Страница:
Вапу рассказ понравился. Он только изменил заглавие на "Драгоценная галка". В советской литературе согласно инструкции цены, особенно столь астрономические, упоминать запрещалось. Владимир взялся рассказ иллюстрировать. Он изобразил дядю карикатурно и очень похоже - худым, высоким, в фуражке на маленькой голове, с усиками, в черной лохматой куртке, в брюках-галифе, в обтрепанных обмотках и в огромных солдатских ботинках на длинных и тонких ногах. На одной из картинок фигурировали три тогдашних университетских профессора биологии, рассматривающие невиданную птицу,Кожевников, Огнев и Бобринский, тоже очень похоже изображенные и тоже карикатурно.
Попов обладал замечательным свойством находить талантливых писателей и художников. Мой брат был очень многим обязан Попову. Я уже называл имена писателей А. Грина. А. Беляева, В. Яна и других. В "Следопыте" на конкурсе первую премию за рассказ получил студент-геолог Володя Белоусов. С того времени Попов три года подряд посылал его на летние каникулы в творческие командировки в разные глухие края нашей страны и печатал интересные рассказы и очерки молодого туриста. Владимир Владимирович Белоусов стал крупным ученым, членом-корреспондентом Академии наук. Он умер в 1985 году.
И у дяди Владимира Попов угадал скрытый талант писателя и предложил ему писать для журнала юмористические охотничьи рассказы. В "Следопыте" появился второй рассказ В. Ветова - "Щадилов пруд", в котором фигурировали уже два незадачливых охотника - высокий и худой сам автор, прозванный Хвощом из-за своих обтрепанных обмоток, похожих на два стебля хвоща, и другой охотник низенький и тоже худой, с очками на длинном носу - Семен Семенович Боченкин.
Попов предложил дяде писать серию рассказов об этих двух героях. Так начали появляться в "Следопыте" через два номера на третий, иногда через номер "Необычайные приключения Боченкина и Хвоща". За два с лишним года было напечатано двенадцать рассказов этой серии. Иные были талантливы, иные не очень, и только один рассказ Попов забраковал. Действие их происходило на фоне старозаветного городка Тульской губернии Б. (подразумевался Богородицк начала двадцатых годов). Читатели заметили эти рассказы, а уж жители Богородицка, угадывая, кого изобразил автор, угадывая место действия, были в восторге, передавали журнал из рук в руки, зачитывали до дыр.
Так дядя Владимир получил хороший дополнительный заработок, Попов в одной своей обзорной статье сказал про автора, что он "начал выходить на широкую литературную дорогу". А брат Владимир, иллюстрируя его рассказы, получил известность не только как морской художник, но и как художник-юморист.
По своим выходным, по понедельникам, дядя Владимир приезжал к нам, и тогда вечером вокруг стола под председательством дедушки собирались мы все, кроме моего отца, удалявшегося в свою комнату к очередной письменной работе.
Дядя читал вслух. И начинался обстоятельный и оживленный разбор рукописи. Придирчиво критиковал брат Владимир, предлагал что-то выкинуть, заменить неудачный эпитет, придумывал новые, иногда разрушающие сюжет удачные ходы. Моя мать вносила кое-какие поправки, дедушка вставлял что-то остроумное. И дядя Владимир, несколько обескураженный и одновременно окрыленный критикой, возвращался в Сергиев посад переделывать рассказ.
А случалось, самый сюжет рассказа вообще выдумывался у нас за столом. Задавал брат Владимир вопрос:
- А что произойдет, если в богородицком пруду неожиданно заведется крокодил? И начинали фантазировать, оживленно спорить: как он туда попал, что он там делал, кого напугал, кого съел, как его ловили Боченкин и Хвощ и чем все это кончилось? Так у нас за столом появился сюжет рассказа "Аллигатор с реки Миссисипи".
А я скромно и молча усаживался в уголку, ни разу не осмеливался подать совет и слушал во все уши. Те шумные обсуждения стали для меня первой школой писательского мастерства.
Приезжая к нам, дядя Владимир постоянно с увлечением рассказывал о писателе Михаиле Михайловиче Пришвине, который в 1926 году переехал из Переславля-Залесского в Сергиев посад и купил дом на Красюковке, недалеко от дяди Владимира.
Попытаюсь восстановить истину, основанную на рассказах дяди Владимира, по воспоминаниям других лиц, да и мне однажды посчастливилось отправиться с Михаилом Михайловичем на охоту...
В 1926 году Пришвин стал известным писателем. В "Новом мире" печатались его рассказы "Журавлиная родина". Их читали, восхищались ими. Там постоянно фигурируют друзья писателя - сергиевские охотники. Музыкант Т.- это и есть дядя Владимир.
Дом Пришвина был гостеприимным. К нему "на огонек" собирались не только охотники, но и другие жители Посада. Художник Фаворский с ним подружился, и оба они постоянно ходили друг к другу в гости. И Фаворский с женой, и друзья-охотники со своими женами искренно полюбили писателя, остроумного, увлекающегося, который на совместных охотах всегда был первым, всегда был неутомимым, а на своих обильных пиршествах садился во главе стола, рассказывал что-либо интересное, произносил замысловатые тосты.
И все гости столь же искренно полюбили супругу Михаила Михайловича, пышную, солидную Ефросинью Павловну. Была она гостеприимна, любила всех угощать. В общих беседах она не могла участвовать, потому что была не шибко грамотной крестьянской бабой, однако с женами охотников она охотно разговаривала о всяких житейских делах. Как положено крестьянке, живущей в достатке, у нее завелось хорошее хозяйство - корова, которую она сама доила и выгоняла в стадо, поросенок, сзади дома виднелись яблони и вишни, а на грядках, которые она сама вскапывала и поливала, росли овощи.
Дом Пришвина был полная чаша - любящая жена, много друзей. Живи, наслаждайся в семье и на охоте. Чего еще надо писателю, получившему признание, к которому сюжеты так и лезут из окружающей жизни?! Пиши свои рассказы, наполняй их поэзией и любовью к природе земли русской. А многочисленные читатели будут наслаждаться ими.
В каждый свой приезд к нам дядя Владимир с восторгом рассказывал что-либо новое о Пришвине и о его жене, о совместной с ним охоте, об их пиршествах. Вот только два сына-студента огорчали хлебосольных родителей. Я их немного знал: были они то, что называется снобы, задирали носы, про них говорили, что они стыдятся своей матери...
Получил Пришвин просторную квартиру в Москве, в Лаврушинском переулке, прислали ему молодую секретаршу, и всё его сергиевское благополучие рухнуло. Он бросил свою жену.
Вторая жена Пришвина, Валерия Дмитриевна, неизменно старательно отстраняла многое из биографии писателя, связанное с его жизнью в Сергиевом посаде,- вот почему в книгах о нем не упоминаются его друзья-охотники, а в биографических исследованиях ни слова не говорится о его первой жене Ефросинье Павловне, с которой он прожил душа в душу не менее тридцати лет.
7.
Зиму 1926/27 года мы жили очень весело. Почти каждую субботу к моей сестре Маше и ко мне собирались гости, и мы большой компанией танцевали фокстрот под граммофон Любошинских, постоянно сами ходили в гости, ходили в театр, столь же большой компанией ездили по воскресеньям к Осоргиным, катались там на лыжах, но уроки Закона Божьего прекратились - за такое дело могли посадить.
А между тем ГПУ не дремало. То того сажали, то другого. Однажды рано утром раздался у нас звонок. Мой отец, который уже встал, чтобы идти на работу, открыл дверь. Я проснулся, услышал в прихожей такой разговор:
- Осоргина Александра Михайловна у вас находится? - спрашивал мужской голос.
- У нас,- отвечал отец.- Но она еще спит. А что?
- А вот мы ее сейчас разбудим.- Голос был твердым, резким.- Где она?
Высокий мужчина в военной форме прошел по коридору прямо в женскую спальню. Все вскочили, вскочил и я. А накануне наша сестра Лина приехала к нам со своей двухлетней дочкой Мариночкой, чтобы показать ее доктору.
- Да у меня же маленькая девочка,- умоляла Лина.
- Ну и что? Вон сколько народу за ней присмотрит. Вот ордер на арест,сказал военный.
Оказывается, на 17-й версте всю ночь шел обыск. Там в это время был только дядя Миша. Другие обыскивающие уехали прямо на Лубянку, а один приехал к нам за Линой. Как человек исключительной честности, дядя Миша не мог сказать, что он не знает, где она находится, и дал наш адрес.
Когда Лину увозили, к нам приехали все Осоргины - дядя Миша, тетя Лиза, Мария, Тоня.
Растерянная Лина со всеми прощалась, просила смотреть за ее дочкой, что-то успела шепнуть своему свекру. Военный, сердитый и заспанный после бессонной ночи, торопил. Трогательна была любовь Осоргиных к их невестке...
В тот же день мой отец помчался в Политический Красный Крест к Пешковой. Услышав, что арестована Лина, она тут же, при моем отце, позвонила по телефону и голосом, не допускающим возражений, потребовала, чтобы ее приняли немедленно. Отец понял, что она требовала встречи с самим Ягодой.
И хотя целая очередь страждущих ждала от нее слов утешения, она прошла мимо них и уехала.
Впервые к Георгию на очередное воскресное свидание в Бутырки не пришла его жена. Дядя Миша всеми силами своих христианских убеждений старался утешить сына. Потом Георгий говорил, что те дни, когда Лина сидела, за все годы его заключения были самыми для него тяжкими.
Через три дня Лина вернулась. Какая достойная женщина была Екатерина Павловна! Вечная ей память.
Тогда же была арестована Надежда Богдановна - тетя Надя Раевская. Но участь ее сложилась иначе. Пешкова только в исключительных случаях действовала и спасала наперекор всей иерархии Лубянки. Сестру Лину не успели начать допрашивать. А тетя Надя на допросах отвечала, что ни в чем не чувствует себя виновной, что к Советской власти относится "лояльно", но когда ее спрашивали о ком-либо другом, она твердо отвечала:
- Спрашивайте только обо мне. Ни о ком другом говорить не буду.
Она получила три года Соловков. Три ее дочери-девочки остались с няней. Для бедного ее мужа, сидевшего в том же "рабочем коридоре", что и Георгий, наступили тяжелые дни. Наверно, он остро завидовал Георгию, когда к тому на свидание приходила по воскресеньям жена, а к нему приходили лишь его дочери...
8.
Постоянно приглашали меня шафером.
Женился на пустенькой блондиночке наш жилец Адамович, и я держал над ним венец в церкви Ильи Обыденного близ Остоженки, потом угощался весьма вкусно и обильно.
Женился дядя Николай Владимирович Голицын на пожилой и для нас совсем чужой маркизе Кампанари. Вернее, она женила на себе его, одинокого, занимавшего маленькую и узкую комнату в доме № 26 по Трубниковскому переулку; я держал над ним венец в церкви Троицы в Зубове. В нашей стране титул маркиза не знали; считая Марину Александровну пролетарского происхождения, доверили ей должность управдома в том доме, где жили дядя Никс и она. Через несколько лет они разошлись.
Выходила замуж подруга сестры Сони юная графиня Софья Рибопьер, за свои большие черные глаза прозванная Вишенкой. И я держал над ней венец в церкви Покрова в Левшине. Ее нареченным был грузинский князь Арчил Вачнадзе. Он венчался в белой с золотым поясом и позументами черкеске. С черными усиками, с черными, еще больших размеров, чем у его невесты, глазами, он был очень красив, но на войне потерял ногу и шел вокруг аналоя прихрамывая. Три его шафера тоже были грузины, но в темных черкесках. Свадебного пира не устраивали, и молодые сразу уехали на Кавказ. А года через два с маленьким ребенком, с невероятными приключениями, прихватив с собой еще мамашу, они через Киргизию перебрались в Китай, оттуда - в Европу. О дальнейшей их судьбе ничего не знаю. Всех оставшихся в нашей стране князей Вачнадзе посадили, иных расстреляли, уцелела лишь двоюродная сестра Арчила, известная киноактриса Ната Вачнадзе.
За годы 1923-1929 мне довелось быть девять раз шафером. Из девяти браков только один был долголетним, остальные заканчивались либо разводом, либо смертью мужа в тюрьме...
Каждый год мы продолжали снимать дачу в Глинкове. Младшие мои сестры и Ляля Ильинская жили там все лето. К ним из Москвы приезжали одни юноши; другие юноши приходили из Сергиева посада. А я больше проводил время в Москве. Из жадности. Все чертил карты для издательств, для журналов, продолжал быть подмастерьем у брата Владимира. Чем больше я набирал заказов, тем больше получал денег.
Художник Ватагин, живший с женой и маленькой дочкой на Волхонке, на чердаке дома напротив Храма Спасителя, иллюстрировал детские книжки для частного издательства Мириманова, помещавшегося недалеко, на Пречистенском бульваре. А я на обложках этих книжек выводил надписи.
Почему-то никто из умеющих чертить не успел пронюхать, что в издательствах есть неисчерпаемый кладезь доходов. То, что Владимира как талантливого художника звали в различные журналы и издательства, нисколько не было удивительно. Но... звали и меня, так никогда не научившегося как следует чертить.
У нас на Еропкинском появился новый жилец - двоюродный брат жены Владимира Елены - двадцатилетний Юрий Сабуров. Выселенные с Воздвиженки Сабуровы жили под Москвой в Царицыне. Мать и сестра Юрия, Ксения, были к жизни мало приспособлены и учили каких-то нэпманских детей французскому языку, а старший брат Борис отбывал ссылку на Северном Урале. Владимир пожалел Юрия и привлек его в одну артель со мной. Чертил Юрий немногим лучше, чем я, но отличался исключительным трудолюбием. Заказов было много. Каждый вечер после ужина мы садились втроем за большой стол в столовой и работали до трех-четырех часов утра, а то и дольше.
Тогда политика правительства резко повернулась лицом к деревне, власти принялись заигрывать с мужичками, всячески помогали наиболее усердным увеличивать урожаи. Основалось издательство "Сам себе агроном", помещавшееся на Малой Дмитровке против церкви Рождества в Путинках. Владимир счел ниже своего достоинства иллюстрировать сельскохозяйственные книги, а Юрий и я отправились извлекать новые доходы - выполнять надписи на обложках, чертежи и карты в тексте для книг этого издательства.
Свой заработок Юрий отдавал матери, сам ходил зимой в короткой меховой куртке, а летом в русской рубашке под рваным пиджаком горохового цвета. Худой, двухметрового роста, он был очень красив, с зачесанными назад волосами, с высоким лбом. Особенно красили его глаза - большие, с поволокой, какие бывают у девушек.
И, как девушка, был он стеснителен и деликатен. Порой Владимир начинал рассказывать неприличные анекдоты, коих знал множество; Юрий тогда опускал глаза и краснел. И еще он был невозмутимо спокоен. Я ни разу не слышал, чтобы он заволновался или повысил голос. Со всеми, кроме Владимира и Елены, он был на "вы", в том число и мне говорил "вы", просто из-за своей деликатности. Если выяснялось, что заказали одну обложку, он мне уступал чертить на ней надписи. И тогда я, естественно, уступал ему. С девушками он был стеснителен, как Иосиф Прекрасный, и вообще их избегал.
Моя сестра Маша, привыкшая, что юноши преклоняются перед нею, удивилась, что нашелся один, на несколько лет старше ее, который даже не поднимает на нее глаз и не обращает на нее внимания. И она затеяла расшевелить его.
Работая ночами, мы, естественно, вставали поздно. Маша с ножницами в руках однажды подкралась к спящему Юрию и выстригла у него клок волос на его высоком лбу.
Он не выразил никакого возмущения, промолчал и пошел в парикмахерскую; любопытный мастер все старался дознаться, почему у него оказался на самом видном месте прически такой изъян. Юрий вынужден был остричься первым номером машинки.
Маша не унималась. Однажды она подсела к Юрию с фаянсовой кружкой в руках.
- Хотите, я ее раскокаю о ваш великолепный лоб? - спросила она его.
- Я полагаю, что вы этого не сделаете,- отвечал он, краснея и опуская глаза.
Она подняла кружку и - кок! - разбила ее об его лоб. Пришлось заливать ранку йодом. Так и не удалось ей расшевелить скромника. Встречаясь с ней, он продолжал молча опускать глаза и краснеть.
Владимир купил духовое ружье в подарок своему сыну Михаилу. Но годовалому младенцу ружье было совсем ни к чему. Зато взрослые дяди им увлеклись. Заряжалось оно очень просто: надо было через дуло весь ствол забить дробинками и начинать стрелять, не опуская ружья,- щелк-щелк-щелк, пока ствол не оказывался пустым.
Мы трое - Владимир, Юрий и я - работали до одурения, пока Владимир не давал команду на перекур. Пустая бутылка клалась на стол боком, и каждый из нас с расстояния двенадцати шагов должен был всадить в ее горлышко по три, по пять, по десять дробинок подряд. Мы так метко навострились, что всаживали без промаха, на удивление наших гостей. На рассвете мы прерывали работу, и Владимир давал команду:
- Идемте старичка потешить.
В предрассветных сумерках мы отправлялись с ружьем в прихожую, открывали в окне форточку и просовывали через нее ружье.
Задним фасадом наш дом выходил во двор, далее шел ряд сараев, которые своими глухими стенами выходили на соседний Мансуровский переулок; на противоположной его стороне, за оградой, был сад, а за садом стоял двухэтажный дом. И в том доме, шагов за двести, мы облюбовали определенное окно на втором этаже и целились, но не в само окно, а, учитывая траекторию полета дробинки, метили выше.
После нескольких выстрелов окно открывалось, и появлялась фигура старичка в одном белье. Старичок осторожно начинал заглядывать вниз, ища злоумышленника под деревьями, и вдруг получал дробинку в голову или в грудь. Он вздрагивал, быстро закрывал окно. Но мы видели, что он не отходил от окна, а продолжал наблюдать через стекло. Тогда мы вновь начинали стрелять, старичок вновь открывал окно и высовывался, стараясь дознаться: откуда и кто в него лупит? О том, что дробинки летят так издалека, он не догадывался. И снова мы в него попадали, и снова он прятался.
Так тешили мы старика три весны, три лета и три осени, пока не сломался затвор у ружья. Целый пуд дроби исстреляли, а старичок так и не узнал, кто же были злоумышленники.
9.
Владимир с Еленой решили отправиться путешествовать поездом до Вологды, далее пароходом в Кириллов, далее в Белозерск, еще куда-то. Они оставили своих двух малых деток в Глинкове на попечение кудрявой молодой няни Кати и моей матери, а сами поехали.
Недели через две они вернулись в полном восторге. Владимир показывал нам свои рисунки, рассказывал о встречах с интересными людьми, Елена читала дневник.
Захотелось путешествовать и мне. Отец посоветовал избрать тот маршрут, какой он осуществил, когда кончил гимназию и получил в подарок от своих родителей сто рублей: от Москвы поездом до Ярославля, далее пароходом вниз по Волге до Нижнего Новгорода, далее пароходом вверх по Оке до Рязани и поездом на Москву.
Владимир рассказал Попову о моих намерениях. Однажды, когда я ему принес очередную карту, он задержал меня в своем кабинете и стал расспрашивать. Он одобрил мой маршрут, похвалил, что я собрался путешествовать один, но посоветовал не скупиться, а брать билеты на пароходах во второй класс - из третьего плохо видно, к тому же там младенцы орут и у них понос. Неожиданно за последние карты он мне заплатил вдвое дороже.
Отправился я из Сергиева посада с маленьким узелком в руках и с пятьюдесятью заработанными мной рублями в кармане. В Ярославль я приехал к вечеру, ночевал в гостинице, весь следующий день бродил по городу от одного храма к другому и по набережной Волги. Пароход отходил только ночью, а я, взяв билет, сел, ожидая прибытия парохода, на высоком берегу, любовался Волгой, заходящим солнцем, вечерним небом...
Сейчас много туристов устремляется в Суздаль. Приезжая туда впервые, люди ахают - сколько церквей, и как они прекрасны, и как непохожи одна на другую!
А в дни моей юности каждый старинный город на Руси был, как Суздаль, наполнен каменными храмами, один другого краше. И когда наш пароход поворачивал к пристани очередного города, все пассажиры собирались возле одного из его бортов, ахали, восхищались.
Первым на моем пути таким прекрасным, многохрамовым городом была Кострома, куда мы приплыли рано утром. Сперва показались золото куполов и мощные стены Ипатьевского монастыря, потом раскинулся по холмам сам город с кремлевскими стенами и башнями, сзади стен сверкающие на солнце купола соборов. И по всему городу, над домами, над садами высились колокольни - то высокие со шпилями, то пониже шатровые, то белые, то желтые, то розовые, и сами храмы то в одну небольшую золотую главку, то в пять куполов.
В Ярославле на три четверти старина уцелела благодаря тамошнему председателю горсовета, который оказался патриотом родного города. А в Костроме было 57 церквей; Ипатьевский монастырь и сейчас высится над Волгой и даже стал краше благодаря подновлениям. А в самом городе, кроме церкви Николы на Дебрях, теперь запрятанной меж высокими домами, вся старина, начиная с XVI века, была безжалостно снесена. Кремль с башнями, даже единственный в России памятник крестьянину - это Ивану Сусанину,- все было взорвано или разобрано по кирпичам...
Целый день наш пароход плыл по Волге. То на правом ее берегу, то на левом шли города поменьше, утопавшие в садах и тоже с храмами, один другого краше. Тянулись богатые села. И в каждом селе на самом видном месте высилась церковь. Пароход плыл медленно. Последним в тот день городом, уже к вечеру, был Юрьевец с высочайшей в классическом стиле колокольней, которая и сейчас цела. Говорят, побоялись ее разрушать - а то падающие сверху кирпичи пробьют крыши соседних домов. Да и не нашелся такой храбрец, который осмелился бы залезть на самый верх шпиля и закинуть за крест веревку.
А на следующее утро мы подплывали к Нижнему Новгороду. Раскинулся перед нами по горам город, издали напоминавший Москву. Древние кремлевские стены, буро-красные, с мощными башнями, опоясывали гору, уходили вдоль оврага вглубь. А внутри Кремля поднимался высокий белый столб колокольни, похожий на московского Ивана Великого, рядом белели два огромных с золотыми куполами пятиглавых собора. А церквей - и внутри Кремля, и внизу, на набережной Оки, и выше по косогорам, и меж оврагами, и совсем высоко, на самой круче, было сорок сороков - одноглавых, пятиглавых белых, розовых, желтых. Да еще на левом низком берегу Оки, где устраивают ярмарку, виднелось еще пять или шесть церквей и большой собор.
А теперь и сам город утратил свое древнее, идущее с XIII века имя, и почти все храмы снесли. Внутри Кремля оставили только древнюю маленькую церковь Михаила Архангела да внизу, под горой, великолепный Строгановский храм уцелел. И стены кремлевские теперь подновили, верхи башен покрыли осиновыми лемешками. А внутри стен - надо же такое изуверство придумать! на месте двух соборов и высокой колокольни всадили огромный темно-серый ящик - здание обкома партии, который сейчас доминирует над всем городом.
Тогда я не успел как следует осмотреть достопримечательности и во второй половине дня сел на окский пароход. Пока не стемнело, все любовался Окой и ее берегами, а как опустилась ночь, пошел в каюту спать.
Отвратительный мне попался сосед. Он запасся бутылкой водки и домашними яствами. Напрасно я не отказался и выпил полстакана. Он опьянел и начал мне рассказывать, как был на гражданской войне комиссаром и как однажды самолично пристрелил двадцать пленных и раненых белогвардейцев, как они кричали и проклинали его. А теперь все во сне снятся.
Я не удержался и стал упрекать его в жестокости. Он сделался страшен, глаза его от хмеля налились кровью.
- Ты что, белых защищать вздумал?! - затряс он меня за плечо.
Я испугался, сам был не рад, что чокался с палачом, и насилу от него отвязался, сказал, что спать хочу. Мое счастье, что он утром слез и дальше я плыл в каюте один. Но этот урок мне пошел на пользу. Будь всегда и везде осторожным и держи язык за зубами!
И опять мы проплывали мимо городов с многими церквами, как в Суздале. Да нет, лучше Суздаля. Там только малая речушка Каменка. А здесь Ока-красавица. Города исторические - Муром, Касимов, Елатьма, Рязань предстали передо мной во всей своей красе...
Приехал я в Москву переполненный впечатлениями, ходил сам не свой, еле заставил себя чертить карты. Мать мне сказала:
- А ты всё это опиши.
Вообще-то мне постоянно грезилось, что я буду писателем, но после робких детских попыток не написал ни одной строчки, а приехав после этого путешествия в Глинково, я забрался на церковную паперть, положил перед собой листок бумаги и начал грызть карандаш.
Решил написать, как вечером в Ярославле сидел на берегу Волги и ждал, когда сверху придет пароход. Чувства восторга, сонмы впечатлений бурлили в моем сердце. А перелить эти чувства в слова не удавалось. Писал я писал, чёркал, рвал, опять писал, в конце концов решился показать матери.
Она прочла и сказала:
- Почему у тебя в каждой фразе глагол "был"?
От злости я изорвал листки в клочки, потом взял себя в руки и еще раз написал, но матери показывать не стал, а спрятал. Своими тремя страничками я никак не был удовлетворен и стал сомневаться: смогу ли я стать писателем? есть ли у меня талант? а может, никакого таланта и нет?..
У ВРАТ ЦАРСТВА
1.
Эта глава посвящена только одной теме, которая для будущих историков может представить отдельный интерес. Я нисколько не касаюсь истории своей семьи, а буду рассказывать, как моя младшая сестра Маша, ее подруга Ляля Ильинская и я почти два года - с осени 1927 по весну 1929-го - пребывали у врат царства знаний.
Попов обладал замечательным свойством находить талантливых писателей и художников. Мой брат был очень многим обязан Попову. Я уже называл имена писателей А. Грина. А. Беляева, В. Яна и других. В "Следопыте" на конкурсе первую премию за рассказ получил студент-геолог Володя Белоусов. С того времени Попов три года подряд посылал его на летние каникулы в творческие командировки в разные глухие края нашей страны и печатал интересные рассказы и очерки молодого туриста. Владимир Владимирович Белоусов стал крупным ученым, членом-корреспондентом Академии наук. Он умер в 1985 году.
И у дяди Владимира Попов угадал скрытый талант писателя и предложил ему писать для журнала юмористические охотничьи рассказы. В "Следопыте" появился второй рассказ В. Ветова - "Щадилов пруд", в котором фигурировали уже два незадачливых охотника - высокий и худой сам автор, прозванный Хвощом из-за своих обтрепанных обмоток, похожих на два стебля хвоща, и другой охотник низенький и тоже худой, с очками на длинном носу - Семен Семенович Боченкин.
Попов предложил дяде писать серию рассказов об этих двух героях. Так начали появляться в "Следопыте" через два номера на третий, иногда через номер "Необычайные приключения Боченкина и Хвоща". За два с лишним года было напечатано двенадцать рассказов этой серии. Иные были талантливы, иные не очень, и только один рассказ Попов забраковал. Действие их происходило на фоне старозаветного городка Тульской губернии Б. (подразумевался Богородицк начала двадцатых годов). Читатели заметили эти рассказы, а уж жители Богородицка, угадывая, кого изобразил автор, угадывая место действия, были в восторге, передавали журнал из рук в руки, зачитывали до дыр.
Так дядя Владимир получил хороший дополнительный заработок, Попов в одной своей обзорной статье сказал про автора, что он "начал выходить на широкую литературную дорогу". А брат Владимир, иллюстрируя его рассказы, получил известность не только как морской художник, но и как художник-юморист.
По своим выходным, по понедельникам, дядя Владимир приезжал к нам, и тогда вечером вокруг стола под председательством дедушки собирались мы все, кроме моего отца, удалявшегося в свою комнату к очередной письменной работе.
Дядя читал вслух. И начинался обстоятельный и оживленный разбор рукописи. Придирчиво критиковал брат Владимир, предлагал что-то выкинуть, заменить неудачный эпитет, придумывал новые, иногда разрушающие сюжет удачные ходы. Моя мать вносила кое-какие поправки, дедушка вставлял что-то остроумное. И дядя Владимир, несколько обескураженный и одновременно окрыленный критикой, возвращался в Сергиев посад переделывать рассказ.
А случалось, самый сюжет рассказа вообще выдумывался у нас за столом. Задавал брат Владимир вопрос:
- А что произойдет, если в богородицком пруду неожиданно заведется крокодил? И начинали фантазировать, оживленно спорить: как он туда попал, что он там делал, кого напугал, кого съел, как его ловили Боченкин и Хвощ и чем все это кончилось? Так у нас за столом появился сюжет рассказа "Аллигатор с реки Миссисипи".
А я скромно и молча усаживался в уголку, ни разу не осмеливался подать совет и слушал во все уши. Те шумные обсуждения стали для меня первой школой писательского мастерства.
Приезжая к нам, дядя Владимир постоянно с увлечением рассказывал о писателе Михаиле Михайловиче Пришвине, который в 1926 году переехал из Переславля-Залесского в Сергиев посад и купил дом на Красюковке, недалеко от дяди Владимира.
Попытаюсь восстановить истину, основанную на рассказах дяди Владимира, по воспоминаниям других лиц, да и мне однажды посчастливилось отправиться с Михаилом Михайловичем на охоту...
В 1926 году Пришвин стал известным писателем. В "Новом мире" печатались его рассказы "Журавлиная родина". Их читали, восхищались ими. Там постоянно фигурируют друзья писателя - сергиевские охотники. Музыкант Т.- это и есть дядя Владимир.
Дом Пришвина был гостеприимным. К нему "на огонек" собирались не только охотники, но и другие жители Посада. Художник Фаворский с ним подружился, и оба они постоянно ходили друг к другу в гости. И Фаворский с женой, и друзья-охотники со своими женами искренно полюбили писателя, остроумного, увлекающегося, который на совместных охотах всегда был первым, всегда был неутомимым, а на своих обильных пиршествах садился во главе стола, рассказывал что-либо интересное, произносил замысловатые тосты.
И все гости столь же искренно полюбили супругу Михаила Михайловича, пышную, солидную Ефросинью Павловну. Была она гостеприимна, любила всех угощать. В общих беседах она не могла участвовать, потому что была не шибко грамотной крестьянской бабой, однако с женами охотников она охотно разговаривала о всяких житейских делах. Как положено крестьянке, живущей в достатке, у нее завелось хорошее хозяйство - корова, которую она сама доила и выгоняла в стадо, поросенок, сзади дома виднелись яблони и вишни, а на грядках, которые она сама вскапывала и поливала, росли овощи.
Дом Пришвина был полная чаша - любящая жена, много друзей. Живи, наслаждайся в семье и на охоте. Чего еще надо писателю, получившему признание, к которому сюжеты так и лезут из окружающей жизни?! Пиши свои рассказы, наполняй их поэзией и любовью к природе земли русской. А многочисленные читатели будут наслаждаться ими.
В каждый свой приезд к нам дядя Владимир с восторгом рассказывал что-либо новое о Пришвине и о его жене, о совместной с ним охоте, об их пиршествах. Вот только два сына-студента огорчали хлебосольных родителей. Я их немного знал: были они то, что называется снобы, задирали носы, про них говорили, что они стыдятся своей матери...
Получил Пришвин просторную квартиру в Москве, в Лаврушинском переулке, прислали ему молодую секретаршу, и всё его сергиевское благополучие рухнуло. Он бросил свою жену.
Вторая жена Пришвина, Валерия Дмитриевна, неизменно старательно отстраняла многое из биографии писателя, связанное с его жизнью в Сергиевом посаде,- вот почему в книгах о нем не упоминаются его друзья-охотники, а в биографических исследованиях ни слова не говорится о его первой жене Ефросинье Павловне, с которой он прожил душа в душу не менее тридцати лет.
7.
Зиму 1926/27 года мы жили очень весело. Почти каждую субботу к моей сестре Маше и ко мне собирались гости, и мы большой компанией танцевали фокстрот под граммофон Любошинских, постоянно сами ходили в гости, ходили в театр, столь же большой компанией ездили по воскресеньям к Осоргиным, катались там на лыжах, но уроки Закона Божьего прекратились - за такое дело могли посадить.
А между тем ГПУ не дремало. То того сажали, то другого. Однажды рано утром раздался у нас звонок. Мой отец, который уже встал, чтобы идти на работу, открыл дверь. Я проснулся, услышал в прихожей такой разговор:
- Осоргина Александра Михайловна у вас находится? - спрашивал мужской голос.
- У нас,- отвечал отец.- Но она еще спит. А что?
- А вот мы ее сейчас разбудим.- Голос был твердым, резким.- Где она?
Высокий мужчина в военной форме прошел по коридору прямо в женскую спальню. Все вскочили, вскочил и я. А накануне наша сестра Лина приехала к нам со своей двухлетней дочкой Мариночкой, чтобы показать ее доктору.
- Да у меня же маленькая девочка,- умоляла Лина.
- Ну и что? Вон сколько народу за ней присмотрит. Вот ордер на арест,сказал военный.
Оказывается, на 17-й версте всю ночь шел обыск. Там в это время был только дядя Миша. Другие обыскивающие уехали прямо на Лубянку, а один приехал к нам за Линой. Как человек исключительной честности, дядя Миша не мог сказать, что он не знает, где она находится, и дал наш адрес.
Когда Лину увозили, к нам приехали все Осоргины - дядя Миша, тетя Лиза, Мария, Тоня.
Растерянная Лина со всеми прощалась, просила смотреть за ее дочкой, что-то успела шепнуть своему свекру. Военный, сердитый и заспанный после бессонной ночи, торопил. Трогательна была любовь Осоргиных к их невестке...
В тот же день мой отец помчался в Политический Красный Крест к Пешковой. Услышав, что арестована Лина, она тут же, при моем отце, позвонила по телефону и голосом, не допускающим возражений, потребовала, чтобы ее приняли немедленно. Отец понял, что она требовала встречи с самим Ягодой.
И хотя целая очередь страждущих ждала от нее слов утешения, она прошла мимо них и уехала.
Впервые к Георгию на очередное воскресное свидание в Бутырки не пришла его жена. Дядя Миша всеми силами своих христианских убеждений старался утешить сына. Потом Георгий говорил, что те дни, когда Лина сидела, за все годы его заключения были самыми для него тяжкими.
Через три дня Лина вернулась. Какая достойная женщина была Екатерина Павловна! Вечная ей память.
Тогда же была арестована Надежда Богдановна - тетя Надя Раевская. Но участь ее сложилась иначе. Пешкова только в исключительных случаях действовала и спасала наперекор всей иерархии Лубянки. Сестру Лину не успели начать допрашивать. А тетя Надя на допросах отвечала, что ни в чем не чувствует себя виновной, что к Советской власти относится "лояльно", но когда ее спрашивали о ком-либо другом, она твердо отвечала:
- Спрашивайте только обо мне. Ни о ком другом говорить не буду.
Она получила три года Соловков. Три ее дочери-девочки остались с няней. Для бедного ее мужа, сидевшего в том же "рабочем коридоре", что и Георгий, наступили тяжелые дни. Наверно, он остро завидовал Георгию, когда к тому на свидание приходила по воскресеньям жена, а к нему приходили лишь его дочери...
8.
Постоянно приглашали меня шафером.
Женился на пустенькой блондиночке наш жилец Адамович, и я держал над ним венец в церкви Ильи Обыденного близ Остоженки, потом угощался весьма вкусно и обильно.
Женился дядя Николай Владимирович Голицын на пожилой и для нас совсем чужой маркизе Кампанари. Вернее, она женила на себе его, одинокого, занимавшего маленькую и узкую комнату в доме № 26 по Трубниковскому переулку; я держал над ним венец в церкви Троицы в Зубове. В нашей стране титул маркиза не знали; считая Марину Александровну пролетарского происхождения, доверили ей должность управдома в том доме, где жили дядя Никс и она. Через несколько лет они разошлись.
Выходила замуж подруга сестры Сони юная графиня Софья Рибопьер, за свои большие черные глаза прозванная Вишенкой. И я держал над ней венец в церкви Покрова в Левшине. Ее нареченным был грузинский князь Арчил Вачнадзе. Он венчался в белой с золотым поясом и позументами черкеске. С черными усиками, с черными, еще больших размеров, чем у его невесты, глазами, он был очень красив, но на войне потерял ногу и шел вокруг аналоя прихрамывая. Три его шафера тоже были грузины, но в темных черкесках. Свадебного пира не устраивали, и молодые сразу уехали на Кавказ. А года через два с маленьким ребенком, с невероятными приключениями, прихватив с собой еще мамашу, они через Киргизию перебрались в Китай, оттуда - в Европу. О дальнейшей их судьбе ничего не знаю. Всех оставшихся в нашей стране князей Вачнадзе посадили, иных расстреляли, уцелела лишь двоюродная сестра Арчила, известная киноактриса Ната Вачнадзе.
За годы 1923-1929 мне довелось быть девять раз шафером. Из девяти браков только один был долголетним, остальные заканчивались либо разводом, либо смертью мужа в тюрьме...
Каждый год мы продолжали снимать дачу в Глинкове. Младшие мои сестры и Ляля Ильинская жили там все лето. К ним из Москвы приезжали одни юноши; другие юноши приходили из Сергиева посада. А я больше проводил время в Москве. Из жадности. Все чертил карты для издательств, для журналов, продолжал быть подмастерьем у брата Владимира. Чем больше я набирал заказов, тем больше получал денег.
Художник Ватагин, живший с женой и маленькой дочкой на Волхонке, на чердаке дома напротив Храма Спасителя, иллюстрировал детские книжки для частного издательства Мириманова, помещавшегося недалеко, на Пречистенском бульваре. А я на обложках этих книжек выводил надписи.
Почему-то никто из умеющих чертить не успел пронюхать, что в издательствах есть неисчерпаемый кладезь доходов. То, что Владимира как талантливого художника звали в различные журналы и издательства, нисколько не было удивительно. Но... звали и меня, так никогда не научившегося как следует чертить.
У нас на Еропкинском появился новый жилец - двоюродный брат жены Владимира Елены - двадцатилетний Юрий Сабуров. Выселенные с Воздвиженки Сабуровы жили под Москвой в Царицыне. Мать и сестра Юрия, Ксения, были к жизни мало приспособлены и учили каких-то нэпманских детей французскому языку, а старший брат Борис отбывал ссылку на Северном Урале. Владимир пожалел Юрия и привлек его в одну артель со мной. Чертил Юрий немногим лучше, чем я, но отличался исключительным трудолюбием. Заказов было много. Каждый вечер после ужина мы садились втроем за большой стол в столовой и работали до трех-четырех часов утра, а то и дольше.
Тогда политика правительства резко повернулась лицом к деревне, власти принялись заигрывать с мужичками, всячески помогали наиболее усердным увеличивать урожаи. Основалось издательство "Сам себе агроном", помещавшееся на Малой Дмитровке против церкви Рождества в Путинках. Владимир счел ниже своего достоинства иллюстрировать сельскохозяйственные книги, а Юрий и я отправились извлекать новые доходы - выполнять надписи на обложках, чертежи и карты в тексте для книг этого издательства.
Свой заработок Юрий отдавал матери, сам ходил зимой в короткой меховой куртке, а летом в русской рубашке под рваным пиджаком горохового цвета. Худой, двухметрового роста, он был очень красив, с зачесанными назад волосами, с высоким лбом. Особенно красили его глаза - большие, с поволокой, какие бывают у девушек.
И, как девушка, был он стеснителен и деликатен. Порой Владимир начинал рассказывать неприличные анекдоты, коих знал множество; Юрий тогда опускал глаза и краснел. И еще он был невозмутимо спокоен. Я ни разу не слышал, чтобы он заволновался или повысил голос. Со всеми, кроме Владимира и Елены, он был на "вы", в том число и мне говорил "вы", просто из-за своей деликатности. Если выяснялось, что заказали одну обложку, он мне уступал чертить на ней надписи. И тогда я, естественно, уступал ему. С девушками он был стеснителен, как Иосиф Прекрасный, и вообще их избегал.
Моя сестра Маша, привыкшая, что юноши преклоняются перед нею, удивилась, что нашелся один, на несколько лет старше ее, который даже не поднимает на нее глаз и не обращает на нее внимания. И она затеяла расшевелить его.
Работая ночами, мы, естественно, вставали поздно. Маша с ножницами в руках однажды подкралась к спящему Юрию и выстригла у него клок волос на его высоком лбу.
Он не выразил никакого возмущения, промолчал и пошел в парикмахерскую; любопытный мастер все старался дознаться, почему у него оказался на самом видном месте прически такой изъян. Юрий вынужден был остричься первым номером машинки.
Маша не унималась. Однажды она подсела к Юрию с фаянсовой кружкой в руках.
- Хотите, я ее раскокаю о ваш великолепный лоб? - спросила она его.
- Я полагаю, что вы этого не сделаете,- отвечал он, краснея и опуская глаза.
Она подняла кружку и - кок! - разбила ее об его лоб. Пришлось заливать ранку йодом. Так и не удалось ей расшевелить скромника. Встречаясь с ней, он продолжал молча опускать глаза и краснеть.
Владимир купил духовое ружье в подарок своему сыну Михаилу. Но годовалому младенцу ружье было совсем ни к чему. Зато взрослые дяди им увлеклись. Заряжалось оно очень просто: надо было через дуло весь ствол забить дробинками и начинать стрелять, не опуская ружья,- щелк-щелк-щелк, пока ствол не оказывался пустым.
Мы трое - Владимир, Юрий и я - работали до одурения, пока Владимир не давал команду на перекур. Пустая бутылка клалась на стол боком, и каждый из нас с расстояния двенадцати шагов должен был всадить в ее горлышко по три, по пять, по десять дробинок подряд. Мы так метко навострились, что всаживали без промаха, на удивление наших гостей. На рассвете мы прерывали работу, и Владимир давал команду:
- Идемте старичка потешить.
В предрассветных сумерках мы отправлялись с ружьем в прихожую, открывали в окне форточку и просовывали через нее ружье.
Задним фасадом наш дом выходил во двор, далее шел ряд сараев, которые своими глухими стенами выходили на соседний Мансуровский переулок; на противоположной его стороне, за оградой, был сад, а за садом стоял двухэтажный дом. И в том доме, шагов за двести, мы облюбовали определенное окно на втором этаже и целились, но не в само окно, а, учитывая траекторию полета дробинки, метили выше.
После нескольких выстрелов окно открывалось, и появлялась фигура старичка в одном белье. Старичок осторожно начинал заглядывать вниз, ища злоумышленника под деревьями, и вдруг получал дробинку в голову или в грудь. Он вздрагивал, быстро закрывал окно. Но мы видели, что он не отходил от окна, а продолжал наблюдать через стекло. Тогда мы вновь начинали стрелять, старичок вновь открывал окно и высовывался, стараясь дознаться: откуда и кто в него лупит? О том, что дробинки летят так издалека, он не догадывался. И снова мы в него попадали, и снова он прятался.
Так тешили мы старика три весны, три лета и три осени, пока не сломался затвор у ружья. Целый пуд дроби исстреляли, а старичок так и не узнал, кто же были злоумышленники.
9.
Владимир с Еленой решили отправиться путешествовать поездом до Вологды, далее пароходом в Кириллов, далее в Белозерск, еще куда-то. Они оставили своих двух малых деток в Глинкове на попечение кудрявой молодой няни Кати и моей матери, а сами поехали.
Недели через две они вернулись в полном восторге. Владимир показывал нам свои рисунки, рассказывал о встречах с интересными людьми, Елена читала дневник.
Захотелось путешествовать и мне. Отец посоветовал избрать тот маршрут, какой он осуществил, когда кончил гимназию и получил в подарок от своих родителей сто рублей: от Москвы поездом до Ярославля, далее пароходом вниз по Волге до Нижнего Новгорода, далее пароходом вверх по Оке до Рязани и поездом на Москву.
Владимир рассказал Попову о моих намерениях. Однажды, когда я ему принес очередную карту, он задержал меня в своем кабинете и стал расспрашивать. Он одобрил мой маршрут, похвалил, что я собрался путешествовать один, но посоветовал не скупиться, а брать билеты на пароходах во второй класс - из третьего плохо видно, к тому же там младенцы орут и у них понос. Неожиданно за последние карты он мне заплатил вдвое дороже.
Отправился я из Сергиева посада с маленьким узелком в руках и с пятьюдесятью заработанными мной рублями в кармане. В Ярославль я приехал к вечеру, ночевал в гостинице, весь следующий день бродил по городу от одного храма к другому и по набережной Волги. Пароход отходил только ночью, а я, взяв билет, сел, ожидая прибытия парохода, на высоком берегу, любовался Волгой, заходящим солнцем, вечерним небом...
Сейчас много туристов устремляется в Суздаль. Приезжая туда впервые, люди ахают - сколько церквей, и как они прекрасны, и как непохожи одна на другую!
А в дни моей юности каждый старинный город на Руси был, как Суздаль, наполнен каменными храмами, один другого краше. И когда наш пароход поворачивал к пристани очередного города, все пассажиры собирались возле одного из его бортов, ахали, восхищались.
Первым на моем пути таким прекрасным, многохрамовым городом была Кострома, куда мы приплыли рано утром. Сперва показались золото куполов и мощные стены Ипатьевского монастыря, потом раскинулся по холмам сам город с кремлевскими стенами и башнями, сзади стен сверкающие на солнце купола соборов. И по всему городу, над домами, над садами высились колокольни - то высокие со шпилями, то пониже шатровые, то белые, то желтые, то розовые, и сами храмы то в одну небольшую золотую главку, то в пять куполов.
В Ярославле на три четверти старина уцелела благодаря тамошнему председателю горсовета, который оказался патриотом родного города. А в Костроме было 57 церквей; Ипатьевский монастырь и сейчас высится над Волгой и даже стал краше благодаря подновлениям. А в самом городе, кроме церкви Николы на Дебрях, теперь запрятанной меж высокими домами, вся старина, начиная с XVI века, была безжалостно снесена. Кремль с башнями, даже единственный в России памятник крестьянину - это Ивану Сусанину,- все было взорвано или разобрано по кирпичам...
Целый день наш пароход плыл по Волге. То на правом ее берегу, то на левом шли города поменьше, утопавшие в садах и тоже с храмами, один другого краше. Тянулись богатые села. И в каждом селе на самом видном месте высилась церковь. Пароход плыл медленно. Последним в тот день городом, уже к вечеру, был Юрьевец с высочайшей в классическом стиле колокольней, которая и сейчас цела. Говорят, побоялись ее разрушать - а то падающие сверху кирпичи пробьют крыши соседних домов. Да и не нашелся такой храбрец, который осмелился бы залезть на самый верх шпиля и закинуть за крест веревку.
А на следующее утро мы подплывали к Нижнему Новгороду. Раскинулся перед нами по горам город, издали напоминавший Москву. Древние кремлевские стены, буро-красные, с мощными башнями, опоясывали гору, уходили вдоль оврага вглубь. А внутри Кремля поднимался высокий белый столб колокольни, похожий на московского Ивана Великого, рядом белели два огромных с золотыми куполами пятиглавых собора. А церквей - и внутри Кремля, и внизу, на набережной Оки, и выше по косогорам, и меж оврагами, и совсем высоко, на самой круче, было сорок сороков - одноглавых, пятиглавых белых, розовых, желтых. Да еще на левом низком берегу Оки, где устраивают ярмарку, виднелось еще пять или шесть церквей и большой собор.
А теперь и сам город утратил свое древнее, идущее с XIII века имя, и почти все храмы снесли. Внутри Кремля оставили только древнюю маленькую церковь Михаила Архангела да внизу, под горой, великолепный Строгановский храм уцелел. И стены кремлевские теперь подновили, верхи башен покрыли осиновыми лемешками. А внутри стен - надо же такое изуверство придумать! на месте двух соборов и высокой колокольни всадили огромный темно-серый ящик - здание обкома партии, который сейчас доминирует над всем городом.
Тогда я не успел как следует осмотреть достопримечательности и во второй половине дня сел на окский пароход. Пока не стемнело, все любовался Окой и ее берегами, а как опустилась ночь, пошел в каюту спать.
Отвратительный мне попался сосед. Он запасся бутылкой водки и домашними яствами. Напрасно я не отказался и выпил полстакана. Он опьянел и начал мне рассказывать, как был на гражданской войне комиссаром и как однажды самолично пристрелил двадцать пленных и раненых белогвардейцев, как они кричали и проклинали его. А теперь все во сне снятся.
Я не удержался и стал упрекать его в жестокости. Он сделался страшен, глаза его от хмеля налились кровью.
- Ты что, белых защищать вздумал?! - затряс он меня за плечо.
Я испугался, сам был не рад, что чокался с палачом, и насилу от него отвязался, сказал, что спать хочу. Мое счастье, что он утром слез и дальше я плыл в каюте один. Но этот урок мне пошел на пользу. Будь всегда и везде осторожным и держи язык за зубами!
И опять мы проплывали мимо городов с многими церквами, как в Суздале. Да нет, лучше Суздаля. Там только малая речушка Каменка. А здесь Ока-красавица. Города исторические - Муром, Касимов, Елатьма, Рязань предстали передо мной во всей своей красе...
Приехал я в Москву переполненный впечатлениями, ходил сам не свой, еле заставил себя чертить карты. Мать мне сказала:
- А ты всё это опиши.
Вообще-то мне постоянно грезилось, что я буду писателем, но после робких детских попыток не написал ни одной строчки, а приехав после этого путешествия в Глинково, я забрался на церковную паперть, положил перед собой листок бумаги и начал грызть карандаш.
Решил написать, как вечером в Ярославле сидел на берегу Волги и ждал, когда сверху придет пароход. Чувства восторга, сонмы впечатлений бурлили в моем сердце. А перелить эти чувства в слова не удавалось. Писал я писал, чёркал, рвал, опять писал, в конце концов решился показать матери.
Она прочла и сказала:
- Почему у тебя в каждой фразе глагол "был"?
От злости я изорвал листки в клочки, потом взял себя в руки и еще раз написал, но матери показывать не стал, а спрятал. Своими тремя страничками я никак не был удовлетворен и стал сомневаться: смогу ли я стать писателем? есть ли у меня талант? а может, никакого таланта и нет?..
У ВРАТ ЦАРСТВА
1.
Эта глава посвящена только одной теме, которая для будущих историков может представить отдельный интерес. Я нисколько не касаюсь истории своей семьи, а буду рассказывать, как моя младшая сестра Маша, ее подруга Ляля Ильинская и я почти два года - с осени 1927 по весну 1929-го - пребывали у врат царства знаний.