Годвин Уильям. Калеб Уильямс

   Молодой Хоукинс, юноша, который был первой причиной ссоры между его отцом и сквайром, был такой же мужественный, как и его отец, и пылал безудержным негодованием против следовавших одно за другим деспотических действий, свидетелем которых он был. Его возмущение усиливалось еще тем, что все страдания, выпавшие на долю его отца, проистекали из привязанности последнего к нему; в то же время он не мог устранить повод ссоры, потому что если бы он это сделал, то вышло бы так, что он нанес отцу удар за его родительскую любовь. На этот раз, ни с кем не посоветовавшись и побуждаемый только своим гневом и чувством обиды, он поздно ночью вышел из дома, убрал все заграждения, которые были устроены на старой дорожке, сбил повешенные замки и распахнул ворота.
   Пока он все это проделывал, за ним следили, и на следующий день был дан приказ об его аресте. Его, как полагается, отвели к судье, и тот постановил отправить его в тюрьму графства с тем, чтобы в ближайшую сессию он предстал перед судом по обвинению в уголовном преступлении. Мистер Тиррел твердо решил поддерживать обвинение с величайшей строгостью, и его стряпчий, наведя с этой целью соответствующие справки, намеревался подвести дело под статью закона Георга I, обычно называемого «Черным актом»^[21], гласящую, что «всякий, вооруженный мечом или другим вредоносным оружием и зачернивший себе лицо либо иным способом изменивший свою наружность, появившийся в каком-либо заповедном месте, где содержались или будут содержаться зайцы либо кролики, и надлежащим образом в этом уличенный, карается смертью, как при уголовном преступлении, и право духовенства судить собственным судом на эти дела не распространяется». Молодой Хоукинс, по-видимому, опустил на лицо капюшон своего широкого плаща, как только заметил, что за ним следят, и, кроме того, взял с собой гаечный ключ для того, чтобы отбивать замки. А стряпчий взялся доказать при помощи достаточного количества свидетелей, что поле, о котором шла речь, было заповедником, где постоянно откармливались зайцы. Мистер Тиррел ухватился за эти измышления с неизъяснимой радостью. Нарисовав перед судьей картину упорства и дерзости Хоукинсов, он убедил его на основании этого нелепого обвинения отдать приказ об аресте юноши. И отцу отнюдь нельзя было с уверенностью рассчитывать на то, что под тем же непреодолимым влиянием упомянутая статья о наказании не будет действительно применена со всей строгостью.
   Это было смертельным ударом для несчастного Хоукинса; не имея недостатка в мужестве, он все другие преследования выдерживал стойко. Он был осведомлен о предпочтении, которое в такого рода спорах наши законы и обычаи оказывают богатому по сравнению с бедными. Однако, раз втянутый в такое дело, он из упорства не хотел отступать и позволял себе не столько ожидать благоприятного исхода, сколько надеяться на него. Но последнее событие задело то, что было ему дороже всего. Было время, когда он опасался, как бы его сына не развратило и не унизило положение слуги, а теперь этот сын проходит курс тюремной науки!
   С этой минуты его сердце умерло. Раньше он надеялся, что при помощи упорного труда ему удастся спасти жалкие остатки его маленькой собственности от низкой злобы лендлорда. Но теперь у него исчезло мужество, необходимое для тех усилий, которых больше чем когда-либо требовало его положение. Мистер Тиррел продолжал свои козни, не давая ему передышки. Дела Хоукинса с каждым днем принимали все более безнадежный оборот, и сквайр, выжидавший удобного случая, воспользовался первой же возможностью, чтобы захватить остатки его имущества, наложив на них арест за невзнос платы.
   Дела были именно в таком положении, когда мистер Фокленд и мистер Тиррел случайно встретились на частной дороге, недалеко от местожительства последнего. Оба они ехали верхом; мистер Фокленд направлялся к дому несчастного арендатора, который, по-видимому, был на краю гибели вследствие злобы своего лендлорда. Он только что узнал историю этих гонений. В довершение бедствий Хоукинса случилось так, что мистер Фокленд, вмешательство которого могло бы спасти его, долгое время находился в отсутствии. Он провел три месяца в Лондоне, а оттуда ездил в свои поместья в другой части острова. Гордый и самоуверенный характер бедняги Хоукинса всегда побуждал его рассчитывать как можно дольше только на собственные силы. В начале распри он избегал обращаться к мистеру Фокленду и вообще делиться своей бедой с другими и оплакивать свою тяжелую судьбу. А когда он дошел до крайности и охотно отказался бы от своего упорства, это было уже не в его власти. Наконец, после довольно продолжительного отсутствия, мистер Фокленд неожиданно вернулся. Услыхав среди первых деревенских новостей о беде этого несчастного поселянина, он решил на следующее же утро съездить к нему и обрадовать его обещанием помощи, которую он был в силах ему оказать.
   При виде Тиррела, столь неожиданно ему встретившегося, Фокленд покраснел от негодования. Первым его чувством, как он говорил впоследствии, было желание уклониться от встречи. Но, убедившись, что они неизбежно должны поравняться, он понял, что было бы недостатком смелости скрывать от мистера Тиррела чувства, которые он испытывал.
   – Мистер Тиррел, – сказал он немного резко, – мне очень неприятны некоторые новости, которые я только что услыхал.
   – Позвольте, сэр, какое мне дело до ваших неприятностей?
   – Очень большое, сэр. Они вызваны несчастьями вашего бедного арендатора Хоукинса. Если ваш управляющий действовал без вашего ведома, мне кажется, вам не худо бы узнать, что он сделал. А если он действовал по вашему приказанию, я был бы рад уговорить вас взглянуть на это дело другими глазами.
   – Мистер Фокленд, не худо было бы также, если бы вы занимались своими делами и предоставили мне заниматься моими. Я не нуждаюсь в наставнике и не желаю иметь его.
   – Вы ошибаетесь, мистер Тиррел. Я занимаюсь своими собственными делами. Если бы я видел, что вы свалились в колодец, мое дело было бы вытащить вас оттуда и спасти вам жизнь. Если я вижу, что вы идете в своих поступках неправильной дорогой, мое дело направить вас на верный путь и спасти вашу честь.
   – К черту, сэр! Бросьте со мной эти штуки. Разве этот человек не мой арендатор? Разве я не хозяин на своей земле? К чему называть ее моей, если я не могу ею распоряжаться? Я оплачиваю то, что имею, сэр. Я не должен ни пенни ни одной живой душе. И я не позволю опекать мое поместье – ни вам и ни кому другому.
   – Совершенно верно, что существует разница в положениях, – сказал Фокленд, избегая прямого ответа на последние слова Тиррела. – Я считаю, что разница эта – дело хорошее и необходимое для мирной жизни человечества. Но как бы она ни была необходима, мы должны признать, что она ложится некоторым бременем на людей низшего состояния. Болит сердце, когда думаешь, что один рождается для того, чтобы наследовать всякий избыток, тогда как доля другого, без какой-либо вины с его стороны, – грязная работа и голод. Мы, богатые, мистер Тиррел, должны делать все, что в нашей власти, чтобы облегчить ярмо этих обездоленных людей. Мы не должны злоупотреблять преимуществами, которыми случай наградил нас щедрой рукой. Бедняги! Они и без того уже угнетены чуть ли не свыше сил. И если мы бессердечно лишний раз повернем колесо машины, они будут окончательно раздавлены.
   Нарисованная картина произвела впечатление даже на неподатливый ум Тиррела.
   – Что ж, сэр, я не тиран. Я прекрасно знаю, что тирания – скверная штука. Но не хотите же вы сказать, что эти люди могут делать все, что им вздумается, и никогда не получат по заслугам?
   – Мистер Тиррел, я вижу, ваша вражда поколеблена. Разрешите мне приветствовать вновь рожденную доброту вашего сердца. Поедемте к Хоукинсу. Не будем говорить о том, чего он заслуживает. Несчастный! Он вынес почти все, что могут вынести человеческие силы. Пусть на этот раз ваше прощение положит прочное начало добрососедским и дружеским отношениям между нами.
   – Нет, сэр, я не поеду. Я согласен – кое в чем вы правы. Я всегда знал, что вы, если захотите, всегда сумеете придумать складную историю и преподнести правдоподобный рассказ. Только я не дам себя провести таким способом. Такой уж у меня всегда был характер: раз я задумал отомстить, то никогда не отступлю. А характер менять я не желаю. Я подобрал Хоукинса, когда все от него отвернулись, и сделал из него человека. А неблагодарный за мои же старания оскорбил меня. Будь я проклят, если когда-нибудь прощу ему. Нечего сказать, хорошая была бы штука, если бы я простил наглость своей собственной твари в угоду такому человеку, как вы, который всегда был моим бичом.
   – Ради бога, мистер Тиррел, не забывайте в своей неприязни о благоразумии. Допустим, что Хоукинс вел себя непростительно и оскорбил вас, – неужели это оскорбление ничем нельзя искупить? Неужели отец должен быть разорен, а сын повешен, чтобы утолить ваш гнев?
   – Будь я проклят, сэр! Можете говорить до изнеможения, вы ничего от меня не добьетесь. Никогда не прощу себе, что слушал вас хоть минуту. Никому не позволю останавливать поток моего гнева. Если бы я когда-нибудь и простил Хоукинсу, то не по чьим-нибудь просьбам, а по своему желанию. Но я никогда не прощу. Если бы он и вся его семья валялись у меня в ногах, я приказал бы тотчас же всех их повесить, будь у меня на это не только желание, но и власть.
   – И это ваше окончательное решение? Мистер Тиррел, мне стыдно за вас. Всемогущий боже! Слушая, что вы говорите, начинаешь ненавидеть общественные установления и порядок, хочешь бежать от лица человека. Но нет! Общество отвергнет вас, люди будут гнушаться вами. Никакое богатство, никакое положение не искупят пятна, которое ляжет на вас. Вы будете жить, покинутый себе подобными, вы будете появляться среди многолюдного общества, и ни один человек не удостоит вас даже поклоном. Все будут бежать от вашего взгляда, как or взгляда василиска^[22]. Где рассчитываете вы найти каменные сердца, которые станут сочувствовать вам? На вас печать несчастья, всегда неразделенного, не возбуждающего сожаления.
   С этими словами мистер Фокленд пришпорил лошадь, сурово отстранил мистера Тиррела и тотчас исчез из виду. Пламенное негодование победило даже столь дорогое ему чувство чести, и в своем соседе он видел теперь только презренную тварь, с которой невозможно вступать в пререкания. Что касается последнего, то он был поражен настолько, что первое время оставался недвижим. Энтузиазм мистера Фокленда был таков, что мог поколебать самого решительного противника. Мистер Тиррел, против воли снедаемый угрызениями совести за свою вину, не мог вызвать в себе настроения, подходящего для борьбы. Картина, которую нарисовал мистер Фокленд, была пророческая. В ней был отклик его собственных мыслей; она облекала плотью его мысли, сообщала голос тому призраку, который преследовал его, и тем ужасам, добычей которых он ежечасно бывал.
   Однако мало-помалу он овладел собой. И чем сильнее было его временное смятение, тем безудержнее была его злоба, когда он пришел в себя. Подобная ненависть, когда она бушует в груди человеческой, неизбежно сеет на своем пути насилие и смерть. Но мистер Тиррел не был склонен искать выхода в том, что вражда его никогда не будет предана забвению и не остынет под влиянием времени или каких-либо событий. Месть грезилась ему по ночам и первенствовала в его мыслях, когда он бодрствовал.
   Мистер Фокленд отъехал, еще больше осуждая после этой встречи поведение своего соседа и утвердившись, в непоколебимом решении сделать все возможное, чтобы облегчить несчастную участь Хоукинса. Но было слишком поздно. Когда он приехал, он увидел, что дом уже оставлен его хозяином. Семья ушла неизвестно куда. Хоукинс скрылся, и – что было всего более странно – сын Хоукинса в тот же день бежал из тюрьмы графства. Усилия мистера Фокленда разыскать их оказались тщетными: не удалось найти никаких следов этих несчастных. Вскоре мне придется рассказать о разразившейся над ними последней катастрофе, и она окажется полной такого ужаса, какого не измыслит и самая мрачная фантазия.
   Продолжаю свою повесть. Продолжаю излагать те события, в которые моя собственная судьба была так таинственно вовлечена. Поднимаю занавес. Начинается последний акт трагедии.

ГЛАВА X

   Легко представить себе, что злоба, которую Тиррел растравлял в себе во время распри с Хоукинсом, и усилившаяся вражда между ним и Фоклендом обостряли раздражение, с которым он думал о бегстве Эмили.
   Тиррел с изумлением узнал о неудаче замысла, в успехе которого у него не возникало раньше никаких сомнений. Он пришел в бешенство. Граймз не решился сам сделать сообщение об исходе своей поездки, а лакей, доложивший Тиррел у об исчезновении мисс Мелвиль, тотчас же скрылся с его глаз, охваченный страшными опасениями.
   Вскоре после этого хозяин заорал, чтобы явился Граймз, и молодой человек предстал перед ним ни жив ни мертв. Он приказал Граймзу повторить все подробности истории; но не успел тот кончить, как поспешил убраться прочь, перепуганный проклятиями, которыми мистер Тиррел стал осыпать его. Граймз не был трусом, но он благоговел перед природной божественностью, присущей высокому положению, подобно тому как индеец почитает дьявола. Но дело было не только в этом. Ярость мистера Тиррела была так безудержна и ужасна, что только немногие сердца оказались бы достаточно стойкими и не затрепетали бы перед ней в непреодолимом ощущении собственного ничтожества.
   Как только он немного собрался с мыслями, он стал перебирать в уме, охваченном бурей, разные обстоятельства этого дела. Его сетования были горьки и в спокойном наблюдателе могли бы пробудить смешанное чувство жалости к его страданиям и ужаса перед его испорченностью. Он вспоминал все предосторожности, которые принимал; он не находил ни одного изъяна в ходе дела и проклинал слепую и коварную силу, которая тешилась, разрушая так тщательно продуманные замыслы. От этой коварной силы он страдает больше всех других живых существ. Его дразнят призраком власти, а стоит ему занести руку для удара, как ее внезапно поражает паралич. (В горестном сокрушении он забывал о своем недавнем торжестве над Хоукинсом или, может быть, считал его не столько торжеством, сколько поражением, так как ему не удалось завести дело так далеко, как того хотела его злоба.) Зачем небо наделило его способностью живо ощущать обиды и злопамятством, если ему никогда не удается выместить свою злобу? Стоит ему стать врагом любого человека, как тот оказывается огражденным от руки несчастья. Какие оскорбления, самые возмутительные, беспрестанно терпел он от этой подлой девчонки! И кто же уберег ее теперь от его гнева? Этот дьявол, который не дает ему ни минуты покоя, перечит ему на каждом шагу; когда вздумает, вгоняет стрелы ему в сердце и строит рожи, издеваясь над его невыносимыми муками.
   Было одно обстоятельство, которое усиливало его тревогу и делало его ко всему равнодушным и безразличным. Бесполезно было бы скрывать от самого себя, что этим событием будет нанесен жестокий удар его доброму имени. Он надеялся, что, когда Эмили будет силой навязан ненавистный ей брак, приличие заставит ее, как только все будет кончено, опустить завесу над насилием, которому она подверглась. Но этот расчет не оправдался. Мистер Фокленд сочтет своим долгом разгласить о его недостойном поведении. И хотя он считал, что поводы, которые давала ему мисс Мелвиль, могли оправдать любое обращение, какое он нашел бы нужным применить к ней, он понимал, что свет взглянет на дело иначе. Эти рассуждения усиливали твердость его решений и укрепляли его в намерении не пренебрегать никакими средствами, при помощи которых он мог бы переложить терзавшие его мучения на другого.
   Между тем спокойствие и твердость духа Эмили значительно ослабели, как только она почувствовала себя спасенной. Пока ей со всех сторон грозили опасности и притеснения, она находила в себе мужество для борьбы. Наступившее затем мнимое успокоение оказалось для нее более роковым. Не было больше ничего, что мощно питало бы ее мужество и возбуждало энергию. Она оглядывалась назад, на испытания, через которые прошла, и сердце ее сжималось при воспоминании о том, что она имела силы перенести, когда это было действительностью. До того как мистер Тиррел почувствовал к ней эту жестокую неприязнь, она в полном смысле слова не знала ни страха, ни тревоги. Не привыкшая к несчастьям, она внезапно и без всякой подготовки стала жертвой самого дьявольского коварства. Когда заболевает человек здоровый и крепкий, болезнь действует на него гораздо сильнее, чем на человека, хилого от природы. Так случилось и с мисс Мелвиль. Следующую ночь она провела без сна, неспокойно, а утро застало ее в горячке. Болезнь не поддавалась никаким попыткам ослабить ее, но было основание надеяться, что здоровый организм, покой и ласковый уход окружающих в конце концов одержат верх. На другой день она была в бреду. Вечером по требованию Тиррела она была арестована за долг, заключавшийся в стоимости ее питания и содержания за последние четырнадцать лет.
   Мысль об этом аресте, как читатель, может быть, помнит, впервые пришла в голову Тиррелу во время его разговора с мисс Мелвиль, вскоре после того, как он нашел нужным запереть ее в комнате. Но в то время он, по всей вероятности, не думал серьезно, что у него когда-нибудь явится повод привести эту мысль в исполнение. Он упомянул об этом в виде угрозы, которая возникла в уме, давно привыкшем вести учет всем способам тирании и мести. Но теперь, когда непредвиденное спасение и бегство его несчастной родственницы довели его воображение почти до безумия и он перебирал в мрачных закоулках своего ума, как бы поскорее отделаться от подавлявшей его тяжести разочарования, эта мысль предстала перед ним с удвоенной силой. Он скоро принял решение и, позвав управляющего Барнса, немедленно дал указания, как тому действовать.
   Барнс в течение многих лет был орудием произвола мистера Тиррела. Привычка очерствила его душу, и он мог без угрызений совести быть зрителем или даже изобретателем и устроителем самых жестоких и грубых сцен. Но на этот раз даже он был несколько озадачен. Характер и поведение Эмили в семье мистера Тиррела были безупречны. У нее не было ни одного врага, и невозможно было без симпатии и сочувствия смотреть на ее молодость, живость, простодушную невинность.
   – Вашей милости угодно… Я не понимаю вас. Взять под арест мисс… мисс Эмили?
   – Ну да, я сказал вам. Что с вами такое? Ступайте сейчас же к Суайнерду, юристу, и скажите, чтобы он немедленно закончил все это дело.
   – Боже храни вашу честь! Арестовать ее! Да ведь она не должна вам медного фартинга^[23]. Она всегда жила у вас из милости.
   – Осел! Негодяй! Говорю вам, она должна мне… должна тысячу сто фунтов. Так выходит по закону. Для чего пишутся законы, как вы думаете? Я никогда не делаю ничего незаконного, а что принадлежит мне по праву, то я и хочу получить.
   – Я всегда без возражений повиновался вашим приказаниям, ваша честь. Но теперь я должен… Я не могу смотреть, как вы губите мисс Эмили, бедную девушку. Да заодно и себя самого. И не видите, куда идете… Уж вы простите меня, но… даже если бы она была должна вам так много, ее нельзя привлечь к судебной ответственности: она несовершеннолетняя.
   – Вы кончили? Никаких «не могу» и «нельзя». Это делалось раньше и будет сделано теперь. Пусть оспаривает кто осмелится. Я сделаю это сейчас и отстою потом. Скажите Суайнерду, что если он будет мямлить, это будет стоить ему жизни, – я заморю его голодом.
   – Ваша честь, прошу вас, одумайтесь. Клянусь жизнью, вся округа будет позорить вас.
   – Барнс! Что это значит? Я не привык к таким разговорам и не потерплю их. Вы были мне полезны не раз. Но если я увижу, что вы заодно с теми, что идут мне наперекор, будь я проклят, если я не отравлю вам жизнь.
   – Я кончил, ваша честь. Не скажу больше ни слова. Только… я слыхал, мисс Эмили лежит больная. Вы говорите, что решили посадить ее в тюрьму. Но не хотите же вы убить ее, я полагаю?
   – Пусть умирает. Я не дам ей отсрочки ни на час. Довольно с меня оскорблений. У нее не было почтительности ко мне, и у меня нет для нее пощады. Я стою на этом. Они изводили меня, и они почувствуют мою руку. Найдите Суайнерда – в постели или на ногах, днем или ночью – и скажите ему, что я слышать не хочу о промедлении хоть на одну минуту.
   Таковы были приказания мистера Тиррела, и почтенный представитель закона, к которому Тиррел прибегнул в этом случае, стал действовать в строгом соответствии с ними. Мисс Мелвиль пролежала в бреду значительную часть того дня, в конце которого к ней явились судебный пристав и его спутник. По предписанию врача, которому Фокленд поручил уход за больной, ей было дано успокоительное питье. Измученная дикими и безумными видениями, которые в течение многих часов преследовали ее воображение, она теперь впала в подкрепляющую дремоту. Миссис Хеммонд, сестра миссис Джекмен, сидела у ее постели, полная жалости к достойной любви страдалице, и радовалась наступившему успокоению, когда маленькая девочка, единственный ребенок миссис Хеммонд открыла дверь на стук судебного пристава. Он сказал что ему нужно поговорить с мисс Мелвиль, и ребенок ответил, что сейчас скажет об этом матери. С этими словами девочка направилась к дверям в заднюю комнату на первом этаже, в которой лежала Эмили. Но как только дверь приоткрылась, судебный пристав, не дожидаясь появления матери, вошел в комнату одновременно с девочкой.
   Миссис Хеммолд привстала.
   – Кто вы? – спросила она. – Зачем вы вошли сюда? Тсс… тише…
   – Мне надо видеть мисс Мелвиль.
   – Да, но это невозможно. Скажите мне, что вам нужно? Бедная девушка весь день была без памяти. Она только что уснула, ее нельзя тревожить.
   – Это не мое дело. Я должен исполнять приказания.
   – Приказания? Чьи приказания? Что вы хотите сказать?
   В эту минуту Эмили открыла глаза.
   – Что за шум? Пожалуйста, дайте мне уснуть.
   – Мне надо поговорить с вами, мисс. У меня есть предписание о вашем аресте в связи со взысканием с вас тысячи ста фунтов в пользу сквайра Тиррела.
   При этих словах миссис Хеммонд и Эмили онемели. Последняя едва ли поняла подлинный смысл этого сообщения. И даже для миссис Хеммонд, хотя она была немного больше знакома с тем языком, который был употреблен пришедшим, столь странное и неожиданное обращение к больной показалось почти таким же загадочным, как и для самой бедняжки Эмили.
   – Предписание об аресте? Как может она быть должницей мистера Тиррела? Арестовать ребенка!
   – Какой смысл задавать нам вопросы? Мы делаем только то, что нам приказано. Вот бумага, читайте.
   – Всемогущий боже! – воскликнула миссис Хеммонд. – Что это значит? Не может быть, чтобы вас прислал мистер Тиррел.
   – Довольно болтать, голубушка. Разве вы не умеете читать?
   – Все это обман. Бумага поддельная. Это гадкая уловка, чтобы отнять бедную сиротку у тех, у кого она только и может быть в безопасности. Действуйте, если не боитесь сами себя погубить.