Голсуори Джон. Сага о Форсайдах

   - Они даже цены ей не знали, - сказал Сомс, и слабая улыбка осветила его лицо, - я за нее заплатил три сотни. Тут она будет в большей сохранности.
   - Конечно, она будет тут в сохранности. Только почему - в большей?
   Сомс обернулся к картине.
   - Не знаю, может случиться всякое из-за всего этого.
   - Из-за чего, милый?
   - "Старый Монт" сегодня не придет?
   - Нет, он еще в Липпингхолле.
   - А впрочем, и не стоит - он не поможет.
   Флер сжала его руку.
   - Расскажи, в чем дело?
   У Сомса даже дрогнуло сердце. Только подумать - ей интересно, что его беспокоит! Но чувство приличия и нежелание выдать свое беспокойство удержали его от ответа.
   - Ты все равно не поймешь, - сказал он. - Где ты ее повесишь?
   - Вероятно, вон там. Но надо подождать Майкла.
   - Я только что видел его у твоей тетки, - проворчал Сомс. - Это он так ходит на службу?
   "Может быть, он просто возвращался в издательство, - подумала Флер. Ведь Корк-стрит более или менее по пути. Может быть, он проходил мимо, вспомнил об Уилфриде, захотел его повидать насчет книг".
   - Ах, вот и Тинг. Здравствуй, малыш!
   Китайский песик появился, словно подосланный судьбой, и, увидев Сомса, вдруг сел против него, подняв нос и блестя глазами. "Выражение вашего лица мне нравится, - как будто говорил он, - мы принадлежим к прошлому и могли бы петь вместе гимны, старина!"
   - Смешное существо, - сказал Сомс, - он всегда узнает меня!
   Флер подняла собаку.
   - Посмотри новую обезьянку, дружок.
   - Только не давай ему лизать ее!
   Флер крепко держала Тинг-а-Линга за зеленый ошейник, а он, перед необъяснимым куском шелка, пахнущим прошлым, подымал голову все выше и выше, как будто помогая ноздрям, и его маленький язычок высунулся, словно пробуя запах родины.
   - Хорошая обезьянка, правда, дружочек?
   "Нет, - совершенно явственно проворчал Тинг-аЛинг. - Пустите меня на пол".
   На полу он отыскал местечко, где между двумя коврами виднелась полоска меди, и тихонько стал ее лизать.
   - Мистер Обри Грин, мэм!
   - Гм! - сказал Сомс.
   Художник вошел, скользя и сияя. Его блестящие волосы словно струились, его зеленые глаза ускользали куда-то.
   - Ага, - сказал он, показывая на пол, - вот за кем я пришел!
   Флер удивленно следила за его рукой.
   - Тинг! - прикрикнула она строго. - Не смей! Вечно он лижет пол, Обри!
   - Но до чего он настоящий китайский! Китайцы умеют делать все, чего не умеем мы!
   - Папа, это Обри Грин. Отец только что принес мне эту картину, Обри. Чудо - не правда ли?
   Художник молча остановился перед картиной. Его глаза перестали скользить, волосы перестали струиться.
   - Фью! - протянул он.
   Сомс встал. Он ожидал насмешки, но в тоне художника он уловил почтительную нотку, почти изумление.
   - Боже! Ну и глаза! - сказал Обри Грин. - Где вы ее отыскали, сэр?
   - Она принадлежала моему двоюродному брату, любителю скачек. Это его единственная картина.
   - Делает ему честь. У него был неплохой вкус.
   Сомс удивился: мысль, что у Джорджа был вкус, показалась ему невероятной.
   - Нет, - сказал он внезапно, - ему просто нравилось, что от этих глаз человеку становится не по себе.
   - Это одно и то же. Я никогда не видел более потрясающей сатиры на человеческую жизнь.
   - Не понимаю, - сухо сказал Сомс.
   - Да ведь это превосходная аллегория, сэр. Съедать плоды жизни, разбрасывать кожуру и попасться на этом, В этих глазах воплощенная трагедия человеческой души. Вы только посмотрите на них! Ей кажется, что в этом апельсине что-то скрыто, и она тоскует и сердится, потому что не может ничего найти. Ведь эту картину следовало бы повесить в Британском музее и назвать "Цивилизация, как она есть".
   - Нет, - сказала Флер, - ее повесят здесь и назовут "Белая обезьяна".
   - Это то же самое.
   - Цинизм ни к чему не приводит, - отрывисто сказал Сомс, - Вот если бы вы сказали: "Наш век, как он есть"
   - Согласен, сэр; но почему такая узость? Ведь не думаете же вы всерьез, что наш век хуже всякого другого?
   - Не думаю? - переспросил Сомс. - Я считаю, что мир достиг высшей точки в восьмидесятых годах и больше никогда ее не достигнет.
   Художник задумался.
   - Это страшно интересно. Меня не было на свете, а вы, сэр, были примерно в моем возрасте. Вы тогда верили в бога и ездили в дилижансах.
   Дилижансы! Это слово напомнило Сомсу один эпизод, который показался ему очень подходящим к случаю.
   - Да, - сказал он, - и я могу привести вам пример, какого вам в ваше время не найти. Когда я совсем молодым человеком был в Швейцарии с родными, мои две сестры купили вишен. Когда они съели штук шесть, то вдруг увидели, что в каждой вишне сидит маленький червячок. Там был один англичанин-альпинист. Он увидел, как они были расстроены, и съел все остальные вишни - с косточками, с червями, целиком, - просто чтобы успокоить их. Вот какие в те времена были люди!
   - Ой, папа!
   - Ого! Наверно, он был в них влюблен.
   - Нет, - сказал Сомс, - не особенно. Его фамилия была Паули, и он носил бакенбарды.
   - Кстати, о боге и дилижансах: я вчера видел экипаж, - вспомнил Обри Грин.
   "Было бы более кстати, если бы вы видели бога", - подумал Сомс, но не сказал ничего вслух и даже удивился этой мысли - он-то сам никогда не видел таких вещей.
   - Может быть, вам неизвестно, сэр, что сейчас гораздо больше верующих, чем до войны. Люди открыли, что у них есть не только тело.
   - Ах, Обри, вспомнила! - вдруг сказала Флер. - Не знаете ли вы каких-нибудь медиумов? Нельзя ли мне заполучить кого-нибудь из них к себе? На таком полу, как у нас, да еще если Майкла выставить за дверь, можно наверняка сказать, что никакого обмана не будет. Бывают ли эти чернокнижники в свете? Говорят, что они необычайно увлекательны.
   - Спиритизм! - буркнул Сомс. - Угу-мм! - он не мог бы выразить свою мысль яснее, говори он хоть полчаса!
   Глаза Обри Грина скользнули по Тинг-а-Лингу.
   - Попробую вам это устроить, если вы мне дадите вашего китайчонка на часок завтра днем. Я приведу его назад на цепочке и накормлю самыми вкусными вещами.
   - А зачем он вам?
   - Майкл прислал мне сегодня замечательную маленькую натурщицу, но, понимаете, она не умеет улыбаться!
   - Майкл?
   - Да. Совершенно новый тип, и я кое-что задумал. Когда она улыбается, будто луч солнца скользит по итальянской долине; но когда ее просишь улыбнуться, она не может. Я и подумал - не рассмешит ли ее ваш китайчонок?
   - А мне можно прийти взглянуть? - спросила Флер.
   - Да, приведите его завтра сами; но если я ее смогу уговорить, она будет позировать для нагой натуры.
   - О-о! А вы мне устроите спиритический сеанс, если я вам одолжу Тинга?
   - Устрою.
   - Угм-мм, - снова проворчал Сомс.
   Сеансы, итальянское солнце, нагая натура! Нет, пора ему снова заняться Элдерсоном, посмотреть, чем можно помочь, а эти пусть играют на скрипке, пока Рим горит!
   - До свидания, мистер Грин, мне некогда, - сказал он вслух.
   - Чувствую, сэр, - сказал Обри Грин.
   "Чувствую!" - мысленно передразнил его Сомс, уходя.
   Обри Грин тоже ушел через несколько минут встретив в холле какую-то даму, просившую доложить о себе.
   А Флер, оставшись наедине со своим телом, снова провела по нему руками сверху вниз. "Нагая натура" напомнила ей об опасности слишком драматических переживаний.
   V
   ДУША ФЛЕР
   - Миссис Вэл Дарти, мэм.
   Имя, которое даже Кокер не смог исказить, подействовало на Флер так, словно чей-то палец внезапно притронулся к обнаженному нерву. Холли! Флер не видела ее с того дня, как вышла замуж не за Джона. Холли! Целый поток воспоминаний - Уонсдон, холмы, меловая яма, яблони, река, роща, Робин-Хилл! Нет! Не слишком приятно видеть Холли; и Флер сказала:
   - Как мило, что вы зашли.
   - Я сегодня встретилась с вашим мужем на Гринстрит, и он пригласил меня. Какая чудесная комната!
   - Тинг! Пойди сюда, я тебя должна представить. Это - Тинг-а-Линг, правда - совершенство? Он немного расстроен из-за новой обезьянки. А как Вэл, как милый Уонсдон? Там было так изумительно спокойно.
   - Да, славный, тихий уголок. Мне никогда не надоедает тишина.
   - А как... как Джон? - спросила Флер с легким сухим смешком.
   - Разводит персики в Северной Каролине. Британская Колумбия не подошла.
   - Вот как! Он женат?
   - Нет.
   - Он, верно, женится на американке.
   - Ведь ему еще нет двадцати двух лет.
   - Господи! - сказала Флер. - Неужели мне только двадцать один год! Мне кажется, будто мне сорок восемь.
   - Это оттого, что вы живете в гуще всех событий и встречаете такую массу людей.
   - И, в сущности, никого не знаю.
   - Разве?
   - Конечно нет. Правда, мы все зовем друг друга по именам, но в общем...
   - Мне очень нравится ваш муж.
   - О, Майкл - прелесть! А как живет Джун?
   - Я ее вчера видела - у нее, конечно, опять новый художник, Клод Брэйнз. Он, кажется, так называемый вертижинист.
   Флер закусила губу.
   - Да, их теперь много. Но, вероятно, Джун считает его единственным.
   - Да, она считает его гением.
   - Удивительный она человек.
   - Да, - сказала Холли. - Преданнейшее существо в мире, пока увлечена чем-нибудь. Возится, как наседка с только что вылупившимися цыплятами. Вы никогда не видели Бориса Струмоловского?
   - Нет.
   - И не смотрите.
   - Я видела его скульптуру - он лепил одного из дядей Майкла. Вполне нормальная вещь.
   - Да. Джун решила, что он сделал эту вещь только ради денег, а он ей этого не мог простить. Она, конечно, была права. Но как только ее питомец начинает зарабатывать, она ищет другого. Она - прелесть!
   - Да, - сказала Флер, - мне она очень нравилась.
   И еще поток воспоминаний: и кондитерская, и река, и маленькая столовая в квартирке Джун, и комната на Гринстрит, где она под пристальным взглядом синих глаз Джун переодевалась после венчания.
   Флер схватила "Обезьяну" и подняла ее повыше.
   - Ну разве это не сама жизнь? - проговорила она. Пришла бы ей такая мысль в голову, если бы не Обри Грин? Но в этот момент его слова казались удивительно правильными.
   - Бедная обезьянка, - вздохнула Холли. - Мне всегда так их жаль! Но картина, по-моему, чудесная.
   - Да, я ее повешу вот тут. Достать еще одну картину - и комната была бы закончена. Но все так дорожат своими китайскими вещами. Эту я получила случайно - умер один человек, Джордж Форсайт, - знаете, тот, что играл на скачках.
   - О-о! - тихо протянула Холли. Она вдруг вспомнила насмешливые глаза этого старого родственника в церкви, когда венчали Флер, услышала его глухой шепот: "Выдержит ли она дистанцию?" А правда, выдерживает ли она дистанцию, эта хорошенькая лошадка? "Хотел бы, чтобы она отдохнула. Жаль, что ей некуда дезертировать!" Но нельзя задавать такие интимные вопросы, и Холли ограничилась общим замечанием:
   - Как вы воспринимаете жизнь. Флер? Вы, современная золотая молодежь? Когда оторвешься от всего и проживешь двадцать лет в Южной Африке, чувствуешь себя как-то вне жизни.
   - Жизнь! О, мы, конечно, знаем, что жизнь считается загадкой, но мы и не пытаемся ее разгадывать. Мы просто Хотим пользоваться минутой, потому что не верим, что чтонибудь долговечно. Но мне кажется, мы не вполне умеем пользоваться ею. Мы просто летим вперед и надеемся на что-то. Конечно, существует искусство, но не все мы - художники; а кроме того, экспрессионизм... вот Майкл, например, говорит, что в нем нет никакого содержания. Мы с ним носимся, - но Майкл, верно, прав. Я встречаюсь с невероятным количеством писателей и художников - считается, что они очень занятные люди.
   Холли слушала с совершенном удивлении. Кто бы подумал, что эта девочка так все понимает? Может быть, ее наблюдения и неправильны, но все же она что-то и как-то понимает!
   - Но ведь вам все-таки весело?
   - Конечно, я люблю хорошие вещи, люблю занятных людей. Я люблю видеть все новое, все стоящее - или по крайней мере то, что кажется в данную минуту стоящим. Но дело в том, что все в конце концов теряет новизну.
   Видите ли, я ведь не принадлежу ни к "гедонистам", ни к "новым верующим".
   - К новым верующим?
   - Как, вы не знаете? Это что-то вроде лечения верой; не старое "бог есть добро, а добро есть бог", а скорее смесь силы воли, психоанализа и веры в то, что все будет в порядке завтра утром, если только скажешь, что все в порядке. Наверно, вам они попадались. Они страшно серьезно относятся к делу.
   - Знаю, - сказала Холли, - у них блестят глаза.
   - Вероятно. Я в них не верю - я ни в кого не верю, да и ни во что, собственно. Разве можно верить?
   - Ну, а простой народ? А тяжелый труд?
   Флер вздохнула.
   - Да, вероятно. Вот Майкл, я прямо скажу, человек неиспорченный. Давайте пить чай. Чаю, Тинг? - и, включив свет, она позвонила.
   Когда нежданная гостья ушла, Флер осталась неподвижно сидеть у огня. Сегодня, когда она была на грани близости с Уилфридом!.. Значит, Джон не женат! Конечно, ничего от этого не изменится. Жизнь никогда не складывается, как в книжках. И вообще все эти сентименты - ерунда! Хватит! Флер откинула прядь волос со лба и, достав гвоздь и молоток, стала вешать белую обезьяну. Между двумя чайными шкафчиками с цветной перламутровой инкрустацией картина будет выглядеть замечательно. Раз Джон не для нее, то не все ли равно - Уилфрид или Майкл, оба или никого. Высосать апельсин, пока он у тебя в руках, и бросить кожуру. И вдруг она увидела, что Майкл здесь, в комнате. Он вошел очень тихо и стал у камина, за ее спиной. Она быстро оглянулась и сказала:
   - Ко мне заходил Обри Грин насчет натурщицы, которую ты ему послал. И Холли - миссис Вэл Дарти, она сказала, что встретила тебя. Да, смотри, что нам принес папа. Правда, чудо?
   Майкл молчал.
   - Что-нибудь случилось, Майкл?
   - Нет, ничего. - Он подошел к "Обезьяне".
   Флер сбоку пристально разглядывала его лицо. Инстинктивно она чувствовала какую-то перемену. Неужели он знает, что она была у Уилфрида? Видел, как она оттуда вышла?
   - Ну и обезьяна! - сказал он. - Да, кстати, нет ли у тебя какого-нибудь лишнего платья для жены одного бедного малого, что-нибудь попроще?
   Она машинально ответила:
   - Да, конечно, - а мозг ее напряженно работал.
   - Тогда ты, может быть, отложишь? Я сам собираюсь послать ему кое-что - отправили бы все вместе.
   Да. Он совсем не похож на себя, словно какая-то пружинка в нем сдала. Ей стало не по себе: Майкл - и невесел! Как будто в холодный день потух камин. И, может быть, впервые она почувствовала, какое значение имеет для нее его веселость. Она видела, как он взял Тинг-а-Линга на руки и сел. Тогда она подошла к нему сзади и наклонилась к нему так, что ее волосы коснулись его щеки. Вместо того чтобы потереться щекой о ее щеку, он сидел неподвижно, и сердце у нее упало.
   - Что с тобой? - спросила она ласкаясь.
   - Ничего.
   Она взяла его за уши.
   - Нет, что-то есть. Ты, верно, как-нибудь узнал, что я заходила к Уилфриду.
   Он ответил ледяным тоном:
   - А почему бы и нет?
   Флер выпустила его голову и выпрямилась.
   - Я заходила только сказать ему, что больше не могу с ним встречаться.
   Эта полуправда ей самой показалась полной правдой.
   Он вдруг поднял на нее глаза, его лицо передернулось, и он взял ее руку.
   - Вот что, Флер. Ты должна поступать так, как тебе хочется, - ты это знаешь. Иначе было бы несправедливо. Я просто съел лишнее за завтраком.
   Флер отошла на середину комнаты.
   - Ты - милый, - сказала она тихо и вышла.
   У себя наверху она принялась разбирать платья, а на душе у нее было смятение.
   VI
   МАЙКЛУ ДОСТАЕТСЯ
   После посещения Грин-стрит Майкл побрел обратно по Пикадилли и, повинуясь тому непреодолимому желанию, которое тянет людей к месту какой-нибудь катастрофы, свернул на Корк-стрит. С минуту он постоял перед входом в Уилфридову "берлогу".
   - Нет, - решил он, - десять шансов против одного, что его нет дома, а если он дома, то двадцать шансов против одного, что если я и добьюсь от него чего-нибудь, то только неприятностей.
   Он медленно шел в направлении Бонд-стрит, когда легкая женская фигурка, вынырнув из переулка, где живет Уилфрид, и читая на ходу, налетела на него сзади.
   - Что же вы не смотрите, куда идете? Ах, это вы! Ведь вы тот молодой человек, который женился на Флер Форсайт? Я ее кузина, Джун. Кажется, я ее только что видела, - она помахала каталогом, как птица крылом. - Вот там, против моей галереи. Она зашла в какой-то дом, а то я бы с ней заговорила, мне бы хотелось ее повидать.
   "В дом"! Майкл стал искать портсигар... Крепко сжав его в руке, он поднял голову. Ясные синие глаза маленькой леди пытливо скользнули по его лицу.
   - Вы счастливы с ней? - спросила она.
   Холодный пот проступил у него на лбу. Ему казалось, что все с ума сошли - и он и она.
   - Как вы сказали? - пробормотал он.
   - Надеюсь, вы счастливы? Она должна была выйти замуж за моего маленького братца. Но, надеюсь, вы счастливы. Она - прелестное существо.
   Сквозь тупую боль оглушающих ударов его поразило, что она, по-видимому, наносит их бессознательно. Он почувствовал, как скрипнули его зубы, и тупо спросил:
   - Ваш маленький братец? А кто же он?
   - Как? Джон! Вы не знали Джона? Он, конечно, был слишком молод, да и она тоже. Но влюблены они были по уши; и все расстроилось из-за семейной распри. Ну, все это в прошлом. Я была на вашей свадьбе. Надеюсь, вы счастливы. Вы видели выставку Клода Брэйнза в моей галерее? Он - гений! Я хочу зайти вот сюда съесть пирожок. Не зайдете ли со мной? Вам надо познакомиться с работами Брэйнза.
   Она остановилась у дверей кондитерской. Майкл прижал руку к сердцу.
   - Спасибо, - сказал он, - я только что съел пирожок, нет, даже целых два. Извините меня!
   Маленькая леди поймала его за руку.
   - Ну, до свидания, молодой человек! Рада была вас видеть. Вы не красавец, но ваше лицо мне нравится. Кланяйтесь от меня вашей малютке. Вы непременно должны пойти посмотреть Брэйнза, он настоящий гений.
   Окаменев у двери, Майкл смотрел, как Джун повернулась, как она вошла, порывисто двигаясь, словно взлетая, мешая сидевшим за столиками кондитерской. Наконец он двинулся с места и пошел с незакуренной папиросой во рту, ошеломленный, как боксер, которого первый удар чуть не сбил с ног, а второй заставил выпрямиться.
   Флер у Уилфрида - там, в его комнате; быть может, в его объятиях! Он застонал. Упитанный молодой человек в новой шляпе отшатнулся от него. Нет, нет! Этого ему никогда не вынести! Придется убираться. Он так верил в честность Флер! Двойная жизнь! Вчера ночью она улыбалась ему. О боже! Он пролетел через улицу в Грин-парк. Почему он не стал посреди мостовой - пусть бы его переехали. Какой-то "братец" этой сумасшедшей - Джон семейная распря? Значит, за него она вышла с горя - без любви - вместо другого? Он вспомнил теперь, как она ему сказала однажды вечером в Мейплдерхеме: "Приходите, когда я буду знать, что мое желание неисполнимо". Так вот что было ее неисполнимым желанием! Заместитель! "Весело, подумал, он, - страшно весело!" Тогда не удивительно - не все ли ей равно: тот ли, другой ли? Бедная девочка! Она ни слова ему не сказала, ни разу не обмолвилась. Что это - благородство или предательство? "Нет, подумал он, - если бы она даже и рассказала, ничего бы не изменилось - я все равно женился бы на ней". Нет, с ее стороны благородно было промолчать. Но как это никто ему ничего не сказал? Семейная распря? Эти Форсайты! Кроме "Старого Форсайта", он ни с кем из них не встречался, а тот всегда был нем как рыба. Что ж! Теперь он все узнал. И опять он застонал в пустынных сумерках парка. Показался Букингемский дворец - неосвещенный, громадный, унылый. Вспомнив наконец о своей папиросе, Майкл зажег спичку и глубоко затянулся, впервые почувствовав даже что-то вроде смутного облегчения.
   - Не можете ли одолжить нам папиросу, мистер?
   Смутная фигура с приятным грустным лицом стояла в тени статуи Австралии; эмблемы изобилия, окружавшие статую, показались даже противными.
   - Ну конечно, - сказал Майкл. - Берите все! - он высыпал папиросы в руку просящего. - И портсигар берите - "память о Вестминстере", - вам за него дадут тридцать монет. Счастливо!
   И он понесся дальше. Смутный возглас: "Послушайте, мистер!" - раздался ему вслед. Жалость - чушь. Чувства - ерунда! Что же ему - идти домой и ждать, пока Флер... освободится и тоже придет домой? Ну нет! Он повернул к Челси и крупными размашистыми шагами пошел дальше. Освещенные магазины, мрачный, огромный Итонсквер, Честер-сквер, Слоун-сквер, Кингс-Род - дальше, дальше! Нет, хуже, чем окопы, - хуже всего эта жалящая, как скорпион, разбуженная ревность. Да, и он чувствовал бы ее еще сильнее, если бы не второй удар. Не так больно, когда знаешь, что Флер была влюблена в своего кузена, и Уилфрид тоже, быть может, для нее ничто. Бедная девчурка! "Ну, а как же теперь?" - подумал он. Как себя вести в черные дни, в горькие минуты? Что делать? А что делал человек на войне? Внушал себе, что не он - центр всего, развивал в себе какое-то состояние покорности, фатализма. "Пусть я умру, но Англия жива" - и прочие душещипательные лозунги. А теперь, в жизни? Разве это не то же самое? "Погибает, но не сдается" - может быть, это и чушь, но все-таки вставай, когда тебя свалили. Мир огромен, человек - ничто. Неужели страсть, ревность могут вывести человека из равновесия, как об этом говорят Нэйзинг, Сибли, Линда Фру? Неужели слово "джентльмен" пустой звук? Неужели? Сдержаться, владеть собой - или опуститься до визга и мордобоя?
   "Не знаю, - подумал он, - просто не знаю, что я сделаю, когда увижу ее". Стальная синева надвигающегося вечера, голые платаны, широкая река, морозный воздух! Майкл повернул домой. Дрожа, он открыл наружную дверь, дрожа вошел в гостиную...
   Когда Флер ушла к себе, оставив его с Тинг-а-Лингом, он не знал - верит он ей или нет. Если она так долго могла скрывать от него то, другое, значит она могла скрыть все что угодно! Поняла ли она его слепа: "Ты должна поступать так, как тебе хочется, - иначе было бы несправедливо"? Он сказал эту фразу почти машинально, но это правда. Если она никогда не любила его хоть немного, он не имеет никакого права на что-нибудь надеяться. Он все время был на положении нищего, которому она подавала милостыню. Ничто не может заставить человека подавать милостыню, если он не хочет. И ничто не может заставить человека продолжать брать милостыню - ничто, кроме страстной тоски по ней, тоски, тоски!
   - Ты, маленький джин, ты, счастливый лягушонок! Одолжи мне свое спокойствие, ты, китайская молекула!
   Тинг-а-Линг посмотрел на него пуговками глаз: "Когда ваша цивилизация догонит мою, - как будто говорил он, - а пока почешите мне грудку".
   И, почесывая желтую шерсть, Майкл думал: "Возьми себя в руки! Люди на Южном полюсе при первой метели не ноют: "Хочу домой! Хочу домой!" - а держатся изо всех сил. Ну, нечего киснуть!" Он спустил Тинга на пол и прошел к себе в кабинет. У него лежали рукописи, о которых рецензенты от Дэнби и Уинтера уже дали отзыв. "Печатать невыгодно, но вещь настоящая, заслуживает внимания". Дело Майкла заключалось в том, чтобы проявить внимание, дело Дэнби - отставить рукопись со словами: "Напишите ему (или ей) вежливое письмо, что мы, мол, очень заинтересованы; сожалеем, что не можем издать. Надеемся иметь возможность познакомиться со следующей работой автора и так далее. Вот и все".
   Майкл зажег настольную лампу и вынул рукопись, которую уже начал читать.
   "Все вперед, все вперед, отступления нет, победа иль смерть".
   "Все вперед, все вперед, отступления нет, победа иль смерть".
   Припев черных слуг из "Полли" [20] неотступно вертелся у него в голове. А, черт! Надо кончать работу. Майкл умудрился кое-как дочитать главу. Он вспомнил содержание рукописи. Там говорилось о человеке, который, будучи мальчиком, увидел, как в доме напротив горничная переодевалась в своей комнате, и это произвело на него столь сильное впечатление, что, будучи женатым, он вечно боролся с собой, чтобы не изменять жене с горничными. Его комплекс был раскрыт и должен был быть выявлен. Очевидно, вся остальная часть рукописи описывала, как этот комплекс выявлялся. Автор подробно и добросовестно излагал все те физические переживания, пропускать которые считалось отсталостью и "викторианством". Огромная работа - а времени на просмотр тратить не стоило! Старому Дэнби до смерти надоел Фрейд, и на этот раз правота старого Дэнби не раздражала Майкла. Он положил рукопись на стол. Семь часов! Рассказать Флер все, что он узнал о ее кузене? Зачем? Этого все равно не поправить! Если только она говорит правду об Уилфриде! Он подошел к окну - звезды вверху, полосы внизу - полосы дворов и садов.
   "Все вперед, все вперед, отступления нет, победа иль смерть".
   - Когда приедет ваш отец? - послышался голос.
   "Старый Форсайт"! О боги!
   - Кажется, завтра, сэр. Заходите. Вы как будто первый раз в моей конуре?
   - Да, - сказал Сомс. - Славно. Карикатуры. Вы их собираете - пустое дело!
   - Но ведь это не нынешнее - это воскрешенное искусство, сэр.
   - Издеваться над ближним - это не по мне. Они только тогда и процветают, когда кругом творится чепуха и люди перестают прямо смотреть на вещи.
   - Хорошо сказано, клянусь! - заметил Майкл. - Не присядете ли, сэр?
   Сомс сел, привычно положив ногу на ногу. Тонкий, седой, сдержанный закрытая книга в аккуратном переплете. Интересно, какой у него комплекс? Впрочем, какой бы он ни был. Сомс его, наверно, не станет выявлять. Даже трудно себе представить такую операцию.
   - Я не увезу своего Гойю, - сказал он неожиданно, - считайте, что он принадлежит Флер. Вообще, если бы я видел, что вы оба больше думаете о будущем, я бы сделал еще кое-какие распоряжения. По-моему, через несколько лет налог на наследство так повысят, что впору будет ничего не завещать.
   Майкл нахмурился.
   - Я бы хотел, сэр, чтобы вы всегда помнили: то, что вы делаете для Флер, вы делаете для Флер. Я всегда смогу жить, как Эпикур; у меня хватит на хлеб, а по праздникам - на кусочек сыра.