряли тех, кого любили, мир вокруг них изменился, и эти изменения были им не по нутру. Я знал хороших парней, которые просто устали от всей этой ерунды и вырубились. Я видел таких, кто хотел умереть от усталости, просто хотел отдохнуть.
— А ты, Мэрфи? Ты бы хотел стать бессмертным, если бы смог?
— А что ты предлагаешь?
— Пока еще у меня нет таких средств. Этот вопрос потребует длительного изучения, глубокого исследования. После того как я окультурю вас, я займусь этим стоящим проектом.
— Мне это наверняка понравится, но знаешь, вряд ли я продержусь больше двухсот лет.
— Ты устанешь и вырубишься?
Мэрфи рассмеялся.
— Нет. Но задумайся, Клякса, они назвали Толстяка сумасшедшим, так? Сказали, что он сошел с ума, раз осмелился нарушить запрет? Может быть, в конце концов он не такой уж сумасшедший? Может быть, он потерял смысл существования? Ты знаешь, все Ахимса мечтают стать такими, как Шисти, но я думаю, что это пагубный путь. Если идешь по чужим следам, перестаешь развиваться. Развиваешься только тогда, когда идешь своей дорогой. Ну, видишь ли, мечтаешь вроде как и лезешь из кожи вон, чтобы твоя мечта осуществилась. Если Ахимса хотят превратиться в маленьких Шисти, я думаю, это тупик, деградация.
— Ты в порядке, Виктор. Ты в глубоком космосе. Бараки здесь нет.
Но то было не Бараки. Сон начался, как обычно, как всегда — с запаха бензина и выжженной земли, воды и горящих тел афганцев. Когда он потянулся за фуражкой, в его руке вспыхнула огненная змея. Он отбросил ее, и она скользнула в тоннель Бараки, чтобы ужалить души тех, кто прятался в ирригационной системе.
Вопли раздирали душу, проникая со слезами в самое его нутро. Оцепенев, он зажал уши руками, словно этим жестом мог прекратить вопли, и все равно знал, что этот кошмар проникнет в него.
Из пылающего отверстия выбиралась молодая женщина. Она бросилась к нему, ее чувственное тело сладострастно извивалось.
Когда он повернулся бежать, перед ним раскинулась его родная Тула: город был охвачен огнем, люди горели заживо. Во тьме прозвучал гневный голос его отца: “Это твоих рук дело!”
Потрясенный, он упал на колени и закричал. Слабый звук позади него заставил оглянуться, и он в ужасе увидел, как молодая женщина тянется к нему пальцами, охваченными пламенем.
Весь дрожа, он попытался отползти прочь: она стояла над ним. Остатки ее одеяния догорали, языки пламени, как пальцы любовника, ласкали ее кожу. Огонь уже добрался до лобковых волос, когда она замерла над его распростертым телом. Она дотронулась до него, и Виктор заорал, в панике уставившись на ее лицо, глядя, как ее черные горящие глаза превращаются в ослепительно голубые, как огонь меняет цвет ее волос.
— Шейла?
Его возбуждение улеглось, он проснулся в тихой комнате и никак не мог оправиться после кошмарного сна.
Во рту был отвратительный привкус. В висках билась боль. Шейла? Нет, не Шейла. Только не она. Я могу еще жить с этим сном, но если Шейла…
Он выругался, с трудом поднялся на ноги и пошел к душу, следуя обычному ритуалу выхода из сна. Потом он оделся и, как лунатик, пошел по коридору к двери комнаты Шейлы.
Он долго стоял, бессмысленно глядя на дверь, потом приложил ладонь к отпечатку руки.
— Шейла? Это Виктор. Ты не спишь?
Он позвал негромко, надеясь, что она спит, и боясь этого.
— Виктор? — прозвучал встревоженный голос. — С тобой все в порядке?
— Да, все нормально. Просто я проснулся. Ложись опять, увидимся утром.
— Нет, подожди.
Он стоял, по-прежнему дрожа. Дверь открылась, и Шейла впустила его, сонно моргая.
— Боже, ты выглядишь ужасно.
Он слабо улыбнулся, оставаясь стоять у входа, увидел беспорядок у нее на столе и разобранную постель, на которой он испытывал муки, обнимая ее той ночью.
— Не мог уснуть.
Она откинула голову и подошла ближе, всматриваясь в его лицо.
— Афганистан?
— Нет. Мы… все еще дикие, все еще не выбрались из своих лесов.
Ее смущенная улыбка и проницательный взгляд отрезвили его.
— Виктор, а ты не врешь? Да входи же ты.
Он вошел следом за ней, горя от смущения. Она указала ему на стул.
— Садись.Я возьму два виски.
— Мне не надо было приходить. — Виктор опустился на стул. Ему неловко было оставаться здесь и страшно не хотелось уходить. Его все еще преследовали видения из ночного кошмара — смутные, пугающие.
Она села напротив него и поставила перед ним стакан.
— Знаешь, мне кажется, пришло время рассказать о том, что тебя мучает.
— О чем?
— О них. Рассказать кое-кому, кто подозревает, что тебя посещают привидения.
— Привидения. — Одно это слово вызывало мурашки, бегущие по спине. Кому-то, кто подозревает? Кому? Он смотрел в стакан пустым взглядом: в виски находилось временное прибежище его мятущейся души.
— Если ты выговоришься, облечешь все в слова…
— Как у тебя дела? Каково тебе живется без ежечасного планирования? Ты хоть немножко отдохнула? Или еще больше волнуешься? — Он не смотрел на нее, боясь того, что сможет прочесть в ее глазах.
— Я впервые не могу предусмотреть следующий ход, — в ее голосе не слышалось никаких эмоций. — В операции с Толстяком у меня была информация, с которой можно работать. О, конечно, я, напряженная, напуганная до смерти, боялась сделать ошибку, неверно оценить ситуацию. Но сейчас? Не знаю, Виктор. Не знаю, чего ожидать, как строить планы в деле, в котором у меня совершенно нет опыта.
Он исподтишка взглянул на нее, заметив, как заструились се волосы, когда пальцы машинально стали перебирать их. У нее было встревоженное лицо.
— Всему свое время.
Она глубоко вздохнула.
— Может быть. Я чувствую, что иду по темному переулку с завязанными глазами. Пока я могу дотрагиваться до стен, я знаю, куда идти дальше. А повсюду затаилась опасность. Шныряют воры и разбойники, а я не могу их увидеть Где они? Над головой? Или за мусорным баком? Вернуться назад нельзя. Я могу только красться вперед и со страхом ждать, чем же все это закончится. Это место называлось Бараки…
Он прикусил язык, удерживая слова, рвущиеся из горла. Почему он не может рассказать ей? Темный переулок? Да, очень точно.
— Я могу чем-нибудь помочь?
Вернулась та же смущенная улыбка.
— Ты что, можешь видеть будущее?
Он покачал головой:
— Нет, но если бы я мог…
— Тебе надо приглядывать за Габания. Мэрфи говорит, что он все еще не справился со своими проблемами.
Виктор вздохнул. Нет, Мика никогда с ними не справится. Может быть, именно поэтому я дорожу его присутствием? Потому что он тоже был там и стал символом? Источником силы? Почему он никогда не просыпается с криками среди ночи? Дрожащими пальцами он потер глаза. Это так, Виктор? Неужели ты зависишь от силы Мики, черпаешь у него силы?
— Я поговорю с Микой, — пообещал он. Вспомнил: “Знаешь, женщины прячутся там, чтобы не быть изнасилованными”. — Паша, разве ты…
— Что? Ты что-то сказал? Кто этот Паша?
— Мой… брат. — Виктор допил виски и встал. Сердце его билось как сумасшедшее, кровь пульсировала в венах, словно могучий поршень подталкивал ее. — Я уже и так тебя задержал. Спасибо тебе, Шейла. Первым делом я повидаюсь с Габания и постараюсь убедиться в том, что он верно понимает свой долг.
Долг… долг… Черт бы тебя побрал, Паша, ты всегда распускал руки с женщинами.
— Виктор?
На полпути к двери он обернулся.
— Когда придет время…
Он вылетел пулей.
* * *
— Это похоже на небьющийся шар, — объяснял Клякса, катаясь по капитанскому мостику, одним глазом-стеблем глядя на Мэрфи и Барбару Дикс, другим — на индикаторы.
— Почему небьющийся? — спросила Барбара.
— Потому что мы делаем вот что: забираем часть времени и пространства из того измерения космоса, в котором живем, скручиваем ее, сцепляем и тащим за собой, выходя наружу.
— Это не шар, — поправил Мэрфи. — Что-то вроде надувного матраса из пены. Это время и пространство. То, что мы делаем, создает нулевую сингулярность в виде сжатия огромной массы пенистой губки, и мы как бы протыкаем ее булавкой. Потом закрепляем место прокола и ослабляем давление. Ура! Мы уже на другой стороне.
Клякса свистнул и чирикнул.
— Очень точно, только мы используем сингулярность, чтобы попадать в другие измерения, и потом уже сжимаем пенную губку.
Дикс покачала головой.
— Мне все еще трудно представить, что время и пространство пластичны, что в них можно проникать, можно их деформировать.
— Сто земных лет назад люди задавались вопросом, смогут ли их организмы вынести скорость в тридцать пять миль в час и выжить. — Клякса сплющился. — Теперь ваше понимание действительности так качественно возрастет, что это будет сюрпризом даже для ваших величайших ученых-физиков.
— Великим будет трудно это оценить. — Дикс встала и подбоченилась. — Однако я отдежурила десять часов. Мне бы хотелось чего-нибудь поесть и немного вздремнуть.
— До скорого, Барб. Катя подежурит еще четыре часа. Клякса и я позаботимся, чтобы этот шарик не стал пылающим. — Мэрфи махнул рукой, подождал, пока Барбара подойдет к люку, и повысил голос: — О'кей. Клякса, старина, давай-ка посмотрим, может ли эта штуковина растягиваться и принимать форму шасси. В Пенсильвании нас ждет отличная посадочная полоса с буксиром.
Барбара подмигнула и покачала головой. Мэрфи смотрел за тем, как она удаляется.
— Растягиваться? Шасси? Буксир?
Мэрфи хихикнул и уселся в кресло пилота.
— Это была шутка, Клякса. Юмор.
— Я не понимаю шуток, Мэрфи.
— Да, я заметил.
Мэрфи переключил внимание на голографические приборы, которые регулировали размеры поля нулевой сингулярности. Его нисколько не взволновало могущество такого генератора — сгущение времени и пространства было выше его понимания. Он знал только то, что какая-то сила выбросит их в родную часть космоса.
Индикаторы были в порядке.
— Мэрфи?
— А?
— Что ты чувствуешь, зная, что скоро умрешь?
Мэрфи от неожиданности зажмурился.
— Что чувствую, зная… Ты это к чему, черт побери? — Он кинул на Кляксу быстрый взгляд — тот смотрел на него горящими черными бусинами глаз-стеблей, его пухлые бока слегка провисли.
— О смерти я говорю. Ведь ваш организм истощается, нарушается обмен веществ, ослабевают биологические функции, кислородный баланс. В течение пятидесяти следующих лет или около того ты обязательно умрешь. Что ты чувствуешь, когда думаешь об этом?
Мэрфи откинулся на спинку кресла и сцепил пальцы.
— Это со всеми случается, поэтому я не очень-то беспокоюсь по этому поводу.
— Со мной этого не случится.
— Поспорим?
— Очень мало Ахимса умерло, да и то только потому, что они сами этого захотели — сошли с ума. Но люди умирают. Гитлер умер. И Сталин умер. И ты точно так же умрешь.
Мэрфи выпятил подбородок.
— Знаешь, бьюсь об заклад, что и Ахимса умрут однажды. Что ты скажешь о несчастном случае? В корабль может врезаться астероид? Или планета?
— Наши мониторы предохраняют нас от подобных вещей.
— А как же конец вселенной, Клякса?
— Шисти говорят, что у вселенной никогда не будет конца. Будут возникать гигантские колебания, и все во вселенной просто перейдет в другое состояние.
— Ага, вот как. Перейдет в другое состояние. Когда мы умираем, наши тела становятся пищей червей. Это ведь тоже переход в другое состояние? Спорим, ты умрешь.
— Это ложное высказывание. Что чувствуешь ты, зная, что тебе предстоит умереть через очень короткое время? Я об этом спрашивал.
Мэрфи, нахмурившись, посмотрел на мониторы.
— Не знаю, как ответить. Думаю, что такие мысли только отвлекают от дела. Я очень много раз оказывался на волосок от смерти. Просто я знаю, что когда-то это все равно случится, и продолжаю заниматься своим делом. Мне кажется, хорошо, что мы точно не знаем, когда это произойдет. И вообще, единственное, в чем можно быть уверенным в этой жизни, так это в том, что когда-нибудь умрешь.
— То есть ты просто смиряешься с тем фактом, что ты обречен?
— Ну, думаю, что так. Я не могу этого изменить и не уверен, что хочу. — Мэрфи наклонился, внимательно глядя на монитор. — Я знал многих стариков, готовых к смерти. Большинство из них потеряли тех, кого любили, мир вокруг них изменился, и эти изменения были им не по нутру. Я знал хороших парней, которые просто устали от всей этой ерунды и вырубились. Я видел таких, кто хотел умереть от усталости, просто хотел отдохнуть.
— А ты, Мэрфи? Ты бы хотел стать бессмертным, если бы смог?
— А что ты предлагаешь?
— Пока еще у меня нет таких средств. Этот вопрос потребует длительного изучения, глубокого исследования. После того как я окультурю вас, я займусь этим стоящим проектом.
— Мне это наверняка понравится, но знаешь, вряд ли я продержусь больше двухсот лет.
— Ты устанешь и вырубишься?
Мэрфи рассмеялся.
— Нет. Но задумайся, Клякса, они назвали Толстяка сумасшедшим, так? Сказали, что он сошел с ума, раз осмелился нарушить запрет? Может быть, в конце концов он не такой уж сумасшедший? Может быть, он потерял смысл существования? Ты знаешь, все Ахимса мечтают стать такими, как Шисти, но я думаю, что это пагубный путь. Если идешь по чужим следам, перестаешь развиваться. Развиваешься только тогда, когда идешь своей дорогой. Ну, видишь ли, мечтаешь вроде как и лезешь из кожи вон, чтобы твоя мечта осуществилась. Если Ахимса хотят превратиться в маленьких Шисти, я думаю, это тупик, деградация.