поздно будет...
Ночью, укладываясь спать в просторном судовом лазарете, -- каюты для
него не нашлось, -- он почувствовал, как все раскаляется вокруг, и голова
становится тяжелой, будто ее налили свинцом. Возможно, сказалась атмосфера
помещения, помнившая о всех страдавших на этих, сейчас пустующих белоснежных
койках. Обиды подступали с новой силой, и захотелось даже заболеть
по-настоящему, чтобы не вылезать из лазарета до самого порта, чтобы
приносили сюда еду и не лезли с расспросами. Хорошо хоть, судно
транспортное, из другой конторы. Вроде бы и не должно быть знакомых. Ход
быстрый, дней семь -- и дома, а там что-нибудь да решится. Не он один такой,
на каждом судне -- первые помощники, что же их всех одним махом сократят?
Надо отдохнуть, набраться сил. Тревожить здесь никто не станет, пассажир он
и есть пассажир, человек на судне временный, кому какое дело до него, не
появишься на палубе -- никто и не вспомнит...
Утром, как чувствовал, не хотел идти на завтрак, пошарил в холодильнике
-- пусто, долго стоял под душем, потом курил, и все-таки не выдержал,
подумал все уже поели. Однако не рассчитал -- в кают-компании было полно
людей, и когда он вошел, буквально кинулся к нему здоровенный рыжий детина
-- Венька, ходивший вместе с ним на траулерах. Венька широко улыбался,
вертел длинными руками и гремел на всю кают-компанию:
-- Константин Иванович! Сколько зим! Какими судьбами?
И уже обращаясь ко всем сидящим за утренним чаем:
-- Коллеги, да вы знаете, кто среди нас, это же гроза всех
промысловиков, сам Константин Иванович!
Все на минуту перестали прихлебывать чай, подняли головы, зашептались.
Ковров кивнул и заставил себя улыбнуться.
Венька, обрадованный неожиданной встречей, подсел рядом и все говорил и
говорил и не отошел, пока не условились встретиться у него в каюте, вечером
после вахты.
До обеда Ковров бродил по судну и курил, делать было абсолютно нечего,
читать не хотелось, а просто так пролеживать бока на койке в пустом лазарете
было утомительно.
Судно было из серии банановозов, которые носили на борту названия
ветров. Это было "Пассат". Шло полным ходом на всех четырех машинах. Ветер с
силой дул в правую скулу и рвался вдоль многочисленных надстроек, иногда
судно гулко шлепалось носом по волне, как будто кто-то бил по воде большой
лопатой. Разрезанная литым форштевнем волна столбом воды поднималась у борта
и скатывала палубу, в потоках на мгновение рождались слабые радуги и тотчас
исчезали. Матросы скребками чистили рубку, в корме двое молодых
длинноволосых парней баловались со шлангом, норовя облить друг друга, а
когда это удавалось, отчаянно визжали.
Набирают во флот кого попало, зло подумал Ковров и чертыхнулся.
Доступно стало каждому море. И он вспомнил, как прежде трудно было
устроиться на суда загранплавания, как тщательно все проверяли, как он сам в
кадрах выяснял всю жизнь человека до малейших деталей. А эти вышли в море,
как на прогулку, тем более на транспорте -- здесь работы с гулькин нос, да и
не до работы таким, им бы скорее на заход, в инпорт, а там попробуй уследи
за ними. Их бы на путину в прежние годы, на сететряски бы поставить, да лед
еще чтобы попробовали скалывать с палуб. А у них теперь курорт, круиз
бесплатный. И женщин на транспорте предостаточно, не то что на траулере --
где всего одна-две, да и тех лучше бы не было. Из-за них весь сыр-бор,
сколько они крови попортили ему, Коврову, за всю его морскую жизнь, разное
бывало. Как вот тогда с Венькой, видно, опомнился, зла не таит, а был
горячий... Да и не таких обламывали. Кто хочет визу потерять? -- закроют, а
потом ходи -- доказывай...
После обеда в лазарет, где расположился Ковров, пришла черноволосая
женщина с лохматыми бровями, сросшимися на переносице, с большими лучистыми
глазами, в белом коротком халате, открывавшем стройные ноги. Она вошла
запросто, это было ее хозяйство. Очевидно, подумала, что он, Ковров,
возвращается в порт из-за какой-то болезни. Объяснять, что она ошиблась, что
его списали, открываться, что он первый помощник, -- Ковров не захотел.
Вспомнил про свою больную печень, когда стал рассказывать, даже почувствовал
какую-то резь в боку, давно уже не тревожила его эта печень -- а тут на
тебе, недаром говорят: все болезни от нервов -- и только две от
удовольствия, теперь уже три -- надо добавить СПИД...
Женщина закурила, ей не хотелось уходить, как и всякий судовой врач,
она редко имела дело с больными, а здесь был случай освежить свои знания. Но
наконец она поняла, что лечиться Ковров не собирается, и даже покривилась:
-- Обидно, что вы не доверяете мне, -- сказала она, -- но я не буду вас
принуждать. Хотя в печени-то я кое-что смыслю, у меня самой она пошаливает.
Ее каюта была напротив, через приоткрытую дверь. Ковров разглядел
широкую, почти домашнюю кровать с кружевной накидкой на подушках, на стене
виднелись цветные фотографии. Ковров упорно отмалчивался, и разговор у них
не складывался.
Когда она ушла, Ковров встал и побрел на палубу, где свободные от вахты
мотористы играли в бильярд. Бильярд был судовой, и шары здесь заменяли
шашки, но кий, правила лузы -- все было, как на обычном бильярде. Ковров
дождался очереди и по тому, как он взял кий и сделал первый удар, все
поняли, что игрок он высокого класса. Он ловко пускал шашки в лузы,
развлекаясь, бил не на прямую, а от бортика, пренебрегал явными подставками,
выстраивал шашки так, чтобы загонять их в лузу одну за другой. Пошли за
судовым чемпионом -- токарем. Ковров начал игру удачно, потом неожиданно
допустил подставку и все же оставался близок к победе, когда почувствовал,
что немеет левая рука, удары уже перестали быть точными. Он бросил кий и, ни
слова не говоря, повернулся и медленно пошел к надстройке. Он услышал, как
кто-то хохотнул за его спиной, очевидно токарь. Ковров ускорил шаг и, когда
зашел за надстройку, остановился и размял руку, -- ничего страшного, можно
было и доиграть. Этот токарь -- ему не соперник. Удар свой он, Ковров,
отточил за долгие годы морских вояжей. В любой игре был непобедим -- и
шашки, и шиш-беш, и даже шахматы, не говоря уже о преферансе. Да и вряд ли
найдется на флоте такой первый помощник, который не поднаторел бы во всех
этих играх. Вахту нести не надо -- времени свободного много, особенно, если
рейс без захода в иностранный порт. Заходы и женщины -- вот что отнимало
время. А в последние рейсы еще и этот раскардаш, что назвали перестройкой, у
всех языки развязались...
До ужина он провалялся на койке, вглядываясь в белый подволок и
причудливые темные пятна от сырости по углам. Он старался ни о чем не
думать. Лазарет напоминал ему комнату в общежитии мореходки, тоже более
десятка коек, такая же холодная голубизна стен -- и причудливые пятна.
Последний курс все решал -- куда распределят, зависело не только от оценок,
могли в Заполярье ткнуть, а вот достался не худший вариант -- почти в центре
Европы, близость границ, здесь глаз да глаз нужен был. Об этом и говорили те
двое в темно-синих костюмах, которые пришли в комнату, когда все остальные,
кроме него, Коврова, вертелись на танцах в медицинском училище. Было лестно,
что тебе доверяют, что становишься помощником наследников Железного
Феликса... Это сейчас все кричат -- убийцы, а тогда -- почетно было -- на
тебя пал выбор, ты отвечаешь за многих...
И скольких удалось спасти, остеречь, не дать им скатиться в
бездну...Хороши бы они были, если бы он, Ковров, после рейса, как и
положено, ни о чем бы не умалчивал. Нет, никто не может упрекнуть его -- он
сам все предупреждал, сам не спал ночами. И не было ни разу случаев побега
на тех траулерах, где он отвечал за людей. И в загранпортах ни одного
скандала. Главное вовремя предупредить...
В море люди разные, хотя и проверяют каждого и комиссия визу открывает,
но чтобы человек предстал в своей сути, с ним надо пусть не пуд соли съесть,
но хотя бы один рейс вместе пробыть. Взять хотя бы этого Веню, Голиков,
кажется, его фамилия, язык у него -- главный враг и ложное фанфаронство,
набрал в Амстердаме журналов антисоветских, да не таился -- открыто, старший
группы, конечно, сразу доложил, такие дела в то время не прощали, не видать
бы парню моря, а все же удалось повернуть все на аморалку, не за
антисоветчину вздрючили, а все в тот скандал уперлось, когда застали его с
буфетчицей. Королевой ходила -- не подступись, всех гнала. А после --
шелковой стала, даже прозвище ей влепили -- вездеход. Глаза у ней были, как
у этой судовой врачихи, только еще шире и брови собольи. Ну и стать,
конечно, куда этой докторше, эта уже тертый калач, а та в первый рейс шла...
...На полдник Ковров не пошел, но и находиться более в пустом лазарете
не мог. Было ровно пять часов -- время вечернего промсовета. Ковров не
выдержал, встал и пошел в радиорубку.
Иллюминаторы в радиорубке были открыты, и Ковров встал у переборки, с
безразличным видом провожая взглядом барашки волн, расходящиеся от борта. В
рубке сидело судовое начальство. "Пассат" еще совсем недалеко отошел от
района промысла, слышимость была хорошая, но дела промысла уже никого не
волновали, потому капитан "Пассата", угрюмый и неповоротливый детина, больше
слушал анекдоты, которые травил его помощник, нежели голоса своих коллег в
эфире. Очередь его, Коврова траулера, была в числе последних из выступающих.
Ковров терпеливо ждал. Была в душе смутная надежда -- услышать о пролове, а
может быть, даже о каком-нибудь ЧП, не исключено, могли и напиться -- запасы
там, на траулере, были. Выдавали их только с его, Коврова, разрешения.
Перескубутся там все по пьянке, наломают дров -- всего можно было ожидать.
Поймут, как опрометчиво было это решение -- списать человека, на котором
держался порядок. Не все приказы берега надо столь спешно выполнять. Там, на
берегу, тоже ошибаются. В любом деле нельзя пороть горячку. Почему, он,
Ковров, должен отвечать за всю ту бойню, что устроили большевики, он ведь не
только партию на судне представлял -- мало ли что название -- по
политической части, он экипаж воедино свинчивал, всех в руках держал. Куда
они денутся, без первых помощников им гроб. Раньше, в той царской России,
которую сейчас взахлеб нахваливают, тоже ведь не обходились на кораблях без
подобных людей -- были на каждом судне попы. Называют сейчас первых
помощников -- попами, вроде бы в насмешку, а ничего зазорного в этом нет.
Он, Ковров, на такое прозвище не обижался, в нем суть, в этом прозвище,
схвачена.
В эфире между тем слышались голоса капитанов, всех их знал Ковров, со
многими приходилось работать вместе, вот дорвался до микрофона Строев, тому
верить нельзя -- плетет подряд, все хитрит, все ему мало рыбы, а вот и
Козлов -- вкрадчивая лиса, -- здесь уж чего лебезить, это не в управлении
перед большим шефом, но уж натура такая -- никуда не деться. А как извивался
Козлов, когда с его траулера сбежал боцман, проворонить такое -- все свернул
на своего первого помощника, конечно, тот был во многом виноват. Но что
может сделать один человек, время подошло -- стали языки развязывать, страх
исчез, всем море по колено. Потенциального беглеца всегда можно выявить в
начале рейса. Вот раньше, когда он, Ковров, только начинал ходить в море,
все было поставлено так, что никуда бы этот шелудивый боцман не смылся.
Помнится, и перед первым рейсом инструктировали в госбезопасности, потом
дали список надежных людей, в рейсе они были подмогой, был даже среди них
такой, кто бы на все пошел, преданный человек, плотник судовой -- Мухамедов,
тому специальное задание было дано, обязан он был в случае побега кого-либо
из членов экипажа ранить себя ножом, чтобы капитан смог заявить о розыске
преступника, а Мухамедов в полиции подтвердил бы, что беглец совершил
преступление -- нанес ему, Мухамедову, удар ножом. Да, была тогда
дисциплина, не то что сейчас, и работали на совесть, сил не жалели...
А теперь вот Козлов на весь эфир заявляет: если не будет получено добро
на увеличение валютной доли заработка, экипаж решил прекратить траления.
Дожили... Ну, ну -- господин Козлов, почувствуй, каково без первого
помощника, попробуй сам урезонь рвачей...
Ковров сплюнул, презрительно хмыкнул, придвинулся ближе к раскрытому
иллюминатору, почувствовал -- сейчас его траулер выйдет на связь. И вот
сквозь потрескивания и морзянку послышался знакомый тонкий голос дамского
угодника:
-- Ночью сопутствовал успех, три траления на глубинах сто семьдесят
метров к осту от района баз, пятьдесят тонн, стоим на якоре, обрабатываем
рыбу, породный состав -- скумбрия, в прилове -- луфарь, вся команда вышла на
шкерку, вся...
-- Во дает! -- удивился радист в рубке. И капитан "Пассата" тоже
откликнулся, взял микрофон, выкрикнул в эфир:
-- Удачи тебе, давай доказывай, что не зря взялся за аренду!
Ковров отстранился от стенки радиорубки, резко шагнул к трапу, ведущему
на шлюпочную палубу, какая-то горечь скопилась внутри и виски сдавило.
Знает, что слушаю промсовет, понял Ковров, вот и выпячивается -- стоим на
якоре, вот какие мы, нам теперь и ловить не к чему -- рыбы полно -- и все
шкерят, без первого помощника всех организовал. Раскудахтался! Сегодня есть
рыба -- и ты на коне, а завтра что запоешь?..
И зачем кричать на весь эфир? Только для того, чтобы задеть его,
Коврова, вдогонку еще раз подколоть! Ведь сейчас все траулеры к нему
побегут! Нет, не просто задеть хочет. Это его извечное пижонство -- показать
всему флоту -- вот я какой, первым вышел на аренду, даю людям заработать!
Дешевое пижонство! Весь он такой -- вертлявый, жаждущий славы, пальчики
тонкие, такими пальчиками не рыбу шкерить, а женщин ласкать, вот в этом деле
он специалист. Никто теперь ему не помеха! Хочет быть чистюлей, казаться
этаким непогрешимым. Это даже представить трудно -- с первого дня рейса
запретил читать радиограммы. Как ему ни доказывал, что это необходимо, ни в
какую. Хороши бы были они в позапрошлом рейсе, если бы не проверяли тексты,
другой был капитан -- старый морской волк, понимал -- без этого не
обойдешься. Попали в пролов, каждый норовил списаться с судна, вот и давали
на берег шифровки, чтобы оттуда получить ответы, заверенные врачами, у
одного вдруг -- сестра при смерти, у другого -- мать требует ухода, у
третьего -- отец в аварию попал. Только быстро он, Ковров, эту игру
разгадал... А этим, молодым, никакая аренда не поможет, развалят флот...
Перед ужином у Коврова резко сдавило грудь, он почувствовал, что
задыхается, полчаса лежал неподвижно, пока боль не стихла. Он твердо решил,
что к Веньке Голикову не пойдет , не покажется и на ужине, сошлется на боли
в груди, не хотелось ему никого видеть, ни с кем он не желал разговаривать,
тем более с этим своим давним соплавателем.
Но отвертеться ему не удалось. Венька зашел за ним, уговаривал
настойчиво, да и сам Ковров не в силах был долго сопротивляться, внезапно он
почувствовал голод, пожалел, что пропустил ужин, и сдался перед Венькиным
напором.
В каюте у Вени Голикова был накрыт роскошный стол, самодельные рулеты,
жареные цыплята и даже зеленый огурец, нарезанный тонкими ломтиками, и,
конечно, бутылка водки -- прямо из холодильника с запотевшим зеленым
стеклом.
-- Вы уж извините, Константин Иванович, нет у нас более ничего другого,
домой идем, вот бы в начале рейса встретиться, а теперь -- последняя
бутылка, -- суетился Голиков, наполняя граненые рюмки.
Ковров залпом опрокинул рюмку и сразу почувствовал облегчение, боль в
груди исчезла, и мягкое приятное тепло начало разливаться по телу. Зря он
хотел избежать этой встречи, Голиков все правильно понял, не помнит зла,
даже благодарен за то, что спас его тогда, в том злополучном рейсе...
Говорили о разном, вспоминали совсем другой рейс в Тихий океан, самый
первый рейс Голикова, Ковров только теперь вспомнил, что да, действительно,
были вместе, Голиков был тогда тихим, незаметным практикантом из мореходки,
рыба шла тогда необыкновенно, просто невозможно было ее обработать, брали на
выбор -- сколько хотели. Загрузили трюма и устроили праздник, совпали и День
рыбака и переход экватора Веселье учудили! Сейчас так не умеют, от души все
было. И Голиков вспоминал теперь все взахлеб. И все это было приятно слушать
Коврову, ведь это он, Ковров, тогда затеял -- праздники тоже надо уметь
организовать, человеку не только кнут нужен, но и пряник...
После третьей рюмки Ковров окончательно раскрепостился, все уже
казалось ему не таким страшным, он чувствовал, как возвращается к нему
прежняя уверенность в себе, он стал много говорить, стал поучать,
проповедовать.
Голиков поощрительно кивал, улыбался, пил, правда, мало, но зато
налегал на закуску.
-- Узнаю прежнего комиссара! -- сказал он. -- Давайте, Константин
Иванович, за всех женщин, любивших нас! Давайте за Клару!
Ковров поднял рюмку, мелькнуло в голове -- почему за Клару, кто эта
Клара? Жена Голикова? И только после того как осушил рюмку, -- дошло до него
-- так ведь это та буфетчица, из-за которой Голикова списали на берег.
Ковров поперхнулся, откашлялся, запил водку холодным соком и уставился на
Веню.
-- Ты меня зачем позвал? Счеты сводить? Торжествуешь -- твое время
пришло! -- не сказал, а почти выкрикнул Ковров.
Судно качнуло, задребезжали рюмки и что-то скрипуче звякнуло за
переборкой. Веня рукой придержал бутылку, но наливать больше не стал.
-- Полноте, Константин Иванович, какие счеты, -- протянул он, -- я вам,
можно сказать, даже благодарен. Меня ведь тогда визы на год лишили, а я на
берегу пять лет отсидел в службе мореплавания. Успел за эти годы институт
кончить, так что специальность получил, вот закончу рейс, еще один сделаю и
преподавать пойду...
-- Что же ты преподавать будешь? -- удивленно спросил Ковров.
И когда Голиков ответил, что философию, раскатисто рассмеялся.
-- Надо же, -- выкрикнул Ковров -- философию, ну какой с моряка может
быть философ! В море не до философий, в море действовать надо, действовать
на упреждение, все рассчитать -- и трах -- влепить, трезво все рассчитать.
Не быть раззявой! Не ты -- так тебя -- вот наша философия!
-- Это все в прошлом, надо вам, Константин Иванович, курс менять, --
протянул Веня.
Ковров хмыкнул, этому ли шалопаю учить его, конечно, перевертышей
сейчас много, да вот что они запоют, когда власти очухаются...
-- Ты меня, Веня, только не учи как жить, -- сказал Ковров и откинулся
к переборке. Почувствовал спиной гладкую полированную поверхность,
постарался расслабиться. Что теперь ему этот Венька, ишь философ, начитался
в свое время антисоветчины, теперь может и другим мозги пудрить. Были бы
сейчас вместе на траулере, быстро бы поставил его на место...
-- Помните наш первый рейс, -- сказал Голиков и посмотрел пристально,
будто впервые видел своего гостя. Ковров как ни силился, но вспомнить тот
рейс не мог.
-- Помните, после того рейса многие списались, -- продолжал Голиков, --
хоть и заработок был хороший...
И тут Ковров наконец вспомнил, ну да, конечно, это был рейс на Банку
Джорджес, золотой рейс, именно после того рейса он, Ковров, купил первую
свою машину, подержанную "Волгу"...
-- Говоришь списались многие, -- протянул Ковров, -- кишка у них тонка
была, лодыри, болтуны, вот кто списался...
-- А я ведь тоже тогда попросился на другой траулер, -- вдруг признался
Голиков.
-- Это ты по молодости, -- сказал Ковров, -- сил у тебя еще не было
рыбацких, хватки, злости морской...
-- Нет, силы у меня тогда были, я ведь в училище спортом занимался, на
мастера шел... Не в силе и не в заработке дело было. Из-за вас народ с
траулера уходил, -- сказал Голиков и покраснел.
-- Ну вот выдумал! -- Ковров даже с места подскочил. -- Ну ты даешь, да
со мной люди всегда охотно шли, верили мне люди!
-- И такое было, откликнулся Голиков, -- и я ведь вам поверил в том
рейсе, когда меня списали. Вы ведь мне ключ от ленинского уголка специально
подсунули. Как же вы антисоветчику поручили делать газету, да еще и Клару
прислали, помните?
-- Что-то ты, Веня, городишь, это ты при себе оставь -- тебя тогда
аморалка спасла, не Клара -- так сушил бы ты сухари. Я тебя, сопляка,
прикрыл! -- выкрикнул Ковров.
-- Эх, Константин Иванович. А вы все такой же, вам бы покаяться,
оглянуться, а вы все такой же! -- с горечью произнес Голиков, потом встал,
вынул из рундука полиэтиленовый пакет, положил туда недопитую бутылку,
предварительно заткнув ее пробкой, и протянул пакет Коврову.
Ковров пакет взял машинально, при этом Веня, подавая пакет, оттеснил
гостя к двери. И как-то уже само собой получилось, что Ковров спиной
приоткрыл дверь...
В лазарете Ковров не раздеваясь плюхнулся на койку в надежде, что
сработает хмель и сразу придет сон. Он закрыл глаза и постарался ни о чем не
думать, однако обидные венины слова не давали покоя и опять, нехорошо
сдавило бок и пришлось привстать, чтобы боль отошла и затаилась внутри.
Сильнее всякой боли душила обида. Возникал перед глазами Венька с растянутым
в улыбке ртом. Талдычил -- покайтесь. А в чем каяться? Жил все время для
людей. Рейсы по шесть месяцев, дом свой заброшен, не заметил, как
состарилась жена, выросли дети. В чем каяться? Все сейчас валят на
большевиков. Вот и на траулере, в этом последнем рейсе, только и разговоров,
что о зверстве большевиков. Впервые с таким столкнулся -- на судне капитан
беспартийный, нет, не потому, что, как и все, вышел из партии недавно, не
был он в партии никогда, да разве бы раньше такого кадры пропустили? А
теперь он на коне. Специально в салоне заводил разговоры о ГУЛАГе, о
допросах в ЧК, о Берии... Называл его, Коврова, не иначе как -- комиссар.
Вроде бы и почетно, но звучало все время с подковыркой. Тут же тебя назовет
комиссар, а вслед заведет очередную свою бодягу о том, как комиссары
поднимали на штыки лучших российских генералов, как насиловали благородных
барышень или еще что-нибудь похлеще выдумает. Почему он, Ковров, должен за
всех отвечать. Ну были перегибы, так на то они и революция, и война, иначе
ее не выиграешь. Народ надо в строгости держать, сейчас вожжи отпустили -- и
все под откос полетело. Этот же капитан-правдолюбец открыто крутит с
буфетчицей, сидят обнявшись в салоне у всех на виду, никто им не указ. Разве
так можно, ну побаловался ночью -- твое право, ты -- капитан, хозяин на
судне, а на людях изволь не замечать свою пассию. Так всегда делали и
капитаны, и он сам, Ковров, на все есть свои правила, И женщины, когда
рвутся в море, знают, на что идут. Рейс длинный, все равно любая не
выдержит, так кто ей будет лучшей защитой -- матрос или первый помощник...
Ну и конечно, капитан... Клара этого не хотела понять, буфетчица, а по
совместительству уборщица кают комсостава, ходила по палубам словно
английская королева. Еще и до промысла не дошли, как, нате вам, первый
скандал, ворвалась в капитанскую каюту с криком: "Я не буду убирать у
первого помощника! Нога моя не ступит в его каюту!" Капитан под ее напором
стушевался, забился в кресло. А в чем причина -- чушь какая-то. Он, Ковров,
ни на чем не настаивал, ни к чему ее не принуждал, ну погладил мимоходом,
скажи какая беда. Идешь каюту убирать так надень рабочий халат, специально
его тебе выдают, а то явилась в юбке до пупа. "Вы должны оградить меня!" --
наскакивает на капитана. От чего оградить, кто тебя насилует? Сама на все
будешь согласна. Тут и этот случай с Веней подвернулся. Инструктировал же
всех -- никакой литературы не брать. А если бы раскрылось все -- Вене конец,
но и ему, Коврову, не поздоровилось бы... А теперь этот судовой философ еще
и мораль будет читать! Если тебе дали ключ от ленинского уголка и если там
есть диван, это не значит, что надо на него валить женщину... Нет,
специально он, Ковров, ничего не подстраивал. Знал, конечно, что тает Веня
при виде, буфетчицы, понимал, что и той -- молодой штурман слаще, чем,
положим, капитан или первый помощник. Сказал только тогда боцману, посмотри,
мол, закончил ли Голиков газету делать... Тут-то и попались голубки. И это
был самый лучший исход для Вени, списан за аморальное поведение, забыты все
эти "Континенты" и "Посевы"... А Клара что же, женщина не виновата, пусть
остается, пусть работой и поведением докажет, что имеет право ходить на
судах загранплавания. И ничего она из себя не представляла в постели, с
удовольствием уступил ее капитану, тот тоже пару ночей провел с ней, а потом
перевел в буфетчицы матросского салона, чтобы и на глаза не попадалась...
Хорош бы был Веня, если бы с такой судьбу свою связал. Моралист хренов!
Что-то у них есть общее с капитаном траулера. Все они знают, все понимают...
Теперь еще и к религии протянулись, вдруг оказалось -- верят в Бога, на
груди у всех крестики... Скоро перед отдачей трала будут судовой молебен
устраивать. Навроде тех мусульман, что были лет пять назад на практике. Надо
трал выбирать. Каждый человек расписан, все на своих местах. А тут солнце в
воду садится. Так эти -- на колени -- и трава кругом не расти -- у них
вечерний намаз...
Знал капитан траулера, что не по нутру ему, Коврову, все эти разговоры
о церкви, и специально затевал их за обедом. В последние дни все рассуждал о
покаянии, может ли быть прощен грех, второй штурман -- его подпевала, тот из
себя вообще самого набожного корчил, утверждал, что главное исповедоваться в
грехах, что даже разбойника Христос простил. А капитан специально, чтобы
уколоть его, Коврова, заявлял: "Коммунистам не дано покаяние, слишком велики
грехи. Христос и не предполагал, что человек может так озвереть. Вот у нас
Ночью, укладываясь спать в просторном судовом лазарете, -- каюты для
него не нашлось, -- он почувствовал, как все раскаляется вокруг, и голова
становится тяжелой, будто ее налили свинцом. Возможно, сказалась атмосфера
помещения, помнившая о всех страдавших на этих, сейчас пустующих белоснежных
койках. Обиды подступали с новой силой, и захотелось даже заболеть
по-настоящему, чтобы не вылезать из лазарета до самого порта, чтобы
приносили сюда еду и не лезли с расспросами. Хорошо хоть, судно
транспортное, из другой конторы. Вроде бы и не должно быть знакомых. Ход
быстрый, дней семь -- и дома, а там что-нибудь да решится. Не он один такой,
на каждом судне -- первые помощники, что же их всех одним махом сократят?
Надо отдохнуть, набраться сил. Тревожить здесь никто не станет, пассажир он
и есть пассажир, человек на судне временный, кому какое дело до него, не
появишься на палубе -- никто и не вспомнит...
Утром, как чувствовал, не хотел идти на завтрак, пошарил в холодильнике
-- пусто, долго стоял под душем, потом курил, и все-таки не выдержал,
подумал все уже поели. Однако не рассчитал -- в кают-компании было полно
людей, и когда он вошел, буквально кинулся к нему здоровенный рыжий детина
-- Венька, ходивший вместе с ним на траулерах. Венька широко улыбался,
вертел длинными руками и гремел на всю кают-компанию:
-- Константин Иванович! Сколько зим! Какими судьбами?
И уже обращаясь ко всем сидящим за утренним чаем:
-- Коллеги, да вы знаете, кто среди нас, это же гроза всех
промысловиков, сам Константин Иванович!
Все на минуту перестали прихлебывать чай, подняли головы, зашептались.
Ковров кивнул и заставил себя улыбнуться.
Венька, обрадованный неожиданной встречей, подсел рядом и все говорил и
говорил и не отошел, пока не условились встретиться у него в каюте, вечером
после вахты.
До обеда Ковров бродил по судну и курил, делать было абсолютно нечего,
читать не хотелось, а просто так пролеживать бока на койке в пустом лазарете
было утомительно.
Судно было из серии банановозов, которые носили на борту названия
ветров. Это было "Пассат". Шло полным ходом на всех четырех машинах. Ветер с
силой дул в правую скулу и рвался вдоль многочисленных надстроек, иногда
судно гулко шлепалось носом по волне, как будто кто-то бил по воде большой
лопатой. Разрезанная литым форштевнем волна столбом воды поднималась у борта
и скатывала палубу, в потоках на мгновение рождались слабые радуги и тотчас
исчезали. Матросы скребками чистили рубку, в корме двое молодых
длинноволосых парней баловались со шлангом, норовя облить друг друга, а
когда это удавалось, отчаянно визжали.
Набирают во флот кого попало, зло подумал Ковров и чертыхнулся.
Доступно стало каждому море. И он вспомнил, как прежде трудно было
устроиться на суда загранплавания, как тщательно все проверяли, как он сам в
кадрах выяснял всю жизнь человека до малейших деталей. А эти вышли в море,
как на прогулку, тем более на транспорте -- здесь работы с гулькин нос, да и
не до работы таким, им бы скорее на заход, в инпорт, а там попробуй уследи
за ними. Их бы на путину в прежние годы, на сететряски бы поставить, да лед
еще чтобы попробовали скалывать с палуб. А у них теперь курорт, круиз
бесплатный. И женщин на транспорте предостаточно, не то что на траулере --
где всего одна-две, да и тех лучше бы не было. Из-за них весь сыр-бор,
сколько они крови попортили ему, Коврову, за всю его морскую жизнь, разное
бывало. Как вот тогда с Венькой, видно, опомнился, зла не таит, а был
горячий... Да и не таких обламывали. Кто хочет визу потерять? -- закроют, а
потом ходи -- доказывай...
После обеда в лазарет, где расположился Ковров, пришла черноволосая
женщина с лохматыми бровями, сросшимися на переносице, с большими лучистыми
глазами, в белом коротком халате, открывавшем стройные ноги. Она вошла
запросто, это было ее хозяйство. Очевидно, подумала, что он, Ковров,
возвращается в порт из-за какой-то болезни. Объяснять, что она ошиблась, что
его списали, открываться, что он первый помощник, -- Ковров не захотел.
Вспомнил про свою больную печень, когда стал рассказывать, даже почувствовал
какую-то резь в боку, давно уже не тревожила его эта печень -- а тут на
тебе, недаром говорят: все болезни от нервов -- и только две от
удовольствия, теперь уже три -- надо добавить СПИД...
Женщина закурила, ей не хотелось уходить, как и всякий судовой врач,
она редко имела дело с больными, а здесь был случай освежить свои знания. Но
наконец она поняла, что лечиться Ковров не собирается, и даже покривилась:
-- Обидно, что вы не доверяете мне, -- сказала она, -- но я не буду вас
принуждать. Хотя в печени-то я кое-что смыслю, у меня самой она пошаливает.
Ее каюта была напротив, через приоткрытую дверь. Ковров разглядел
широкую, почти домашнюю кровать с кружевной накидкой на подушках, на стене
виднелись цветные фотографии. Ковров упорно отмалчивался, и разговор у них
не складывался.
Когда она ушла, Ковров встал и побрел на палубу, где свободные от вахты
мотористы играли в бильярд. Бильярд был судовой, и шары здесь заменяли
шашки, но кий, правила лузы -- все было, как на обычном бильярде. Ковров
дождался очереди и по тому, как он взял кий и сделал первый удар, все
поняли, что игрок он высокого класса. Он ловко пускал шашки в лузы,
развлекаясь, бил не на прямую, а от бортика, пренебрегал явными подставками,
выстраивал шашки так, чтобы загонять их в лузу одну за другой. Пошли за
судовым чемпионом -- токарем. Ковров начал игру удачно, потом неожиданно
допустил подставку и все же оставался близок к победе, когда почувствовал,
что немеет левая рука, удары уже перестали быть точными. Он бросил кий и, ни
слова не говоря, повернулся и медленно пошел к надстройке. Он услышал, как
кто-то хохотнул за его спиной, очевидно токарь. Ковров ускорил шаг и, когда
зашел за надстройку, остановился и размял руку, -- ничего страшного, можно
было и доиграть. Этот токарь -- ему не соперник. Удар свой он, Ковров,
отточил за долгие годы морских вояжей. В любой игре был непобедим -- и
шашки, и шиш-беш, и даже шахматы, не говоря уже о преферансе. Да и вряд ли
найдется на флоте такой первый помощник, который не поднаторел бы во всех
этих играх. Вахту нести не надо -- времени свободного много, особенно, если
рейс без захода в иностранный порт. Заходы и женщины -- вот что отнимало
время. А в последние рейсы еще и этот раскардаш, что назвали перестройкой, у
всех языки развязались...
До ужина он провалялся на койке, вглядываясь в белый подволок и
причудливые темные пятна от сырости по углам. Он старался ни о чем не
думать. Лазарет напоминал ему комнату в общежитии мореходки, тоже более
десятка коек, такая же холодная голубизна стен -- и причудливые пятна.
Последний курс все решал -- куда распределят, зависело не только от оценок,
могли в Заполярье ткнуть, а вот достался не худший вариант -- почти в центре
Европы, близость границ, здесь глаз да глаз нужен был. Об этом и говорили те
двое в темно-синих костюмах, которые пришли в комнату, когда все остальные,
кроме него, Коврова, вертелись на танцах в медицинском училище. Было лестно,
что тебе доверяют, что становишься помощником наследников Железного
Феликса... Это сейчас все кричат -- убийцы, а тогда -- почетно было -- на
тебя пал выбор, ты отвечаешь за многих...
И скольких удалось спасти, остеречь, не дать им скатиться в
бездну...Хороши бы они были, если бы он, Ковров, после рейса, как и
положено, ни о чем бы не умалчивал. Нет, никто не может упрекнуть его -- он
сам все предупреждал, сам не спал ночами. И не было ни разу случаев побега
на тех траулерах, где он отвечал за людей. И в загранпортах ни одного
скандала. Главное вовремя предупредить...
В море люди разные, хотя и проверяют каждого и комиссия визу открывает,
но чтобы человек предстал в своей сути, с ним надо пусть не пуд соли съесть,
но хотя бы один рейс вместе пробыть. Взять хотя бы этого Веню, Голиков,
кажется, его фамилия, язык у него -- главный враг и ложное фанфаронство,
набрал в Амстердаме журналов антисоветских, да не таился -- открыто, старший
группы, конечно, сразу доложил, такие дела в то время не прощали, не видать
бы парню моря, а все же удалось повернуть все на аморалку, не за
антисоветчину вздрючили, а все в тот скандал уперлось, когда застали его с
буфетчицей. Королевой ходила -- не подступись, всех гнала. А после --
шелковой стала, даже прозвище ей влепили -- вездеход. Глаза у ней были, как
у этой судовой врачихи, только еще шире и брови собольи. Ну и стать,
конечно, куда этой докторше, эта уже тертый калач, а та в первый рейс шла...
...На полдник Ковров не пошел, но и находиться более в пустом лазарете
не мог. Было ровно пять часов -- время вечернего промсовета. Ковров не
выдержал, встал и пошел в радиорубку.
Иллюминаторы в радиорубке были открыты, и Ковров встал у переборки, с
безразличным видом провожая взглядом барашки волн, расходящиеся от борта. В
рубке сидело судовое начальство. "Пассат" еще совсем недалеко отошел от
района промысла, слышимость была хорошая, но дела промысла уже никого не
волновали, потому капитан "Пассата", угрюмый и неповоротливый детина, больше
слушал анекдоты, которые травил его помощник, нежели голоса своих коллег в
эфире. Очередь его, Коврова траулера, была в числе последних из выступающих.
Ковров терпеливо ждал. Была в душе смутная надежда -- услышать о пролове, а
может быть, даже о каком-нибудь ЧП, не исключено, могли и напиться -- запасы
там, на траулере, были. Выдавали их только с его, Коврова, разрешения.
Перескубутся там все по пьянке, наломают дров -- всего можно было ожидать.
Поймут, как опрометчиво было это решение -- списать человека, на котором
держался порядок. Не все приказы берега надо столь спешно выполнять. Там, на
берегу, тоже ошибаются. В любом деле нельзя пороть горячку. Почему, он,
Ковров, должен отвечать за всю ту бойню, что устроили большевики, он ведь не
только партию на судне представлял -- мало ли что название -- по
политической части, он экипаж воедино свинчивал, всех в руках держал. Куда
они денутся, без первых помощников им гроб. Раньше, в той царской России,
которую сейчас взахлеб нахваливают, тоже ведь не обходились на кораблях без
подобных людей -- были на каждом судне попы. Называют сейчас первых
помощников -- попами, вроде бы в насмешку, а ничего зазорного в этом нет.
Он, Ковров, на такое прозвище не обижался, в нем суть, в этом прозвище,
схвачена.
В эфире между тем слышались голоса капитанов, всех их знал Ковров, со
многими приходилось работать вместе, вот дорвался до микрофона Строев, тому
верить нельзя -- плетет подряд, все хитрит, все ему мало рыбы, а вот и
Козлов -- вкрадчивая лиса, -- здесь уж чего лебезить, это не в управлении
перед большим шефом, но уж натура такая -- никуда не деться. А как извивался
Козлов, когда с его траулера сбежал боцман, проворонить такое -- все свернул
на своего первого помощника, конечно, тот был во многом виноват. Но что
может сделать один человек, время подошло -- стали языки развязывать, страх
исчез, всем море по колено. Потенциального беглеца всегда можно выявить в
начале рейса. Вот раньше, когда он, Ковров, только начинал ходить в море,
все было поставлено так, что никуда бы этот шелудивый боцман не смылся.
Помнится, и перед первым рейсом инструктировали в госбезопасности, потом
дали список надежных людей, в рейсе они были подмогой, был даже среди них
такой, кто бы на все пошел, преданный человек, плотник судовой -- Мухамедов,
тому специальное задание было дано, обязан он был в случае побега кого-либо
из членов экипажа ранить себя ножом, чтобы капитан смог заявить о розыске
преступника, а Мухамедов в полиции подтвердил бы, что беглец совершил
преступление -- нанес ему, Мухамедову, удар ножом. Да, была тогда
дисциплина, не то что сейчас, и работали на совесть, сил не жалели...
А теперь вот Козлов на весь эфир заявляет: если не будет получено добро
на увеличение валютной доли заработка, экипаж решил прекратить траления.
Дожили... Ну, ну -- господин Козлов, почувствуй, каково без первого
помощника, попробуй сам урезонь рвачей...
Ковров сплюнул, презрительно хмыкнул, придвинулся ближе к раскрытому
иллюминатору, почувствовал -- сейчас его траулер выйдет на связь. И вот
сквозь потрескивания и морзянку послышался знакомый тонкий голос дамского
угодника:
-- Ночью сопутствовал успех, три траления на глубинах сто семьдесят
метров к осту от района баз, пятьдесят тонн, стоим на якоре, обрабатываем
рыбу, породный состав -- скумбрия, в прилове -- луфарь, вся команда вышла на
шкерку, вся...
-- Во дает! -- удивился радист в рубке. И капитан "Пассата" тоже
откликнулся, взял микрофон, выкрикнул в эфир:
-- Удачи тебе, давай доказывай, что не зря взялся за аренду!
Ковров отстранился от стенки радиорубки, резко шагнул к трапу, ведущему
на шлюпочную палубу, какая-то горечь скопилась внутри и виски сдавило.
Знает, что слушаю промсовет, понял Ковров, вот и выпячивается -- стоим на
якоре, вот какие мы, нам теперь и ловить не к чему -- рыбы полно -- и все
шкерят, без первого помощника всех организовал. Раскудахтался! Сегодня есть
рыба -- и ты на коне, а завтра что запоешь?..
И зачем кричать на весь эфир? Только для того, чтобы задеть его,
Коврова, вдогонку еще раз подколоть! Ведь сейчас все траулеры к нему
побегут! Нет, не просто задеть хочет. Это его извечное пижонство -- показать
всему флоту -- вот я какой, первым вышел на аренду, даю людям заработать!
Дешевое пижонство! Весь он такой -- вертлявый, жаждущий славы, пальчики
тонкие, такими пальчиками не рыбу шкерить, а женщин ласкать, вот в этом деле
он специалист. Никто теперь ему не помеха! Хочет быть чистюлей, казаться
этаким непогрешимым. Это даже представить трудно -- с первого дня рейса
запретил читать радиограммы. Как ему ни доказывал, что это необходимо, ни в
какую. Хороши бы были они в позапрошлом рейсе, если бы не проверяли тексты,
другой был капитан -- старый морской волк, понимал -- без этого не
обойдешься. Попали в пролов, каждый норовил списаться с судна, вот и давали
на берег шифровки, чтобы оттуда получить ответы, заверенные врачами, у
одного вдруг -- сестра при смерти, у другого -- мать требует ухода, у
третьего -- отец в аварию попал. Только быстро он, Ковров, эту игру
разгадал... А этим, молодым, никакая аренда не поможет, развалят флот...
Перед ужином у Коврова резко сдавило грудь, он почувствовал, что
задыхается, полчаса лежал неподвижно, пока боль не стихла. Он твердо решил,
что к Веньке Голикову не пойдет , не покажется и на ужине, сошлется на боли
в груди, не хотелось ему никого видеть, ни с кем он не желал разговаривать,
тем более с этим своим давним соплавателем.
Но отвертеться ему не удалось. Венька зашел за ним, уговаривал
настойчиво, да и сам Ковров не в силах был долго сопротивляться, внезапно он
почувствовал голод, пожалел, что пропустил ужин, и сдался перед Венькиным
напором.
В каюте у Вени Голикова был накрыт роскошный стол, самодельные рулеты,
жареные цыплята и даже зеленый огурец, нарезанный тонкими ломтиками, и,
конечно, бутылка водки -- прямо из холодильника с запотевшим зеленым
стеклом.
-- Вы уж извините, Константин Иванович, нет у нас более ничего другого,
домой идем, вот бы в начале рейса встретиться, а теперь -- последняя
бутылка, -- суетился Голиков, наполняя граненые рюмки.
Ковров залпом опрокинул рюмку и сразу почувствовал облегчение, боль в
груди исчезла, и мягкое приятное тепло начало разливаться по телу. Зря он
хотел избежать этой встречи, Голиков все правильно понял, не помнит зла,
даже благодарен за то, что спас его тогда, в том злополучном рейсе...
Говорили о разном, вспоминали совсем другой рейс в Тихий океан, самый
первый рейс Голикова, Ковров только теперь вспомнил, что да, действительно,
были вместе, Голиков был тогда тихим, незаметным практикантом из мореходки,
рыба шла тогда необыкновенно, просто невозможно было ее обработать, брали на
выбор -- сколько хотели. Загрузили трюма и устроили праздник, совпали и День
рыбака и переход экватора Веселье учудили! Сейчас так не умеют, от души все
было. И Голиков вспоминал теперь все взахлеб. И все это было приятно слушать
Коврову, ведь это он, Ковров, тогда затеял -- праздники тоже надо уметь
организовать, человеку не только кнут нужен, но и пряник...
После третьей рюмки Ковров окончательно раскрепостился, все уже
казалось ему не таким страшным, он чувствовал, как возвращается к нему
прежняя уверенность в себе, он стал много говорить, стал поучать,
проповедовать.
Голиков поощрительно кивал, улыбался, пил, правда, мало, но зато
налегал на закуску.
-- Узнаю прежнего комиссара! -- сказал он. -- Давайте, Константин
Иванович, за всех женщин, любивших нас! Давайте за Клару!
Ковров поднял рюмку, мелькнуло в голове -- почему за Клару, кто эта
Клара? Жена Голикова? И только после того как осушил рюмку, -- дошло до него
-- так ведь это та буфетчица, из-за которой Голикова списали на берег.
Ковров поперхнулся, откашлялся, запил водку холодным соком и уставился на
Веню.
-- Ты меня зачем позвал? Счеты сводить? Торжествуешь -- твое время
пришло! -- не сказал, а почти выкрикнул Ковров.
Судно качнуло, задребезжали рюмки и что-то скрипуче звякнуло за
переборкой. Веня рукой придержал бутылку, но наливать больше не стал.
-- Полноте, Константин Иванович, какие счеты, -- протянул он, -- я вам,
можно сказать, даже благодарен. Меня ведь тогда визы на год лишили, а я на
берегу пять лет отсидел в службе мореплавания. Успел за эти годы институт
кончить, так что специальность получил, вот закончу рейс, еще один сделаю и
преподавать пойду...
-- Что же ты преподавать будешь? -- удивленно спросил Ковров.
И когда Голиков ответил, что философию, раскатисто рассмеялся.
-- Надо же, -- выкрикнул Ковров -- философию, ну какой с моряка может
быть философ! В море не до философий, в море действовать надо, действовать
на упреждение, все рассчитать -- и трах -- влепить, трезво все рассчитать.
Не быть раззявой! Не ты -- так тебя -- вот наша философия!
-- Это все в прошлом, надо вам, Константин Иванович, курс менять, --
протянул Веня.
Ковров хмыкнул, этому ли шалопаю учить его, конечно, перевертышей
сейчас много, да вот что они запоют, когда власти очухаются...
-- Ты меня, Веня, только не учи как жить, -- сказал Ковров и откинулся
к переборке. Почувствовал спиной гладкую полированную поверхность,
постарался расслабиться. Что теперь ему этот Венька, ишь философ, начитался
в свое время антисоветчины, теперь может и другим мозги пудрить. Были бы
сейчас вместе на траулере, быстро бы поставил его на место...
-- Помните наш первый рейс, -- сказал Голиков и посмотрел пристально,
будто впервые видел своего гостя. Ковров как ни силился, но вспомнить тот
рейс не мог.
-- Помните, после того рейса многие списались, -- продолжал Голиков, --
хоть и заработок был хороший...
И тут Ковров наконец вспомнил, ну да, конечно, это был рейс на Банку
Джорджес, золотой рейс, именно после того рейса он, Ковров, купил первую
свою машину, подержанную "Волгу"...
-- Говоришь списались многие, -- протянул Ковров, -- кишка у них тонка
была, лодыри, болтуны, вот кто списался...
-- А я ведь тоже тогда попросился на другой траулер, -- вдруг признался
Голиков.
-- Это ты по молодости, -- сказал Ковров, -- сил у тебя еще не было
рыбацких, хватки, злости морской...
-- Нет, силы у меня тогда были, я ведь в училище спортом занимался, на
мастера шел... Не в силе и не в заработке дело было. Из-за вас народ с
траулера уходил, -- сказал Голиков и покраснел.
-- Ну вот выдумал! -- Ковров даже с места подскочил. -- Ну ты даешь, да
со мной люди всегда охотно шли, верили мне люди!
-- И такое было, откликнулся Голиков, -- и я ведь вам поверил в том
рейсе, когда меня списали. Вы ведь мне ключ от ленинского уголка специально
подсунули. Как же вы антисоветчику поручили делать газету, да еще и Клару
прислали, помните?
-- Что-то ты, Веня, городишь, это ты при себе оставь -- тебя тогда
аморалка спасла, не Клара -- так сушил бы ты сухари. Я тебя, сопляка,
прикрыл! -- выкрикнул Ковров.
-- Эх, Константин Иванович. А вы все такой же, вам бы покаяться,
оглянуться, а вы все такой же! -- с горечью произнес Голиков, потом встал,
вынул из рундука полиэтиленовый пакет, положил туда недопитую бутылку,
предварительно заткнув ее пробкой, и протянул пакет Коврову.
Ковров пакет взял машинально, при этом Веня, подавая пакет, оттеснил
гостя к двери. И как-то уже само собой получилось, что Ковров спиной
приоткрыл дверь...
В лазарете Ковров не раздеваясь плюхнулся на койку в надежде, что
сработает хмель и сразу придет сон. Он закрыл глаза и постарался ни о чем не
думать, однако обидные венины слова не давали покоя и опять, нехорошо
сдавило бок и пришлось привстать, чтобы боль отошла и затаилась внутри.
Сильнее всякой боли душила обида. Возникал перед глазами Венька с растянутым
в улыбке ртом. Талдычил -- покайтесь. А в чем каяться? Жил все время для
людей. Рейсы по шесть месяцев, дом свой заброшен, не заметил, как
состарилась жена, выросли дети. В чем каяться? Все сейчас валят на
большевиков. Вот и на траулере, в этом последнем рейсе, только и разговоров,
что о зверстве большевиков. Впервые с таким столкнулся -- на судне капитан
беспартийный, нет, не потому, что, как и все, вышел из партии недавно, не
был он в партии никогда, да разве бы раньше такого кадры пропустили? А
теперь он на коне. Специально в салоне заводил разговоры о ГУЛАГе, о
допросах в ЧК, о Берии... Называл его, Коврова, не иначе как -- комиссар.
Вроде бы и почетно, но звучало все время с подковыркой. Тут же тебя назовет
комиссар, а вслед заведет очередную свою бодягу о том, как комиссары
поднимали на штыки лучших российских генералов, как насиловали благородных
барышень или еще что-нибудь похлеще выдумает. Почему он, Ковров, должен за
всех отвечать. Ну были перегибы, так на то они и революция, и война, иначе
ее не выиграешь. Народ надо в строгости держать, сейчас вожжи отпустили -- и
все под откос полетело. Этот же капитан-правдолюбец открыто крутит с
буфетчицей, сидят обнявшись в салоне у всех на виду, никто им не указ. Разве
так можно, ну побаловался ночью -- твое право, ты -- капитан, хозяин на
судне, а на людях изволь не замечать свою пассию. Так всегда делали и
капитаны, и он сам, Ковров, на все есть свои правила, И женщины, когда
рвутся в море, знают, на что идут. Рейс длинный, все равно любая не
выдержит, так кто ей будет лучшей защитой -- матрос или первый помощник...
Ну и конечно, капитан... Клара этого не хотела понять, буфетчица, а по
совместительству уборщица кают комсостава, ходила по палубам словно
английская королева. Еще и до промысла не дошли, как, нате вам, первый
скандал, ворвалась в капитанскую каюту с криком: "Я не буду убирать у
первого помощника! Нога моя не ступит в его каюту!" Капитан под ее напором
стушевался, забился в кресло. А в чем причина -- чушь какая-то. Он, Ковров,
ни на чем не настаивал, ни к чему ее не принуждал, ну погладил мимоходом,
скажи какая беда. Идешь каюту убирать так надень рабочий халат, специально
его тебе выдают, а то явилась в юбке до пупа. "Вы должны оградить меня!" --
наскакивает на капитана. От чего оградить, кто тебя насилует? Сама на все
будешь согласна. Тут и этот случай с Веней подвернулся. Инструктировал же
всех -- никакой литературы не брать. А если бы раскрылось все -- Вене конец,
но и ему, Коврову, не поздоровилось бы... А теперь этот судовой философ еще
и мораль будет читать! Если тебе дали ключ от ленинского уголка и если там
есть диван, это не значит, что надо на него валить женщину... Нет,
специально он, Ковров, ничего не подстраивал. Знал, конечно, что тает Веня
при виде, буфетчицы, понимал, что и той -- молодой штурман слаще, чем,
положим, капитан или первый помощник. Сказал только тогда боцману, посмотри,
мол, закончил ли Голиков газету делать... Тут-то и попались голубки. И это
был самый лучший исход для Вени, списан за аморальное поведение, забыты все
эти "Континенты" и "Посевы"... А Клара что же, женщина не виновата, пусть
остается, пусть работой и поведением докажет, что имеет право ходить на
судах загранплавания. И ничего она из себя не представляла в постели, с
удовольствием уступил ее капитану, тот тоже пару ночей провел с ней, а потом
перевел в буфетчицы матросского салона, чтобы и на глаза не попадалась...
Хорош бы был Веня, если бы с такой судьбу свою связал. Моралист хренов!
Что-то у них есть общее с капитаном траулера. Все они знают, все понимают...
Теперь еще и к религии протянулись, вдруг оказалось -- верят в Бога, на
груди у всех крестики... Скоро перед отдачей трала будут судовой молебен
устраивать. Навроде тех мусульман, что были лет пять назад на практике. Надо
трал выбирать. Каждый человек расписан, все на своих местах. А тут солнце в
воду садится. Так эти -- на колени -- и трава кругом не расти -- у них
вечерний намаз...
Знал капитан траулера, что не по нутру ему, Коврову, все эти разговоры
о церкви, и специально затевал их за обедом. В последние дни все рассуждал о
покаянии, может ли быть прощен грех, второй штурман -- его подпевала, тот из
себя вообще самого набожного корчил, утверждал, что главное исповедоваться в
грехах, что даже разбойника Христос простил. А капитан специально, чтобы
уколоть его, Коврова, заявлял: "Коммунистам не дано покаяние, слишком велики
грехи. Христос и не предполагал, что человек может так озвереть. Вот у нас