шестнадцати. "Видишь, каких дочек вырастил!" -- сказал новоявленный
директор, когда рассаживались по машинам. Дочки эти тоже были знаком к
примирению. Если бы хотели расправиться, то зачем тогда брать с собой этих
очаровательных прелестниц. Коса была всегда твоим любимым местом на земле.
Так много было связано с этими первозданными песками, с высокими дюнами, с
квадратами переплетений на них -- вроде игрушечных заборчиков, охраняющих
пески. Увы, существовала вечная угроза передвижения песчаных гор. В прошлом
были и песчаные бури и занесенные песком деревни. В твоей юности об этом
мало задумывались, когда со смехом и криками катились с песчаных вершин дюн
в залив. Тогда не остерегались ничего, даже ждали ветра. Ждали высоких волн,
чтобы выскочить на берег моря, поймать момент, когда накатывает масса воды,
поймать большую волну, дать ей схватить тебя, дать волочь гибельно навстречу
неизбежности, а потом вырваться в последний момент. Ощутить себя
победителем, с горящим телом выскочить на берег и упасть на песок. Никакой
усталости. Бежать, не останавливаясь вверх по звенящему песку.
Теперь это делали дочки банкира. Длинноногие загорелые нимфы,
мелькающие розовыми пятками. Две красавицы с хитроватыми, полными искринок
глазами. Никто не заставлял тебя бежать за ними. Мог остаться в ложбине,
раскладывать костер, готовя шашлыки. А теперь вот задыхался, пытаясь не
отставать от девиц. Подъем казался бесконечным, пески волнообразно тянулись
от леса к прозрачному дрожащему от зноя небу. Песчинки также звенели под
ногами, также были первозданны и чисты, как в годы твоей юности. И сейчас
тебе тоже хотелось легко бежать вверх, но ты вдруг почувствовал, что ноги
тяжелеют и тебе не взобраться на вершину дюны, не съехать по ее склону к
заливу. Сжало все внутри, и ты по инерции еще передвинулся на несколько
шагов и застыл, наблюдая, как растворяются в мареве тонкие фигурки девиц.
И оттуда -- от дюн, от залива возвращались к лесу уже свершившие свой
поход, цепочка людей, обвешанных фотоаппаратами, среди них мелькали знакомые
лица. Они кивали тебе, что-то говорили, ты не мог расслышать, в голове стоял
гул, они улыбались, подмигивали, это были аспиранты с твоей кафедры, с
бывшей твоей кафедры. Что-то недоброе было в их взглядах. Ты догадался: они
осуждали тебя -- задыхающегося, они увидели в тебе похотливого сатира, не
рассчитавшего свои силы в погоне за юными прекрасными созданиями.
-- Это дочки моего товарища, это дочки банкира, -- пытался объяснить
ты. В ответ недоверчивые улыбки, кто-то навел фотоаппарат, ты заслонился
рукой...
У костра сидели долго, пили вино, ели сочные шашлыки. И девицы хохотали
без умолка. Потом поставили палатку, и банкир сказал извиняющимся тоном: --
Старик, их только двое, надо было тебе самому позаботиться. Но если хочешь,
могу уступить, а то давай, на пару...
Ты расхохотался, смеялся над собой -- сколько можно позволять надувать
тебя, всему ты верил и веришь. Ничего они уже от тебя не хотели, все у них
было сговорено заранее...
Ты успел на последний автобус. А ведь уже тогда, на косе, мог бы
высказать им все начистоту. У тебя уже были такие документы и сведения --
против которых они были бессильны. Ты всегда слишком долго раздумывал прежде
чем совершить действие. Скандал ведь мог быть сочтен за обиду -- не
досталось девицы -- вот и вспылил...
В отношениях с женщинами ты всегда чувствовал себя виноватым. Начиная с
той, самой первой, со школьной любви. В том, что ее постиг страшный конец,
есть и твоя вина. Почему не остановил ее, почему дал ей уехать, обрек на
одиночество, не отвечал на ее письма, в них ведь был крик о помощи. Она
задыхалась в провинциальном городке, в школе, где дебилы не вынимали руки из
карманов и гнусно сопели на ее уроках. Потом один из них подрос и обрушил
топор на голову своей несбывшейся мечте и сжег ее вместе с дачей.
И вот теперь здесь, в рекламном буклете, она предлагает свои услуги,
открывая взору самые интимные позы. Теперь она доступна каждому у кого есть
деньги. Конечно, это она. Не могут родиться на земле столь похожие друг на
друга женщины. Только в том случае это возможно, если здесь, на островах,
совершенно другой мир. Здесь чистилище. Затаились, ждут того, что не
сбылось, все, кто отринут и смят прежней жизнью. Всем воздастся.
Тогда почему же медлишь. Спустись вниз, потребуй Вомен. Набери ее номер
и, если она не занята... Конечно, нет, она ждет, ведь в городе почти никого
не осталось. Но почему она должна остаться? Она ведь тоже могла сесть на
паром с названием "Вестфалия", там, на пароме, так легко найти клиента, там
есть отдельные каюты. Легкое покачивание на волнах возбуждает одиноких
путешественников. В каютах-люкс невозможно и глупо засыпать одному на
просторном ложе...
Ты высовываешься в окно. Пронзительный свет луны вырывает из темноты
твою седеющую голову. Ветер перебирает листву, и тени деревьев со всех
сторон набегают на стены отеля. Никого ты не решаешься искать. Ты хочешь,
чтобы она сама тебя позвала. Этого не будет. Полнолуние совсем не подходящее
время для любовных утех. Любви больше подходит мерцающий свет звезд. Сегодня
их затмила луна. Приходится почти всем туловищем вылезти из окна, чтобы
удерживаясь за створки, разглядеть на небе дрожащие точки. Окна выходят на
север. Но невозможно найти знакомые очертания Медведицы. Странное небо, как
будто попал в южное полушарие. Конечно -- вот же видится звездный крест,
только его и можно различить. Холодок пробегает по телу...
Прохладная ночь проникла в гостиничный номер. Пора закрыть окно. Но
тогда ты отгородишься от пространства и никто уже не сможет ответить тебе.
Пусть будет открыто. Натягиваешь на себя одеяло. Веки давно уже отяжелели и
ты сразу проваливаешься в темное небытие сна. Тебе снится, что душа твоя
покинула тело и ты наблюдаешь себя самого. Ты видишь человека, сидящего в
кресле в номере гостиницы и читающего газеты. Прочитанные листы летят на
пол. Но тотчас, возникающий совершенно неслышно вислоухий почтальон подносит
новые. Остро пахнет типографской краской, похоже эти газеты доставляются
моментально, прямо из типографии. Человек, читающий газеты, никак не
реагирует на те сообщения, что бросаются в глаза. Ты тоже их читаешь.
Мелькают твои портреты, фамилия в черной рамке, сообщается о времени
панихиды. Все так, будто умер человек, много значивший в этом мире. Рой
подписей. Ты и сам не раз подписывал такие некрологи. О мертвых или ничего,
или только возвышенное. И все-таки любопытно читать, что еще можно выдумать
о себе. Иконописный портрет слагается из давно забытых заслуг. Твои матрицы
не такое уж открытие, докторская добыта долгим трудом, уход в коммерцию --
эт о не подвиг, это скорее предательство. Подписи таких людей, коих ты и в
лицо не знаешь, просто в данный момент они занимают важное положение на
иерархической лестнице. Они перечисляют твои награды. Бронзулетки из
прошлого. Была такая эпоха, когда медали раздавали почти ежегодно. Теперь их
можно нести на подушечках. Медали они найдут в тумбочке. Но откуда они
возьмут тело. Впрочем, всегда можно найти в морге. Всякий раз там лежат
неопознанные, невостребованные. Если не всматриваться в лица -- все люди
похожи друг на друга. Можно намалевать подходящие глаза и губы, призвать
косметологов -- и все в порядке.
Так рассуждает твоя душа во сне, а тело медленно остывает и газета
выпадает из рук. Но ты уже независим от тела, ты продолжаешь читать газету,
лежащую на полу. И вдруг тебя словно током ударяет короткое сообщение. В
далекой Молдавии -- автомобильная катастрофа, среди пассажиров "фиата"
фамилия и инициалы той, с которой ты прожил большую часть своей жизни. Может
быть, это просто совпадение -- думаешь ты, но, увы, нет, ибо дальше
разъясняется, что это твоя бывшая жена. Бывшая -- эпитет не для нее. Даже не
выдержав, даже устав от всего и уехав к матери, она продолжала существовать
в твоей жизни и сам факт ее существования сохранял надежду на возврат к тому
времени, когда тебе не нужно было обустраивать страну, когда тебе ничего не
нужно было кроме ее и друзей. И вот теперь человек, который любил тебя и
которого так любил ты, не существует. Весть об этом поражает сильнее, чем
собственные некрологи. А вот и еще -- более подробное сообщение -- оказывает
она была не пассажиркой, напротив, эта она сидела за рулем в "фиате",
который выскочил на встречную полосу и врезался в бензовоз, есть даже снимок
-- пылающий факел на дороге. И ты теперь отчетливо осознаешь, что ее смерть
последовала сразу за твоей -- это случилось, судя по датам на газетах, через
два дня после публикации некрологов на твою персону. Значит, она не захотела
жить на этой земле без тебя, и ты -- косвенный виновник ее смерти. Если бы
ты не скрылся, не стал метаться среди островов -- никто не посмел бы заживо
хоронить тебя. А теперь, те, кто хотел, чтобы ты исчез, зафиксировали твой
уход. Она прочла -- и, возможно, гнала машину на вокзал или в аэропорт, и
глаза ее были затуманены слезами. Все-таки семь лет вместе, худо или хорошо,
но успели срастись души, жить без тебя она не хотела. У нее не оставалось
надежды. Ты, а вернее, твоя душа -- понимает весь ужас происшедшего. И эта
душа врывается в безжизненное, вяло осевшее в кресле, тело. Пот выступает на
твоем лбу, и ты просыпаешься от резкого трезвона телефонного аппарата.
Голос в трубке так знаком, так привычен, но невозможно разобрать слова,
в них нет никакого смысла -- чужой мурлыкающий язык и наконец ты разбираешь
только одно слово: факен, факен...
Международное нелепое слово, столь чуждое для обладательницы родного
голоса. Плевать на это слово. Лишь бы не умолкал голос. Голос, стирающий
бред безумного сна.
-- Говори, говори, не прерывайся! -- кричишь ты.
И радость заполняет тебя -- сразу спала тяжесть, стало так легко
внутри, будто качнули в тебя освежающий озон. Ты легкий, как дирижабль.
Сейчас ты сделаешь движение руками и поплывешь в ночи навстречу голосу. И
никакой автокатастрофы. Никаких факелов на дороге. Ты не виновен. Она жива,
она нашла тебя.
Теперь она притворяется, предлагает себя на мурлыкающем островном
языке. Она думает, что ты легко клюнешь на приманку. Она проверяет тебя.
Всегда в жизни она подлавливала тебя. Чтобы застать врасплох, подстроила
этот сон и некрологи, и сообщение о своей гибели. Она умела вторгаться даже
в сны. Приставала всегда -- расскажи, что ты видел, почему стонал. Ударили.
Не верю -- это были стоны сладострастия, расскажи, как все было, с кем ты
был. И добившись своего, надолго замолкала. Мучила этим своим молчанием,
этим презрением к тебе, слабовольному, не властному над своими снами. Ведь
сны это тоже продолжение жизни. Хотела, чтобы принадлежал ей и в снах.
Отстаивала свое единоличное право на тебя. Всю жизнь носила на лице маску,
изображая вычитанную в детстве из книг принцессу, лишенную трона, обиженную
и униженную. И в то же время была предана тебе, верила только в тебя. И
согласилась даже на то, чтобы вложить все ваши сбережения в фондовую биржу.
А там проглотили и не заметили. Какая отдача? Какие прибыли? Растащили вмиг
по карманам. Ни словом не попрекнула. А потом -- резко так все изменила -- и
исчезла, к маме рванулась, разуверилась во всем... Но ведь сейчас, когда все
поставлено на карту, когда решается -- жизнь или смерть, сейчас
примчалась...
-- Ты понимаешь, как все серьезно! -- кричишь ты в трубку. -- Прекрати
игру! Мы на волосок от гибели!
-- Телефонирен мих, -- залепетал голос, -- номер цвай унд цванциг, цвай
унд цванциг...
-- Да прекрати же! Я ведь все равно узнал тебя! -- кричишь ты. Но в
трубке уже звучат длинные гудки. Все -- связь оборвалась.
Что она говорила? Какой-то номер -- двадцать два, двадцать два. Ты еще
не включил свет, цифры на диске не различить, и луна скрылась за крышей
здания. И нет ее пронзительного сияния, которое кружило голову и заставляло
стыть кровь. В темноте никак не найти включатель. А может быть его и вовсе
нет на стенах. Но ведь есть настольная лампа, есть торшер -- куда они
подевались. Легче растворить дверь. Коридор заполнен мягким зеленоватым
светом. Теперь можно все разглядеть. Конечно, никакого выключателя на стенах
нет, зато рядом с телефоном настольная лампа. Яркий свет ее вырывает из
темноты карту островов -- крестом обозначен путь паромов. Должны были это
заметить. Возможно спасение в этом номере, состоящем из четырех двоек. Ты
набираешь их -- никаких гудков. Или это обман, или ее очередная выдумка. А
скорее всего надо набрать перед номером девятку -- обычно она дает выход в
город, но и с девяткой ничего не получается. Значит, есть еще цифра -- для
отеля, у каждого отеля свои цифры.
Ты поспешно спускаешься вниз по деревянной лестнице. В вестибюле --
пустота. Никто не охраняет вход в отель. Это не в твоей стране, где для
прохода в гостиницу нужен пропуск. Кому охота рваться сюда ночью, здесь и
днем в городе почти нет людей. Ты садишься в глубокое кресло, ноги твои не в
силах удерживать груз тела. Глаза слипаются. Сердце тяжело бухает. Это
стресс, надо успокоиться. Ты же всегда, в любых ситуациях оставался
спокойным.
И вот наконец распахивается дверь дежурной -- в проеме проявляется
золотокудрая красавица. Тело ее пышет жаром, ямочки у локтей притягивают
взгляд, мягкая улыбка говорит о готовности сделать все для гостя отеля. Она
мягко опускает руку на твое плечо. Как ей объяснить, что тебе не нужны ее
объятия, как не обидеть ее. Ты пытаешься рассказать о твоей бывшей жене, о
ее причудах, о телефонном звонке.
-- Телефонирен, телефонирен, -- понимающе кивает дежурная. И
протягивает тебе все тот же красочный каталог. Он раскрыт на том месте, где
изображена женщина так похожая на твою школьную пассию. Возможно это она и
есть. Ее не убили на даче, она просто уехала на заработки. Но ведь возраст,
соображаешь ты. Это скорее всего ее дочка. А может быть, и твоя тоже. Тогда
ее надо выручить. Надо срочно увезти отсюда, с этих затерянных островов.
Номер телефона под ее снимком тоже сплошные двойки, но есть еще и семерка. А
если жена воспользовалась ее телефоном. Ведь они же двоюродные сестры.
Сердце твое сжимается так, что не продохнуть.
И в этот момент ты слышишь, как начинают бить колокола. Для созыва на
утреннюю службу еще рано, да и бьют они подряд, будто скликают на пожар.
Дежурная бросается к входной двери, распахивает ее. Бой колоколов заполняет
все вокруг. Ты пытаешься что-то спросить. Но твой голос уже не слышен. Вы
выскакиваете на улицу.
В рассветных сумерках скользят мимо вас беззвучные тени. Откуда столько
людей? Поток устремляется к причалам, вы пытаетесь остановить кого-либо,
чтобы узнать что же случилось. Наконец, один из них хватает за руку женщину
из отеля и что-то кричит. Так это же тот матрос, что так похож на Кирилла.
Теперь вы бежите втроем. Из их слов понятно только одно: Вестфалия. Это
название парома, на который ты опоздал. Бой колоколов становится все громче,
все тревожнее. Вы выбегаете на набережную. Плотный слой тумана повис над
морем. Люди, натыкаясь на ограждения, останавливаются. Слышны чьи-то
рыдания. Шумные всхлипы. Будто это и не человек, а огромный кит, выброшенный
прибоем и хватающий широким ртом воздух. Наконец всхлипы прекращаются и на
смену им приходит пронзительный плач ребенка. Со скрипом раскрываются
ворота, ведущие в порт. Люди в форме отбирают из толпы несколько человек, ты
и матрос в их числе, вас проталкивают вперед, туда к набережной, где прямо
на пирсе ты замечаешь белые холмики. Смолкают колокола. В тишине еще более
отчетливым и пронизывающим становится плач ребенка. Как призрачно и хрупко
все в это туманное утро. Ты хочешь, чтобы это было сном. Чтобы сон
прекратился. Но тебя подталкивают к белым холмикам. Это покрытые простынями
трупы. Матрос пытается объяснить, что хотят от тебя люди в голубой форме. Он
не может вспомнить нужного слова. Знать, говорит он, и еще добавляет --
знать, кто есть. Опознать, понимаешь ты. Все, пришедшие на пирс, соединены
общим горем. Люди не успели привести себя в порядок. Женщины в халатах,
волосы растрепаны, мужчины в майках. Несмотря на прохладное утро -- повсюду
острый запах пота. Ты тоже вытираешь лоб, холодные как роса капли. Рука
матроса на твоем плече, ты видишь совершенно отчетливо розовую припухлость
на его запястье. Кирилл, окликаешь ты его. Он пожимает плечами. Он говорит,
что все надо узнать. Почему это требуется сделать тебе -- ведь ты, наверное,
единственный среди этих людей, кто почти ничего не знает.
Матрос с трудом подбирает русские слова. Не из слов, а скорее из его
жестов, ты понимаешь, что случилось несчастье, что затонул паром
"Вестфалия". Тот самый паром, на который ты не успел. Ты обязан был на него
попасть. Это было бы самым желанным для тебя выходом. Но пострадали другие
ни в чем неповинные люди. Предчувствовали ли они свою судьбу. Понимали ли,
как опасно отправляться в путешествие в полнолуние. Паром вмещает сотни
пассажиров. Здесь же, на набережной не более десяти. Где остальные? Неужели
их всех поглотили ночные воды? Сентябрь, вода уже успела остыть после летних
дней. Умирают не от того, что не могут выплыть. Есть нагрудники -- они
удержат на воде. Умирают от страха или переохлаждения. Страх за собственную
жизнь всегда губителен, он отнимает разум. Для того же, кто ищет смерти,
даже холодная вода -- манящий и не самый страшный исход. Ты мог быть там, на
пароме. Кому нужно было оберегать тебя и отнимать эту возможность обретения
последней свободы? Но нет, оказывается, все не в твоей воле. В этих водах
уже тонул когда-то паром -- сотни жизней унесла та катастрофа. И теперь были
готовы все -- и команда, и пассажиры парома к борьбе за жизнь. Об этом
рассказывает один из полицейских, это знакомый матроса. Нет, нет, люди не
погибли, люди сели в шлюпку. Почему в одну? Был сильный крен, объясняет
матрос, пассажиров было мало, они поместились в эту единственную шлюпку,
которую успели спустить на воду. Набилась полная шлюпка. Их ждут. А эти под
простынями? Их выловили катера, они не утонули, потому что были в
нагрудниках. Но они мертвы. Слишком холодной была вода. Вас по очереди
подводят к ним. Открывают простыни. Это не умиротворенные лица мертвецов.
Ужас сковал их черты. Последние длящиеся крики отчаяния скривили рты. Ты не
хочешь вглядываться в лица. Ты понимаешь, что тебя не случайно избрали из
толпы. Ты должен кого-то опознать. А вдруг -- это она. Ведь сон твой был в
то время, когда тонул паром, когда крики отчаяния носились над морем. Тебе
подавался сигнал. Ты должен был сразу же осознать, что грозит ей. Она не раз
спасала тебя в жизни, а ты единственный раз не смог ничего сделать, когда
пришел твой черед.
И вот полицейский с силой тянет тебя за руку. Открывается одна простыня
за другой. Смотри внимательно, говорит матрос. Нет, это все мужчины,
большинство из них почти старики. Перед одним из них тебя останавливают. Он
моложе всех. Ты невольно вздрагиваешь. Это же твое лицо, Черты, искривленные
ужасом. Лежащий похож на ту фотографию, где запечатлен ты играющий в регби
за институтскую команду. До сих пор в тебе живет та боль, которую пришлось
преодолеть, у тебя было сломано ребро, но заменить тебя было некем. Там на
фотографии у тебя также оскален рот, ты приготовился принять удар на себя.
Кто он, лежащий здесь на пирсе, кто он -- это допытываются у тебя.
Наме. Имя, фамилия. Брудер? Брат. Да, соглашаешься ты. Теперь надо
заплакать, закричать. Но все сковало внутри. Ты отчетливо произносишь свою
фамилию. Полицейский что-то записывает в блокнот. К тебе подскочил
фоторепортер. Матрос заслоняет тебя, он видит, что тебе это неприятно. Он
думает, что тебе надо сейчас попытаться пережить несчастье. А тебе надо
просто скрыться. Ты смотришь на запястье матроса. Потом тебе в глаза
бросаются руки погибшего. Синие раздробленные пальцы. Такие же и у
остальных.
Есть ли предел жестокости людей? Как теперь им жить, спасшимся на
шлюпке. Как быть тебе, уже вычеркнутому из сонма обитателей земных.
Необходимо сесть на паром. Но говорят -- паромов не будет, пока не обнаружат
и не приведут в порт шлюпку с "Вестфалии". Люди на пирсе не расходятся. Там,
в шлюпке, их родные, их друзья.
Общая усталость овладела людьми. Рассаживаются на взгорье перед портом,
полудремлют, уткнув головы в ладони. Никто уже не хочет обсуждать событие.
Томительное ожидание не приносит ничего. Катера бесполезно обшаривают район
гибели парома.
Ты уходишь от толпы, идешь вдоль берега залива. Солнце бликами
отражается на спокойной воде. К полудню прогревается и море, и окрестный
берег. Шлюпка еще не скоро придет, догадываешься ты. Они, спасшиеся, сейчас,
наверное, скрываются в одном из фиордов. Они хотели бы войти в порт, когда
сгустится мгла вечера, хотели бы пристать в темноте, чтобы никому не
смотреть в глаза. Ты тоже спасшийся, но ты затаился, ты хочешь перехитрить
судьбу. Но ты уже понял, что не можешь управлять ею. Те, кто спаслись в
шлюпке, выжили за счет жизни тех, кто лежит под простынями на пирсе. Прежде
чем погибнуть, они цеплялись за шлюпку, они вопили, они просили помощи, а
получали веслами по рукам. Шлюпка была переполнена, люди могли спастись
только оттолкнув тех, кто рвался в нее. А ты бы смог так поступить. Бить
веслом по судорожно сжатым пальцам, видеть как захлебываются в воде твои
спутники по парому, мог бы? Чем ты лучше тех, которые спаслись. Они ждут
темноты. Ты же решил ничего не ждать. Захотел тихо уйти. Не для этого ты
спасен. Не для этого в завтрашних газетах среди погибших будет указано твое
имя. Потом, может быть, хватятся, уточнят, но важно -- это первое сообщение.
Его прочтут твои бывшие коллеги, они успокоятся и будут уверены, что
опасность миновала, что зло не всегда наказуемо. Никто уже не будет знать
номера их счетов, они переждут и начнут сначала. Найдут такого же чудака,
как и ты, будут кричать о благе народа. Зло всегда прикрывается добром. И
как различить их -- добро и зло. В тени дерева погибают травы, животных
закалывают, чтобы усладить других животных, вставших на две ноги. Смерть
одного во благо другого. Без зла не узнаешь, что же это такое -- добро. Ты
можешь сделать доброе для себя, ты можешь стать обладателем больших денег и
особняка на Канарах -- но для других тогда, кем ты будешь для других? Ты
никогда не сможешь вернуться и посмотреть им в глаза. Твой крик о помощи был
услышан, и ты не имеешь права делать вид, что спасен случайно. У тебя
достаточно денег, чтобы взять обратный билет.
Ты отлично понимаешь все это. Идешь через толпу к кассам. Собираешь
весь запас английских слов. Кассирша удивлена. Она говорит очень медленно,
выделяя каждое слово. Разве вы не будете хоронить брата? Ты пытаешься
объяснить -- это не мой брат. Братья, все братья, -- говорит кассирша, --
она явно не поняла тебя или не хочет понимать. Ты опять повторяешь название
того порта, куда обязан вернуться. Кассирша показывает пальцем на
противоположную стену. Там на многих языках и даже на твоем родном -- яркими
светящимися буквами: "Обратных билетов кассы не выдают". Ты стоишь и
смотришь на нелепую надпись, оглушенный плотной тишиной.
И в это время раздаются крики на пирсе -- это патрульные катера ведут
на буксире шлюпку, переполненную теми, кто спасся. Ты не понимаешь слов, но
явно чувствуешь в них и радость и ненависть одновременно.
Дня начала войны я не помню. Все в моем детстве связано с войной.
Городок, где я родился, был слишком близок к границе, и тишина, по ночам
опускающаяся на крыши его одноэтажных домов, была призрачна и обманчива.
Казалось, все затаилось в тревожном ожидании. Внезапно яркий свет ракеты
разрывал ночное небо, или вдруг стены дома начинали подрагивать и тренькать,
и лязг гусениц заполнял комнаты. Я просыпался, карабкался на подоконник, и в
темноте пытался разглядеть силуэты танков. Они обычно ехали по Большой
Советской, наш же дом стоял в Ямском переулке, и увидеть их можно было
только из окон кухни. Я пробирался туда осторожно, чтобы не разбудить
родителей, мне хотелось разглядеть танкистов, но люки танков были закрыты,
танки двигались один за другим, мощные и неотвратимые. Я знал, что они едут
в Польшу, что они идут освобождать белорусов от злых панов. А потом,
разгромив панов, танкисты будут праздновать победу вместе с немецкими
рабочими, потому что теперь у нас дружба с Германией.
-- Ты почему не спишь? -- раздается за моей спиной голос матери.
Я отстраняюсь от окна и тыкаюсь лбом в ее теплый живот, она гладит меня
по голове. Грохот за окном усиливается. Блики света ползут по стене,
дребезжат стекла.
-- Не бойся, мой маленький, -- говорит мать, -- сейчас я уложу тебя, не
бойся...
Мне нечего бояться. Ведь это наши танки. И потом в доме у нас совсем
рядом спит дядя Володя, в коридоре висит его шинель, на стуле ремень с
кобурой. Его маленькая дочка Лора -- моя двоюродная сестра, раньше я думал,
что родная, что у нас один и тот же папа. Но вернулся из Испании дядя Володя
-- и вдруг оказалось, что именно он отец Лоры. Она еще ничего не соображает
и не понимает, как ей повезло...
-- Мама, -- спрашиваю я, -- а мой папа скоро вернется?
-- Скоро, сынок, -- отвечает мать и крепче прижимает меня к себе, --
скоро, он тоже военный, но лучше об этом не говорить, он в секретной
директор, когда рассаживались по машинам. Дочки эти тоже были знаком к
примирению. Если бы хотели расправиться, то зачем тогда брать с собой этих
очаровательных прелестниц. Коса была всегда твоим любимым местом на земле.
Так много было связано с этими первозданными песками, с высокими дюнами, с
квадратами переплетений на них -- вроде игрушечных заборчиков, охраняющих
пески. Увы, существовала вечная угроза передвижения песчаных гор. В прошлом
были и песчаные бури и занесенные песком деревни. В твоей юности об этом
мало задумывались, когда со смехом и криками катились с песчаных вершин дюн
в залив. Тогда не остерегались ничего, даже ждали ветра. Ждали высоких волн,
чтобы выскочить на берег моря, поймать момент, когда накатывает масса воды,
поймать большую волну, дать ей схватить тебя, дать волочь гибельно навстречу
неизбежности, а потом вырваться в последний момент. Ощутить себя
победителем, с горящим телом выскочить на берег и упасть на песок. Никакой
усталости. Бежать, не останавливаясь вверх по звенящему песку.
Теперь это делали дочки банкира. Длинноногие загорелые нимфы,
мелькающие розовыми пятками. Две красавицы с хитроватыми, полными искринок
глазами. Никто не заставлял тебя бежать за ними. Мог остаться в ложбине,
раскладывать костер, готовя шашлыки. А теперь вот задыхался, пытаясь не
отставать от девиц. Подъем казался бесконечным, пески волнообразно тянулись
от леса к прозрачному дрожащему от зноя небу. Песчинки также звенели под
ногами, также были первозданны и чисты, как в годы твоей юности. И сейчас
тебе тоже хотелось легко бежать вверх, но ты вдруг почувствовал, что ноги
тяжелеют и тебе не взобраться на вершину дюны, не съехать по ее склону к
заливу. Сжало все внутри, и ты по инерции еще передвинулся на несколько
шагов и застыл, наблюдая, как растворяются в мареве тонкие фигурки девиц.
И оттуда -- от дюн, от залива возвращались к лесу уже свершившие свой
поход, цепочка людей, обвешанных фотоаппаратами, среди них мелькали знакомые
лица. Они кивали тебе, что-то говорили, ты не мог расслышать, в голове стоял
гул, они улыбались, подмигивали, это были аспиранты с твоей кафедры, с
бывшей твоей кафедры. Что-то недоброе было в их взглядах. Ты догадался: они
осуждали тебя -- задыхающегося, они увидели в тебе похотливого сатира, не
рассчитавшего свои силы в погоне за юными прекрасными созданиями.
-- Это дочки моего товарища, это дочки банкира, -- пытался объяснить
ты. В ответ недоверчивые улыбки, кто-то навел фотоаппарат, ты заслонился
рукой...
У костра сидели долго, пили вино, ели сочные шашлыки. И девицы хохотали
без умолка. Потом поставили палатку, и банкир сказал извиняющимся тоном: --
Старик, их только двое, надо было тебе самому позаботиться. Но если хочешь,
могу уступить, а то давай, на пару...
Ты расхохотался, смеялся над собой -- сколько можно позволять надувать
тебя, всему ты верил и веришь. Ничего они уже от тебя не хотели, все у них
было сговорено заранее...
Ты успел на последний автобус. А ведь уже тогда, на косе, мог бы
высказать им все начистоту. У тебя уже были такие документы и сведения --
против которых они были бессильны. Ты всегда слишком долго раздумывал прежде
чем совершить действие. Скандал ведь мог быть сочтен за обиду -- не
досталось девицы -- вот и вспылил...
В отношениях с женщинами ты всегда чувствовал себя виноватым. Начиная с
той, самой первой, со школьной любви. В том, что ее постиг страшный конец,
есть и твоя вина. Почему не остановил ее, почему дал ей уехать, обрек на
одиночество, не отвечал на ее письма, в них ведь был крик о помощи. Она
задыхалась в провинциальном городке, в школе, где дебилы не вынимали руки из
карманов и гнусно сопели на ее уроках. Потом один из них подрос и обрушил
топор на голову своей несбывшейся мечте и сжег ее вместе с дачей.
И вот теперь здесь, в рекламном буклете, она предлагает свои услуги,
открывая взору самые интимные позы. Теперь она доступна каждому у кого есть
деньги. Конечно, это она. Не могут родиться на земле столь похожие друг на
друга женщины. Только в том случае это возможно, если здесь, на островах,
совершенно другой мир. Здесь чистилище. Затаились, ждут того, что не
сбылось, все, кто отринут и смят прежней жизнью. Всем воздастся.
Тогда почему же медлишь. Спустись вниз, потребуй Вомен. Набери ее номер
и, если она не занята... Конечно, нет, она ждет, ведь в городе почти никого
не осталось. Но почему она должна остаться? Она ведь тоже могла сесть на
паром с названием "Вестфалия", там, на пароме, так легко найти клиента, там
есть отдельные каюты. Легкое покачивание на волнах возбуждает одиноких
путешественников. В каютах-люкс невозможно и глупо засыпать одному на
просторном ложе...
Ты высовываешься в окно. Пронзительный свет луны вырывает из темноты
твою седеющую голову. Ветер перебирает листву, и тени деревьев со всех
сторон набегают на стены отеля. Никого ты не решаешься искать. Ты хочешь,
чтобы она сама тебя позвала. Этого не будет. Полнолуние совсем не подходящее
время для любовных утех. Любви больше подходит мерцающий свет звезд. Сегодня
их затмила луна. Приходится почти всем туловищем вылезти из окна, чтобы
удерживаясь за створки, разглядеть на небе дрожащие точки. Окна выходят на
север. Но невозможно найти знакомые очертания Медведицы. Странное небо, как
будто попал в южное полушарие. Конечно -- вот же видится звездный крест,
только его и можно различить. Холодок пробегает по телу...
Прохладная ночь проникла в гостиничный номер. Пора закрыть окно. Но
тогда ты отгородишься от пространства и никто уже не сможет ответить тебе.
Пусть будет открыто. Натягиваешь на себя одеяло. Веки давно уже отяжелели и
ты сразу проваливаешься в темное небытие сна. Тебе снится, что душа твоя
покинула тело и ты наблюдаешь себя самого. Ты видишь человека, сидящего в
кресле в номере гостиницы и читающего газеты. Прочитанные листы летят на
пол. Но тотчас, возникающий совершенно неслышно вислоухий почтальон подносит
новые. Остро пахнет типографской краской, похоже эти газеты доставляются
моментально, прямо из типографии. Человек, читающий газеты, никак не
реагирует на те сообщения, что бросаются в глаза. Ты тоже их читаешь.
Мелькают твои портреты, фамилия в черной рамке, сообщается о времени
панихиды. Все так, будто умер человек, много значивший в этом мире. Рой
подписей. Ты и сам не раз подписывал такие некрологи. О мертвых или ничего,
или только возвышенное. И все-таки любопытно читать, что еще можно выдумать
о себе. Иконописный портрет слагается из давно забытых заслуг. Твои матрицы
не такое уж открытие, докторская добыта долгим трудом, уход в коммерцию --
эт о не подвиг, это скорее предательство. Подписи таких людей, коих ты и в
лицо не знаешь, просто в данный момент они занимают важное положение на
иерархической лестнице. Они перечисляют твои награды. Бронзулетки из
прошлого. Была такая эпоха, когда медали раздавали почти ежегодно. Теперь их
можно нести на подушечках. Медали они найдут в тумбочке. Но откуда они
возьмут тело. Впрочем, всегда можно найти в морге. Всякий раз там лежат
неопознанные, невостребованные. Если не всматриваться в лица -- все люди
похожи друг на друга. Можно намалевать подходящие глаза и губы, призвать
косметологов -- и все в порядке.
Так рассуждает твоя душа во сне, а тело медленно остывает и газета
выпадает из рук. Но ты уже независим от тела, ты продолжаешь читать газету,
лежащую на полу. И вдруг тебя словно током ударяет короткое сообщение. В
далекой Молдавии -- автомобильная катастрофа, среди пассажиров "фиата"
фамилия и инициалы той, с которой ты прожил большую часть своей жизни. Может
быть, это просто совпадение -- думаешь ты, но, увы, нет, ибо дальше
разъясняется, что это твоя бывшая жена. Бывшая -- эпитет не для нее. Даже не
выдержав, даже устав от всего и уехав к матери, она продолжала существовать
в твоей жизни и сам факт ее существования сохранял надежду на возврат к тому
времени, когда тебе не нужно было обустраивать страну, когда тебе ничего не
нужно было кроме ее и друзей. И вот теперь человек, который любил тебя и
которого так любил ты, не существует. Весть об этом поражает сильнее, чем
собственные некрологи. А вот и еще -- более подробное сообщение -- оказывает
она была не пассажиркой, напротив, эта она сидела за рулем в "фиате",
который выскочил на встречную полосу и врезался в бензовоз, есть даже снимок
-- пылающий факел на дороге. И ты теперь отчетливо осознаешь, что ее смерть
последовала сразу за твоей -- это случилось, судя по датам на газетах, через
два дня после публикации некрологов на твою персону. Значит, она не захотела
жить на этой земле без тебя, и ты -- косвенный виновник ее смерти. Если бы
ты не скрылся, не стал метаться среди островов -- никто не посмел бы заживо
хоронить тебя. А теперь, те, кто хотел, чтобы ты исчез, зафиксировали твой
уход. Она прочла -- и, возможно, гнала машину на вокзал или в аэропорт, и
глаза ее были затуманены слезами. Все-таки семь лет вместе, худо или хорошо,
но успели срастись души, жить без тебя она не хотела. У нее не оставалось
надежды. Ты, а вернее, твоя душа -- понимает весь ужас происшедшего. И эта
душа врывается в безжизненное, вяло осевшее в кресле, тело. Пот выступает на
твоем лбу, и ты просыпаешься от резкого трезвона телефонного аппарата.
Голос в трубке так знаком, так привычен, но невозможно разобрать слова,
в них нет никакого смысла -- чужой мурлыкающий язык и наконец ты разбираешь
только одно слово: факен, факен...
Международное нелепое слово, столь чуждое для обладательницы родного
голоса. Плевать на это слово. Лишь бы не умолкал голос. Голос, стирающий
бред безумного сна.
-- Говори, говори, не прерывайся! -- кричишь ты.
И радость заполняет тебя -- сразу спала тяжесть, стало так легко
внутри, будто качнули в тебя освежающий озон. Ты легкий, как дирижабль.
Сейчас ты сделаешь движение руками и поплывешь в ночи навстречу голосу. И
никакой автокатастрофы. Никаких факелов на дороге. Ты не виновен. Она жива,
она нашла тебя.
Теперь она притворяется, предлагает себя на мурлыкающем островном
языке. Она думает, что ты легко клюнешь на приманку. Она проверяет тебя.
Всегда в жизни она подлавливала тебя. Чтобы застать врасплох, подстроила
этот сон и некрологи, и сообщение о своей гибели. Она умела вторгаться даже
в сны. Приставала всегда -- расскажи, что ты видел, почему стонал. Ударили.
Не верю -- это были стоны сладострастия, расскажи, как все было, с кем ты
был. И добившись своего, надолго замолкала. Мучила этим своим молчанием,
этим презрением к тебе, слабовольному, не властному над своими снами. Ведь
сны это тоже продолжение жизни. Хотела, чтобы принадлежал ей и в снах.
Отстаивала свое единоличное право на тебя. Всю жизнь носила на лице маску,
изображая вычитанную в детстве из книг принцессу, лишенную трона, обиженную
и униженную. И в то же время была предана тебе, верила только в тебя. И
согласилась даже на то, чтобы вложить все ваши сбережения в фондовую биржу.
А там проглотили и не заметили. Какая отдача? Какие прибыли? Растащили вмиг
по карманам. Ни словом не попрекнула. А потом -- резко так все изменила -- и
исчезла, к маме рванулась, разуверилась во всем... Но ведь сейчас, когда все
поставлено на карту, когда решается -- жизнь или смерть, сейчас
примчалась...
-- Ты понимаешь, как все серьезно! -- кричишь ты в трубку. -- Прекрати
игру! Мы на волосок от гибели!
-- Телефонирен мих, -- залепетал голос, -- номер цвай унд цванциг, цвай
унд цванциг...
-- Да прекрати же! Я ведь все равно узнал тебя! -- кричишь ты. Но в
трубке уже звучат длинные гудки. Все -- связь оборвалась.
Что она говорила? Какой-то номер -- двадцать два, двадцать два. Ты еще
не включил свет, цифры на диске не различить, и луна скрылась за крышей
здания. И нет ее пронзительного сияния, которое кружило голову и заставляло
стыть кровь. В темноте никак не найти включатель. А может быть его и вовсе
нет на стенах. Но ведь есть настольная лампа, есть торшер -- куда они
подевались. Легче растворить дверь. Коридор заполнен мягким зеленоватым
светом. Теперь можно все разглядеть. Конечно, никакого выключателя на стенах
нет, зато рядом с телефоном настольная лампа. Яркий свет ее вырывает из
темноты карту островов -- крестом обозначен путь паромов. Должны были это
заметить. Возможно спасение в этом номере, состоящем из четырех двоек. Ты
набираешь их -- никаких гудков. Или это обман, или ее очередная выдумка. А
скорее всего надо набрать перед номером девятку -- обычно она дает выход в
город, но и с девяткой ничего не получается. Значит, есть еще цифра -- для
отеля, у каждого отеля свои цифры.
Ты поспешно спускаешься вниз по деревянной лестнице. В вестибюле --
пустота. Никто не охраняет вход в отель. Это не в твоей стране, где для
прохода в гостиницу нужен пропуск. Кому охота рваться сюда ночью, здесь и
днем в городе почти нет людей. Ты садишься в глубокое кресло, ноги твои не в
силах удерживать груз тела. Глаза слипаются. Сердце тяжело бухает. Это
стресс, надо успокоиться. Ты же всегда, в любых ситуациях оставался
спокойным.
И вот наконец распахивается дверь дежурной -- в проеме проявляется
золотокудрая красавица. Тело ее пышет жаром, ямочки у локтей притягивают
взгляд, мягкая улыбка говорит о готовности сделать все для гостя отеля. Она
мягко опускает руку на твое плечо. Как ей объяснить, что тебе не нужны ее
объятия, как не обидеть ее. Ты пытаешься рассказать о твоей бывшей жене, о
ее причудах, о телефонном звонке.
-- Телефонирен, телефонирен, -- понимающе кивает дежурная. И
протягивает тебе все тот же красочный каталог. Он раскрыт на том месте, где
изображена женщина так похожая на твою школьную пассию. Возможно это она и
есть. Ее не убили на даче, она просто уехала на заработки. Но ведь возраст,
соображаешь ты. Это скорее всего ее дочка. А может быть, и твоя тоже. Тогда
ее надо выручить. Надо срочно увезти отсюда, с этих затерянных островов.
Номер телефона под ее снимком тоже сплошные двойки, но есть еще и семерка. А
если жена воспользовалась ее телефоном. Ведь они же двоюродные сестры.
Сердце твое сжимается так, что не продохнуть.
И в этот момент ты слышишь, как начинают бить колокола. Для созыва на
утреннюю службу еще рано, да и бьют они подряд, будто скликают на пожар.
Дежурная бросается к входной двери, распахивает ее. Бой колоколов заполняет
все вокруг. Ты пытаешься что-то спросить. Но твой голос уже не слышен. Вы
выскакиваете на улицу.
В рассветных сумерках скользят мимо вас беззвучные тени. Откуда столько
людей? Поток устремляется к причалам, вы пытаетесь остановить кого-либо,
чтобы узнать что же случилось. Наконец, один из них хватает за руку женщину
из отеля и что-то кричит. Так это же тот матрос, что так похож на Кирилла.
Теперь вы бежите втроем. Из их слов понятно только одно: Вестфалия. Это
название парома, на который ты опоздал. Бой колоколов становится все громче,
все тревожнее. Вы выбегаете на набережную. Плотный слой тумана повис над
морем. Люди, натыкаясь на ограждения, останавливаются. Слышны чьи-то
рыдания. Шумные всхлипы. Будто это и не человек, а огромный кит, выброшенный
прибоем и хватающий широким ртом воздух. Наконец всхлипы прекращаются и на
смену им приходит пронзительный плач ребенка. Со скрипом раскрываются
ворота, ведущие в порт. Люди в форме отбирают из толпы несколько человек, ты
и матрос в их числе, вас проталкивают вперед, туда к набережной, где прямо
на пирсе ты замечаешь белые холмики. Смолкают колокола. В тишине еще более
отчетливым и пронизывающим становится плач ребенка. Как призрачно и хрупко
все в это туманное утро. Ты хочешь, чтобы это было сном. Чтобы сон
прекратился. Но тебя подталкивают к белым холмикам. Это покрытые простынями
трупы. Матрос пытается объяснить, что хотят от тебя люди в голубой форме. Он
не может вспомнить нужного слова. Знать, говорит он, и еще добавляет --
знать, кто есть. Опознать, понимаешь ты. Все, пришедшие на пирс, соединены
общим горем. Люди не успели привести себя в порядок. Женщины в халатах,
волосы растрепаны, мужчины в майках. Несмотря на прохладное утро -- повсюду
острый запах пота. Ты тоже вытираешь лоб, холодные как роса капли. Рука
матроса на твоем плече, ты видишь совершенно отчетливо розовую припухлость
на его запястье. Кирилл, окликаешь ты его. Он пожимает плечами. Он говорит,
что все надо узнать. Почему это требуется сделать тебе -- ведь ты, наверное,
единственный среди этих людей, кто почти ничего не знает.
Матрос с трудом подбирает русские слова. Не из слов, а скорее из его
жестов, ты понимаешь, что случилось несчастье, что затонул паром
"Вестфалия". Тот самый паром, на который ты не успел. Ты обязан был на него
попасть. Это было бы самым желанным для тебя выходом. Но пострадали другие
ни в чем неповинные люди. Предчувствовали ли они свою судьбу. Понимали ли,
как опасно отправляться в путешествие в полнолуние. Паром вмещает сотни
пассажиров. Здесь же, на набережной не более десяти. Где остальные? Неужели
их всех поглотили ночные воды? Сентябрь, вода уже успела остыть после летних
дней. Умирают не от того, что не могут выплыть. Есть нагрудники -- они
удержат на воде. Умирают от страха или переохлаждения. Страх за собственную
жизнь всегда губителен, он отнимает разум. Для того же, кто ищет смерти,
даже холодная вода -- манящий и не самый страшный исход. Ты мог быть там, на
пароме. Кому нужно было оберегать тебя и отнимать эту возможность обретения
последней свободы? Но нет, оказывается, все не в твоей воле. В этих водах
уже тонул когда-то паром -- сотни жизней унесла та катастрофа. И теперь были
готовы все -- и команда, и пассажиры парома к борьбе за жизнь. Об этом
рассказывает один из полицейских, это знакомый матроса. Нет, нет, люди не
погибли, люди сели в шлюпку. Почему в одну? Был сильный крен, объясняет
матрос, пассажиров было мало, они поместились в эту единственную шлюпку,
которую успели спустить на воду. Набилась полная шлюпка. Их ждут. А эти под
простынями? Их выловили катера, они не утонули, потому что были в
нагрудниках. Но они мертвы. Слишком холодной была вода. Вас по очереди
подводят к ним. Открывают простыни. Это не умиротворенные лица мертвецов.
Ужас сковал их черты. Последние длящиеся крики отчаяния скривили рты. Ты не
хочешь вглядываться в лица. Ты понимаешь, что тебя не случайно избрали из
толпы. Ты должен кого-то опознать. А вдруг -- это она. Ведь сон твой был в
то время, когда тонул паром, когда крики отчаяния носились над морем. Тебе
подавался сигнал. Ты должен был сразу же осознать, что грозит ей. Она не раз
спасала тебя в жизни, а ты единственный раз не смог ничего сделать, когда
пришел твой черед.
И вот полицейский с силой тянет тебя за руку. Открывается одна простыня
за другой. Смотри внимательно, говорит матрос. Нет, это все мужчины,
большинство из них почти старики. Перед одним из них тебя останавливают. Он
моложе всех. Ты невольно вздрагиваешь. Это же твое лицо, Черты, искривленные
ужасом. Лежащий похож на ту фотографию, где запечатлен ты играющий в регби
за институтскую команду. До сих пор в тебе живет та боль, которую пришлось
преодолеть, у тебя было сломано ребро, но заменить тебя было некем. Там на
фотографии у тебя также оскален рот, ты приготовился принять удар на себя.
Кто он, лежащий здесь на пирсе, кто он -- это допытываются у тебя.
Наме. Имя, фамилия. Брудер? Брат. Да, соглашаешься ты. Теперь надо
заплакать, закричать. Но все сковало внутри. Ты отчетливо произносишь свою
фамилию. Полицейский что-то записывает в блокнот. К тебе подскочил
фоторепортер. Матрос заслоняет тебя, он видит, что тебе это неприятно. Он
думает, что тебе надо сейчас попытаться пережить несчастье. А тебе надо
просто скрыться. Ты смотришь на запястье матроса. Потом тебе в глаза
бросаются руки погибшего. Синие раздробленные пальцы. Такие же и у
остальных.
Есть ли предел жестокости людей? Как теперь им жить, спасшимся на
шлюпке. Как быть тебе, уже вычеркнутому из сонма обитателей земных.
Необходимо сесть на паром. Но говорят -- паромов не будет, пока не обнаружат
и не приведут в порт шлюпку с "Вестфалии". Люди на пирсе не расходятся. Там,
в шлюпке, их родные, их друзья.
Общая усталость овладела людьми. Рассаживаются на взгорье перед портом,
полудремлют, уткнув головы в ладони. Никто уже не хочет обсуждать событие.
Томительное ожидание не приносит ничего. Катера бесполезно обшаривают район
гибели парома.
Ты уходишь от толпы, идешь вдоль берега залива. Солнце бликами
отражается на спокойной воде. К полудню прогревается и море, и окрестный
берег. Шлюпка еще не скоро придет, догадываешься ты. Они, спасшиеся, сейчас,
наверное, скрываются в одном из фиордов. Они хотели бы войти в порт, когда
сгустится мгла вечера, хотели бы пристать в темноте, чтобы никому не
смотреть в глаза. Ты тоже спасшийся, но ты затаился, ты хочешь перехитрить
судьбу. Но ты уже понял, что не можешь управлять ею. Те, кто спаслись в
шлюпке, выжили за счет жизни тех, кто лежит под простынями на пирсе. Прежде
чем погибнуть, они цеплялись за шлюпку, они вопили, они просили помощи, а
получали веслами по рукам. Шлюпка была переполнена, люди могли спастись
только оттолкнув тех, кто рвался в нее. А ты бы смог так поступить. Бить
веслом по судорожно сжатым пальцам, видеть как захлебываются в воде твои
спутники по парому, мог бы? Чем ты лучше тех, которые спаслись. Они ждут
темноты. Ты же решил ничего не ждать. Захотел тихо уйти. Не для этого ты
спасен. Не для этого в завтрашних газетах среди погибших будет указано твое
имя. Потом, может быть, хватятся, уточнят, но важно -- это первое сообщение.
Его прочтут твои бывшие коллеги, они успокоятся и будут уверены, что
опасность миновала, что зло не всегда наказуемо. Никто уже не будет знать
номера их счетов, они переждут и начнут сначала. Найдут такого же чудака,
как и ты, будут кричать о благе народа. Зло всегда прикрывается добром. И
как различить их -- добро и зло. В тени дерева погибают травы, животных
закалывают, чтобы усладить других животных, вставших на две ноги. Смерть
одного во благо другого. Без зла не узнаешь, что же это такое -- добро. Ты
можешь сделать доброе для себя, ты можешь стать обладателем больших денег и
особняка на Канарах -- но для других тогда, кем ты будешь для других? Ты
никогда не сможешь вернуться и посмотреть им в глаза. Твой крик о помощи был
услышан, и ты не имеешь права делать вид, что спасен случайно. У тебя
достаточно денег, чтобы взять обратный билет.
Ты отлично понимаешь все это. Идешь через толпу к кассам. Собираешь
весь запас английских слов. Кассирша удивлена. Она говорит очень медленно,
выделяя каждое слово. Разве вы не будете хоронить брата? Ты пытаешься
объяснить -- это не мой брат. Братья, все братья, -- говорит кассирша, --
она явно не поняла тебя или не хочет понимать. Ты опять повторяешь название
того порта, куда обязан вернуться. Кассирша показывает пальцем на
противоположную стену. Там на многих языках и даже на твоем родном -- яркими
светящимися буквами: "Обратных билетов кассы не выдают". Ты стоишь и
смотришь на нелепую надпись, оглушенный плотной тишиной.
И в это время раздаются крики на пирсе -- это патрульные катера ведут
на буксире шлюпку, переполненную теми, кто спасся. Ты не понимаешь слов, но
явно чувствуешь в них и радость и ненависть одновременно.
Дня начала войны я не помню. Все в моем детстве связано с войной.
Городок, где я родился, был слишком близок к границе, и тишина, по ночам
опускающаяся на крыши его одноэтажных домов, была призрачна и обманчива.
Казалось, все затаилось в тревожном ожидании. Внезапно яркий свет ракеты
разрывал ночное небо, или вдруг стены дома начинали подрагивать и тренькать,
и лязг гусениц заполнял комнаты. Я просыпался, карабкался на подоконник, и в
темноте пытался разглядеть силуэты танков. Они обычно ехали по Большой
Советской, наш же дом стоял в Ямском переулке, и увидеть их можно было
только из окон кухни. Я пробирался туда осторожно, чтобы не разбудить
родителей, мне хотелось разглядеть танкистов, но люки танков были закрыты,
танки двигались один за другим, мощные и неотвратимые. Я знал, что они едут
в Польшу, что они идут освобождать белорусов от злых панов. А потом,
разгромив панов, танкисты будут праздновать победу вместе с немецкими
рабочими, потому что теперь у нас дружба с Германией.
-- Ты почему не спишь? -- раздается за моей спиной голос матери.
Я отстраняюсь от окна и тыкаюсь лбом в ее теплый живот, она гладит меня
по голове. Грохот за окном усиливается. Блики света ползут по стене,
дребезжат стекла.
-- Не бойся, мой маленький, -- говорит мать, -- сейчас я уложу тебя, не
бойся...
Мне нечего бояться. Ведь это наши танки. И потом в доме у нас совсем
рядом спит дядя Володя, в коридоре висит его шинель, на стуле ремень с
кобурой. Его маленькая дочка Лора -- моя двоюродная сестра, раньше я думал,
что родная, что у нас один и тот же папа. Но вернулся из Испании дядя Володя
-- и вдруг оказалось, что именно он отец Лоры. Она еще ничего не соображает
и не понимает, как ей повезло...
-- Мама, -- спрашиваю я, -- а мой папа скоро вернется?
-- Скоро, сынок, -- отвечает мать и крепче прижимает меня к себе, --
скоро, он тоже военный, но лучше об этом не говорить, он в секретной