Голсуори Джон. Сага о Форсайдах

   - Читать не советую. Написано во французском стиле.
   Аннет вернула книгу через два дня и заявила:
   - Какой же это французский стиль? Это просто отвратительно! Вы, англичане, так грубы. Книга не остроумная, а просто грязная. Серьезная грязная книга - что может быть хуже? Ты слишком старомоден, Сомс. Почему ты говоришь, что это французский стиль?
   Сомс и сам не знал, почему он это сказал.
   - Во всяком случае, она издана не в Англии, - пробормотал он и вышел из комнаты, преследуемый, как жужжаньем, словами: "Брюссель, Брюссель, это Брюссель ты называешь..." Самая обидчивая нация эти французы!
   Однако ее совет пригласить сыщика запал ему в голову.
   К чему щепетильность, когда все зависит от того, чтобы напугать эту женщину? И, приехав в Лондон, он заглянул в некое учреждение, не к мистеру Полтиду, а в другое, и поручил там выяснить прошлое, настоящее и будущее Марджори Феррар.
   Фирме "Сэтлуайт и Старк" он написал на бланке своей конторы короткий и решительный ответ:
   "6 января 1925 г.
   Уважаемые сэры, Узнав из Вашего письма от 5-го с/м, что Ваша клиентка отклонила мое предложение, сделанное, как Вам известно, совершенно беспристрастно, беру его назад in toto [18].
   Преданный Вам Солю Форсайт".
   Они пожалеют! Наверняка пожалеют! И он вперил взор в слова in toto; почему-то они показались ему забавными. In toto! А теперь посмотрим "Прямодушного"!
   Театр общества "Nec plus ultra" отличался неказистой внешней отделкой, гипсовой маской Конгрива [19] в вестибюле, своеобразным запахом и наличием просцениума. Оркестра не было. Перед поднятием занавеса три раза во что-то ударили. Рампы не было. Декорации были своеобразные. Сомс не отрываясь смотрел на них, пока в первом антракте разговор двух сидящих за ним людей не открыл ему глаза на их принцип.
   - В декорациях самое важное то, что на них можно не смотреть. Это самый крайний театр в этом смысле.
   - В Москве пошли еще дальше.
   - Вряд ли. Кэрфью ездил туда. Вернулся в диком восторге от русских актеров.
   - Он знает русский язык?
   - Нет, это и не нужно. Все дело в тембре. По-моему, Кэрфью недурно справляется со своей задачей. Такую пьесу нельзя было бы ставить, если б можно было разобрать слова.
   Сомс, который очень старался разобрать слова - за этим, собственно, он и шел сюда, - скосил глаза на говоривших. Они были молоды, бледны и продолжали разговор, нисколько не смутившись от его взгляда.
   - Кэрфью молодец! Такая встряска нужна.
   - Оливию играет Марджори Феррар.
   - Не понимаю, зачем он выпускает эту дилетантку.
   - Не забывай о сборах, мой милый, она привлекает публику. Тяжелый случай.
   - Ей удалась только одна роль - немой девушки в русской пьесе. А говорит она ужасающе - все время следишь за смыслом слов. Совсем не окутывает тебя ритмом.
   - Она красива.
   - Мда.
   Тут занавес поднялся. Так как в первом действии Марджори не появлялась, Сомс сделал усилие и не заснул, и он не спал все время, пека она была на сцене, - из чувства ли долга, или потому, что говорила она "ужасающе"; всякую рискованную фразу, которую она произносила, он старательно отмечал. В общем он отлично провел время и ушел отдохнувшим. В такси он мысленно репетировал роль сэра Джемса Фоскиссона на перекрестном допросе.
   "Если не ошибаюсь, сударыня, вы играли Оливию из "Прямодушного" в постановке театрального общества "Nec plus ultra" [20]? Правильно ли будет определить эту роль как роль скромной женщины?.. Совершенно верно. И вы произнесли вот эти слова (приводит "гривуазные" местечки). Вы как-нибудь истолковали их, сударыня?.. Вы, вероятно, не согласитесь, что они безнравственны?.. Нет? И не рассчитаны на то, чтобы оскорбить слух и пагубно повлиять на нравственность уважающей себя публики?.. Нет. Значит, ваше понятие о нравственности расходится с моим и, смею утверждать, с тем, которое сложилось у присяжных... Так. Сцена в темноте - вы не предложили режиссеру выпустить ее? Нет. Режиссером у вас, кажется, был мистер Кэрфью? А ваши отношения с этим джентльменом позволили бы вам внести такое предложение?.. Ага, теперь, сударыня, разрешите вам напомнить, что в течение всего тысяча девятьсот двадцать третьего года вы виделись с этим джентльменом почти каждый день... Ну, скажем, три-четыре раза в неделю. И вы тем не менее утверждаете, что ваши отношения не позволили бы вам поставить ему на вид, что порядочной молодой женщине нельзя играть в такой сцене?.. Вот как? Мнение присяжных об этом вашем ответе мы в свое время узнаем. Вы не актриса по профессии, не для заработка исполняете то, что вам предлагают? Нет. И у вас хватило смелости явиться сюда и требовать компенсации, потому что в частном письме кто-то упомянул, что "вы понятия не имеете о нравственности"?.. Да?.." И так далее, и так далее. О нет! Компенсация? Ни фартинга она не получит.
   IX
   VOLTE FACEI
   Изощряясь в том, чтобы удержать при себе сэра Александра Мак-Гауна и Фрэнсиса Уилмота, принимая приглашения в свет, часто играя в бридж в надежде покрыть ежедневные расходы, иногда урывая день для охоты и репетируя роль Оливии, Марджори Феррар почти забыла о предстоящем процессе, когда мистеры Сэтлуайт и Старк уведомили ее о предложении Сомса. Она пришла в восторг. Этими деньгами она расплатится с самыми настойчивыми кредиторами; вздохнет свободно и сможет пересмотреть перспективы на будущее.
   Письмо было получено в пятницу перед рождеством, когда она собиралась ехать к отцу в Ньюмаркет; она поспешно написала несколько слов, сообщая, что зайдет в контору в понедельник. Вечером она посоветовалась с отцом. Лорд Чарльз считал, что этот стряпчий во что бы то ни стало хочет пойти на мировую, раз он готов пожертвовать такой суммой, как полторы тысячи фунтов; поэтому ей нетрудно будет добиться извинения в письменной форме. Во всяком случае торопиться не стоит, пусть они пребывают пока в неизвестности. В понедельник он думал показать ей своих лошадей. Вот почему она вернулась в Лондон только двадцать третьего, когда контора была уже закрыта. Почему-то ей не пришло в голову, что и адвокаты могут отдыхать на рождестве. В сочельник она опять уехала на десять дней и только четвертого января зашла в контору. Мистер Сэтлуайт все еще отдыхал на юге Франции, и принял ее мистер Старк. Он был не в курсе дела, но нашел совет лорда Чарльза разумным; можно принять полторы тысячи и настаивать на формальном извинении, а в случае отказа пойти на уступку. Марджори Феррар почуяла опасность, но согласилась.
   Седьмого января она вернулась после дневного спектакля, усталая и возбужденная аплодисментами и похвалой Бэрти Кэрфью: "Прекрасно, дорогая!" Ей показалось, что Бэрти снова смотрит на нее, как смотрел в былые дни. Она принимала горячую ванну, когда горничная доложила о приходе Фрэнсиса Уилмота.
   - Попросите его подождать, Фанни, я через двадцать минут выйду.
   Волнуясь, словно предчувствуя кризис, она поспешно оделась, надушила шею и руки эссенцией из цветов апельсинового дерева, неслышно ступая, вошла в студию и остановилась. Молодой человек стоял спиной к двери в позе осла, который, свесив уши, терпеливо ждет, чтобы на его натруженную спину навьючили новый груз. Вдруг он сказал:
   - Я больше не могу.
   - Фрэнсис!
   Он оглянулся.
   - О Марджори! Я не слышал, как вы вошли! И, взяв ее руки, он зарылся в них лицом.
   Она пришла в замешательство. Казалось, так легко было бы высвободить руки и подставить ему губы, если бы он был более современным, если бы его старомодная любовь не льстила ей, если бы, наконец, он внушал ей только страсть. Неужели ей суждено испытать простое идиллическое чувство - что-то совсем, совсем новое? Она подвела его к дивану, усадила рядом с собой, заглянула в глаза. Сладость весеннего утра, и они с Фрэнсисом как малые дети, и нет им дела до всего мира! Она поддалась очарованию невинности, хваталась за что-то новое, чудесное. Бедный мальчик! Какое наслаждение - дать ему наконец счастье, согласиться на брак, твердо намереваясь обещание исполнить! Когда? О, когда ему угодно - скоро, очень скоро; чем скорей, тем лучше! Почти не сознавая того, что разыгрывает роль молоденькой девушки, она наслаждалась его удивлением и радостью. Он весь горел, он был на седьмом небе - и ничего себе не позволил.
   Целый час провели они вместе - какой час для воспоминаний! - раньше чем она вспомнила, что в половине девятого приглашена на обед. Она прижалась губами к его губам и закрыла глаза. И одна неотвязная мысль не давала покоя: не закрепить ли ей по-современному свои права на него? Ведь все, что он знает о ней, - ложь! Она видела, как затуманились его глаза, ощущала прикосновение горячих рук. Быстро встала.
   - А теперь, любимый, беги!
   Когда он убежал, она сняла платье и стала приглаживать волосы, в зеркале казавшиеся скорее золотыми, чем рыжими... Несколько конвертов на туалетном столике привлекли ее внимание. Счет, еще один и, наконец, письмо:
   "Сударыня, С сожалением извещаем Вас, что "Кэткот, Кингсон и Форсайт" отказываются принести в письменной форме извинение, каковое мы потребовали, и берут назад свое предложение in toto. Итак, нужно продолжать дело.
   Впрочем, мы имеем все основания надеяться, что они пойдут на наше требование раньше, чем дело поступит в суд.
   Готовые к услугам Сэтлуайт и Старк".
   Она уронила письмо и сидела тихо-тихо, рассматривая в зеркале жесткую морщинку у правого уголка рта и жесткую морщинку у левого...
   Возвращаясь домой, Фрэнсис Уилмот думал о пароходных рейсах и каютах, о брачной церемонии и кольцах. Час назад он пребывал в отчаянии, теперь ему казалось, что одно он знал всегда: "Она слишком хороша, чтобы не отказать этому типу, которого она не любит". Он сделает ее королевой Южной Каролины! А если она не захочет там жить, он продаст старый дом, и они поселятся, где она пожелает, - в Венеции (он слышал, как она восторгалась Венецией), в Нью-Йорке, в Сицилии, - с ней ему все равно где жить! Даже Лондон, овеянный сухим холодным ветром, перестал быть серым лабиринтом, где бродят тени, и превратился в прекрасный город, в котором можно купить кольца и билеты на пароход.
   Ветер как ножом резал ему лицо, но Фрэнсис Уилмот ничего не замечал. Бедный Мак-Гаун! Он ненавидел его, даже мысль о нем была ему ненавистна, и все-таки он его жалел - ведь его ждет такое разочарование!
   И все дни, недели, месяцы, что он кружил вокруг пламени, обжигая слабеющие крылья, теперь казались этапом вполне естественного движения по пути к райскому блаженству. Двадцать четыре года - и ему и ей; а впереди целая вечность счастья! Он уже видел ее на веранде, дома. Прогулки верхом! И старый форд нужно заменить чем-нибудь получше. Негры будут обожать ее, такую величественную, такую белую... Скоро весна, гулять с ней среди азалий... А весной уже пахнет - нет, это запах ее духов остался у него на руках. Он вздрогнул и помчался дальше по безлюдной улице; восточный ветер гнул голые ветки деревьев, светили холодные звезды.
   В вестибюле отеля ему подали визитную карточку.
   - Мистер Уилмот, вас ждет какой-то джентльмен.
   В гостиной, держа в руке цилиндр, сидел сэр Александр Мак-Гаун. Он встал и, коренастый, мрачный, двинулся навстречу Фрэнсису Уилмоту.
   - Я давно уже собирался к вам зайти, мистер Уилмот.
   - В самом деле? Могу я вам предложить коктейль или рюмку хереса?
   - Нет, благодарю. Вам известно о моей помолвке с мисс Феррар?
   - Было известно, сэр.
   При виде этой грозной красной физиономии с жесткой щеткой усов и горящими глазами он снова почувствовал ненависть; жалость растаяла.
   - Вы знаете, что я протестую против ваших частых визитов. У нас здесь не принято, чтобы джентльмен ухаживал за молодой леди, обрученной с другим.
   - Об этом должна судить сама мисс Феррар, - невозмутимо ответил Фрэнсис Уилмот.
   Лицо Мак-Гауна побагровело.
   - Если бы вы не были американцем, я бы уже давно посоветовал вам держаться подальше.
   Фрэнсис Уилмот поклонился.
   - Что же вы намерены делать? - спросил Мак-Гаун.
   - Разрешите мне воздержаться от ответа.
   Мак-Гаун весь подался вперед.
   - Я вас предупредил, теперь будьте осторожны.
   - Благодарю вас, приму к сведению, - мягко сказал Фрэнсис Уилмот.
   Мак-Гаун стоял, покачиваясь на месте. Не собирается ли он его ударить? Фрэнсис Уилмот засунул руки в карманы.
   - Вы предупреждены, - сказал Мак-Гаун и, повернувшись на каблуках, вышел.
   - Спокойной ночи, - сказал Фрэнсис Уилмот вслед удаляющейся квадратной спине. Он сумел остаться мягким, вежливым, но как он ненавидел этого типа! Если бы не ликование, переполнявшее его сердце, дело могло бы кончиться хуже!
   X
   ФОТОГРАФИЧЕСКИЕ СНИМКИ
   Сэр Лоренс предложил Майклу провести рождество в Липпингхолле и принять участие в охоте. В числе приглашенных были два политика-практика и один министр.
   В курительной, куда удалялись мужчины, а иногда и женщины, гости, отдыхая в старых мягких кожаных креслах, перебрасывались словами, словно мячом, и никто не затрагивал таких опасных тем, как фоггартизм. Впрочем, бывали моменты, когда Майкл имел возможность постичь самую "сущность" политики и проникнуться уважением к ее практикам. Даже в эти праздничные дни они вставали рано, спать ложились поздно, писали письма, просматривали прошения, заглядывали в "синие книги". Оба были люди здоровые, ели с аппетитом, много пили и, казалось, никогда не уставали. Они часто брились, стреляли с увлечением, но плохо. Министр предпочитал играть в гольф с Флер.
   Майкл понял их систему: нужно доотказа загрузить свой ум; не оставлять себе времени на планы, чувства, фантазии. Действовать и отнюдь не ставить себе никакой цели.
   Что касается фоггартизма, то, не в пример газете "ИВНИНГ Сан", они не высмеивали его, а только задавали Майклу вопросы, которые он не раз задавал себе сам.
   - Прекрасно, но как вы думаете провести это в жизнь? Ваш план не плох, но он бьет людей по карману. Сделать жизнь дороже - думать нечего, страна и так изнемогает. А ваш фоггартизм требует денег, денег и еще денег! Можете кричать до хрипоты, что через десять или двадцать лет вы им вернете впятеро больше, - никто не станет слушать; можете сказать: "Без этого мы все скатимся в пропасть", но это для нас не ново; многие думают, что мы уже в нее скатились, но не любят, когда об этом говорят. Другие, особенно промышленники, верят в то, во что хотят верить. Они терпеть не могут, когда кто-нибудь "прибедняется", будь то хоть с самой благой целью. Обещайте возрождение торговли, снижение налогов, высокую заработную плату или налог на капитал, и мы вам будем верить, пока не убедимся, что и вы бессильны. Но вы хотите сократить торговлю и повысить налоги ради лучшего будущего. Разве можно! В политике тасуют карты, а заниматься сложением и вычитанием не принято. Люди реагируют, только если выгода налицо или если грозит конкретная опасность, как во время войны. На сенсацию рассчитывать не приходится.
   Короче говоря, они показали себя неглупыми, но законченными фаталистами.
   После этих бесед профессия политика стала Майклу много яснее. Ему очень нравился министр; он держал себя скромно, был любезен, имел определенные идеи о работе своего министерства и старался проводить их в жизнь; если у него были и другие идеи, он их умело скрывал. Он явно восхищался Флер, умел слушать лучше, чем те двое, и к их словам добавил еще кое-что:
   - Конечно, то, что мы сумеем сделать, может показаться ничтожным, и газеты поднимут крик; вот тут-то нам, пожалуй, удастся провести под шумок ряд серьезных мероприятий, которые публика заметит только тогда, когда будет поставлена перед совершившимся фактом.
   - Плохо я что-то верю в помощь прессы, - сказал Майкл.
   - Ну, знаете, другого рупора у нас нет. При поддержке самых громогласных газет вы даже свой фоггартизм могли бы протащить в жизнь. Что вам действительно мешает - это замедленный рост городов за последние полтора века, косные умы, для которых судьба Англии непреложно связана с промышленностью, и морские перевозки. И еще - неискоренимый оптимизм и страх перед неприятными темами. Многие искренне верят, что мы можем отстаивать старую политику и при этом еще благоденствовать. Я лично не разделяю этой точки зрения. Пожалуй, можно постепенно провести в жизнь то, что проповедует старый Фоггарт; пожалуй, нужда заставит прибегнуть даже к переселению детей, - но тогда это не будет называться фоггартизмом. Судьба изобретателя! Нет, его не прославят за то, что он первый изобрел способ борьбы. И знаете ли, - мрачно добавил министр, - когда его теория получит признание, будет, пожалуй, слишком поздно.
   В этот день один газетный синдикат запросил о разрешении прислать интервьюера, и Майкл, назначив день и час, приготовился изложить свой символ веры. Но журналист оказался фотографом, и символ вылился в снимок: "Депутат от Мид-Бэкса разъясняет нашему корреспонденту принципы фоггартизма". Фотограф был человек проворный. Он снял семейную группу перед домом: "Справа налево: мистер Майкл Монт - член парламента, леди Монт, миссис Майкл Монт, сэр Лоренс Монт, баронет". Он снял Флер: "Миссис Майкл Монт с сыном Китом и собачкой Дэнди". Он снял крыло дома, построенное при Иакове I. Он снял министра с трубкой в зубах, "наслаждающегося рождественским отдыхом". Он снял уголок сада - "Старинное поместье". Потом он завтракал. После завтрака он снял всех гостей и хозяев: "В гостях у сэра Лоренса Монта, Липпингхолл"; министр сидел справа от леди Монт, жена министра - слева от сэра Лоренса. Этот снимок вышел бы удачнее, если бы Дэнди, которого случайно не включили в группу, не произвел внезапной атаки на штатив. Он снял Флер одну: "Миссис Майкл Монт, очаровательная хозяйка лондонского салона". Он слышал, что Майкл проводит интересный опыт, - нельзя ли снять фоггартизм в действии? Майкл усмехнулся и предупредил, что это связано с прогулкой.
   Они направились к роще. В колонии жизнь протекала нормально: Боддик с двумя рабочими занимался постройкой инкубатора; Суэн курил папиросу и читал "Дэйли Мэйл"; Бергфелд сидел, подперев голову руками, а миссис Бергфелд мыла посуду.
   Фотограф сделал три снимка. Бергфелд начал трястись, и Майкл, заметив это, намекнул, что до поезда остается мало времени. Тогда фотограф сделал последний снимок: снял Майкла перед домиком, затем выпил две чашки чая и отправился восвояси.
   Вечером, когда Майкл поднимался к себе в спальню, его окликнул дворецкий:
   - Мистер Майкл, Боддик ожидает вас в кладовой. Кажется, что-то случилось, сэр.
   - Да? - тупо сказал Майкл.
   В кладовой, где Майкл в детстве провел много счастливых минут, стоял Боддик; по его бледному лицу струился пот, темные глаза блестели.
   - Немец умер, сэр.
   - Умер?
   - Повесился. Жена в отчаянии. Я его вынул из петли, а Суэна послал в деревню.
   - О господи! Повесился! Но почему?
   - Очень он был странный эти последние три дня, а фотограф окончательно его доконал. Вы пойдете со мной, сэр?
   Они взяли фонарь и отправились в путь. Дорогой Боддик рассказывал:
   - Как только вы от нас сегодня ушли, он вдруг весь затрясся и стал говорить, что его выставляют на посмешище. Я ему посоветовал не валять дурака и снова приняться за работу, но когда я вернулся к чаю, он все еще трясся и говорил о своей чести и своих сбережениях; Суэн над ним издевался, а миссис Бергфелд сидела в углу, бледная как полотно. Я посоветовал Суэну заткнуть глотку, и Фриц понемножку успокоился. Миссис Бергфелд налила нам чаю, а потом я пошел кончать работу. Когда я вернулся к семи часам, они опять спорили, а миссис Бергфелд плакала навзрыд. "Что же вы, - говорю, - жену-то не пожалеете?" - "Генри Боддик, - ответил он, - против вас я ничего не имею, вы всегда были со мной вежливы, но этот Суэн - не Суэн, а свинья!" - и схватил со стола нож. Нож я у него отнял и стал его успокаивать. "Ах, - говорит он, - у вас нет самолюбия!" А Суэн посмотрел на него и скривил рот: "А вы-то какое право имеете говорить о самолюбии?" Я понял, что так он не успокоится, и увел Суэна в трактир. Вернулись мы часов в десять, и Суэн лег спать, а я пошел в кухню. Там сидела миссис Бергфелд. "А он лег спать?" - спрашиваю я. "Нет, - говорит она, - он вышел подышать воздухом. Ах, Генри Боддик, что мне с ним делать?" Мы с ней потолковали о нем; славная она женщина. Вдруг она говорит: "Генри Боддик, мне страшно. Почему он не возвращается?" Мы отправились на поиски, и как вы думаете, сэр, где мы его нашли? Знаете то большое дерево, которое мы собирались срубить? К дереву была приставлена лестница, на сук наброшена веревка. Светила луна. Он влез по лестнице, надел петлю на шею и спрыгнул. Так он и висел на шесть футов от земли. Я разбудил Суэна, и мы его вынули из петли, внесли в дом - ох и намучились! Бедная женщина, жаль ее, сэр, хотя я-то считаю, что оно и к лучшему, - не умел он приспособиться. Этот красавец с аппаратом дорого бы дал, чтобы снять то, что мы видели.
   "Фоггартизм в действии! - горько подумал Майкл. - Первый урок окончен".
   Домик уныло хмурился в тусклом свете луны, на холодном ветру. В комнате миссис Бергфелд стояла на коленях перед телом мужа; его лицо было накрыто платком. Майкл положил ей руку на плечо; она посмотрела на него безумными глазами и снова опустила голову. Он отвел Боддика в сторону.
   - Не подпускайте к ней Суэна. Я с ним поговорю.
   Когда явилась полиция и доктор, Майкл подозвал парикмахера, который при лунном свете походил на призрак и казался очень расстроенным.
   - Вы можете переночевать у нас, Суэн.
   - Хорошо, сэр. Я не хотел обижать беднягу, но он так задирал нос, а у меня тоже есть свои заботы. Будто уж он один был такой несчастный. Когда следствие будет закончено, я отсюда уеду. Если я не попаду на солнце, я и сам скоро сдохну.
   Майкл почувствовал облегчение: теперь Боддик останется один.
   Когда он наконец вернулся домой с Суэном, Флер спала. Он не стал будить ее, но долго лежал, стараясь согреться, и думал о великой преграде на пути ко всякому спасению - о человеческой личности. И, не в силах отогнать образ женщины, склонившейся над неподвижным, холодным телом, тянулся к теплу молодого тела на соседней кровати.
   Фотографические снимки пришлись ко времени. Три дня не было ни одной газеты, которая не поместила бы статейки, озаглавленной: "Трагедия в Букингемширской усадьбе", "Самоубийство немецкого актера" или "Драма в Липпингхолле". Статейку оживлял снимок: "Справа налево: мистер Майкл Монт - депутат от Мид-Бэкса, Бергфелд - немецкий актер, который повесился, миссис Бергфелд".
   "Ивнинг Сан" поместила статью, скорее скорбную, чем гневную:
   "Самоубийство немецкого актера в имении сэра Лоренса Монта Липпингхолле до известной степени гротескно и поучительно. Этот несчастный был одним из трех безработных, которых наметил для своих экспериментов молодой депутат от Мид-Бэкса, недавно обративший на себя внимание речью в защиту фоггартизма. Почему, проповедуя возвращение англичан "к земле", он остановил свой выбор на немце, остается неясным. Этот инцидент подчеркивает бесплодность - всех дилетантских попыток разрешить проблему и изжить безработицу, пока мы все еще терпим в своей среде иностранцев, вырывающих кусок хлеба у наших соотечественников". В том же номере газеты была короткая передовица: "Иностранцы в Англии". Следствие собрало много народу. Было известно, что в домике жило трое мужчин и одна женщина, все ждали сенсационных разоблачений и были разочарованы, когда выяснилось, что любовный элемент ни При чем.
   Флер с одиннадцатым баронетом вернулась в Лондон, а Майкл остался на похороны. Он шел на кладбище с Генри Боддиком, впереди шла миссис Бергфелд. Мелкий дождь моросил из туч, серых, как могильная плита; тисовые деревья стояли голые, темные. Майкл заказал большой венок и, когда его возложили на могилу, подумал: "Жертвоприношения! Сначала людей, потом агнцов, теперь вот цветы! И это прогресс?"
   Нора Кэрфью согласилась принять миссис Бергфелд кухаркой в Бетнел-Грин, и Майкл отвез ее в Лондон на автомобиле. Во время этой поездки к нему вернулись мысли, забытые со времени войны. Человеческое сердце, одетое, застегнутое на все пуговицы обстановки, интересов, манер, условностей, расы и классов, остается тем же сердцем, если его обнажит горе, любовь, ненависть или смех. Но как редко оно обнажается! Какие все в жизни одетые! Оно, пожалуй, и лучше - нагота обязывает к огромному напряжению. Он вздохнул свободно, когда увидел Нору Кэрфью, услышал ее бодрые слова, обращенные к миссис Бергфелд:
   - Входите, дорогая моя, и выпейте чаю!
   Она была из тех, в ком сердечная нагота не вызывает ни стыда, ни напряжения.
   Когда он приехал домой. Флер была в гостиной. Над пушистым мехом щеки ее горели, словно она только что вернулась с мороза.
   - Выходила, детка?
   - Да, я... - Она запнулась, посмотрела на него как-то странно и спросила: - Ну что, покончил с этим делом?
   - Да, слава богу! Я отвез бедняжку к Норе Кэрфью,
   Флер улыбнулась.
   - А, Нора Кэрфью! Женщина, которая живет для других и забывает о себе, не так ли?
   - Совершенно верно, - резко сказал Майкл.
   - Новая женщина. Я делаюсь окончательно старомодной.
   Майкл взял ее за подбородок.
   - Что с тобой, Флер?
   - Ничего.
   - Нет, что-то случилось.
   - Видишь ли, надоедает оставаться за бортом, словно я гожусь только для того, чтобы возиться с Китом и быть пикантной.
   Майкл, обиженный и недоумевающий, опустил руку. Действительно, он не советовался с ней по поводу своих безработных; он был уверен, что она его высмеет, скажет: "К чему это?" И в самом деле, к чему это привело?
   - Если тебя что-нибудь интересует. Флер, ты всегда можешь меня спросить.