открыть душу первому встречному, обожала своих кратковременных подруг на
судах, готова была все для них сделать, пока несколько раз не обожглась.
Разные бывают женщины в море, что греха таить: кто за легкой наживой в путь
пускается, кто личную жизнь устраивает, да мало ли какие причины в море
гонят! Ей вот в одной рейсе "повезло" -- попалась напарница -- с виду,
вроде, душа-деваха: и простая, и случайных связей сторонится, хотя многие к
ней клинья подбивали. А она хоть бы что, усмехается только: "Я уже десять
лет хожу в моря, у меня на мужиков аллергия!" И Катя раскрылась перед ней,
разоткровенничалась, так захотелось поделиться с кем-нибудь, а после этого -
житья не стало. Как будто подменили напарницу -- пошли намеки, подковырки,
даже угрозы. А всего-то и нужно было этой соплавательнице -- ее, Катю,
запугать, чтобы молчала, потому что обнаружилась и у нее тайна:
приспособилась на камбузе брагу варить, да матросам за заграничные шмотки
сбывать. Не выдержала Катя, про совесть ей напомнила. "Кто бы мне указывал!"
-- рассмеялась в ответ напарница. И вот впервые пошла Катя на открытую
схватку... Что тогда началось! Война настоящая. Пришлось все-таки рассказать
Вагину, надо было, спивались матросы. Он, конечно, сразу все на свои места
поставил: напарницу эту списал, отправил в порт. Мало этого, -- вслед за ней
послал рапорт и требование: передать дело в суд. "Я в партком пойду, все
узнают чем вы здесь занимаетесь!" -- угрожала напарница, уже когда у трапа с
вещами стояла. "Не бойся, -- сказал Вагин Кате, -- пусть идет, куда хочет,
на флоте ей делать нечего!" Смелее он был тогда, за себя не опасался...
Вот так она, Катя, в первый раз получила урок от жизни! Вспоминала она
сейчас все это, слушая Милу, которой все в новинку, все кажется прелестным и
чудным -- и океан -- ах, какая ширь! -- с ума можно сойти, и матросы на
"Колпино" -- ну просто один к одному парни, и особенно старпом -- это только
по большому секрету: влюблен в нее начисто, настаивает даже, чтобы
расписались после рейса и жили вместе и на берегу.
-- А там, на берегу, его никто не ждет? -- спросила Катя.
Мила будто споткнулась на бегу, покраснела:
-- Там не в счет! Он ведь не знал, что встретит меня, он уже и
радиограмму ей дал, что между ними все кончено...
"Странно как все повторяется, -- подумала Катя. -- Вон ведь сколько
матросов на "Колпино" -- молодых, неженатых, так нет, почему--то именно
старпом..."
-- Идемте ко мне, -- предложила Мила, -- кофе попьем, посмотрите как
живем: с кастеляншей в одной каюте. Она добрая такая, только старенькая, лет
сорок наверно... Ходит в море очень давно, а все привыкнуть к качке не
может. А я вот сразу поняла, как надо переносить болтанку: я в шторм ем
много и пою. Все песни, что помню, перепою! Меня морская болезнь и не берет!
-- Ты молодец! -- похвалила Катя. -- А я поначалу никак не могла
приспособиться. На траулерах ходила, а те как с волны опустит -- все внутри
обрывается. А посуда!.. летит со стола, как живая, хоть и скатерть заранее
намочишь, и штормовки по краям стола поставишь. Тарелок за рейс разобьется
-- пропасть, попробуй на берегу списать...
-- Меня звали на траулеры, а я испугалась: говорят, там так бывает, что
женщина одна на судне! А с Вагиным вы тоже на траулерах встретились?
Мила почувствовала, что спросила что-то не то, и заторопилась:
-- Идемте же, да не слушайте вы меня! И только не обижайтесь,
пожалуйста!
Катю словно водой холодной окатили. Вот такие секреты на промысле, а
Вагин надеется, что никто не знает!
На палубе их ослепило яркое солнце, на небе по-прежнему не было ни
одного облачка. "Колпино" лежало в дрейфе. У носовой тамбучины они заметили
группу судовых командиров, смотревших на воду. Матросы, игравшие в волейбол
на кормовой надстройке, прекратили матч, столпились у лееров и тоже
вглядывались в океанский простор.
Вдали, на зеркальной поверхности прыгал, как водяная блоха, юркий
разъездной катер. Он ходко бежал к "Колпино", на глазах превращаясь из едва
различимой точки в нечто рельефное. Вот уже стали видны люди на его борту, и
Катя смогла прочесть надпись -- "Кронштадт". Значит, вестник оттуда, с ее
плавбазы.
-- Идем же, ничего интересного! -- протянула Мила. -- Опять продукты
станут выпрашивать, знаю я их!
Но Катя как будто прилипла к палубе, что-то захолонуло внутри. Вдруг
Вагин опомнился, понял все...
С борта "Колпино" спустили трап, старпом подергал, проверил - прочно ли
закреплен, что-то сказал пожилому матросу, по-видимому, боцману. Похожий на
тюленя капитан "Колпино", не вынимая изо рта коричневой трубки, подошел
вплотную к фальшборту. Катер притирался к борту, на вираже взметнул веер
брызг и замер точно в том месте, где был опущен трап. Катя шагнула к леерам
и сразу увидела Вагина. Видимо, до этого он стоял за рубкой катера, а теперь
перебрался в нос, готовясь ухватиться за трап. Катя видела, как ловко он
поймал канат, подтянулся, точно встал ногой на перекладину, а через
мгновение уже показался над планширем. К нему потянулись руки -- помочь, но
он опередил всех и легко прыгнул на палубу.
Катя замерла. Взгляды их встретились, и она поняла, что Вагин заметил
ее, даже не сейчас, а еще раньше -- с борта катера.
-- Катя, Катя, я зову, зову тебя, а ты? -- Мила дергала ее за рукав. Но
в это время Милу отвлек старпом, подозвал к себе, что-то долго объяснял. А
Вагин улыбался и здоровался с судовыми командирами. Мила кивнула головой,
мол все ясно, отошла от старпома и сказала: "Катя, дорогая, поможете мне
стол накрыть, это же сам Вагин!"
Стол сервировали в просторной капитанской каюте. Неведомо откуда
появились ярко-желтые апельсины, на камбузе срочно отваривали креветок,
технолог принес сочные рулеты из скумбрии, но главным украшением стола была
красная икра. В последний момент хватились -- нет салфеток. Мила побежала к
себе в каюту, за ней неотвязно, как тень, последовал старпом: он отвечал за
подготовку стола и это давало ему повод быть все время рядом с Милой.
Катя смотрела на них и казалось ей, что видит она самою себя, ту очень
давнюю, вышедшею в первый рейс... Старпом обращался к Миле хотя и официально
-- Томила Вячеславовна, так оказывается ее звали, но в голосе его совсем не
было начальственных ноток, напротив, слова произносились тихо, почти нежно и
каждое наполнялось особым смыслом и значением. "А ведь он в нее влюблен
по-настоящему, -- подумала Катя, -- да и Мила тоже, просто тает..."
Когда старпом и Мила вернулись с пачками салфеток, Катя заканчивала
приготовление своего "фирменного" салата из креветок. Конечно, Вагин поймет,
что сделала этот салат она, не стоило бы так стараться, но что поделать,
привыкла делать все добросовестно.
Старпом что-то шептал Миле. Катя не прислушивалась -- пусть милуются,
их время, -- но шепот был какой-то настораживающий, чем-то Мила была
недовольна, она молчала, улыбка с ее лица исчезла, но серьезной она
показалась Кате еще красивее.
-- ...Ну нельзя же так, при людях! -- услышала Катя слова Милы, -- Вот
кончится рейс, решишь все -- я это уже сто раз говорила... Нет, к тебе я не
пойду...
Катя кашлянула: ей стало неудобно быть свидетелем их разговора, и в то
же время какое-то удовлетворение родилось в ней: молодец Мила, вовсе это не
стрекоза, оказывается, орешек-то крепкий! Так и надо -- с самого первого
рейса так и надо, это не то что я -- сразу потеряла голову...
Мила тем временем подошла к ней, улыбнулась, как ни в чем не бывало.
Катя одобрительно кивнула ей и подала тарелку с салатом. Надо было спешить,
чтобы закончить все приготовления до прихода Вагина и незаметно уйти. Так
она решила... И все-таки не успела!
Заслышав голоса и шаги, по трапу, ведущему к капитанской каюте, Катя
скользнула в буфетную и решила -- в каюте капитана больше не появляться. Из
буфетной, расположенной в салоне комсостава и примыкающей непосредственно к
капитанскому блоку, она слышала, как усаживались за стол, продолжая спор,
начатый на палубе и в трюмах, куда капитан водил Вагина, чтобы тот сам
убедился, что свободного места не осталось. Вагинский голос перекрывал
остальные. Говорить и убеждать он умел. Но капитан "Колпино" не сдавался, он
произносил фразы медленно, слегка грассируя, но настойчиво.
-- И снова утверждаю, уважаемый Василий Игнатьевич, хотя вы и начальник
здесь, и утверждаете, что вам виднее, мы не будем подходить к "Яшме", и не
только потому, что пресервы мы взять не можем, а еще и потому, извините, что
транспортный флот, в отличии от ваших любимых траулеров, имеет строгий
график эксплуатации, нас по приходу ждет док, за который мы бились давно.
Учтите, обрастание съедает у нас целых три узла!
-- Это ваши проблемы, -- возражал Вагин, -- я уже объяснял положение на
"Яшме". Пресервы там начали делать по собственной инициативе, главк это
одобрил. Я обещал выгрузку. Пресервы -- это деньги, это наш план. А вы
хотите все сорвать!
Катя подошла вплотную к переборке, вслушиваясь в спор. "Значит, это
Вагин задержал транспорт, -- поняла она, -- но ведь это же против него, ведь
ей нельзя задержаться даже на несколько дней. Может быть, он передумал?"
-- Я хочу заметить, -- продолжал капитан "Колпино", в его голосе теперь
проскальзывала нервозность, -- вслед на нами идет "Неман", исключительно
быстроходный транспорт, через сутки он будет здесь и тогда...
-- "Неман" остановлен в Ирландии, -- перебил Вагин.
-- Передайте тогда пресервы на любой траулер, снимающийся с промысла,
-- предложил кто-то из сидевших за столом.
--На траулерах нет емкостей, приспособленных для перевозки пресервов,
-- парировал Вагин.
Катя слушала знакомый голос, понимала, что Вагин, как всегда, прав, но
мысль, что сейчас его волнует только "Яшма", была уж слишком обидной.
Незаметно Катя покинула буфетную и быстро спустилась по трапу. Когда она шла
по палубе к кормовой надстройке, ей казалось, что все матросы, встречающиеся
на пути, знают о ней и Вагине, об их отношениях, и смотрят насмешливо вслед.
В каюте она заперла дверь и, не раздеваясь, легла на койку. Значит,
поняла она, Вагин не специально придумал эти пресервы, так сложились
обстоятельства, над которым даже он не властен. Но как же это? не подойти,
не сказать даже двух слов... В это не хотелось верить. А может быть, он
сейчас ищет ее, спросить ни у кого не может... Такое у него положение:
начальник промысла, непогрешим, незапятнанная репутация. Это только покорная
дурочка, как она, могла любить его столько лет. могла всех отвергать ради
него. Ведь, как был влюблен в нее капитан "Турмалина" Ахат, грустный и
немногословный Ахат, как было с ним спокойно и хорошо. Так нет, и здесь
появился Вагин, как будто почувствовал, что она уходит из его жизни, и
уходит навсегда. Это ведь надо, какое получилось совпадение -- работал тогда
Вагин с флотом у берегов Южной Америки, а на подмену шел к Дакару, где уже
был заказан ему билет на самолет. И вот пересек Атлантику на быстроходном
транспорте "Пассат" и надо же -- невероятное совпадение -- вышел точно к
борту "Турмалина" этот транспорт. Ветер тогда был сильный, клочьями срывало
пену с волн, штормило, не утихая, целую неделю -- все равно и в такую погоду
подошел на шлюпке. Она была в каюте у Ахата, когда по судовой трансляции
объявили: "Ахат Ибрагимович, начальник промысла просит". Ахат позвонил в
рубку: "Скажите, что капитан отдыхает, выйду на связь позже". "Да здесь он,
у нас на борту, просит в рубку подняться," -- растерянно сообщил вахтенный.
После той встречи два года она с Вагиным не виделась. Вагин хоть и не
показал вида, был взбешен... наконец-то почувствовал, что такое ревность! "А
мне каково все время помнить о твоей жене", -- сказала она ему тогда, на
"Турмалине". Конечно, досталось Ахату за непорядки на судне, -- Вагин есть
Вагин...
И все-таки ей ни с кем не было так хорошо, как с ним, и в море, и на
берегу. Правда, встречи на берегу были столь редки, что их можно пересчитать
по пальцам. И Вагин на берегу был все время каким-то настороженным, все
время оглядывался, когда шли по улицам, старался выбирать безлюдные
переулки. Квартира у нее появилась только недавно, условия, конечно, не те,
что в море... Были у них, правда, и свои заповедные места: прямо в центре
города -- остров, на котором стояли руины собора, не разрушенные только
потому, что примыкала к ним могила великого философа. Когда-то весь плотно
застроенный домами -- теперь этот остров представлял из себя нечто вроде
парка, тихого и пустынного, Вагин любил это место, а ей все казалось, что
кто-то за ними наблюдает, пугалась каждого шороха -- может быть, это души и
мысли прежних жителей витали здесь и не давали покоя... Но было и другое --
домик в лесу, сосны прямо у окна, красные гроздья рябины, целая неделя --
только вдвоем, как будто в сказочном сне, будто и не существовало никого в
мире, кроме них. Или еще -- зимой, когда нашли они заброшенный стадион:
заснеженные скамейки, теннисные корты в сугробах. Им было тепло вдвоем, они
как-то по-особому чувствовали прелесть той зимы, наверное, еще и потому, что
не видели зимы несколько лет подряд, изнывая в январские месяцы от духоты
тропиков где-нибудь у берегов Сахары. Почему-то на стадионе сохранился один
единственный светильник, и снежинки искрились в его свете, будто ниспадал на
землю серебряный дождь. "Ты любишь меня, Вагин, скажи, что любишь", -- все
время повторяла она тогда. "Но сколько можно спрашивать", -- отвечал он и
крепко целовал, и был необычайно ласков в те дни...
В море было все по-другому, но и в море надо было таиться... Приходить
в его каюту так, чтобы не заметили, сдерживать себя, говорить шепотом, --
корабельные переборки слишком тонки... Только на пустом заснеженном стадионе
можно было громко смеяться... И вот дождалась: после стольких лет, после
стольких дней и ночей: "Не вздумай затягивать дольше!" Она не выдержала -- и
заплакала. Он стал ласковым, утешал, весь день ходил рядом, не обращая
внимания на косые взгляды своих помощников, пока, наконец, не уверовал --
все будет так, как он хочет...
Включили кондиционирование, тихий шелест наполнил каюту, наконец-то
стало прохладно. По судовой трансляции объявили: "Команда приглашается на
ужин". Катя встала, выпила стакан сливового сока -- целую банку его она
обнаружила в холодильнике. Потом опять улеглась, накрылась ворсистым
одеялом, и в который раз ощутила тяжесть и теплоту во всем теле, где
зарождалась новая жизнь, над которой Вагин был теперь не властен. Снова
что-то зашипело по трансляции, и звонкий голос вахтенного объявил: "Внимание
судового экипажа. Идем к траулеру "Яшма". Снятие с промысла задерживается на
двое суток. В столовой будет демонстрироваться новый фильм: "Их знали только
в лицо".
Она уже задремала, когда в дверь каюты осторожно, но настойчиво кто-то
постучал. Вагин -- сразу догадалась она. Стук повторился. Катя встала и
подошла вплотную к двери. Их разделяла теперь только тонкая переборка. Было
даже слышно его прерывистое дыхание. Он тоже, видимо, почувствовал, что она
стоит рядом.
-- Катюша, открой... Открой, я остался здесь на всю ночь, к "Яшме"
подойдем только утром. Открой...
Она молчала, так продолжалось томительно долго. Наконец она услышала,
как удаляются шаги по длинному коридору. Потом со скрежетом открылись
задрайки двери, ведущей на верхнюю палубу...
Утром она проснулась рано и долго смотрела в открытый иллюминатор. Над
сплошной водой ей была видна полоска рассветного неба, которое еще не хотели
покидать крупные южные звезды, мерцавшие зеленоватым светом. Легкая зыбь
прокатывалась по поверхности большой воды, и вздымаясь на этой зыби, отходил
от борта вагинский катер. Она спокойно глядела ему вслед, ощущая свежесть
утреннего ветра. Встающее солнце заполняло отблесками светлеющую синь
океанской глади. Мысленно она прощалась со всем этим сливающимся воедино
простором света и воды, впереди ее ждала другая еще неизведанная жизнь.
Сколько мне анкет в жизни довелось заполнить -- не перечесть. Куда ни
сунься -- везде тебе бланк протянут, садись и строчи в трех экземплярах. И
всегда анкета моя вызывала у чиновников смятение. У одних -- явное
неприятие, у других прямое негодование, и лишь у немногих сочувствие. Еще в
самом начале моего пути, когда впервые я собрался в Польшу на какую-то
конференцию, сказал мне печально старый и прожженный кадровик: "С такой
анкетой, брат, лучше тебе дома сидеть!" Я ему тогда не поверил, хотя в
Польшу меня, естественно, не пустили, не те времена были. Но в юности живешь
бурно, мелкие неудачи не могут поколебать. И в первый тот раз свою анкетную
непригодность я не осознал, успокоили меня друзья -- мало ли какая накладка
могла получиться, сам понимаешь, чиновничья наша система, в ней сам черт не
разберется. Ну а потом жизнь не раз учила меня, и понял я что к чему.
И нисколько я теперь не жалею, что у меня анкета такая неудобоваримая.
И оказалось, что правильно я сделал, что в свое время и национальность не
сменил, и в партию не вступил.
Вот представляю, был бы я сейчас партийный, все грехи на меня бы
свалили, партийный -- значит, главный виновник того, что Россия на краю
пропасти, что довели ее до последнего предела. Сегодня модно стало
коммунистов ругать, никого уже этим не удивишь. Смелости особой тоже не
нужно -- и срок не схлопочешь, и с работы не полетишь. И даже те, кто
аллилую взахлеб горланили, наперегонки дерьмом свою партию поливают. А я
вот, дурак, молчу, а ведь тоже есть что сказать! Но нет, думаю, сдержу себя,
негоже над трупом изгаляться. Вот такие мысли высказал я недавно бывшему
партийному боссу, а ныне главному заправиле местной монархической партии и
тот расхохотался: "Какой труп? Да они и не собираются умирать -- у них все в
руках! Протри глаза, идеалист! Они деньги в банки вложили за бугром, дворцы
себе на Канарах воздвигли, заводы распродали, издательства купили и билеты
до поры попрятали!"
Пытался я спорить, однако не сумел напору фактов противостоять. И одно
я понимал, пофартило мне в жизни -- не вступил я в эту партию!
Со школьных лет многое я узнал, а в институте, когда пятьдесят шестой
год грянул и начали уцелевшие из сталинских лагерей возвращаться, такого
понаслышался, что никакие кафедры марксизма опровергнуть не смогли. Потому
имею в дипломе среди сплошных пятерок единственную тройку -- за
марксизм-ленинизм. Сам виноват -- любил на лекциях вопросы задавать, да
такие, что зав этой кафедры багровел и задыхаться начинал. Хотя, отдать ему
должное, был смелым мужиком, и в революцию шашкой намахался, и потом за свои
идеалы десять лет на Нарыме лед колол. Два раза дурака сажали, ребра ломали,
в прямую кишку раскаленный прут засовывали, а не поколебали. И в пятьдесят
шестом гремел он с кафедры об отдельных нарушениях марксизма-ленинизма и о
правильности выбранного пути, ставшего путеводной звездой для человечества.
И был для него Ульянов-Ленин дороже отца родного, А когда такие ерники, как
я, выискивали в собрании сочинений великого учителя фразы "непонятные" для
добренького вождя всего пролетариата, то заводился наш борец за светлое
будущее, топал ногами, крошил мел по доске, переходил на крик. Даже мат
проскакивал -- следствие длительного общения с уголовниками. Аудитория
визжала от восторга, лежали за партами вповалку, задыхаясь от смеха. А я не
понимал, что тут смешного. Философов выгнал "добренький", чтобы не было
других кафедр, кроме кафедры марксизма, интеллигенцию хотел уничтожить, как
насекомых, попов приказывал расстреливать, и все удивлялся: до чего же мы
мягкотелы...
Ну и доигрался я, за вопросы крамольные остался без стипендии. Пришлось
ночами вагоны разгружать. На старика-профессора я не в обиде, не научила его
жизнь ничему -- и слава богу, сегодня он мне кажется честнее тех
коммунистов, которые вступали в партию, чтобы беспрепятственно купоны
стричь, а когда стало это невыгодно -- билеты кинулись сдавать. Задним
числом повинюсь перед стариком. Блажен, кто в неведении. А ведь большинство
ведало, что творилось, однако с трибуны одно, дома шепотом другое. А то, что
билет партийный в кармане, так как же без билета, без него, кормильца, в рай
коммунистический не попадешь: в должности не утвердят, в партийный санаторий
не пустят, спецпаек не выдадут, за границу не пошлют. Не враг же человек
самому себе, чтобы из-за пустой формальности жизнь коверкать и от благ
отворачиваться.
Еще в институте, на последнем курсе, пытались меня соблазнить партийной
кормушкой. Зазвал, помню, к себе Феликс Крумштейрес секретарь партбюро, мой
однокурсник. Умел он словами обволакивать, красиво, подлец, выступал. Ему
повезло, преуспел в жизни, сейчас на своей исторической родине, в Бразилии,
возглавляет государственную программу строительства торпедных катеров. Не
исключено, что и большевиков несет по кочкам с тем же успехом, с каким в
годы нашей молодости хвалу им воздавал. "Куда же ты, старик, без партии, --
убеждал он тогда меня, -- ты ведь инженер без пяти минут, руководителем
производства будешь, работу с людьми тебе никто не доверит, если будешь
стоять в стороне от главного русла нашей жизни, если чураешься партии,
которая ведет народ к коммунизму, которая очищает душу людей и закаляет
их..." Помнится, тут я не выдержал и подтвердил, -- да, закаляет, приучает к
морозу, чтобы холода не страшились, как нашего зав кафедрой. Раза три меня
Феликс вызывал, потом понял -- бесполезно, сказал с огорчением, махнув
рукой: "Не будет из тебя толка, зря ты шесть лет проучился!"
Эти слова запали мне в душу -- ведь прав был будущий бразилец! И не в
партии здесь было дело, а в том, что почти не ходил я на лекции. Шатался по
разным творческим сборищам, выставкам, театральным премьерам, да музеям. И
стыдно тогда мне стало, какой из меня инженер. И решил я все упущенное
наверстать. Взял тему необычную для диплома -- атомная подводная
лодка-истребитель подводных лодок. Почти все мои сокурсники сделали свои
дипломы быстро, по прототипу, а я, дурак, девять месяцев в дипломке с
зарубежными материалами возился. Не было у нас еще в те годы атомных
подводных лодок, только-только проектировать их в совершенно засекреченном
конструкторском бюро начали. А тут я один на один с ватманом,
первооткрыватель -- и реактор по американским данным сам рассчитал, и
обводов идеальных добился, чтобы придать максимальную скорость. И увидели
мое усердие институтские начальники, и дали мне тогда в руководители моего
диплома -- самого главного и самого засекреченного деятеля, который в своем
конструкторском бюро такие лодки начал проектировать, и был это, как потом я
узнал, лауреат всяческих премий и многожды герой Е. Даже и сейчас по
прошествии многих лет не решаюсь я полностью написать его фамилию. А вдруг
еще не рассекретили? Е. возлюбил меня всей душой, и я, поощряемый его
похвалами, сидел за дипломом дни и ночи, весь иссох и пугал всех окружающих
отрешенным взглядом. И взял меня Е. в свое бюро на дипломную практику, и
сделал своим помощником, и души во мне не чаял. А я старался и так рассчитал
защиту реактора, что потом мой расчет был принят за основу в готовящемся
проекте! Диплом я защитил, конечно, на отлично, и были все уверены и в
особенности мой Е., что путь для меня один -- в это сверхсекретное бюро, к
мудрому и заслуженному моему руководителю в первые заместители. Дал Е. на
меня заявку и сомнений у него никаких, ходит насвистывает, по обыкновению
своему, арию Фигаро из "Севильского цирюльника". А когда рассмотрела все
заявки комиссия по распределению, дали ответ моему Е. -- что не подхожу я
столь секретному бюро по профилю. Не понял я тогда их ответа, а мой
сокурсник Гордон, тоже отвергнутый каким-то престижным и засекреченным
институтом, сказал мне: "Неужели ты не понимаешь, по какому профилю? Возьми
зеркало и посмотри на себя, на свой профиль!"
Возмутился я тогда, не хотел я верить Гордону! Е. пыхтел, как ракета
перед стартом, метал громы и молнии. Я, неразумный, ему вторил. Переживал
очень. А радоваться ведь надо было, что не попал в это засекреченное бюро.
Кем бы я был сейчас? Рабом расчетов. Невидимый, засекреченный напрочно,
никому неизвестный! Не познать бы мне никогда никаких заграничных вояжей,
ничего бы мне не узреть! Анкетные данные меня спасли!
Направили меня "счастливчика" на производство, в город на самом западе
страны и начал я там инженерную стезю неплохо. И беспартийность моя до поры
до времени никого не смущала: знает человек дело -- и ладно, подрастет --
поумнеет, вступит в ряды борцов за победу пролетариата. Так на заводе было.
А потом занесло меня во флотское управление, и мне тогда совсем молодому, --
тридцати еще не было, -- доверили пост начальника крупного отдела, да еще в
придачу и конструкторское бюро дали. Вылез я в люди благодаря покровителю
своему -- очень большому начальнику всего нашего судостроения, вальяжному
адмиралу в отставке, который после одного из моих изобретений уверовал, что
такой человек, как я, сможет быстро провести модернизацию устаревшего
адмиральского флота и принесет пользу отечеству, а попутно укрепит позицию
адмирала, у которого были какие-то враги в Министерстве и рыльце в пушку
из-за перманентных любовных похождений. И я оправдывал доверие и вкалывал
днями и ночами. Но однажды адмирал хватился, что упустил одно существенное
обстоятельство -- новый его выдвиженец был беспартийным. Адмирал решил, что
судах, готова была все для них сделать, пока несколько раз не обожглась.
Разные бывают женщины в море, что греха таить: кто за легкой наживой в путь
пускается, кто личную жизнь устраивает, да мало ли какие причины в море
гонят! Ей вот в одной рейсе "повезло" -- попалась напарница -- с виду,
вроде, душа-деваха: и простая, и случайных связей сторонится, хотя многие к
ней клинья подбивали. А она хоть бы что, усмехается только: "Я уже десять
лет хожу в моря, у меня на мужиков аллергия!" И Катя раскрылась перед ней,
разоткровенничалась, так захотелось поделиться с кем-нибудь, а после этого -
житья не стало. Как будто подменили напарницу -- пошли намеки, подковырки,
даже угрозы. А всего-то и нужно было этой соплавательнице -- ее, Катю,
запугать, чтобы молчала, потому что обнаружилась и у нее тайна:
приспособилась на камбузе брагу варить, да матросам за заграничные шмотки
сбывать. Не выдержала Катя, про совесть ей напомнила. "Кто бы мне указывал!"
-- рассмеялась в ответ напарница. И вот впервые пошла Катя на открытую
схватку... Что тогда началось! Война настоящая. Пришлось все-таки рассказать
Вагину, надо было, спивались матросы. Он, конечно, сразу все на свои места
поставил: напарницу эту списал, отправил в порт. Мало этого, -- вслед за ней
послал рапорт и требование: передать дело в суд. "Я в партком пойду, все
узнают чем вы здесь занимаетесь!" -- угрожала напарница, уже когда у трапа с
вещами стояла. "Не бойся, -- сказал Вагин Кате, -- пусть идет, куда хочет,
на флоте ей делать нечего!" Смелее он был тогда, за себя не опасался...
Вот так она, Катя, в первый раз получила урок от жизни! Вспоминала она
сейчас все это, слушая Милу, которой все в новинку, все кажется прелестным и
чудным -- и океан -- ах, какая ширь! -- с ума можно сойти, и матросы на
"Колпино" -- ну просто один к одному парни, и особенно старпом -- это только
по большому секрету: влюблен в нее начисто, настаивает даже, чтобы
расписались после рейса и жили вместе и на берегу.
-- А там, на берегу, его никто не ждет? -- спросила Катя.
Мила будто споткнулась на бегу, покраснела:
-- Там не в счет! Он ведь не знал, что встретит меня, он уже и
радиограмму ей дал, что между ними все кончено...
"Странно как все повторяется, -- подумала Катя. -- Вон ведь сколько
матросов на "Колпино" -- молодых, неженатых, так нет, почему--то именно
старпом..."
-- Идемте ко мне, -- предложила Мила, -- кофе попьем, посмотрите как
живем: с кастеляншей в одной каюте. Она добрая такая, только старенькая, лет
сорок наверно... Ходит в море очень давно, а все привыкнуть к качке не
может. А я вот сразу поняла, как надо переносить болтанку: я в шторм ем
много и пою. Все песни, что помню, перепою! Меня морская болезнь и не берет!
-- Ты молодец! -- похвалила Катя. -- А я поначалу никак не могла
приспособиться. На траулерах ходила, а те как с волны опустит -- все внутри
обрывается. А посуда!.. летит со стола, как живая, хоть и скатерть заранее
намочишь, и штормовки по краям стола поставишь. Тарелок за рейс разобьется
-- пропасть, попробуй на берегу списать...
-- Меня звали на траулеры, а я испугалась: говорят, там так бывает, что
женщина одна на судне! А с Вагиным вы тоже на траулерах встретились?
Мила почувствовала, что спросила что-то не то, и заторопилась:
-- Идемте же, да не слушайте вы меня! И только не обижайтесь,
пожалуйста!
Катю словно водой холодной окатили. Вот такие секреты на промысле, а
Вагин надеется, что никто не знает!
На палубе их ослепило яркое солнце, на небе по-прежнему не было ни
одного облачка. "Колпино" лежало в дрейфе. У носовой тамбучины они заметили
группу судовых командиров, смотревших на воду. Матросы, игравшие в волейбол
на кормовой надстройке, прекратили матч, столпились у лееров и тоже
вглядывались в океанский простор.
Вдали, на зеркальной поверхности прыгал, как водяная блоха, юркий
разъездной катер. Он ходко бежал к "Колпино", на глазах превращаясь из едва
различимой точки в нечто рельефное. Вот уже стали видны люди на его борту, и
Катя смогла прочесть надпись -- "Кронштадт". Значит, вестник оттуда, с ее
плавбазы.
-- Идем же, ничего интересного! -- протянула Мила. -- Опять продукты
станут выпрашивать, знаю я их!
Но Катя как будто прилипла к палубе, что-то захолонуло внутри. Вдруг
Вагин опомнился, понял все...
С борта "Колпино" спустили трап, старпом подергал, проверил - прочно ли
закреплен, что-то сказал пожилому матросу, по-видимому, боцману. Похожий на
тюленя капитан "Колпино", не вынимая изо рта коричневой трубки, подошел
вплотную к фальшборту. Катер притирался к борту, на вираже взметнул веер
брызг и замер точно в том месте, где был опущен трап. Катя шагнула к леерам
и сразу увидела Вагина. Видимо, до этого он стоял за рубкой катера, а теперь
перебрался в нос, готовясь ухватиться за трап. Катя видела, как ловко он
поймал канат, подтянулся, точно встал ногой на перекладину, а через
мгновение уже показался над планширем. К нему потянулись руки -- помочь, но
он опередил всех и легко прыгнул на палубу.
Катя замерла. Взгляды их встретились, и она поняла, что Вагин заметил
ее, даже не сейчас, а еще раньше -- с борта катера.
-- Катя, Катя, я зову, зову тебя, а ты? -- Мила дергала ее за рукав. Но
в это время Милу отвлек старпом, подозвал к себе, что-то долго объяснял. А
Вагин улыбался и здоровался с судовыми командирами. Мила кивнула головой,
мол все ясно, отошла от старпома и сказала: "Катя, дорогая, поможете мне
стол накрыть, это же сам Вагин!"
Стол сервировали в просторной капитанской каюте. Неведомо откуда
появились ярко-желтые апельсины, на камбузе срочно отваривали креветок,
технолог принес сочные рулеты из скумбрии, но главным украшением стола была
красная икра. В последний момент хватились -- нет салфеток. Мила побежала к
себе в каюту, за ней неотвязно, как тень, последовал старпом: он отвечал за
подготовку стола и это давало ему повод быть все время рядом с Милой.
Катя смотрела на них и казалось ей, что видит она самою себя, ту очень
давнюю, вышедшею в первый рейс... Старпом обращался к Миле хотя и официально
-- Томила Вячеславовна, так оказывается ее звали, но в голосе его совсем не
было начальственных ноток, напротив, слова произносились тихо, почти нежно и
каждое наполнялось особым смыслом и значением. "А ведь он в нее влюблен
по-настоящему, -- подумала Катя, -- да и Мила тоже, просто тает..."
Когда старпом и Мила вернулись с пачками салфеток, Катя заканчивала
приготовление своего "фирменного" салата из креветок. Конечно, Вагин поймет,
что сделала этот салат она, не стоило бы так стараться, но что поделать,
привыкла делать все добросовестно.
Старпом что-то шептал Миле. Катя не прислушивалась -- пусть милуются,
их время, -- но шепот был какой-то настораживающий, чем-то Мила была
недовольна, она молчала, улыбка с ее лица исчезла, но серьезной она
показалась Кате еще красивее.
-- ...Ну нельзя же так, при людях! -- услышала Катя слова Милы, -- Вот
кончится рейс, решишь все -- я это уже сто раз говорила... Нет, к тебе я не
пойду...
Катя кашлянула: ей стало неудобно быть свидетелем их разговора, и в то
же время какое-то удовлетворение родилось в ней: молодец Мила, вовсе это не
стрекоза, оказывается, орешек-то крепкий! Так и надо -- с самого первого
рейса так и надо, это не то что я -- сразу потеряла голову...
Мила тем временем подошла к ней, улыбнулась, как ни в чем не бывало.
Катя одобрительно кивнула ей и подала тарелку с салатом. Надо было спешить,
чтобы закончить все приготовления до прихода Вагина и незаметно уйти. Так
она решила... И все-таки не успела!
Заслышав голоса и шаги, по трапу, ведущему к капитанской каюте, Катя
скользнула в буфетную и решила -- в каюте капитана больше не появляться. Из
буфетной, расположенной в салоне комсостава и примыкающей непосредственно к
капитанскому блоку, она слышала, как усаживались за стол, продолжая спор,
начатый на палубе и в трюмах, куда капитан водил Вагина, чтобы тот сам
убедился, что свободного места не осталось. Вагинский голос перекрывал
остальные. Говорить и убеждать он умел. Но капитан "Колпино" не сдавался, он
произносил фразы медленно, слегка грассируя, но настойчиво.
-- И снова утверждаю, уважаемый Василий Игнатьевич, хотя вы и начальник
здесь, и утверждаете, что вам виднее, мы не будем подходить к "Яшме", и не
только потому, что пресервы мы взять не можем, а еще и потому, извините, что
транспортный флот, в отличии от ваших любимых траулеров, имеет строгий
график эксплуатации, нас по приходу ждет док, за который мы бились давно.
Учтите, обрастание съедает у нас целых три узла!
-- Это ваши проблемы, -- возражал Вагин, -- я уже объяснял положение на
"Яшме". Пресервы там начали делать по собственной инициативе, главк это
одобрил. Я обещал выгрузку. Пресервы -- это деньги, это наш план. А вы
хотите все сорвать!
Катя подошла вплотную к переборке, вслушиваясь в спор. "Значит, это
Вагин задержал транспорт, -- поняла она, -- но ведь это же против него, ведь
ей нельзя задержаться даже на несколько дней. Может быть, он передумал?"
-- Я хочу заметить, -- продолжал капитан "Колпино", в его голосе теперь
проскальзывала нервозность, -- вслед на нами идет "Неман", исключительно
быстроходный транспорт, через сутки он будет здесь и тогда...
-- "Неман" остановлен в Ирландии, -- перебил Вагин.
-- Передайте тогда пресервы на любой траулер, снимающийся с промысла,
-- предложил кто-то из сидевших за столом.
--На траулерах нет емкостей, приспособленных для перевозки пресервов,
-- парировал Вагин.
Катя слушала знакомый голос, понимала, что Вагин, как всегда, прав, но
мысль, что сейчас его волнует только "Яшма", была уж слишком обидной.
Незаметно Катя покинула буфетную и быстро спустилась по трапу. Когда она шла
по палубе к кормовой надстройке, ей казалось, что все матросы, встречающиеся
на пути, знают о ней и Вагине, об их отношениях, и смотрят насмешливо вслед.
В каюте она заперла дверь и, не раздеваясь, легла на койку. Значит,
поняла она, Вагин не специально придумал эти пресервы, так сложились
обстоятельства, над которым даже он не властен. Но как же это? не подойти,
не сказать даже двух слов... В это не хотелось верить. А может быть, он
сейчас ищет ее, спросить ни у кого не может... Такое у него положение:
начальник промысла, непогрешим, незапятнанная репутация. Это только покорная
дурочка, как она, могла любить его столько лет. могла всех отвергать ради
него. Ведь, как был влюблен в нее капитан "Турмалина" Ахат, грустный и
немногословный Ахат, как было с ним спокойно и хорошо. Так нет, и здесь
появился Вагин, как будто почувствовал, что она уходит из его жизни, и
уходит навсегда. Это ведь надо, какое получилось совпадение -- работал тогда
Вагин с флотом у берегов Южной Америки, а на подмену шел к Дакару, где уже
был заказан ему билет на самолет. И вот пересек Атлантику на быстроходном
транспорте "Пассат" и надо же -- невероятное совпадение -- вышел точно к
борту "Турмалина" этот транспорт. Ветер тогда был сильный, клочьями срывало
пену с волн, штормило, не утихая, целую неделю -- все равно и в такую погоду
подошел на шлюпке. Она была в каюте у Ахата, когда по судовой трансляции
объявили: "Ахат Ибрагимович, начальник промысла просит". Ахат позвонил в
рубку: "Скажите, что капитан отдыхает, выйду на связь позже". "Да здесь он,
у нас на борту, просит в рубку подняться," -- растерянно сообщил вахтенный.
После той встречи два года она с Вагиным не виделась. Вагин хоть и не
показал вида, был взбешен... наконец-то почувствовал, что такое ревность! "А
мне каково все время помнить о твоей жене", -- сказала она ему тогда, на
"Турмалине". Конечно, досталось Ахату за непорядки на судне, -- Вагин есть
Вагин...
И все-таки ей ни с кем не было так хорошо, как с ним, и в море, и на
берегу. Правда, встречи на берегу были столь редки, что их можно пересчитать
по пальцам. И Вагин на берегу был все время каким-то настороженным, все
время оглядывался, когда шли по улицам, старался выбирать безлюдные
переулки. Квартира у нее появилась только недавно, условия, конечно, не те,
что в море... Были у них, правда, и свои заповедные места: прямо в центре
города -- остров, на котором стояли руины собора, не разрушенные только
потому, что примыкала к ним могила великого философа. Когда-то весь плотно
застроенный домами -- теперь этот остров представлял из себя нечто вроде
парка, тихого и пустынного, Вагин любил это место, а ей все казалось, что
кто-то за ними наблюдает, пугалась каждого шороха -- может быть, это души и
мысли прежних жителей витали здесь и не давали покоя... Но было и другое --
домик в лесу, сосны прямо у окна, красные гроздья рябины, целая неделя --
только вдвоем, как будто в сказочном сне, будто и не существовало никого в
мире, кроме них. Или еще -- зимой, когда нашли они заброшенный стадион:
заснеженные скамейки, теннисные корты в сугробах. Им было тепло вдвоем, они
как-то по-особому чувствовали прелесть той зимы, наверное, еще и потому, что
не видели зимы несколько лет подряд, изнывая в январские месяцы от духоты
тропиков где-нибудь у берегов Сахары. Почему-то на стадионе сохранился один
единственный светильник, и снежинки искрились в его свете, будто ниспадал на
землю серебряный дождь. "Ты любишь меня, Вагин, скажи, что любишь", -- все
время повторяла она тогда. "Но сколько можно спрашивать", -- отвечал он и
крепко целовал, и был необычайно ласков в те дни...
В море было все по-другому, но и в море надо было таиться... Приходить
в его каюту так, чтобы не заметили, сдерживать себя, говорить шепотом, --
корабельные переборки слишком тонки... Только на пустом заснеженном стадионе
можно было громко смеяться... И вот дождалась: после стольких лет, после
стольких дней и ночей: "Не вздумай затягивать дольше!" Она не выдержала -- и
заплакала. Он стал ласковым, утешал, весь день ходил рядом, не обращая
внимания на косые взгляды своих помощников, пока, наконец, не уверовал --
все будет так, как он хочет...
Включили кондиционирование, тихий шелест наполнил каюту, наконец-то
стало прохладно. По судовой трансляции объявили: "Команда приглашается на
ужин". Катя встала, выпила стакан сливового сока -- целую банку его она
обнаружила в холодильнике. Потом опять улеглась, накрылась ворсистым
одеялом, и в который раз ощутила тяжесть и теплоту во всем теле, где
зарождалась новая жизнь, над которой Вагин был теперь не властен. Снова
что-то зашипело по трансляции, и звонкий голос вахтенного объявил: "Внимание
судового экипажа. Идем к траулеру "Яшма". Снятие с промысла задерживается на
двое суток. В столовой будет демонстрироваться новый фильм: "Их знали только
в лицо".
Она уже задремала, когда в дверь каюты осторожно, но настойчиво кто-то
постучал. Вагин -- сразу догадалась она. Стук повторился. Катя встала и
подошла вплотную к двери. Их разделяла теперь только тонкая переборка. Было
даже слышно его прерывистое дыхание. Он тоже, видимо, почувствовал, что она
стоит рядом.
-- Катюша, открой... Открой, я остался здесь на всю ночь, к "Яшме"
подойдем только утром. Открой...
Она молчала, так продолжалось томительно долго. Наконец она услышала,
как удаляются шаги по длинному коридору. Потом со скрежетом открылись
задрайки двери, ведущей на верхнюю палубу...
Утром она проснулась рано и долго смотрела в открытый иллюминатор. Над
сплошной водой ей была видна полоска рассветного неба, которое еще не хотели
покидать крупные южные звезды, мерцавшие зеленоватым светом. Легкая зыбь
прокатывалась по поверхности большой воды, и вздымаясь на этой зыби, отходил
от борта вагинский катер. Она спокойно глядела ему вслед, ощущая свежесть
утреннего ветра. Встающее солнце заполняло отблесками светлеющую синь
океанской глади. Мысленно она прощалась со всем этим сливающимся воедино
простором света и воды, впереди ее ждала другая еще неизведанная жизнь.
Сколько мне анкет в жизни довелось заполнить -- не перечесть. Куда ни
сунься -- везде тебе бланк протянут, садись и строчи в трех экземплярах. И
всегда анкета моя вызывала у чиновников смятение. У одних -- явное
неприятие, у других прямое негодование, и лишь у немногих сочувствие. Еще в
самом начале моего пути, когда впервые я собрался в Польшу на какую-то
конференцию, сказал мне печально старый и прожженный кадровик: "С такой
анкетой, брат, лучше тебе дома сидеть!" Я ему тогда не поверил, хотя в
Польшу меня, естественно, не пустили, не те времена были. Но в юности живешь
бурно, мелкие неудачи не могут поколебать. И в первый тот раз свою анкетную
непригодность я не осознал, успокоили меня друзья -- мало ли какая накладка
могла получиться, сам понимаешь, чиновничья наша система, в ней сам черт не
разберется. Ну а потом жизнь не раз учила меня, и понял я что к чему.
И нисколько я теперь не жалею, что у меня анкета такая неудобоваримая.
И оказалось, что правильно я сделал, что в свое время и национальность не
сменил, и в партию не вступил.
Вот представляю, был бы я сейчас партийный, все грехи на меня бы
свалили, партийный -- значит, главный виновник того, что Россия на краю
пропасти, что довели ее до последнего предела. Сегодня модно стало
коммунистов ругать, никого уже этим не удивишь. Смелости особой тоже не
нужно -- и срок не схлопочешь, и с работы не полетишь. И даже те, кто
аллилую взахлеб горланили, наперегонки дерьмом свою партию поливают. А я
вот, дурак, молчу, а ведь тоже есть что сказать! Но нет, думаю, сдержу себя,
негоже над трупом изгаляться. Вот такие мысли высказал я недавно бывшему
партийному боссу, а ныне главному заправиле местной монархической партии и
тот расхохотался: "Какой труп? Да они и не собираются умирать -- у них все в
руках! Протри глаза, идеалист! Они деньги в банки вложили за бугром, дворцы
себе на Канарах воздвигли, заводы распродали, издательства купили и билеты
до поры попрятали!"
Пытался я спорить, однако не сумел напору фактов противостоять. И одно
я понимал, пофартило мне в жизни -- не вступил я в эту партию!
Со школьных лет многое я узнал, а в институте, когда пятьдесят шестой
год грянул и начали уцелевшие из сталинских лагерей возвращаться, такого
понаслышался, что никакие кафедры марксизма опровергнуть не смогли. Потому
имею в дипломе среди сплошных пятерок единственную тройку -- за
марксизм-ленинизм. Сам виноват -- любил на лекциях вопросы задавать, да
такие, что зав этой кафедры багровел и задыхаться начинал. Хотя, отдать ему
должное, был смелым мужиком, и в революцию шашкой намахался, и потом за свои
идеалы десять лет на Нарыме лед колол. Два раза дурака сажали, ребра ломали,
в прямую кишку раскаленный прут засовывали, а не поколебали. И в пятьдесят
шестом гремел он с кафедры об отдельных нарушениях марксизма-ленинизма и о
правильности выбранного пути, ставшего путеводной звездой для человечества.
И был для него Ульянов-Ленин дороже отца родного, А когда такие ерники, как
я, выискивали в собрании сочинений великого учителя фразы "непонятные" для
добренького вождя всего пролетариата, то заводился наш борец за светлое
будущее, топал ногами, крошил мел по доске, переходил на крик. Даже мат
проскакивал -- следствие длительного общения с уголовниками. Аудитория
визжала от восторга, лежали за партами вповалку, задыхаясь от смеха. А я не
понимал, что тут смешного. Философов выгнал "добренький", чтобы не было
других кафедр, кроме кафедры марксизма, интеллигенцию хотел уничтожить, как
насекомых, попов приказывал расстреливать, и все удивлялся: до чего же мы
мягкотелы...
Ну и доигрался я, за вопросы крамольные остался без стипендии. Пришлось
ночами вагоны разгружать. На старика-профессора я не в обиде, не научила его
жизнь ничему -- и слава богу, сегодня он мне кажется честнее тех
коммунистов, которые вступали в партию, чтобы беспрепятственно купоны
стричь, а когда стало это невыгодно -- билеты кинулись сдавать. Задним
числом повинюсь перед стариком. Блажен, кто в неведении. А ведь большинство
ведало, что творилось, однако с трибуны одно, дома шепотом другое. А то, что
билет партийный в кармане, так как же без билета, без него, кормильца, в рай
коммунистический не попадешь: в должности не утвердят, в партийный санаторий
не пустят, спецпаек не выдадут, за границу не пошлют. Не враг же человек
самому себе, чтобы из-за пустой формальности жизнь коверкать и от благ
отворачиваться.
Еще в институте, на последнем курсе, пытались меня соблазнить партийной
кормушкой. Зазвал, помню, к себе Феликс Крумштейрес секретарь партбюро, мой
однокурсник. Умел он словами обволакивать, красиво, подлец, выступал. Ему
повезло, преуспел в жизни, сейчас на своей исторической родине, в Бразилии,
возглавляет государственную программу строительства торпедных катеров. Не
исключено, что и большевиков несет по кочкам с тем же успехом, с каким в
годы нашей молодости хвалу им воздавал. "Куда же ты, старик, без партии, --
убеждал он тогда меня, -- ты ведь инженер без пяти минут, руководителем
производства будешь, работу с людьми тебе никто не доверит, если будешь
стоять в стороне от главного русла нашей жизни, если чураешься партии,
которая ведет народ к коммунизму, которая очищает душу людей и закаляет
их..." Помнится, тут я не выдержал и подтвердил, -- да, закаляет, приучает к
морозу, чтобы холода не страшились, как нашего зав кафедрой. Раза три меня
Феликс вызывал, потом понял -- бесполезно, сказал с огорчением, махнув
рукой: "Не будет из тебя толка, зря ты шесть лет проучился!"
Эти слова запали мне в душу -- ведь прав был будущий бразилец! И не в
партии здесь было дело, а в том, что почти не ходил я на лекции. Шатался по
разным творческим сборищам, выставкам, театральным премьерам, да музеям. И
стыдно тогда мне стало, какой из меня инженер. И решил я все упущенное
наверстать. Взял тему необычную для диплома -- атомная подводная
лодка-истребитель подводных лодок. Почти все мои сокурсники сделали свои
дипломы быстро, по прототипу, а я, дурак, девять месяцев в дипломке с
зарубежными материалами возился. Не было у нас еще в те годы атомных
подводных лодок, только-только проектировать их в совершенно засекреченном
конструкторском бюро начали. А тут я один на один с ватманом,
первооткрыватель -- и реактор по американским данным сам рассчитал, и
обводов идеальных добился, чтобы придать максимальную скорость. И увидели
мое усердие институтские начальники, и дали мне тогда в руководители моего
диплома -- самого главного и самого засекреченного деятеля, который в своем
конструкторском бюро такие лодки начал проектировать, и был это, как потом я
узнал, лауреат всяческих премий и многожды герой Е. Даже и сейчас по
прошествии многих лет не решаюсь я полностью написать его фамилию. А вдруг
еще не рассекретили? Е. возлюбил меня всей душой, и я, поощряемый его
похвалами, сидел за дипломом дни и ночи, весь иссох и пугал всех окружающих
отрешенным взглядом. И взял меня Е. в свое бюро на дипломную практику, и
сделал своим помощником, и души во мне не чаял. А я старался и так рассчитал
защиту реактора, что потом мой расчет был принят за основу в готовящемся
проекте! Диплом я защитил, конечно, на отлично, и были все уверены и в
особенности мой Е., что путь для меня один -- в это сверхсекретное бюро, к
мудрому и заслуженному моему руководителю в первые заместители. Дал Е. на
меня заявку и сомнений у него никаких, ходит насвистывает, по обыкновению
своему, арию Фигаро из "Севильского цирюльника". А когда рассмотрела все
заявки комиссия по распределению, дали ответ моему Е. -- что не подхожу я
столь секретному бюро по профилю. Не понял я тогда их ответа, а мой
сокурсник Гордон, тоже отвергнутый каким-то престижным и засекреченным
институтом, сказал мне: "Неужели ты не понимаешь, по какому профилю? Возьми
зеркало и посмотри на себя, на свой профиль!"
Возмутился я тогда, не хотел я верить Гордону! Е. пыхтел, как ракета
перед стартом, метал громы и молнии. Я, неразумный, ему вторил. Переживал
очень. А радоваться ведь надо было, что не попал в это засекреченное бюро.
Кем бы я был сейчас? Рабом расчетов. Невидимый, засекреченный напрочно,
никому неизвестный! Не познать бы мне никогда никаких заграничных вояжей,
ничего бы мне не узреть! Анкетные данные меня спасли!
Направили меня "счастливчика" на производство, в город на самом западе
страны и начал я там инженерную стезю неплохо. И беспартийность моя до поры
до времени никого не смущала: знает человек дело -- и ладно, подрастет --
поумнеет, вступит в ряды борцов за победу пролетариата. Так на заводе было.
А потом занесло меня во флотское управление, и мне тогда совсем молодому, --
тридцати еще не было, -- доверили пост начальника крупного отдела, да еще в
придачу и конструкторское бюро дали. Вылез я в люди благодаря покровителю
своему -- очень большому начальнику всего нашего судостроения, вальяжному
адмиралу в отставке, который после одного из моих изобретений уверовал, что
такой человек, как я, сможет быстро провести модернизацию устаревшего
адмиральского флота и принесет пользу отечеству, а попутно укрепит позицию
адмирала, у которого были какие-то враги в Министерстве и рыльце в пушку
из-за перманентных любовных похождений. И я оправдывал доверие и вкалывал
днями и ночами. Но однажды адмирал хватился, что упустил одно существенное
обстоятельство -- новый его выдвиженец был беспартийным. Адмирал решил, что