Страница:
Подошла группа людей в кожаных куртках, в шинелях, в штатских пальто. Среди них я узнал тех двоих, кто производил у нас обыск. И началась сортировка. Всем арестованным велели встать, подходить к этой группе по очереди - Соня показала мне на высокого чекиста. Кого-то из подходивших он отпускал на все четыре стороны, а кого-то приказывал отвести в пятую сторону. Подавляющее большинство, в том числе сестра Лина и Сонька Бобринская, были отпущены, а человек двенадцать, в том числе моего отца и дядю Владимира Трубецкого, оставили сидеть на узлах.
- Это Белолипецкий, начальник Чека,- сказала мне Соня, указывая на высокого чекиста.
В 1968 году, попав в Богородицк, я увидел в тамошнем музее его фотографию. На меня глядел молодой сравнительно человек с баками, с густыми бровями, с ничего не выражающими стеклянными глазами. "Так вот кто решил тогда судьбу моего отца",- подумал я.
А его судьба сложилась для партийца довольно обычно. Он постепенно повышался в должностях, был переведен в Москву, там занимал разные ответственные посты, а в 1937 году попал туда, куда почти двадцать лет подряд сам отправлял тысячи других.
...К нам подошла Лина, сказала, что ее и Соньку Бобринскую забрали еще вечером прямо на улице, когда едва начало темнеть. Она и я не дождались отправки заложников и пошли домой, а моя мать и сестра Соня остались. Они пришли только вечером, проводив моего отца в товарном вагоне в Тулу. Они принесли страшный слух, что белые вступили в пределы Тульской губернии и заложники из крайнего юго-западного Новосильского уезда расстреляны.
Моя мать вернулась со станции, готовая действовать. Как можно скорее она перевезет всех нас на новую квартиру, наменяет продуктов, поедет в Тулу. На следующее утро она взяла меня с собой на базар. Это было недалеко. Екатерининская улица как раз начиналась с Базарной площади. Но нас ждало разочарование. Каждый день сюда приезжало сколько-то подвод, крестьяне торговали картошкой, рожью, пшеном, сахарной свеклой, молоком. На этот раз площадь перед городским собором была пуста, сидели только две старухи с семечками.
Владимир, посланный искать подводы для нашего переезда и для поездки в Тулу, узнал, что в Тулу один возчик отправляется только через три дня, а для перевозки вещей он кого-то нашел, но за полпуда овса. А где нам было взять такое богатство?
Положение создалось критическое. По карточкам хлеба не выдавали уже несколько дней, картошки у нас не было, ларь с мукой стоял пустой. Что мы ели в тот день - не помню. Сестре Кате кто-то подарил морковку, и она разрезала ее на мельчайшие кусочки, объясняя, что так "больше получится". Вечером мать собрала всех нас молиться. Она молилась горячо, клала поклоны, следом за ней и мы усердно крестились.
7.
И случилось чудо. Иначе не назову. В тот ли день или на следующий подъехала к нашему трактиру груженая подвода и вошел Егор Антонович Суханов.
Психологически это трудно объяснимо. Почему прежний враг моей матери, бывший бучальский кулак и лавочник, прослышав, что его господам живется в Богородицке плохо, собрал со многих, помнивших былые господские благодеяния бучальских крестьян разную снедь и сам повез за шестьдесят верст? Его неожиданное милосердие можно объяснить разве только тем, что он был уверен для большевиков настали последние дни, князья скоро вернутся в Бучалки, он снова откроет лавочку, а они в знак благодарности будут покупать товары только у него.
Суханов сгрузил два мешка с рожью, сколько-то пшена, сала и масла топленого, пару бутылок изумрудно-зеленого конопляного масла, караваи хлеба, пышки и живую курицу. Еще до обыска бабушка переехала в квартиру рядом с Трубецкими, вернулся из больницы дедушка. Продуктов оказалось столько, что мы смогли по-братски поделиться с Трубецкими. Егор Антонович перевез все наши вещи на новую квартиру и уехал в Бучалки, обещая, как только установится санный путь, снова привезти крестьянские подношения.
Захватив с собой отцовский бараний полушубок и продовольствие, моя мать отправилась в Тулу. По дороге ей тяжко досталось. Возчик, знавший, куда и зачем она едет, в течение двух дней шестидесятиверстного пути со злобой и ненавистью говорил: "теперь слобода", давно пора всех господ "изничтожить", и зря моя мать едет - все заложники наверняка "причпокнуты".
Приехав в Тулу, она отправилась к своей бывшей гувернантке Людмиле Сергеевне Типольт, по профессии акушерке, которая жила в тесной каморке богатого особняка, принадлежавшего известным на всю Россию самоварным фабрикантам Баташовым. Когда-то в детстве Александра Васильевна Баташова дружила с моей матерью и теперь приняла ее как самую близкую родную и за все время вынужденного пребывания моей матери в Туле старалась облегчить ей жизнь.
Моя мать вскоре нашла своего мужа и дядю Владимира Трубецкого в тюрьме. Будут ли расстреливать заложников или нет - оставалось неизвестным. Газеты гремели о победах красных под Орлом. Это успокаивало. Но, с другой стороны,можно ли верить газетам? Заложников, схваченных со всех уездов, было множество. Кормили их впроголодь.
Каждое утро под конвоем солдат нескончаемый процессией они выходили из тюрьмы и шли по улицам города на работу - брать мороженую капусту с огородов. Их родные подбегали к ним и по дороге передавали им еду. Конвойные смотрели сквозь пальцы на такое нарушение порядка. Моя мать нанялась на соседний огород брать капусту. Дважды в день - когда заложники выходили из тюрьмы и вечером, когда они возвращались - она подбегала к ним с миской вареной капусты, мой отец на ходу запускал пальцы в миску и ел. Так изо дня в день, в течение месяца, она кормила и его и дядю Владимира. Той пищи, какую давали в тюрьме, и тех продуктов, какие она передавала, было явно недостаточно. Оба заключенных, да и все прочие их сожители по камерам слабели на глазах. "Семашки" совместно с блохами и клопами их одолевали. Иные попадали из тюрьмы в больницу, другие прямо в морг.
С помощью врачей, знавших ранее отца, и он и дядя Владимир попали в больницу в светлую палату под белоснежные простыни. Отец мне потом рассказывал, что та минута, когда после горячей ванны в чистом больничном белье он лег на койку, завернулся колючим казенным одеялом,- та минута была одной из самых блаженных в его жизни.
У дяди Владимира начался туберкулезный процесс, у него температура действительно поднялась выше 37°, а у моего отца никакого жару не было. Но в больнице служили сестры милосердия и сиделки, из коих две были уроженками Епифанского уезда и многое хорошее слышали о моем отце.
Опасались лишь одного человека - больничного комиссара, единственного большевика - бывшего фельдшера. Он следил, нет ли среди его подопечных симулянтов. Отец никак не мог научиться натирать градусник между ладонями, по способу ленивых школьников. Сиделки приносили ему стакан остывающего чаю, он должен был туда опустить градусник, да опустить осторожно, чтобы ртуть не подскочила до 42°.
Так и проводили свои дни в нескольких палатах заключенные больные подлинные и мнимые,- рассказывали друг другу интересные истории, читали, ждали очередной миски жидкого супа, курили, бродили по коридору. И только конвойный у наружной двери своей винтовкой напоминал, каково было их положение. Вместе с отцом находились многие его знакомые по прежней службе, с которыми он встречался на дворянских выборах, на различных губернских съездах и собраниях.
Моя мать ходила к нему каждый день, передавала посылку, разговаривала с ним в присутствии конвойного и вновь уходила. Деникин поспешно отступал значит, заложников расстреливать не будут. Рассказывали, что красные победили благодаря вновь прибывшим двум ротам латышских стрелков. Мать переписывалась с нами, писал письма и отец. Мы отвечали...
8.
Как же мы жили без родителей на новой квартире в течение двух последних месяцев девятнадцатого года?
Дом Любимовых был деревянный, пятистенка, под железной крышей, с просторными сенями сбоку и просторным сараем сзади. В первой комнате высилась огромная русская печь, за перегородкой была маленькая спаленка. Парадную комнату перегораживала занавеска. Таким образом, мы могли говорить, что у нас четыре комнаты. В первой за перегородкой обосновались Владимир и я, в кухне за печкой спала Лёна, в большой комнате жили обе мои старшие сестры и стояла кровать, ожидавшая родителей, а за тамошней перегородкой заняли места тетя Саша, Нясенька и обе мои младшие сестры. Графская мебель была частично самая простая, частично черного и красного дерева с резными спинками и ножками, широкая роскошная кровать для родителей, изящный туалетный столик, два кресла, обитые штофом.
Тетя Саша учила меня и моих младших сестер. Сестра Лина ходила работать в библиотеку, сестра Соня в школу второй ступени, брат Владимир, окончив школу еще весной, первое время не имел определенного места службы, иногда уходил мазать какие-то плакаты. Помню его огромный, в лист фанеры, плакат изображавший кузнеца, стукающего тяжеленным молотом по наковальне. Меня восхищали искры в виде алых траекторий, разлетавшихся во все стороны. Плакат повесили на Базарной площади по случаю второй годовщины Октябрьской революции, и в течение нескольких дней прохожие на него глазели. А пошел дождь, и всё смыло.
Тогда я впервые увидел демонстрацию с красными флагами и полотнищами. На Базарной площади, напротив собора, соорудили из теса трибуну, сзади которой и висел тогда еще новенький Владимиров плакат. Оратор вещал о мировой революции, говорил, что сбываются мудрые предначертания великого Карла Маркса - поднялась социалистическая революция в Баварии и в Венгрии, скоро вся Европа запылает, пролетариат захватит власть во всех странах. Тогда ходил анекдот, что даже собаки рычали: "миррровая ррреволюция!" Потом и в Баварии, и в Венгрии горстка захвативших власть была разгромлена. Газеты кричали: "Кровавая собака Носке", "социал-предатели Каутский, Шейдеман и иже с ними". Особенно доставалось вождям германских социал-демократов, которые повели рабочий класс по пути мирных, чисто экономических завоеваний.
Лина и Соня по вечерам обычно пропадали с подругами и кавалерами. А Владимир был домосед. Он раздобыл коробку великолепных акварельных красок, а бумага была из графского архива. По прежней привычке, забравшись с ногами на его кровать и облокотившись о стол, я часами молча смотрел, как тончайшей кисточкой он подцеплял из коробки порцию краски, как разводил ее водой и раскрашивал светлыми и яркими тонами очередную картинку. Он носил английский френч покойного дяди Миши со следами споротых погон на плечах и огромные подшитые валенки.
Где он прочел одно из самых прекрасных сказаний древней Руси - "О невидимом граде Китеже",- не знаю. В целой серии картинок он изобразил, как князь Георгий с соколом на руке едет на коне, как Гришка Кутерьма ведет татар, нарисовал сечу при Керженце, синее озеро Светлояр, окруженное березками, самого города нет на трех горах, а его опрокинутое отражение белые стены с башнями, а за стенами храмы златоглавые - видятся на поверхности озера. Владимир тогда увлекался Билибиным и раскрашивал контуры чистыми тонами без теней, а вокруг каждой картинки выводил орнаменты заимствовал узоры из различных книг, сам их выдумывал, переиначивал по-своему. Вся серия картинок погибла при нашем переезде.
С тех пор зародилась в моем сердце светлая мечта попасть на озеро Светлояр, к невидимому граду Китежу...
Питались мы главным образом бучальскими подношениями, в которых основным продуктом являлась рожь. Поварихой была Нясенька, но она не отличалась особым умением и не знала, как обращаться с русской печкой. Нясенька сутки мочила рожь, затем двое суток в чугуне ее варила и парила, и все равно зерна оставались твердыми, через час после еды они выскакивали непереваренными и доставались воронам и нашей единственной курице. Курицу эту мы берегли, в честь нашей подняни я ее назвал Лёной, и мы мечтали, как начиная с весны каждый день будем получать по яичку.
Из тогдашних кушаний вспоминаю соломату - это печенная на сухом противне ржаная мука, которую потом кипятили. Другое кушанье - картошка; для экономии ее варили только в мундире - очищай сам или съедай с кожурой. Иногда Нясенька толкла ее нечищеную и подавала на стол. Разрешалось взять лишь чайную ложечку зеленого конопляного масла, которое раздавалось тетей Сашей с аптекарской точностью. Щи варились вегетарианские, из тухлой капусты серого цвета. По утрам мы, младшие, выпивали по стакану молока. Хлеб выдавали по карточкам. Ежедневно я ходил в лавку на Воронежской, и там бывший военнопленный рыжеусый австриец Франц отвешивал мне 13 1/2 фунтов, по-теперешнему, это пять кило, при тогдашней скромной еде - немного. Разрезала хлеб Нясенька, к каждому куску подкладывала кубики добавочек, крошки по очереди съедали я и мои младшие сестры. Через день я ходил за молоком к бывшему смотрителю Богородицкой тюрьмы. Само здание уже год как пустовало. А заключенных держали в бывших купеческих лавках на Базарной площади. После обеда и ужина пили чай из самовара с сахарином или сахаром вприкуску. Кусочек сахара закладывался за щеку, и через него пропускался морковный чай. Такого кусочка хватало на две чашки.
Опять приехал из Бучалок Суханов и привез более богатые подношения, в том числе пару подшитых валенок, две или три пары шерстяных носков и варежек, живого петуха и трех живых кур. Часть продовольствия отдали дедушке с бабушкой и Трубецким, сами до отвала ели только один день. Петуха я назвал Коржем*{6}, кур - Нясенькой, Няней Бушей и Полей (в честь подняни Трубецких). Ура! Сколько весной у нас будет яичек!
Ближе к весне Суханов приезжал в третий и в последний раз, привез еще трех живых кур. Затем он вновь появился у нас в 1926 году, уже в Москве.
Тогда начали прижимать налогами торговцев, и Суханова за его открытую в начале нэпа лавочку обложили таким налогом, что он взвыл. Описали у него все имущество и грозили отобрать дом. Он приехал в Москву хлопотать, жил у нас несколько дней и со жгучей ненавистью рассказывал, как его обижали односельчане. Мои родители пытались ему помочь, достали для него какую-то бумагу, он уехал, но через некоторое время нам написал, что бумага не помогла и его разгромили. В 1929 году он вновь появился у нас - в лохмотьях, покрытый вшами. Мать кормила его в прихожей, он сбивчиво отвечал на ее вопросы, и тогда мать, подозревая недоброе, спросила его:
- Егор Антонович, а ведь ты из тюрьмы убежал?
- Убежал,- подтвердил он.
Мать очень испугалась, уложила его спать на полу в прихожей на какой-то дерюге, а утром сказала ему, чтобы он уходил. О дальнейшей его судьбе ничего не знаю.
А тогда, в Богородицке, он нас форменным образом спасал. После каждого его приезда мы чувствовали себя бодрее, поднималось наше настроение.
9.
И тетя Саша, и Нясенька сделались чрезмерно раздражительными и постоянно меня бранили. Нясенька на меня кричала, а потом начинала по голове гладить, и я знал, что она хорошая. А тетя Саша меня пилила: невнимателен на уроках, пишу очень грязно в тетрадке. А как можно было чисто писать, когда вместо чернил я макал перо в разведенную сажу и пальцы у меня покрылись гнойными язвочками? Машу и Катю я старался не обижать, но иногда ссорился с ними, а они на меня ябедничали. "Какой я несчастный!" - говорил я сам себе и очень тосковал по своим родителям, особенно по матери. Книги я доставал из библиотеки, где работала сестра Лина. Книги были моим единственным утешением и единственным наслаждением. Читая их одну за другой, я уходил в прекрасное царство грез.
Однажды я сидел так и спокойно читал. В соседней комнате поссорились обе мои младшие сестры и завопили, Маша ударила Катю. Вдруг вбежала разъяренная тетя Саша, схватила меня за руку и потащила ставить в угол. Я кричал, что ни в чем не виноват, тетя Саша, не слушая меня, бранила и тащила, я упирался, книжка упала на пол. Так и встал я в угол, глубочайше возмущенный несправедливостью, пылая местью.
По вечерам у нас зажигалась крохотная коптилочка, мимо нее нельзя было быстро проходить. При свете этой коптилки я написал матери длинное письмо, умоляя взять меня в Тулу, что я больше не могу жить с такой-то и такой-то тетей Сашей. Тогда марки ходили рублевого достоинства, выпущенные еще Временным правительством с двуглавым орлом. Листы из нескольких дюжин марок не разрезали, а обертывали ими конверт. Такое, вот бесценное для современного филателиста, мое письмо пошло в Тулу.
Мать мне потом рассказывала, что, написанное столь ярко и столь душераздирающе, оно произвело на нее очень тяжелое впечатление, она понесла его в больницу к отцу. Она и раньше собиралась вернуться в Богородицк, посмотреть, как мы живем. Было договорено, что ее временно заменит Лина, а в библиотеке Лину заменит сестра Соня. Лина уехала в Тулу, а моя мать отправилась в Богородицк.
Она застала у нас обстановку в общем удовлетворительную, осталась довольна. Узнав, что фрау Свикке с осени вновь открыла у себя группу по немецкому языку, она Машу и меня туда устроила, и мы дважды в неделю стали ходить в Земледелку заниматься. Проходя мимо окон Четвертушкиных, я неизменно вглядывался в белые занавески в надежде, что покажется таинственный узник мальчик Женя.
Уборной при нашем доме вообще не было, а мы ходили в "поганое ведро", стоявшее в сарае. Моя мать отправилась в сарай и вдруг вбежала обратно.
- Меня Жорж обкакал! - закричала она.
Половина ее лица и волосы были обгажены петухом, который забрался высоко на насест.
Нясенька тотчас же поставила самовар, а когда он вскипел, стала в тазу мыть моей матери голову и все приговаривала:
- Это к счастью! Это к счастью!
А через час, еще у матери волосы не обсохли, вдруг дверь из сеней в кухню широко распахнулась, и в морозном пару, с сосульками на усах, с узелком под мышкой, явился в своем темно-зеленом полушубке мой отец.
На следующее утро он осмотрел участок сзади дома, заваленный снегом, и сказал, что с весны мы разведем тут огород. И с того дня каждый вечер он сам выносил "поганое ведро" на будущие грядки, равномерно распределял кучи по всему участку - словом, предвидя будущий урожай, вносил удобрение.
Снова он начал ходить на работу в уздравотдел.
А моя мать ежедневно ходила недалеко, на Воронежскую улицу, учиться сапожному ремеслу у Любови Васильевны Бауман, которая была сестрой Михаила Васильевича Волоцкого - ближайшего соратника известного на весь мир евгеника профессора Н. К. Кольцова. Впоследствии Михаил Васильевич приходил к нам в Москве на квартиру, измерял у всех нас форму голов, длину носов и пальцев на руках и подарил нам свою чрезвычайно интересную книгу "Род Достоевских", составляющую ныне библиографическую редкость. Автор, прослеживая представителей этого рода с XVII века и до наших дней, доказывал, что все Достоевские в большей или в меньшей степени были ненормальными. За свои евгенические изыскания талантливый ученый в конце двадцатых годов был посажен и погиб.
Благодаря модному в свое время увлечению народничеством его сестра знала сапожное ремесло. Вскоре моя мать взялась шить мягкие башмаки из зеленого войлочного ковра, которым раньше был застлан пол в дедушкином кабинете на Георгиевском. Первому она сшила башмаки мне, они получились корявые и разных размеров. Она собиралась шить и чинить обувь на заказ, чтобы иметь свой заработок, но вся ее семья, а также Бобринские и Трубецкие, так нуждались в обуви, что моя мать договорилась с тетей Верой, что будет ее семью обувать, а тетя Вера нашу семью - обшивать из всё тех же графских шмоток.
10.
Судьба дяди Владимира сложилась менее благоприятно, чем судьба моего отца. Когда освобождали заложников, его не выпустили, а отправили под конвоем, как военнообязанного, в московский госпиталь. Там его кое-как подлечили и вручили предписание, что он мобилизован в Красную армию.
Он прослышал, что бывший командующий Юго-Западным фронтом генерал Брусилов является ближайшим помощником Троцкого и занимает должность главного инспектора кавалерии. Дядя решил отправиться к нему на прием, тем более что Брусилов его хорошо знал как командира отдельной и в германскую войну, кажется, единственной на всем фронте автомобильной роты.
В приемной ждало несколько человек, всё бывшие офицеры. Дядя подошел к адъютанту и назвал себя. Ему было очень тяжело, что такой в прошлую войну популярный герой служит большевикам, он говорил "товарищ Брусилов", нарочно подчеркивая слово "товарищ".
Адъютант скрылся за дверью, и тут на пороге предстал сам Брусилов. Молчаливым жестом пригласил дядю пройти в свой кабинет. Когда они остались одни, он обнял его со словами: "Князь, я так рад вас видеть!"
Говорили они долго. Брусилов жаловался, как ему трудно, как он ценит каждого офицера, являющегося к нему, рассказывал, что Троцкий всецело на стороне военных спецов, благодаря их знаниям Красная армия побеждает, но что среди военных комиссаров и руководителей партии многие не доверяют бывшим генералам и офицерам. Их положение очень сложное, были случаи расстрелов преданных Советской власти командиров.
Дядя был убежденный монархист. Многое его коробило в речи Брусилова, но своей искренностью и обхождением он его очаровал. К тому же у дяди было трое детей. Он понял, что ничего иного ему не остается, как склонить голову. Он вышел с солидным мандатом в руках, гласящим, что такой-то направляется в Орел в распоряжение командующего Южным фронтом. Брусилов приписал, что лично знал Трубецкого как расторопного и толкового командира автомобильной роты и рекомендует его на ответственную должность при штабе или в строевой части.
Получив такой мандат и обильный по тем временам паек, дядя сперва повидался со своими оставшимися в Москве родственниками и поехал. Но в Туле он решил рискнуть и пересел на другой поезд - елецкий, идущий мимо Богородицка; ему хотелось на одни сутки повидаться с семьей и оставить им бoльшую часть своего пайка.
Он приехал в Богородицк уже вечером, прошел через весь город к своим, а ночью в их дверь застучали. Кто-то из чекистов узнал его по дороге и поднял тревогу. Ни солидный мандат, ни объяснения дяди - ради чего по пути в Орел он сделал крюк - Белолипецкого не удовлетворили. Дядя был в четвертый раз арестован и отправлен в Тульскую тюрьму.
Там снова вспыхнул в его легких туберкулезный процесс; дядю поместили в больницу, а через некоторое время он, совсем больной, вернулся в Богородицк. Всю эту историю я слышал от него самого...
На этом я заканчиваю рассказ о столь богатом событиями годе в жизни нашей страны, в истории Богородицка и в истории нашей семьи.
МУЗЫ В БОГОРОДИЦКЕ
1.
Само название этой главы подсказывает, что будет она посвящена расцвету различных видов искусств в Богородицке. Нынешнему читателю, возможно, покажется странным: как это так - голод, нетопленые помещения, плохая одежда, тусклые коптилки вместо ламп, гражданская война, обыски, аресты, крестьянские восстания, расстрелы... И одновременно - расцвет искусства?!
Да, так было! Екатерина Васильевна Сахарова - дочь художника Поленова, умалчивая об обысках, арестах и расстрелах, интересно рассказывает в сборнике "Тарусские страницы"*{7} о подобном же расцвете в маленьком городке Тарусе Калужской губернии.
О спектакле "Разбойники" Шиллера рассказывает в своей трилогии третий Толстой. В романе К. Федина "Костер" также идет речь о подъеме искусства в те же годы. Слышал я о самодеятельных театрах, оркестрах, художественных студиях в разных городах и поселках в те же годы. А в самой Москве как поднялось тогда искусство!
Психологически трудно объяснимо - как это люди, голодные, боящиеся обысков, облав и прочих невзгод тогдашней жизни, шли и шли в театры, в очередях за хлебом разговаривали о театре, о пьесах, об игре артистов? Но таковы факты...
В Богородицке подъем искусства начался еще в 1918 году, возможно, с домашнего спектакля "Тетя на отлете", с музицирования во флигеле графского дворца, с самодеятельных постановок в Земледельческом училище и в старших классах бывшей женской и бывшей мужской гимназий.
Ставили спектакли учителя русского языка, в гимназии - Бурцев Алексей Павлович и в Земледельческом училище - Четвертушкин Анатолий Николаевич. Таковы были постановки "Месяц в деревне" Тургенева и "Юбилей" Чехова, позднее - "Женитьба" Гоголя.
Это был первый спектакль, который я увидел в главном зале училища. Сцена, поднимающийся и опускающийся занавес, игра артистов меня потрясли, хотя мать мне говорила, что Подколесин и Кочкарев играли плохо. Она отметила Агафью Тихоновну, которую исполняла красивая, но чересчур длинноносая украинка Галя Деревянко - дочь бывшего до М. Ф. Арнольда директора училища.
Еще в школе (гимназии) сестра Соня захотела принимать участие в постановках. На роль Мерчуткиной в "Юбилее" было две кандидатки - Соня и другая девушка. Которая лучше? Соня на пробе сыграла так, что другую кандидатку даже испытывать не стали.
В ту зиму - 1919/20 года - в том же большом зале Земледельческого училища поставили "На дне", "Тартюфа" и "Плоды просвещения". Первый спектакль я не видел, а следующие два запомнил до мелочей. Режиссером был Четвертушкин, но теперь играли не столько студенты училища, сколько учителя городских школ и представители городской интеллигенции. И зрители повалили в театр, приезжали на санях даже из соседних деревень.
- Это Белолипецкий, начальник Чека,- сказала мне Соня, указывая на высокого чекиста.
В 1968 году, попав в Богородицк, я увидел в тамошнем музее его фотографию. На меня глядел молодой сравнительно человек с баками, с густыми бровями, с ничего не выражающими стеклянными глазами. "Так вот кто решил тогда судьбу моего отца",- подумал я.
А его судьба сложилась для партийца довольно обычно. Он постепенно повышался в должностях, был переведен в Москву, там занимал разные ответственные посты, а в 1937 году попал туда, куда почти двадцать лет подряд сам отправлял тысячи других.
...К нам подошла Лина, сказала, что ее и Соньку Бобринскую забрали еще вечером прямо на улице, когда едва начало темнеть. Она и я не дождались отправки заложников и пошли домой, а моя мать и сестра Соня остались. Они пришли только вечером, проводив моего отца в товарном вагоне в Тулу. Они принесли страшный слух, что белые вступили в пределы Тульской губернии и заложники из крайнего юго-западного Новосильского уезда расстреляны.
Моя мать вернулась со станции, готовая действовать. Как можно скорее она перевезет всех нас на новую квартиру, наменяет продуктов, поедет в Тулу. На следующее утро она взяла меня с собой на базар. Это было недалеко. Екатерининская улица как раз начиналась с Базарной площади. Но нас ждало разочарование. Каждый день сюда приезжало сколько-то подвод, крестьяне торговали картошкой, рожью, пшеном, сахарной свеклой, молоком. На этот раз площадь перед городским собором была пуста, сидели только две старухи с семечками.
Владимир, посланный искать подводы для нашего переезда и для поездки в Тулу, узнал, что в Тулу один возчик отправляется только через три дня, а для перевозки вещей он кого-то нашел, но за полпуда овса. А где нам было взять такое богатство?
Положение создалось критическое. По карточкам хлеба не выдавали уже несколько дней, картошки у нас не было, ларь с мукой стоял пустой. Что мы ели в тот день - не помню. Сестре Кате кто-то подарил морковку, и она разрезала ее на мельчайшие кусочки, объясняя, что так "больше получится". Вечером мать собрала всех нас молиться. Она молилась горячо, клала поклоны, следом за ней и мы усердно крестились.
7.
И случилось чудо. Иначе не назову. В тот ли день или на следующий подъехала к нашему трактиру груженая подвода и вошел Егор Антонович Суханов.
Психологически это трудно объяснимо. Почему прежний враг моей матери, бывший бучальский кулак и лавочник, прослышав, что его господам живется в Богородицке плохо, собрал со многих, помнивших былые господские благодеяния бучальских крестьян разную снедь и сам повез за шестьдесят верст? Его неожиданное милосердие можно объяснить разве только тем, что он был уверен для большевиков настали последние дни, князья скоро вернутся в Бучалки, он снова откроет лавочку, а они в знак благодарности будут покупать товары только у него.
Суханов сгрузил два мешка с рожью, сколько-то пшена, сала и масла топленого, пару бутылок изумрудно-зеленого конопляного масла, караваи хлеба, пышки и живую курицу. Еще до обыска бабушка переехала в квартиру рядом с Трубецкими, вернулся из больницы дедушка. Продуктов оказалось столько, что мы смогли по-братски поделиться с Трубецкими. Егор Антонович перевез все наши вещи на новую квартиру и уехал в Бучалки, обещая, как только установится санный путь, снова привезти крестьянские подношения.
Захватив с собой отцовский бараний полушубок и продовольствие, моя мать отправилась в Тулу. По дороге ей тяжко досталось. Возчик, знавший, куда и зачем она едет, в течение двух дней шестидесятиверстного пути со злобой и ненавистью говорил: "теперь слобода", давно пора всех господ "изничтожить", и зря моя мать едет - все заложники наверняка "причпокнуты".
Приехав в Тулу, она отправилась к своей бывшей гувернантке Людмиле Сергеевне Типольт, по профессии акушерке, которая жила в тесной каморке богатого особняка, принадлежавшего известным на всю Россию самоварным фабрикантам Баташовым. Когда-то в детстве Александра Васильевна Баташова дружила с моей матерью и теперь приняла ее как самую близкую родную и за все время вынужденного пребывания моей матери в Туле старалась облегчить ей жизнь.
Моя мать вскоре нашла своего мужа и дядю Владимира Трубецкого в тюрьме. Будут ли расстреливать заложников или нет - оставалось неизвестным. Газеты гремели о победах красных под Орлом. Это успокаивало. Но, с другой стороны,можно ли верить газетам? Заложников, схваченных со всех уездов, было множество. Кормили их впроголодь.
Каждое утро под конвоем солдат нескончаемый процессией они выходили из тюрьмы и шли по улицам города на работу - брать мороженую капусту с огородов. Их родные подбегали к ним и по дороге передавали им еду. Конвойные смотрели сквозь пальцы на такое нарушение порядка. Моя мать нанялась на соседний огород брать капусту. Дважды в день - когда заложники выходили из тюрьмы и вечером, когда они возвращались - она подбегала к ним с миской вареной капусты, мой отец на ходу запускал пальцы в миску и ел. Так изо дня в день, в течение месяца, она кормила и его и дядю Владимира. Той пищи, какую давали в тюрьме, и тех продуктов, какие она передавала, было явно недостаточно. Оба заключенных, да и все прочие их сожители по камерам слабели на глазах. "Семашки" совместно с блохами и клопами их одолевали. Иные попадали из тюрьмы в больницу, другие прямо в морг.
С помощью врачей, знавших ранее отца, и он и дядя Владимир попали в больницу в светлую палату под белоснежные простыни. Отец мне потом рассказывал, что та минута, когда после горячей ванны в чистом больничном белье он лег на койку, завернулся колючим казенным одеялом,- та минута была одной из самых блаженных в его жизни.
У дяди Владимира начался туберкулезный процесс, у него температура действительно поднялась выше 37°, а у моего отца никакого жару не было. Но в больнице служили сестры милосердия и сиделки, из коих две были уроженками Епифанского уезда и многое хорошее слышали о моем отце.
Опасались лишь одного человека - больничного комиссара, единственного большевика - бывшего фельдшера. Он следил, нет ли среди его подопечных симулянтов. Отец никак не мог научиться натирать градусник между ладонями, по способу ленивых школьников. Сиделки приносили ему стакан остывающего чаю, он должен был туда опустить градусник, да опустить осторожно, чтобы ртуть не подскочила до 42°.
Так и проводили свои дни в нескольких палатах заключенные больные подлинные и мнимые,- рассказывали друг другу интересные истории, читали, ждали очередной миски жидкого супа, курили, бродили по коридору. И только конвойный у наружной двери своей винтовкой напоминал, каково было их положение. Вместе с отцом находились многие его знакомые по прежней службе, с которыми он встречался на дворянских выборах, на различных губернских съездах и собраниях.
Моя мать ходила к нему каждый день, передавала посылку, разговаривала с ним в присутствии конвойного и вновь уходила. Деникин поспешно отступал значит, заложников расстреливать не будут. Рассказывали, что красные победили благодаря вновь прибывшим двум ротам латышских стрелков. Мать переписывалась с нами, писал письма и отец. Мы отвечали...
8.
Как же мы жили без родителей на новой квартире в течение двух последних месяцев девятнадцатого года?
Дом Любимовых был деревянный, пятистенка, под железной крышей, с просторными сенями сбоку и просторным сараем сзади. В первой комнате высилась огромная русская печь, за перегородкой была маленькая спаленка. Парадную комнату перегораживала занавеска. Таким образом, мы могли говорить, что у нас четыре комнаты. В первой за перегородкой обосновались Владимир и я, в кухне за печкой спала Лёна, в большой комнате жили обе мои старшие сестры и стояла кровать, ожидавшая родителей, а за тамошней перегородкой заняли места тетя Саша, Нясенька и обе мои младшие сестры. Графская мебель была частично самая простая, частично черного и красного дерева с резными спинками и ножками, широкая роскошная кровать для родителей, изящный туалетный столик, два кресла, обитые штофом.
Тетя Саша учила меня и моих младших сестер. Сестра Лина ходила работать в библиотеку, сестра Соня в школу второй ступени, брат Владимир, окончив школу еще весной, первое время не имел определенного места службы, иногда уходил мазать какие-то плакаты. Помню его огромный, в лист фанеры, плакат изображавший кузнеца, стукающего тяжеленным молотом по наковальне. Меня восхищали искры в виде алых траекторий, разлетавшихся во все стороны. Плакат повесили на Базарной площади по случаю второй годовщины Октябрьской революции, и в течение нескольких дней прохожие на него глазели. А пошел дождь, и всё смыло.
Тогда я впервые увидел демонстрацию с красными флагами и полотнищами. На Базарной площади, напротив собора, соорудили из теса трибуну, сзади которой и висел тогда еще новенький Владимиров плакат. Оратор вещал о мировой революции, говорил, что сбываются мудрые предначертания великого Карла Маркса - поднялась социалистическая революция в Баварии и в Венгрии, скоро вся Европа запылает, пролетариат захватит власть во всех странах. Тогда ходил анекдот, что даже собаки рычали: "миррровая ррреволюция!" Потом и в Баварии, и в Венгрии горстка захвативших власть была разгромлена. Газеты кричали: "Кровавая собака Носке", "социал-предатели Каутский, Шейдеман и иже с ними". Особенно доставалось вождям германских социал-демократов, которые повели рабочий класс по пути мирных, чисто экономических завоеваний.
Лина и Соня по вечерам обычно пропадали с подругами и кавалерами. А Владимир был домосед. Он раздобыл коробку великолепных акварельных красок, а бумага была из графского архива. По прежней привычке, забравшись с ногами на его кровать и облокотившись о стол, я часами молча смотрел, как тончайшей кисточкой он подцеплял из коробки порцию краски, как разводил ее водой и раскрашивал светлыми и яркими тонами очередную картинку. Он носил английский френч покойного дяди Миши со следами споротых погон на плечах и огромные подшитые валенки.
Где он прочел одно из самых прекрасных сказаний древней Руси - "О невидимом граде Китеже",- не знаю. В целой серии картинок он изобразил, как князь Георгий с соколом на руке едет на коне, как Гришка Кутерьма ведет татар, нарисовал сечу при Керженце, синее озеро Светлояр, окруженное березками, самого города нет на трех горах, а его опрокинутое отражение белые стены с башнями, а за стенами храмы златоглавые - видятся на поверхности озера. Владимир тогда увлекался Билибиным и раскрашивал контуры чистыми тонами без теней, а вокруг каждой картинки выводил орнаменты заимствовал узоры из различных книг, сам их выдумывал, переиначивал по-своему. Вся серия картинок погибла при нашем переезде.
С тех пор зародилась в моем сердце светлая мечта попасть на озеро Светлояр, к невидимому граду Китежу...
Питались мы главным образом бучальскими подношениями, в которых основным продуктом являлась рожь. Поварихой была Нясенька, но она не отличалась особым умением и не знала, как обращаться с русской печкой. Нясенька сутки мочила рожь, затем двое суток в чугуне ее варила и парила, и все равно зерна оставались твердыми, через час после еды они выскакивали непереваренными и доставались воронам и нашей единственной курице. Курицу эту мы берегли, в честь нашей подняни я ее назвал Лёной, и мы мечтали, как начиная с весны каждый день будем получать по яичку.
Из тогдашних кушаний вспоминаю соломату - это печенная на сухом противне ржаная мука, которую потом кипятили. Другое кушанье - картошка; для экономии ее варили только в мундире - очищай сам или съедай с кожурой. Иногда Нясенька толкла ее нечищеную и подавала на стол. Разрешалось взять лишь чайную ложечку зеленого конопляного масла, которое раздавалось тетей Сашей с аптекарской точностью. Щи варились вегетарианские, из тухлой капусты серого цвета. По утрам мы, младшие, выпивали по стакану молока. Хлеб выдавали по карточкам. Ежедневно я ходил в лавку на Воронежской, и там бывший военнопленный рыжеусый австриец Франц отвешивал мне 13 1/2 фунтов, по-теперешнему, это пять кило, при тогдашней скромной еде - немного. Разрезала хлеб Нясенька, к каждому куску подкладывала кубики добавочек, крошки по очереди съедали я и мои младшие сестры. Через день я ходил за молоком к бывшему смотрителю Богородицкой тюрьмы. Само здание уже год как пустовало. А заключенных держали в бывших купеческих лавках на Базарной площади. После обеда и ужина пили чай из самовара с сахарином или сахаром вприкуску. Кусочек сахара закладывался за щеку, и через него пропускался морковный чай. Такого кусочка хватало на две чашки.
Опять приехал из Бучалок Суханов и привез более богатые подношения, в том числе пару подшитых валенок, две или три пары шерстяных носков и варежек, живого петуха и трех живых кур. Часть продовольствия отдали дедушке с бабушкой и Трубецким, сами до отвала ели только один день. Петуха я назвал Коржем*{6}, кур - Нясенькой, Няней Бушей и Полей (в честь подняни Трубецких). Ура! Сколько весной у нас будет яичек!
Ближе к весне Суханов приезжал в третий и в последний раз, привез еще трех живых кур. Затем он вновь появился у нас в 1926 году, уже в Москве.
Тогда начали прижимать налогами торговцев, и Суханова за его открытую в начале нэпа лавочку обложили таким налогом, что он взвыл. Описали у него все имущество и грозили отобрать дом. Он приехал в Москву хлопотать, жил у нас несколько дней и со жгучей ненавистью рассказывал, как его обижали односельчане. Мои родители пытались ему помочь, достали для него какую-то бумагу, он уехал, но через некоторое время нам написал, что бумага не помогла и его разгромили. В 1929 году он вновь появился у нас - в лохмотьях, покрытый вшами. Мать кормила его в прихожей, он сбивчиво отвечал на ее вопросы, и тогда мать, подозревая недоброе, спросила его:
- Егор Антонович, а ведь ты из тюрьмы убежал?
- Убежал,- подтвердил он.
Мать очень испугалась, уложила его спать на полу в прихожей на какой-то дерюге, а утром сказала ему, чтобы он уходил. О дальнейшей его судьбе ничего не знаю.
А тогда, в Богородицке, он нас форменным образом спасал. После каждого его приезда мы чувствовали себя бодрее, поднималось наше настроение.
9.
И тетя Саша, и Нясенька сделались чрезмерно раздражительными и постоянно меня бранили. Нясенька на меня кричала, а потом начинала по голове гладить, и я знал, что она хорошая. А тетя Саша меня пилила: невнимателен на уроках, пишу очень грязно в тетрадке. А как можно было чисто писать, когда вместо чернил я макал перо в разведенную сажу и пальцы у меня покрылись гнойными язвочками? Машу и Катю я старался не обижать, но иногда ссорился с ними, а они на меня ябедничали. "Какой я несчастный!" - говорил я сам себе и очень тосковал по своим родителям, особенно по матери. Книги я доставал из библиотеки, где работала сестра Лина. Книги были моим единственным утешением и единственным наслаждением. Читая их одну за другой, я уходил в прекрасное царство грез.
Однажды я сидел так и спокойно читал. В соседней комнате поссорились обе мои младшие сестры и завопили, Маша ударила Катю. Вдруг вбежала разъяренная тетя Саша, схватила меня за руку и потащила ставить в угол. Я кричал, что ни в чем не виноват, тетя Саша, не слушая меня, бранила и тащила, я упирался, книжка упала на пол. Так и встал я в угол, глубочайше возмущенный несправедливостью, пылая местью.
По вечерам у нас зажигалась крохотная коптилочка, мимо нее нельзя было быстро проходить. При свете этой коптилки я написал матери длинное письмо, умоляя взять меня в Тулу, что я больше не могу жить с такой-то и такой-то тетей Сашей. Тогда марки ходили рублевого достоинства, выпущенные еще Временным правительством с двуглавым орлом. Листы из нескольких дюжин марок не разрезали, а обертывали ими конверт. Такое, вот бесценное для современного филателиста, мое письмо пошло в Тулу.
Мать мне потом рассказывала, что, написанное столь ярко и столь душераздирающе, оно произвело на нее очень тяжелое впечатление, она понесла его в больницу к отцу. Она и раньше собиралась вернуться в Богородицк, посмотреть, как мы живем. Было договорено, что ее временно заменит Лина, а в библиотеке Лину заменит сестра Соня. Лина уехала в Тулу, а моя мать отправилась в Богородицк.
Она застала у нас обстановку в общем удовлетворительную, осталась довольна. Узнав, что фрау Свикке с осени вновь открыла у себя группу по немецкому языку, она Машу и меня туда устроила, и мы дважды в неделю стали ходить в Земледелку заниматься. Проходя мимо окон Четвертушкиных, я неизменно вглядывался в белые занавески в надежде, что покажется таинственный узник мальчик Женя.
Уборной при нашем доме вообще не было, а мы ходили в "поганое ведро", стоявшее в сарае. Моя мать отправилась в сарай и вдруг вбежала обратно.
- Меня Жорж обкакал! - закричала она.
Половина ее лица и волосы были обгажены петухом, который забрался высоко на насест.
Нясенька тотчас же поставила самовар, а когда он вскипел, стала в тазу мыть моей матери голову и все приговаривала:
- Это к счастью! Это к счастью!
А через час, еще у матери волосы не обсохли, вдруг дверь из сеней в кухню широко распахнулась, и в морозном пару, с сосульками на усах, с узелком под мышкой, явился в своем темно-зеленом полушубке мой отец.
На следующее утро он осмотрел участок сзади дома, заваленный снегом, и сказал, что с весны мы разведем тут огород. И с того дня каждый вечер он сам выносил "поганое ведро" на будущие грядки, равномерно распределял кучи по всему участку - словом, предвидя будущий урожай, вносил удобрение.
Снова он начал ходить на работу в уздравотдел.
А моя мать ежедневно ходила недалеко, на Воронежскую улицу, учиться сапожному ремеслу у Любови Васильевны Бауман, которая была сестрой Михаила Васильевича Волоцкого - ближайшего соратника известного на весь мир евгеника профессора Н. К. Кольцова. Впоследствии Михаил Васильевич приходил к нам в Москве на квартиру, измерял у всех нас форму голов, длину носов и пальцев на руках и подарил нам свою чрезвычайно интересную книгу "Род Достоевских", составляющую ныне библиографическую редкость. Автор, прослеживая представителей этого рода с XVII века и до наших дней, доказывал, что все Достоевские в большей или в меньшей степени были ненормальными. За свои евгенические изыскания талантливый ученый в конце двадцатых годов был посажен и погиб.
Благодаря модному в свое время увлечению народничеством его сестра знала сапожное ремесло. Вскоре моя мать взялась шить мягкие башмаки из зеленого войлочного ковра, которым раньше был застлан пол в дедушкином кабинете на Георгиевском. Первому она сшила башмаки мне, они получились корявые и разных размеров. Она собиралась шить и чинить обувь на заказ, чтобы иметь свой заработок, но вся ее семья, а также Бобринские и Трубецкие, так нуждались в обуви, что моя мать договорилась с тетей Верой, что будет ее семью обувать, а тетя Вера нашу семью - обшивать из всё тех же графских шмоток.
10.
Судьба дяди Владимира сложилась менее благоприятно, чем судьба моего отца. Когда освобождали заложников, его не выпустили, а отправили под конвоем, как военнообязанного, в московский госпиталь. Там его кое-как подлечили и вручили предписание, что он мобилизован в Красную армию.
Он прослышал, что бывший командующий Юго-Западным фронтом генерал Брусилов является ближайшим помощником Троцкого и занимает должность главного инспектора кавалерии. Дядя решил отправиться к нему на прием, тем более что Брусилов его хорошо знал как командира отдельной и в германскую войну, кажется, единственной на всем фронте автомобильной роты.
В приемной ждало несколько человек, всё бывшие офицеры. Дядя подошел к адъютанту и назвал себя. Ему было очень тяжело, что такой в прошлую войну популярный герой служит большевикам, он говорил "товарищ Брусилов", нарочно подчеркивая слово "товарищ".
Адъютант скрылся за дверью, и тут на пороге предстал сам Брусилов. Молчаливым жестом пригласил дядю пройти в свой кабинет. Когда они остались одни, он обнял его со словами: "Князь, я так рад вас видеть!"
Говорили они долго. Брусилов жаловался, как ему трудно, как он ценит каждого офицера, являющегося к нему, рассказывал, что Троцкий всецело на стороне военных спецов, благодаря их знаниям Красная армия побеждает, но что среди военных комиссаров и руководителей партии многие не доверяют бывшим генералам и офицерам. Их положение очень сложное, были случаи расстрелов преданных Советской власти командиров.
Дядя был убежденный монархист. Многое его коробило в речи Брусилова, но своей искренностью и обхождением он его очаровал. К тому же у дяди было трое детей. Он понял, что ничего иного ему не остается, как склонить голову. Он вышел с солидным мандатом в руках, гласящим, что такой-то направляется в Орел в распоряжение командующего Южным фронтом. Брусилов приписал, что лично знал Трубецкого как расторопного и толкового командира автомобильной роты и рекомендует его на ответственную должность при штабе или в строевой части.
Получив такой мандат и обильный по тем временам паек, дядя сперва повидался со своими оставшимися в Москве родственниками и поехал. Но в Туле он решил рискнуть и пересел на другой поезд - елецкий, идущий мимо Богородицка; ему хотелось на одни сутки повидаться с семьей и оставить им бoльшую часть своего пайка.
Он приехал в Богородицк уже вечером, прошел через весь город к своим, а ночью в их дверь застучали. Кто-то из чекистов узнал его по дороге и поднял тревогу. Ни солидный мандат, ни объяснения дяди - ради чего по пути в Орел он сделал крюк - Белолипецкого не удовлетворили. Дядя был в четвертый раз арестован и отправлен в Тульскую тюрьму.
Там снова вспыхнул в его легких туберкулезный процесс; дядю поместили в больницу, а через некоторое время он, совсем больной, вернулся в Богородицк. Всю эту историю я слышал от него самого...
На этом я заканчиваю рассказ о столь богатом событиями годе в жизни нашей страны, в истории Богородицка и в истории нашей семьи.
МУЗЫ В БОГОРОДИЦКЕ
1.
Само название этой главы подсказывает, что будет она посвящена расцвету различных видов искусств в Богородицке. Нынешнему читателю, возможно, покажется странным: как это так - голод, нетопленые помещения, плохая одежда, тусклые коптилки вместо ламп, гражданская война, обыски, аресты, крестьянские восстания, расстрелы... И одновременно - расцвет искусства?!
Да, так было! Екатерина Васильевна Сахарова - дочь художника Поленова, умалчивая об обысках, арестах и расстрелах, интересно рассказывает в сборнике "Тарусские страницы"*{7} о подобном же расцвете в маленьком городке Тарусе Калужской губернии.
О спектакле "Разбойники" Шиллера рассказывает в своей трилогии третий Толстой. В романе К. Федина "Костер" также идет речь о подъеме искусства в те же годы. Слышал я о самодеятельных театрах, оркестрах, художественных студиях в разных городах и поселках в те же годы. А в самой Москве как поднялось тогда искусство!
Психологически трудно объяснимо - как это люди, голодные, боящиеся обысков, облав и прочих невзгод тогдашней жизни, шли и шли в театры, в очередях за хлебом разговаривали о театре, о пьесах, об игре артистов? Но таковы факты...
В Богородицке подъем искусства начался еще в 1918 году, возможно, с домашнего спектакля "Тетя на отлете", с музицирования во флигеле графского дворца, с самодеятельных постановок в Земледельческом училище и в старших классах бывшей женской и бывшей мужской гимназий.
Ставили спектакли учителя русского языка, в гимназии - Бурцев Алексей Павлович и в Земледельческом училище - Четвертушкин Анатолий Николаевич. Таковы были постановки "Месяц в деревне" Тургенева и "Юбилей" Чехова, позднее - "Женитьба" Гоголя.
Это был первый спектакль, который я увидел в главном зале училища. Сцена, поднимающийся и опускающийся занавес, игра артистов меня потрясли, хотя мать мне говорила, что Подколесин и Кочкарев играли плохо. Она отметила Агафью Тихоновну, которую исполняла красивая, но чересчур длинноносая украинка Галя Деревянко - дочь бывшего до М. Ф. Арнольда директора училища.
Еще в школе (гимназии) сестра Соня захотела принимать участие в постановках. На роль Мерчуткиной в "Юбилее" было две кандидатки - Соня и другая девушка. Которая лучше? Соня на пробе сыграла так, что другую кандидатку даже испытывать не стали.
В ту зиму - 1919/20 года - в том же большом зале Земледельческого училища поставили "На дне", "Тартюфа" и "Плоды просвещения". Первый спектакль я не видел, а следующие два запомнил до мелочей. Режиссером был Четвертушкин, но теперь играли не столько студенты училища, сколько учителя городских школ и представители городской интеллигенции. И зрители повалили в театр, приезжали на санях даже из соседних деревень.