Страница:
следовало ущипнуть меня. У вас хорошая память на лица? Нет. Как приятно!
Здравствуйте! Здравствуйте! Здравствуйте!.. Еще трое! Динни, кто эта
образина?.. О, здравствуйте! Значит, вы приехали? Я думала, вы в Китае...
Динни, напомни мне спросить у твое'о дяди, Китай ли это был. Он так зло
вз'глянул на меня. Можно мне смыться от остальных? Где я подхватила такое
выражение? Динни, передай Блору - напитки! Вот еще целый выводок!..
Здравствуйте!.. Здравствуйте!.. Здрасте!.. Здрасс!.. Здра!.. Как мило с
вашей стороны! Динни, мне хочется сказать: "Будьте вы все Прокляты!"
Разыскивая Блора, Динни прошла мимо Джин, беседовавшей с Майклом, и
удивилась, как у такой здоровой и яркой женщины хватает терпения изнывать в
этой толчее. Она нашла Блора и повернула обратно. Странное лицо Майкла,
которое с каждым годом становилось симпатичнее, словно доброта оставляла на
нем все более глубокий отпечаток, показалось ей взволнованным и несчастным.
Она услышала, как он сказал:
- Я не верю этому. Джин.
- Конечно, по базарам ходят всякие слухи. А все-таки дыма без огня не
бывает, - ответила Джин.
- Бывает, и сколько угодно! Во всяком случае, он снова в Англии. Флер
видела его сегодня в церкви! Я спрошу у него.
- По-моему, не стоит, - возразила Джин. - Если это правда, он сам,
наверно, вам все расскажет, если нет, зачем зря волновать человека?
Ясно! Они говорят об Уилфриде. Как бы узнать - что, не показав,
насколько ее это интересует? - подумала Динни и тут же решила: "Не стану,
даже если смогу. Все важное он должен сказать мне сам. Не хочу слышать это
от посторонних". Но девушка была встревожена, - интуиция всегда подсказывала
ей, что на душе у него лежит какая-то непонятная тяжесть.
Когда долгое жертвоприношение на алтарь сердечности пришло к концу и
новобрачная уехала, Динни ушла в кабинет дяди - единственное место в доме,
где не было следов беспорядка, и опустилась в кресло. Ее родители
отправились обратно в Кондафорд, удивляясь, почему она не едет с ними.
Действительно, оставаться в Лондоне, когда дома раскрылись тюльпаны,
распускается сирень и яблони все гуще покрываются цветами, - это не похоже
на Динни. Но при одной мысли, что, уехав, она лишится возможности ежедневно
видеть Уилфрида, девушке становилось по-настоящему больно.
"Я увлеклась слишком сильно, сильнее, чем могла предполагать. Что же
будет?" - думала Динни, полулежа с закрытыми глазами.
Неожиданно она услышала голос дяди:
- Ах, Динни, как приятно отдохнуть от полчищ мадиамских! Мандарины в
парадных одеяниях! Знаешь ли ты хоть четверть тех, кто сегодня был здесь?
Зачем люди ходят на свадьбы? Затем, что, будь ты регистратор или император,
это единственный способ не нарушать приличий. Твоя бедная тетка легла в
постель. Насколько все-таки удобней быть магометанином, если не считать
того, что сейчас у них модно ограничиваться одной женой и не прятать ее под
чадру! Кстати, ходят слухи, будто молодой Дезерт принял ислам. Рассказывал
он тебе что-нибудь об этом?
Пораженная Динни приподняла голову.
- Такое проделали на Востоке только двое моих знакомых, да и то
французы, - они хотели завести гарем.
- Для этого нужно только одно, дядя, - деньги.
- Динни, ты становишься циником. Не забывай, люди любят, чтобы религия
санкционировала их поступки. Но у Дезерта была другая причина.
Насколько я помню, он человек разборчивый.
- Дядя, какое значение имеет религия до тех пор, пока люди не
вмешиваются в чужие дела?
- Видишь ли, у некоторых мусульман довольно примитивные представления о
правах женщины. Они, например, полагают, что в случае неверности ее следует
замуровывать. Я видел в Маракеше одного шейха - отвратительный тип!
Динни вздрогнула.
- С незапамятных времен, как принято у нас выражаться, религия была
виновницей всех наихудших злодейств, происходивших на земле, - продолжал сэр
Лоренс. - Интересно, не решился ли молодой Дезерт на этот шаг, чтобы попасть
в Мекку? Не думаю, чтобы он во что-нибудь верил, но ничего толком не знаю, -
странная семья.
"Не хочу и не стану говорить о нем", - решила Динни.
- Дядя, как вы думаете, какой процент составляют верующие в наши дни?
- В северных странах? Трудно сказать. У нас, видимо, от десяти до
пятнадцати среди взрослых. Во Франции и в южных странах, где есть
крестьянство, - больше, по крайней мере с точки зрения внешней.
- А среди тех, кто был сегодня у вас?
- Большинство из них было бы шокировано, если бы им сказали, что они не
христиане, и шокировано еще больше, если бы их попросили отдать половину
своих богатств бедным. Такая просьба доказала бы только, что они всего лишь
благодушные фарисеи или, вернее, саддукеи.
- Дядя Лоренс, а вы христианин?
- Нет, дорогая, скорее последователь Конфуция, который, как тебе
известно, был просто философом-моралистом. Большая часть английской
привилегированной касты - не христиане, а конфуцианцы: вера в предков и
традицию, почтение к родителям, честность, сдержанность в обращении,
мягкость с животными и с подчиненными, ненавязчивость в жизни и стойкость
перед лицом болезни и смерти.
- Чего же еще желать? - спросила Динни, задумчиво наморщив носик.
Пожалуй, одного - любви к прекрасному.
- Любви к прекрасному? Она зависит от темперамента.
- Но разве она не самое характерное, что отличает одного человека от
других?
- Да, но независимо от его воли. Ты ведь не можешь заставить себя
любить заход солнца.
- "Вы мудрец, дядя Лоренс, и взгляд ваш остер, племянница молвит ему".
Пойду прогуляюсь и порастрясу свадебный пирог.
- А я останусь, Динни, и выпью шампанское.
Динни долго блуждала по улицам. Ходить одной было грустно. Но каштаны
начинали серебриться, цветы в парке были прекрасны, озаренные закатом воды
Серпентайна невозмутимы, и Динни отдалась своему чувству, а чувством этим
была любовь.
Вспоминая второй день, проведенный в Ричмонд-парке, Динни так и не
могла понять, не выдала ли она себя раньше, чем он отрывисто бросил:
- Выйдете вы за меня, Динни, если придаете значение браку? У нее так
перехватило дыхание, что она даже не пошевелилась и сидела, все больше
бледнея; затем кровь бросилась ей в лицо.
- Зачем вы спрашиваете об этом? Вы же меня совсем не знаете.
- Вы - как Восток: его либо полюбишь с первого взгляда, либо никогда не
полюбишь. И узнать его тоже нельзя.
Динни покачала головой:
- О, я совсем не таинственная.
- Я никогда не узнаю вас до конца. Вы непроницаемы, как фигуры на
лестнице в Лувре. Я жду ответа, Динни.
Она вложила в его руку свою, кивнула и сказала:
- Мы, вероятно, поставили рекорд.
Его губы тут же прижались к ее губам, и, когда он отнял их, она
лишилась чувств.
Поцелуй, бесспорно, явился наиболее примечательным событием в ее жизни,
потому что, почти сразу же придя в себя, она сказала:
- Это лучшее, что ты мог сделать.
Если его лицо и раньше казалось ей необыкновенным, то каким же оно
стало сейчас? Губы, обычно презрительно сжатые, полураскрылись и дрожали;
глаза, устремленные на нее, блестели; он поднял руку, откинул волосы назад,
и Динни впервые увидела скрытый ими небольшой шрам на лбу. Солнце, луна,
звезды и все светила небесные остановились для них: они смотрели друг другу
в лицо.
Наконец Динни сказала:
- Все правила нарушены, - не было ни ухаживания, ни даже обольщения.
Он рассмеялся и обнял ее. Девушка прошептала:
- "Так юные любовники сидели, в блаженство погрузясь". Бедная мама!
- Она милая женщина?
- Чудная! К счастью, влюблена в моего отца.
- Что представляет собою твой отец?
- Самый милый из всех известных мне генералов.
- А мой - затворник. Тебе не придется принимать его в расчет. Мой брат
- осел; мать убежала, когда мне было три года; сестер у меня нет. Тебе будет
трудно с таким бродягой и неудачником, как я.
- "Куда б ты ни пошел, я за тобой". По-моему, с дороги на нас смотрит
какой-то старый джентльмен. Он напишет в газеты о безнравственных картинах,
какие можно наблюдать в Ричмонд-парке.
- Охота тебе обращать внимание?
- Я и не обращаю. Такая минута бывает в жизни один раз. Я уж думала,
что она для меня не наступит.
- Ты никого не любила? Она покачала головой.
- Как чудесно! Когда мы поженимся, Динни?
- А ты не находишь, что нам нужно сначала познакомиться домами?
- Полагаю, что да. Но твои не согласятся, чтобы ты вышла за меня.
- Конечно, юный сэр, - вы выше меня родом.
- Нельзя быть выше родом, чем семья, восходящая к двенадцатому веку. Мы
восходим только к четырнадцатому. Дело в другом: я - кочевник и пишу
язвительные стихи. Они поймут, что я увезу тебя на Восток. Кроме того, у
меня всего полторы тысячи годовых и практически никаких надежд.
- Полторы тысячи в год! Отец сможет мне выделить только двести - как
Клер.
- Ох, слава богу, что хоть твое состояние не будет препятствием! Динни
повернулась к нему. В глазах ее светилось трогательное доверие.
- Уилфрид, я слышала, что ты якобы принял мусульманство. Для меня это
не имеет значения.
- Но для твоей семьи будет иметь.
Лицо его исказилось и потемнело. Она обеими руками сжала его руку:
- Ты написал "Барса" о самом себе? Он попытался вырвать руку.
- Это так?
- Да. Дарфур, арабы - фанатики. Я отрекся, чтобы спасти свою шкуру.
Теперь можешь прогнать меня.
Пустив в ход всю свою силу, Динни прижала его руку к груди:
- Что бы ты ни сделал, это неважно. Ты - это ты!
К испугу и в то же время облегчению девушки, он опустился на землю и
зарылся лицом в ее колени.
- Родной мой! - прошептала Динни. Материнская нежность почти заглушила
в ней другое, более пылкое и сладостное чувство. - Знает ли об этом еще
кто-нибудь, кроме меня?
- На базарах известно, что я принял ислам; но предполагается, что
добровольно.
- Я знаю, что есть вещи, за которые ты отдал бы жизнь. Этого
достаточно, Уилфрид. Поцелуй меня!
День клонился к закату. Тени дубов доползли до поваленного ствола, на
котором они сидели; четко очерченный край полосы солнечного света отступил
за молодые папоротники; за кустами, осторожно пробираясь к оде, мелькнула
лань. Сверкающее чистой синевой небо, где, предвещая погожее утро, плыли
белые облака, повечерело; крепкий запах папоротников и цветущих каштанов
медлительно пополз по земле; выпала роса. Густой живительный воздух,
ярко-зеленая трава, голубая даль, ветвистые и неуклюжие в своей мощи дубы -
это был самый английский из всех пейзажей, на фоне которых когда-либо
происходили любовные свидания.
- Если мы еще немножко посидим здесь, я превращусь в настоящую
девчонку-кокни, - объявила наконец Динни. - И кроме того, дорогой мой,
"вечерняя роса уже ложится"...
Поздно вечером в гостиной на Маунт-стрит ее тетка неожиданно
воскликнула:
- Лоренс посмотри на Динни! Динни, ты влюблена?
- Вы застали меня врасплох, тетя Эм. Да.
- Кто он?
- Уилфрид Дезерт.
- Я же говорила Майклу, что этот человек попадет в беду. А он тебя тоже
любит?
- Он настолько любезен, что утверждает это.
- Ах, боже мой! Я выпью лимонаду. Кто из вас сделал предложение?
- Фактически он.
- Говорят, у его брата не будет потомства.
- Бога ради, тетя Эм, не надо!
- Почему? Поцелуй меня.
Через плечо тетки Динни посмотрела на дядю. Тот молчал.
Позже, когда она направилась к дверям, он остановил ее:
- Ты думаешь, что делаешь, Динни?
- Да. Вот уже девятый день.
- Не хочу быть дядей-брюзгой, но все-таки спрошу: тебе известны его
отрицательные стороны?
- Вероисповедание, Флер, Восток. Что еще?
Сэр Лоренс пожал худыми плечами:
- Эта история с Флер стоит у меня поперек горла, как сказал бы старый
Форсайт. Тот, кто позволит себе такое по отношению к другу, которого вел к
алтарю, не может быть верным мужем.
Динни вспыхнула.
- Не сердись, дорогая... Мы просто все очень любим тебя.
- Он откровенно рассказал мне все, дядя.
Сэр Лоренс вздохнул.
- Тогда, я полагаю, говорить больше не о чем. Но, прошу тебя, загляни
вперед, пока еще не поздно. Существуют сорта фарфора, которые нельзя
склеить. По-моему, ты сделана из такого же материала.
Динни улыбнулась, поднялась к себе, и мысли ее немедленно возвратились
к тому, что произошло.
Теперь ей было нетрудно представить себе физическое упоение любовью и
не казалось больше невозможным открыть свою душу другому. Любовные истории,
о которых она читала, любовные отношения, которые она видела, - каким
пресным все это было в сравнении с ее чувством! А ведь она знает Уилфрида
всего девять дней, если не считать мимолетной встречи десять лет тому назад!
Неужели все эти годы над нею тяготело то, что называют комплексом? Или
любовь, этот дикий цветок, чьи семена разносит ветер пустыни, всегда
приходит внезапно?
Она долго сидела так, полураздетая, зажав руки между коленями, опустив
голову, опьяняя себя наркотиком воспоминаний, и ей казалось - странное
чувство! - что вся любовь, которая существует в мире, заключена сейчас в ней
одной, сидящей на этой купленной у Палбреда с Тоттенхемкорд-род кровати.
Кондафорд, словно выражая недовольство всеми этими любовными
перипетиями и оплакивая утрату двух своих дочерей, встретил Динни мелким
дождем.
Девушка нашла, что ее родители усиленно стараются не "разводить
трагедий" по поводу отъезда Клер, и возымела надежду, что они будут
держаться так же и в отношении ее самой. Чувствуя себя, по своему же
выражению, "чересчур огорожанившейся", она решила пройти испытание водой
перед ордалией окончательного объяснения и отправилась побродить. Кроме
того, к обеду ожидались Хьюберт и Джин, их надо было встретить, и Динни
хотела убить двух зайцев сразу. Капли дождя, падавшие ей на лицо, хмельной
запах земли, голоса кукушек и вид деревьев, одни из которых уже успели
расцвести, а другие только начинали зеленеть, освежили ее тело и повергли в
уныние ее сердце. Девушка по тропинке углубилась в лес. Он состоял из буков
и ясеней; кое-где попадался английский тис, так как почва была
известковатой. Дождь накрапывал чуть-чуть, с листвы не капало, и тишину
нарушал лишь частый стук дятла. Динни, если не считать раннего детства, была
за границей трижды - в Италии, в Париже, в Пиренеях и всякий раз
возвращалась домой еще более влюбленной в Англию и в Кондафорд. Теперь она
не знала, куда лежит ее путь. Нет сомнения, впереди пески, смоковницы,
молчаливые фигуры у колодцев, плоские крыши, волоса муэдзинов, взгляды
из-под чадры. Но Уилфрид, конечно, почувствует прелесть Кондафорда и
согласится время от времени гостить в нем. Отец Дезерта жил в замке,
построенном словно напоказ, но, к всеобщему огорчению, закрыл доступ туда и
никому его не показывал. Отчий замок, Итон, Лондон - вот и все, что Уилфрид,
который провел четыре г, ода на войне и восемь лет на Востоке, знает об
Англии.
"Мне предстоит открыть ему Англию, а он откроет мне Восток", - подумала
Динни.
В ноябре прошлого года буря повалила несколько буков. Глядя на их
обнаженные разлапые корни, Динни вспомнила, как Флер говорила, что продать
лес - единственный способ выполнить последний долг перед детьми. Но отцу
Динни только шестьдесят два! Как вспыхнули щеки Джин в день приезда, когда
тетя Эм процитировала: "Плодитесь и размножайтесь"! Она ждет ребенка!
Разумеется, сына, - Джин из тех женщин, у которых родятся мальчики. Еще одно
поколение Черрелов по прямой линии!
А вдруг у нее с Уилфридом тоже будет малыш? Что тогда? С детьми
кочевать нельзя. Тревога и неуверенность охватили Динни. Будущее - сплошное
белое пятно на карте! Мимо застывшей на месте девушки пробежала белка и
взобралась на дерево. Динни с улыбкой проводила взглядом проворного
рыженького зверька с пушистым хвостом. Слава богу, Уилфрид любит животных.
"Аллах и тот в свой рай ослов пускает". Он не может не полюбить Кондафорд,
его лесных птиц, рощи, ручьи, высокие окна, магнолии, голубей и зеленые
пастбища! Но понравятся ли ему ее родные - Отец, мать, Хьюберт, Джин?
Понравится ли он им? Нет, им он не понравится - слишком непринужден,
порывист, горек, прячет все лучшее, что в нем есть, словно стыдится этого.
Они не оценят его поклонения красоте, а переход в другую веру повергнет их в
удивление и замешательство, даже если они не узнают того, что он ей
рассказал.
В Кондафорде не было ни дворецкого, ни электричества, и Динни выбрала
для объяснения тот момент, когда горничные, поставив графины и десерт на
озаренный свечами стол из полированного ореха, удалились.
- Простите, что отвлекаю вас личными делами, - внезапно объявила
Девушка. - Я помолвлена.
Сначала никто не ответил. Каждый из четырех присутствовавших привык
думать и говорить, хотя это не всегда одно и то же, что Динни создана Для
брака; поэтому они могли только радоваться, что она выходит замуж. Затем
Джин спросила:
- С кем, Динни?
- С Уилфридом Дезертом, вторым сыном лорда Маллиена... Он был шафером
Майкла...
- О! Но...
Динни обвела взглядом трех остальных. Лицо отца невозмутимо, что вполне
естественно, - он понятия не имеет об этом молодом человеке; тонкие черты ее
матери выражают вопрос и тревогу; Хьюберт, казалось, с трудом подавляет
раздражение.
Наконец леди Черрел спросила:
- Динни, давно ты знакома с ним?
- Всего десять дней, но мы виделись ежедневно. Боюсь, что это любовь с
первого взгляда, как и у тебя, Хьюберт. Мы помнили друг друга со свадьбы
Майкла.
Хьюберт уставился в свою тарелку:
- Известно ли тебе, что он перешел в мусульманство? По крайней мере, в
Хартуме шли такие разговоры.
Динни кивнула.
- Неужели? - воскликнул генерал.
- В том-то и беда, сэр.
- Зачем он это сделал? Динни чуть не брякнула: "Не все ли равно - ислам
или христианство, если ты неверующий!" - но вовремя спохватилась. Вряд ли
это было бы особенно лестной рекомендацией.
- Не понимаю людей, меняющих веру, - резко бросил генерал.
- Я вижу, что новость не вызвала особого восторга, - пробормотала
Динни.
- До восторгов ли тут? Мы ведь его совсем не знаем, дорогая.
- Ты права, мама. Можно мне пригласить его сюда? Он в состоянии
содержать семью, и тетя Эм говорит, что у его брата не будет потомства.
- Динни! - остановил ее генерал.
- Я шучу, дорогой.
- Но он же вроде бедуина: вечно кочует, а это уже не шутки, - отозвался
Хьюберт.
- Кочевать можно и вдвоем, Хьюберт.
- Ты всегда говорила, что тебе тяжело даже на время уезжать из
Кондафорда.
- Я помню, как ты говорил, Хьюберт, что не видишь ничего хорошего в
браке. Я уверена, что в свое время и вы с отцом, мама, говорили то же самое.
Но разве вы утверждали это потом?
- Злючка! - отпарировала Джин, и это простое слово положило конец
сцене.
Однако перед сном Динни зашла к матери и снова спросила:
- Значит, я могу пригласить Уилфрида?
- Разумеется, и когда захочешь. Мы будем рады познакомиться с ним.
- Я понимаю, мама, этот удар последовал слишком быстро за браком Клер.
Но вы же знали, что рано или поздно я уйду от вас.
Леди Черрел вздохнула:
- Догадывались.
- Я забыла сказать, что он поэт, и притом настоящий.
- Поэт? - переспросила ее мать, словно не хватало только этого штриха,
чтобы довершить ее опасения.
- В Вестминстерском аббатстве немало поэтов. Но не беспокойся, он туда
не попадет.
- Различие в религии - очень серьезное обстоятельство, Динни, особенно
когда дело касается детей.
- Почему, мама? Говорить о религиозных убеждениях человека, пока он не
стал взрослым, просто смешно. Кроме того, к тому времени, когда подрастут
мои дети, если они у меня будут, вопрос станет чисто академическим.
- Динни!
- Он уже почти стал им, если не считать узких религиозно настроенных
кругов. Для нормальных людей религия все больше превращается в этическую
проблему.
- Я слишком мало знаю, чтобы судить об этом, да и ты тоже.
- Мамочка, милая, погладь меня по голове.
- Ох, Динни, как мне хочется думать, что ты сделала разумный выбор!
- Не я, а меня выбрали, мама.
Динни чувствовала, что вряд ли успокоила мать таким способом, но, не
зная другого, поцеловала ее на сон грядущий и ушла.
У себя в комнате она села и написала:
"Кондафорд. Пятница.
Дорогой мой,
Это бесспорно и безоговорочно первое любовное письмо в моей жизни,
поэтому я едва ли сумею выразить мои чувства. По-моему, будет довольно, если
я просто скажу: "Люблю тебя". Я объявила родным радостную весть. Она,
естественно, заставила их призадуматься и пробудила в них желание поскорее
тебя увидеть. Когда ты приедешь? Если ты будешь со мной, вся эта история
перестанет мне казаться только прекрасным сном наяву. Жизнь у нас здесь
простая. Мы, пожалуй, не стали бы жить на широкую ногу, даже если бы на это
были средства. Три горничные, шофер и два егеря - вот и вся наша прислуга. Я
думаю, что моя мать тебе понравится, и не думаю, что ты сойдешься с моим
отцом и братом, хотя, надеюсь, его жена Джин расшевелит твое поэтическое
воображение: она удивительно яркая женщина. Сам же Кондафорд тебе полюбится,
- в этом я уверена. Тут чувствуется подлинная старина. У нас можно поездить
верхом; мы с тобой будем бродить и болтать, и я покажу тебе все мои любимые
уголки и местечки. Погода, надеюсь, будет хорошая, - ведь ты так любишь
солнце. Здесь для меня сейчас пасмурен каждый день, с тобой же любой станет
погожим. Комната, которая тебе предназначена, - на отлете; в ней царит
прямо-таки неземная тишина. К ней ведут пять веерообразных ступеней, и
называется она комнатой священника, потому что в ней был замурован Энтони
Черрел, брат Джилберта, владевшего Кондафордом при Елизавете. Пищу ему
Доставляли в корзинке, которую на веревке спускали ночью к его окну. Он был
священник и видный католик, а Джилберт, хотя и перешел в протестантство,
любил брата больше, чем религию, как и подобает порядочному человеку. Энтони
скрывался там три месяца, а потом, однажды ночью, брат разобрал стену,
переправил его через весь остров до самой Бьюли-ривер и посадил на флюгер.
Стену, чтобы не вызвать подозрений, восстановили, и окончательно снес ее
лишь мой прадед, последний из нашего рода, кто располагал более или менее
значительными средствами. Стена действовала ему на нервы, и он с ней быстро
разделался. Внизу, под ступенями, есть ванная. Окно, разумеется, расширили,
и вид из него изумительный, особенно сейчас, когда цветут сирень и яблони. У
меня самой (если тебе это интересно) комната узкая и похожа на келью, но
выходит она прямо на луга и холмы, за которыми виден лес. Я живу в ней с
семи лет и не променяю ни на какую другую, пока ты не подаришь мне
... на радость и на утешенье
Свет звезд по ночам, по утрам птичье пенье. Я склонна считать
маленького "Стивенсона" своим любимым стихотворением; как видишь, во мне
тоже есть что-то от кочевницы, хотя по натуре я домоседка. Между прочим, мой
отец глубоко чувствует природу, любит животных, птиц и деревья. Мне кажется,
большинство военных похожи на него, как это ни странно. Но, разумеется, они
воспринимают лишь видимую и познаваемую, а не эстетическую сторону природы.
Они усматривают в фантазии лишь проявление известной ненормальности. Я
подумывала, не подсунуть ли нашим книжку твоих стихов, но решила, что, в
общем, не стоит: они могут понять тебя слишком буквально. Человек всегда
больше располагает к себе, чем его произведения. Уснуть не надеюсь, -
сегодня, в первый раз с сотворения мира, я не видела тебя. Спокойной ночи,
дорогой мой, желаю счастья и целую.
Твоя Динни.
P.S. Для тебя выбрана фотография, на которой я больше всего похожа на
ангела, то есть та, где мой нос меньше всего вздернут. Пошлю ее завтра, а
пока вот тебе два моментальных снимка. Когда же, сэр, я получу вашу
карточку?
Так закончился этот отнюдь не лучший день ее жизни.
Сэр Лоренс Монт, недавно избранным членом Бэртон-клуба, вследствие чего
он вышел из "Аэроплана" и остался лишь в так называемом "Снуксе", "Кофейне"
и "Партенеуме", любил повторять, что, если он проживет еще лет десять,
каждое посещение одного из этих клубов будет стоить ему целых двенадцать
шиллингов шесть пенсов.
Однако на другой день после того, как Динни объявила ему о своей
помолвке, он зашел в "Бэртон", взял список членов и открыл на букве "Д". Так
и есть: "Высокочт. Уилфрид Дезерт". Это естественно - клуб по традиции
стремится монополизировать путешественников.
- Мистер Дезерт навещает вас? - спросил баронет у швейцара.
- Да, сэр Лоренс, он несколько раз был на прошлой неделе, хотя до этого
я не видел его несколько лет.
- Да, он большей частью живет за границей. Когда он обычно приходит?
- Чаще всего к обеду, сэр Лоренс.
- Ясно. А мистер Масхем здесь?
Швейцар покачал головой:
- Сегодня скачки в Ньюмаркете, сэр Лоренс.
- Да, конечно! Как это вы все запоминаете?
- Привычка, сэр Лоренс.
- Завидую.
Сэр Лоренс повесил шляпу и некоторое время постоял в холле, глядя, как
телетайп отстукивает биржевой курс. Безработица и налоги растут, а денег на
автомобили и развлечения тратится все больше. Миленькое положеньице! Затем
он направился в библиотеку, рассчитывая, что там-то уж он никого не
встретит. И первый, кого он увидел, был Джек Масхем, который из уважения к
месту шепотом беседовал в углу с худощавым смуглым человечком.
"Это объясняет, почему я никогда не могу найти упавшую запонку, -
подумал сэр Лоренс, - Мой друг швейцар был так уверен, что Джек в
Ньюмаркете, а не у этих полок, что принял его за другого, когда тот все-таки
явился".
Он взял томик "Арабских ночей" Бертона, позвонил и заказал чай, но не
Здравствуйте! Здравствуйте! Здравствуйте!.. Еще трое! Динни, кто эта
образина?.. О, здравствуйте! Значит, вы приехали? Я думала, вы в Китае...
Динни, напомни мне спросить у твое'о дяди, Китай ли это был. Он так зло
вз'глянул на меня. Можно мне смыться от остальных? Где я подхватила такое
выражение? Динни, передай Блору - напитки! Вот еще целый выводок!..
Здравствуйте!.. Здравствуйте!.. Здрасте!.. Здрасс!.. Здра!.. Как мило с
вашей стороны! Динни, мне хочется сказать: "Будьте вы все Прокляты!"
Разыскивая Блора, Динни прошла мимо Джин, беседовавшей с Майклом, и
удивилась, как у такой здоровой и яркой женщины хватает терпения изнывать в
этой толчее. Она нашла Блора и повернула обратно. Странное лицо Майкла,
которое с каждым годом становилось симпатичнее, словно доброта оставляла на
нем все более глубокий отпечаток, показалось ей взволнованным и несчастным.
Она услышала, как он сказал:
- Я не верю этому. Джин.
- Конечно, по базарам ходят всякие слухи. А все-таки дыма без огня не
бывает, - ответила Джин.
- Бывает, и сколько угодно! Во всяком случае, он снова в Англии. Флер
видела его сегодня в церкви! Я спрошу у него.
- По-моему, не стоит, - возразила Джин. - Если это правда, он сам,
наверно, вам все расскажет, если нет, зачем зря волновать человека?
Ясно! Они говорят об Уилфриде. Как бы узнать - что, не показав,
насколько ее это интересует? - подумала Динни и тут же решила: "Не стану,
даже если смогу. Все важное он должен сказать мне сам. Не хочу слышать это
от посторонних". Но девушка была встревожена, - интуиция всегда подсказывала
ей, что на душе у него лежит какая-то непонятная тяжесть.
Когда долгое жертвоприношение на алтарь сердечности пришло к концу и
новобрачная уехала, Динни ушла в кабинет дяди - единственное место в доме,
где не было следов беспорядка, и опустилась в кресло. Ее родители
отправились обратно в Кондафорд, удивляясь, почему она не едет с ними.
Действительно, оставаться в Лондоне, когда дома раскрылись тюльпаны,
распускается сирень и яблони все гуще покрываются цветами, - это не похоже
на Динни. Но при одной мысли, что, уехав, она лишится возможности ежедневно
видеть Уилфрида, девушке становилось по-настоящему больно.
"Я увлеклась слишком сильно, сильнее, чем могла предполагать. Что же
будет?" - думала Динни, полулежа с закрытыми глазами.
Неожиданно она услышала голос дяди:
- Ах, Динни, как приятно отдохнуть от полчищ мадиамских! Мандарины в
парадных одеяниях! Знаешь ли ты хоть четверть тех, кто сегодня был здесь?
Зачем люди ходят на свадьбы? Затем, что, будь ты регистратор или император,
это единственный способ не нарушать приличий. Твоя бедная тетка легла в
постель. Насколько все-таки удобней быть магометанином, если не считать
того, что сейчас у них модно ограничиваться одной женой и не прятать ее под
чадру! Кстати, ходят слухи, будто молодой Дезерт принял ислам. Рассказывал
он тебе что-нибудь об этом?
Пораженная Динни приподняла голову.
- Такое проделали на Востоке только двое моих знакомых, да и то
французы, - они хотели завести гарем.
- Для этого нужно только одно, дядя, - деньги.
- Динни, ты становишься циником. Не забывай, люди любят, чтобы религия
санкционировала их поступки. Но у Дезерта была другая причина.
Насколько я помню, он человек разборчивый.
- Дядя, какое значение имеет религия до тех пор, пока люди не
вмешиваются в чужие дела?
- Видишь ли, у некоторых мусульман довольно примитивные представления о
правах женщины. Они, например, полагают, что в случае неверности ее следует
замуровывать. Я видел в Маракеше одного шейха - отвратительный тип!
Динни вздрогнула.
- С незапамятных времен, как принято у нас выражаться, религия была
виновницей всех наихудших злодейств, происходивших на земле, - продолжал сэр
Лоренс. - Интересно, не решился ли молодой Дезерт на этот шаг, чтобы попасть
в Мекку? Не думаю, чтобы он во что-нибудь верил, но ничего толком не знаю, -
странная семья.
"Не хочу и не стану говорить о нем", - решила Динни.
- Дядя, как вы думаете, какой процент составляют верующие в наши дни?
- В северных странах? Трудно сказать. У нас, видимо, от десяти до
пятнадцати среди взрослых. Во Франции и в южных странах, где есть
крестьянство, - больше, по крайней мере с точки зрения внешней.
- А среди тех, кто был сегодня у вас?
- Большинство из них было бы шокировано, если бы им сказали, что они не
христиане, и шокировано еще больше, если бы их попросили отдать половину
своих богатств бедным. Такая просьба доказала бы только, что они всего лишь
благодушные фарисеи или, вернее, саддукеи.
- Дядя Лоренс, а вы христианин?
- Нет, дорогая, скорее последователь Конфуция, который, как тебе
известно, был просто философом-моралистом. Большая часть английской
привилегированной касты - не христиане, а конфуцианцы: вера в предков и
традицию, почтение к родителям, честность, сдержанность в обращении,
мягкость с животными и с подчиненными, ненавязчивость в жизни и стойкость
перед лицом болезни и смерти.
- Чего же еще желать? - спросила Динни, задумчиво наморщив носик.
Пожалуй, одного - любви к прекрасному.
- Любви к прекрасному? Она зависит от темперамента.
- Но разве она не самое характерное, что отличает одного человека от
других?
- Да, но независимо от его воли. Ты ведь не можешь заставить себя
любить заход солнца.
- "Вы мудрец, дядя Лоренс, и взгляд ваш остер, племянница молвит ему".
Пойду прогуляюсь и порастрясу свадебный пирог.
- А я останусь, Динни, и выпью шампанское.
Динни долго блуждала по улицам. Ходить одной было грустно. Но каштаны
начинали серебриться, цветы в парке были прекрасны, озаренные закатом воды
Серпентайна невозмутимы, и Динни отдалась своему чувству, а чувством этим
была любовь.
Вспоминая второй день, проведенный в Ричмонд-парке, Динни так и не
могла понять, не выдала ли она себя раньше, чем он отрывисто бросил:
- Выйдете вы за меня, Динни, если придаете значение браку? У нее так
перехватило дыхание, что она даже не пошевелилась и сидела, все больше
бледнея; затем кровь бросилась ей в лицо.
- Зачем вы спрашиваете об этом? Вы же меня совсем не знаете.
- Вы - как Восток: его либо полюбишь с первого взгляда, либо никогда не
полюбишь. И узнать его тоже нельзя.
Динни покачала головой:
- О, я совсем не таинственная.
- Я никогда не узнаю вас до конца. Вы непроницаемы, как фигуры на
лестнице в Лувре. Я жду ответа, Динни.
Она вложила в его руку свою, кивнула и сказала:
- Мы, вероятно, поставили рекорд.
Его губы тут же прижались к ее губам, и, когда он отнял их, она
лишилась чувств.
Поцелуй, бесспорно, явился наиболее примечательным событием в ее жизни,
потому что, почти сразу же придя в себя, она сказала:
- Это лучшее, что ты мог сделать.
Если его лицо и раньше казалось ей необыкновенным, то каким же оно
стало сейчас? Губы, обычно презрительно сжатые, полураскрылись и дрожали;
глаза, устремленные на нее, блестели; он поднял руку, откинул волосы назад,
и Динни впервые увидела скрытый ими небольшой шрам на лбу. Солнце, луна,
звезды и все светила небесные остановились для них: они смотрели друг другу
в лицо.
Наконец Динни сказала:
- Все правила нарушены, - не было ни ухаживания, ни даже обольщения.
Он рассмеялся и обнял ее. Девушка прошептала:
- "Так юные любовники сидели, в блаженство погрузясь". Бедная мама!
- Она милая женщина?
- Чудная! К счастью, влюблена в моего отца.
- Что представляет собою твой отец?
- Самый милый из всех известных мне генералов.
- А мой - затворник. Тебе не придется принимать его в расчет. Мой брат
- осел; мать убежала, когда мне было три года; сестер у меня нет. Тебе будет
трудно с таким бродягой и неудачником, как я.
- "Куда б ты ни пошел, я за тобой". По-моему, с дороги на нас смотрит
какой-то старый джентльмен. Он напишет в газеты о безнравственных картинах,
какие можно наблюдать в Ричмонд-парке.
- Охота тебе обращать внимание?
- Я и не обращаю. Такая минута бывает в жизни один раз. Я уж думала,
что она для меня не наступит.
- Ты никого не любила? Она покачала головой.
- Как чудесно! Когда мы поженимся, Динни?
- А ты не находишь, что нам нужно сначала познакомиться домами?
- Полагаю, что да. Но твои не согласятся, чтобы ты вышла за меня.
- Конечно, юный сэр, - вы выше меня родом.
- Нельзя быть выше родом, чем семья, восходящая к двенадцатому веку. Мы
восходим только к четырнадцатому. Дело в другом: я - кочевник и пишу
язвительные стихи. Они поймут, что я увезу тебя на Восток. Кроме того, у
меня всего полторы тысячи годовых и практически никаких надежд.
- Полторы тысячи в год! Отец сможет мне выделить только двести - как
Клер.
- Ох, слава богу, что хоть твое состояние не будет препятствием! Динни
повернулась к нему. В глазах ее светилось трогательное доверие.
- Уилфрид, я слышала, что ты якобы принял мусульманство. Для меня это
не имеет значения.
- Но для твоей семьи будет иметь.
Лицо его исказилось и потемнело. Она обеими руками сжала его руку:
- Ты написал "Барса" о самом себе? Он попытался вырвать руку.
- Это так?
- Да. Дарфур, арабы - фанатики. Я отрекся, чтобы спасти свою шкуру.
Теперь можешь прогнать меня.
Пустив в ход всю свою силу, Динни прижала его руку к груди:
- Что бы ты ни сделал, это неважно. Ты - это ты!
К испугу и в то же время облегчению девушки, он опустился на землю и
зарылся лицом в ее колени.
- Родной мой! - прошептала Динни. Материнская нежность почти заглушила
в ней другое, более пылкое и сладостное чувство. - Знает ли об этом еще
кто-нибудь, кроме меня?
- На базарах известно, что я принял ислам; но предполагается, что
добровольно.
- Я знаю, что есть вещи, за которые ты отдал бы жизнь. Этого
достаточно, Уилфрид. Поцелуй меня!
День клонился к закату. Тени дубов доползли до поваленного ствола, на
котором они сидели; четко очерченный край полосы солнечного света отступил
за молодые папоротники; за кустами, осторожно пробираясь к оде, мелькнула
лань. Сверкающее чистой синевой небо, где, предвещая погожее утро, плыли
белые облака, повечерело; крепкий запах папоротников и цветущих каштанов
медлительно пополз по земле; выпала роса. Густой живительный воздух,
ярко-зеленая трава, голубая даль, ветвистые и неуклюжие в своей мощи дубы -
это был самый английский из всех пейзажей, на фоне которых когда-либо
происходили любовные свидания.
- Если мы еще немножко посидим здесь, я превращусь в настоящую
девчонку-кокни, - объявила наконец Динни. - И кроме того, дорогой мой,
"вечерняя роса уже ложится"...
Поздно вечером в гостиной на Маунт-стрит ее тетка неожиданно
воскликнула:
- Лоренс посмотри на Динни! Динни, ты влюблена?
- Вы застали меня врасплох, тетя Эм. Да.
- Кто он?
- Уилфрид Дезерт.
- Я же говорила Майклу, что этот человек попадет в беду. А он тебя тоже
любит?
- Он настолько любезен, что утверждает это.
- Ах, боже мой! Я выпью лимонаду. Кто из вас сделал предложение?
- Фактически он.
- Говорят, у его брата не будет потомства.
- Бога ради, тетя Эм, не надо!
- Почему? Поцелуй меня.
Через плечо тетки Динни посмотрела на дядю. Тот молчал.
Позже, когда она направилась к дверям, он остановил ее:
- Ты думаешь, что делаешь, Динни?
- Да. Вот уже девятый день.
- Не хочу быть дядей-брюзгой, но все-таки спрошу: тебе известны его
отрицательные стороны?
- Вероисповедание, Флер, Восток. Что еще?
Сэр Лоренс пожал худыми плечами:
- Эта история с Флер стоит у меня поперек горла, как сказал бы старый
Форсайт. Тот, кто позволит себе такое по отношению к другу, которого вел к
алтарю, не может быть верным мужем.
Динни вспыхнула.
- Не сердись, дорогая... Мы просто все очень любим тебя.
- Он откровенно рассказал мне все, дядя.
Сэр Лоренс вздохнул.
- Тогда, я полагаю, говорить больше не о чем. Но, прошу тебя, загляни
вперед, пока еще не поздно. Существуют сорта фарфора, которые нельзя
склеить. По-моему, ты сделана из такого же материала.
Динни улыбнулась, поднялась к себе, и мысли ее немедленно возвратились
к тому, что произошло.
Теперь ей было нетрудно представить себе физическое упоение любовью и
не казалось больше невозможным открыть свою душу другому. Любовные истории,
о которых она читала, любовные отношения, которые она видела, - каким
пресным все это было в сравнении с ее чувством! А ведь она знает Уилфрида
всего девять дней, если не считать мимолетной встречи десять лет тому назад!
Неужели все эти годы над нею тяготело то, что называют комплексом? Или
любовь, этот дикий цветок, чьи семена разносит ветер пустыни, всегда
приходит внезапно?
Она долго сидела так, полураздетая, зажав руки между коленями, опустив
голову, опьяняя себя наркотиком воспоминаний, и ей казалось - странное
чувство! - что вся любовь, которая существует в мире, заключена сейчас в ней
одной, сидящей на этой купленной у Палбреда с Тоттенхемкорд-род кровати.
Кондафорд, словно выражая недовольство всеми этими любовными
перипетиями и оплакивая утрату двух своих дочерей, встретил Динни мелким
дождем.
Девушка нашла, что ее родители усиленно стараются не "разводить
трагедий" по поводу отъезда Клер, и возымела надежду, что они будут
держаться так же и в отношении ее самой. Чувствуя себя, по своему же
выражению, "чересчур огорожанившейся", она решила пройти испытание водой
перед ордалией окончательного объяснения и отправилась побродить. Кроме
того, к обеду ожидались Хьюберт и Джин, их надо было встретить, и Динни
хотела убить двух зайцев сразу. Капли дождя, падавшие ей на лицо, хмельной
запах земли, голоса кукушек и вид деревьев, одни из которых уже успели
расцвести, а другие только начинали зеленеть, освежили ее тело и повергли в
уныние ее сердце. Девушка по тропинке углубилась в лес. Он состоял из буков
и ясеней; кое-где попадался английский тис, так как почва была
известковатой. Дождь накрапывал чуть-чуть, с листвы не капало, и тишину
нарушал лишь частый стук дятла. Динни, если не считать раннего детства, была
за границей трижды - в Италии, в Париже, в Пиренеях и всякий раз
возвращалась домой еще более влюбленной в Англию и в Кондафорд. Теперь она
не знала, куда лежит ее путь. Нет сомнения, впереди пески, смоковницы,
молчаливые фигуры у колодцев, плоские крыши, волоса муэдзинов, взгляды
из-под чадры. Но Уилфрид, конечно, почувствует прелесть Кондафорда и
согласится время от времени гостить в нем. Отец Дезерта жил в замке,
построенном словно напоказ, но, к всеобщему огорчению, закрыл доступ туда и
никому его не показывал. Отчий замок, Итон, Лондон - вот и все, что Уилфрид,
который провел четыре г, ода на войне и восемь лет на Востоке, знает об
Англии.
"Мне предстоит открыть ему Англию, а он откроет мне Восток", - подумала
Динни.
В ноябре прошлого года буря повалила несколько буков. Глядя на их
обнаженные разлапые корни, Динни вспомнила, как Флер говорила, что продать
лес - единственный способ выполнить последний долг перед детьми. Но отцу
Динни только шестьдесят два! Как вспыхнули щеки Джин в день приезда, когда
тетя Эм процитировала: "Плодитесь и размножайтесь"! Она ждет ребенка!
Разумеется, сына, - Джин из тех женщин, у которых родятся мальчики. Еще одно
поколение Черрелов по прямой линии!
А вдруг у нее с Уилфридом тоже будет малыш? Что тогда? С детьми
кочевать нельзя. Тревога и неуверенность охватили Динни. Будущее - сплошное
белое пятно на карте! Мимо застывшей на месте девушки пробежала белка и
взобралась на дерево. Динни с улыбкой проводила взглядом проворного
рыженького зверька с пушистым хвостом. Слава богу, Уилфрид любит животных.
"Аллах и тот в свой рай ослов пускает". Он не может не полюбить Кондафорд,
его лесных птиц, рощи, ручьи, высокие окна, магнолии, голубей и зеленые
пастбища! Но понравятся ли ему ее родные - Отец, мать, Хьюберт, Джин?
Понравится ли он им? Нет, им он не понравится - слишком непринужден,
порывист, горек, прячет все лучшее, что в нем есть, словно стыдится этого.
Они не оценят его поклонения красоте, а переход в другую веру повергнет их в
удивление и замешательство, даже если они не узнают того, что он ей
рассказал.
В Кондафорде не было ни дворецкого, ни электричества, и Динни выбрала
для объяснения тот момент, когда горничные, поставив графины и десерт на
озаренный свечами стол из полированного ореха, удалились.
- Простите, что отвлекаю вас личными делами, - внезапно объявила
Девушка. - Я помолвлена.
Сначала никто не ответил. Каждый из четырех присутствовавших привык
думать и говорить, хотя это не всегда одно и то же, что Динни создана Для
брака; поэтому они могли только радоваться, что она выходит замуж. Затем
Джин спросила:
- С кем, Динни?
- С Уилфридом Дезертом, вторым сыном лорда Маллиена... Он был шафером
Майкла...
- О! Но...
Динни обвела взглядом трех остальных. Лицо отца невозмутимо, что вполне
естественно, - он понятия не имеет об этом молодом человеке; тонкие черты ее
матери выражают вопрос и тревогу; Хьюберт, казалось, с трудом подавляет
раздражение.
Наконец леди Черрел спросила:
- Динни, давно ты знакома с ним?
- Всего десять дней, но мы виделись ежедневно. Боюсь, что это любовь с
первого взгляда, как и у тебя, Хьюберт. Мы помнили друг друга со свадьбы
Майкла.
Хьюберт уставился в свою тарелку:
- Известно ли тебе, что он перешел в мусульманство? По крайней мере, в
Хартуме шли такие разговоры.
Динни кивнула.
- Неужели? - воскликнул генерал.
- В том-то и беда, сэр.
- Зачем он это сделал? Динни чуть не брякнула: "Не все ли равно - ислам
или христианство, если ты неверующий!" - но вовремя спохватилась. Вряд ли
это было бы особенно лестной рекомендацией.
- Не понимаю людей, меняющих веру, - резко бросил генерал.
- Я вижу, что новость не вызвала особого восторга, - пробормотала
Динни.
- До восторгов ли тут? Мы ведь его совсем не знаем, дорогая.
- Ты права, мама. Можно мне пригласить его сюда? Он в состоянии
содержать семью, и тетя Эм говорит, что у его брата не будет потомства.
- Динни! - остановил ее генерал.
- Я шучу, дорогой.
- Но он же вроде бедуина: вечно кочует, а это уже не шутки, - отозвался
Хьюберт.
- Кочевать можно и вдвоем, Хьюберт.
- Ты всегда говорила, что тебе тяжело даже на время уезжать из
Кондафорда.
- Я помню, как ты говорил, Хьюберт, что не видишь ничего хорошего в
браке. Я уверена, что в свое время и вы с отцом, мама, говорили то же самое.
Но разве вы утверждали это потом?
- Злючка! - отпарировала Джин, и это простое слово положило конец
сцене.
Однако перед сном Динни зашла к матери и снова спросила:
- Значит, я могу пригласить Уилфрида?
- Разумеется, и когда захочешь. Мы будем рады познакомиться с ним.
- Я понимаю, мама, этот удар последовал слишком быстро за браком Клер.
Но вы же знали, что рано или поздно я уйду от вас.
Леди Черрел вздохнула:
- Догадывались.
- Я забыла сказать, что он поэт, и притом настоящий.
- Поэт? - переспросила ее мать, словно не хватало только этого штриха,
чтобы довершить ее опасения.
- В Вестминстерском аббатстве немало поэтов. Но не беспокойся, он туда
не попадет.
- Различие в религии - очень серьезное обстоятельство, Динни, особенно
когда дело касается детей.
- Почему, мама? Говорить о религиозных убеждениях человека, пока он не
стал взрослым, просто смешно. Кроме того, к тому времени, когда подрастут
мои дети, если они у меня будут, вопрос станет чисто академическим.
- Динни!
- Он уже почти стал им, если не считать узких религиозно настроенных
кругов. Для нормальных людей религия все больше превращается в этическую
проблему.
- Я слишком мало знаю, чтобы судить об этом, да и ты тоже.
- Мамочка, милая, погладь меня по голове.
- Ох, Динни, как мне хочется думать, что ты сделала разумный выбор!
- Не я, а меня выбрали, мама.
Динни чувствовала, что вряд ли успокоила мать таким способом, но, не
зная другого, поцеловала ее на сон грядущий и ушла.
У себя в комнате она села и написала:
"Кондафорд. Пятница.
Дорогой мой,
Это бесспорно и безоговорочно первое любовное письмо в моей жизни,
поэтому я едва ли сумею выразить мои чувства. По-моему, будет довольно, если
я просто скажу: "Люблю тебя". Я объявила родным радостную весть. Она,
естественно, заставила их призадуматься и пробудила в них желание поскорее
тебя увидеть. Когда ты приедешь? Если ты будешь со мной, вся эта история
перестанет мне казаться только прекрасным сном наяву. Жизнь у нас здесь
простая. Мы, пожалуй, не стали бы жить на широкую ногу, даже если бы на это
были средства. Три горничные, шофер и два егеря - вот и вся наша прислуга. Я
думаю, что моя мать тебе понравится, и не думаю, что ты сойдешься с моим
отцом и братом, хотя, надеюсь, его жена Джин расшевелит твое поэтическое
воображение: она удивительно яркая женщина. Сам же Кондафорд тебе полюбится,
- в этом я уверена. Тут чувствуется подлинная старина. У нас можно поездить
верхом; мы с тобой будем бродить и болтать, и я покажу тебе все мои любимые
уголки и местечки. Погода, надеюсь, будет хорошая, - ведь ты так любишь
солнце. Здесь для меня сейчас пасмурен каждый день, с тобой же любой станет
погожим. Комната, которая тебе предназначена, - на отлете; в ней царит
прямо-таки неземная тишина. К ней ведут пять веерообразных ступеней, и
называется она комнатой священника, потому что в ней был замурован Энтони
Черрел, брат Джилберта, владевшего Кондафордом при Елизавете. Пищу ему
Доставляли в корзинке, которую на веревке спускали ночью к его окну. Он был
священник и видный католик, а Джилберт, хотя и перешел в протестантство,
любил брата больше, чем религию, как и подобает порядочному человеку. Энтони
скрывался там три месяца, а потом, однажды ночью, брат разобрал стену,
переправил его через весь остров до самой Бьюли-ривер и посадил на флюгер.
Стену, чтобы не вызвать подозрений, восстановили, и окончательно снес ее
лишь мой прадед, последний из нашего рода, кто располагал более или менее
значительными средствами. Стена действовала ему на нервы, и он с ней быстро
разделался. Внизу, под ступенями, есть ванная. Окно, разумеется, расширили,
и вид из него изумительный, особенно сейчас, когда цветут сирень и яблони. У
меня самой (если тебе это интересно) комната узкая и похожа на келью, но
выходит она прямо на луга и холмы, за которыми виден лес. Я живу в ней с
семи лет и не променяю ни на какую другую, пока ты не подаришь мне
... на радость и на утешенье
Свет звезд по ночам, по утрам птичье пенье. Я склонна считать
маленького "Стивенсона" своим любимым стихотворением; как видишь, во мне
тоже есть что-то от кочевницы, хотя по натуре я домоседка. Между прочим, мой
отец глубоко чувствует природу, любит животных, птиц и деревья. Мне кажется,
большинство военных похожи на него, как это ни странно. Но, разумеется, они
воспринимают лишь видимую и познаваемую, а не эстетическую сторону природы.
Они усматривают в фантазии лишь проявление известной ненормальности. Я
подумывала, не подсунуть ли нашим книжку твоих стихов, но решила, что, в
общем, не стоит: они могут понять тебя слишком буквально. Человек всегда
больше располагает к себе, чем его произведения. Уснуть не надеюсь, -
сегодня, в первый раз с сотворения мира, я не видела тебя. Спокойной ночи,
дорогой мой, желаю счастья и целую.
Твоя Динни.
P.S. Для тебя выбрана фотография, на которой я больше всего похожа на
ангела, то есть та, где мой нос меньше всего вздернут. Пошлю ее завтра, а
пока вот тебе два моментальных снимка. Когда же, сэр, я получу вашу
карточку?
Так закончился этот отнюдь не лучший день ее жизни.
Сэр Лоренс Монт, недавно избранным членом Бэртон-клуба, вследствие чего
он вышел из "Аэроплана" и остался лишь в так называемом "Снуксе", "Кофейне"
и "Партенеуме", любил повторять, что, если он проживет еще лет десять,
каждое посещение одного из этих клубов будет стоить ему целых двенадцать
шиллингов шесть пенсов.
Однако на другой день после того, как Динни объявила ему о своей
помолвке, он зашел в "Бэртон", взял список членов и открыл на букве "Д". Так
и есть: "Высокочт. Уилфрид Дезерт". Это естественно - клуб по традиции
стремится монополизировать путешественников.
- Мистер Дезерт навещает вас? - спросил баронет у швейцара.
- Да, сэр Лоренс, он несколько раз был на прошлой неделе, хотя до этого
я не видел его несколько лет.
- Да, он большей частью живет за границей. Когда он обычно приходит?
- Чаще всего к обеду, сэр Лоренс.
- Ясно. А мистер Масхем здесь?
Швейцар покачал головой:
- Сегодня скачки в Ньюмаркете, сэр Лоренс.
- Да, конечно! Как это вы все запоминаете?
- Привычка, сэр Лоренс.
- Завидую.
Сэр Лоренс повесил шляпу и некоторое время постоял в холле, глядя, как
телетайп отстукивает биржевой курс. Безработица и налоги растут, а денег на
автомобили и развлечения тратится все больше. Миленькое положеньице! Затем
он направился в библиотеку, рассчитывая, что там-то уж он никого не
встретит. И первый, кого он увидел, был Джек Масхем, который из уважения к
месту шепотом беседовал в углу с худощавым смуглым человечком.
"Это объясняет, почему я никогда не могу найти упавшую запонку, -
подумал сэр Лоренс, - Мой друг швейцар был так уверен, что Джек в
Ньюмаркете, а не у этих полок, что принял его за другого, когда тот все-таки
явился".
Он взял томик "Арабских ночей" Бертона, позвонил и заказал чай, но не