Голсуори Джон. Сага о Форсайдах

   Он лизнул ее в щеку и отвернулся. Фу, пудра! Но Флер лежала, как мертвая. Она видела себя, вот так, на ковре - изгиб бедра, каштановые блики на коротких кудрях; она слышала биение своего сердца. Встать, выйти, взяться за что-нибудь! Но за что - за что стоило взяться? В чем была хоть капля смысла? Она представила себе, как она делает что-то, - всякие невероятные вещи: ухаживает за больными женщинами, нянчит хилых ребят, говорит речи в парламенте, - берет препятствия на скачках, полет турнепс в коротких шароварах - очень декоративно! И она лежала совершенно неподвижно, опутанная сетью собственного воображения: пока она видит себя вот так со стороны, она не возьмется ни за что - в этом она была уверена, потому что ни за что не стоило браться. Она лежала совсем неподвижно, и ей казалось, что не видеть себя со стороны - хуже всего на свете, но что, признавая это, она навеки сковывает и связывает себя.
   Тинг-а-Линг заворчал, повернув нос к окну, как бы говоря: "Мы дома, у нас уютно, мы думаем о прошлом. Нам не нужно ничего чужого. Будьте добры удалиться, кто бы вы ни были". И снова он заворчал - тихим, протяжным ворчаньем.
   - В чем дело, Тинг?
   Тинг привстал, вытянув морду к окну.
   - Ты хочешь погулять?
   - Нет, - проворчал он.
   Флер взяла его на руки.
   - Что ты, глупенький? - и подошла к окну.
   Занавески были плотно задернуты. Пышные, китайские, подбитые шелком, они не впускали ночь. Флер одной рукой сделала маленькую щелочку и отшатнулась. За окном было лицо: лоб прижат к стеклу, глаза закрыты - как будто оно уже давно было там. В темноте оно казалось лишенным черт, смутно-бледным. Флер почувствовала, как напряглось тельце Тинг-а-Линга под ее рукой, почувствовала его молчание. Сердце ее колотилось - было жутко: лицо без тела.
   Внезапно лоб отодвинулся, глаза открылись, она увидела лицо Уилфрида. Видел ли он ее - видел ли, что она стоит у окна, выглядывая из темной комнаты? Дрожа всем телом, она опустила занавес. Кивнуть? Впустить его? Выйти к нему? Махнуть ему, чтоб он ушел? Сердце ее дико билось. Сколько времени стоит он так под окном, словно призрак? Тинг-а-Линг шлепнулся на пол, она сжала руками лоб, пытаясь собраться с мыслями. И вдруг она шагнула к окну и распахнула занавеси. Никого! Лицо исчезло! Ушел! Темная площадь на сквозном ветру - и ни души! Был ли он здесь, или ей померещилось? Но Тинг-а-Линг! Собакам не мерещатся призраки. Тинг вернулся к камину и опять прикорнул там.
   "Я не виновата, - в страстном отчаянии думала Флер, - я не виновата! Я не хотела, чтобы он полюбил меня, я только хотела, чтобы он... он...!" И она бессильно опустилась на пол перед камином. "О Тинг! Пожалей меня!" Но китайский пес, обиженный ее небрежностью, не отзывался...
   XI
   ШАПКА НАБЕКРЕНЬ
   Не слишком удачно разыграв роль сыщика по отношению к молодому Баттерфилду, Майкл постоял в раздумье в холле. В конце концов он не вернулся к себе наверх, а тихо вышел на улицу. Он прошел мимо парламента на Уайтхолл. На Трафальгар-сквер он вспомнил, что у него есть отец. Барт мог быть и у "Шутников", и в "Кофейне", и в "Аэроплане". "Вот с кем можно отдохнуть", - подумал Майкл и пошел в самый модный из этих трех клубов.
   - Да, сэр Лоренс Монт в читальне, сэр.
   Старик сидел, скрестив ноги, держа сигару кончиками пальцев, в ожидании случайного собеседника.
   - А, Майкл. Как по-твоему, зачем я сюда хожу?
   - Ждать конца света, сэр.
   Сэр Лоренс хихикнул.
   - Это мысль, - сказал он. - Когда небеса обрушатся на цивилизацию, здесь, наверно, будет самое лучшее место для наблюдений. Любопытство, вероятно, одна из сильнейших человеческих страстей, Майкл. Мне очень не хотелось бы взлететь на воздух, особенно после обеда, но еще меньше мне хотелось бы пропустить хорошее зрелище. Воздушные налеты все-таки были очень занятны, правда?
   Майкл вздохнул.
   - Да, - сказал юн. - Война приучила нас думать о вечности; а потом война кончилась, а вечность осталась висеть над нами. Теперь мы не успокоимся, пока не достигнем ее. Можно мне взять у вас сигару, сэр?
   - Ну конечно. Я опять перечитывал Фрезера. Удивительно, как далеки от нас всякие суеверия теперь, когда мы поняли высшую истину: что цивилизация не завоюет мира.
   Майкл перестал раскуривать сигару.
   - Вы действительно так думаете, сэр?
   - А как же еще думать? Кто может сомневаться в том, что сейчас, при таком развитии техники, настойчивость человечества приведет его к самоуничтожению? Это неизбежный вывод из всех последних событий. "Per ardua ad astra" [21] - "Под градом ударов увидим звезды".
   - Но ведь так всегда было, сэр, и все же мы живем.
   - Да, говорят - живем, но я в этом сомневаюсь. Я считаю, что мы живем только прошлым. Я не думаю, нет, не думаю, что о нас можно сказать, будто мы надеемся на будущее. Мы говорим о лучшем будущем, но, по-моему, мы едва ли надеемся на него. Как будто можно возражать против такого положения, но подсознательно мы делаем этот вывод. По той путанице, что мы натворили в течение последних десяти лет, мы ясно чувствуем, насколько большую путаницу мы можем натворить в течение ближайших тридцати лет. Человек может спорить о том, есть ли у осла четвертая нога, но после этого спора осел все-таки будет стоять на четырех ногах.
   Майкл вдруг выпрямился и сказал:
   - Вы просто беспощадный и злой старый Барт!
   Сэр Лоренс улыбнулся.
   - Я бы рад признать, что люди действительно верят в человечество и всякую такую штуку, но ты сам знаешь, что это не так, - люди верят только в новизну и в то, чего им хочется добиться. За редкими исключениями все человечество - еще обезьяны, особенно ученая его часть. А если ты дашь в лапы обезьянам порох и горящую спичку, они сами себя взорвут, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Обезьяны в безопасности, только когда они лишены всякой возможности подвергать себя опасности.
   - Весело, нечего сказать, - проговорил Майкл.
   - Не веселее, чем все остальное, мой милый. Я вот думал недавно: у нас здесь есть один член клуба, он изобрел такую штуку, перед которой все, что было во время войны, - пустяки; необычайно ценный человек. Правительство к нему присматривается. Он поможет другим таким же ценным людям - во Франции, Германии, Америке и России - делать историю. Они все вместе сделают нечто такое, перед чем все, что было до сих пор, побледнеет. Да, ты знаешь, новый лозунг homo sapiens - "Шапка набекрень".
   - Так, - сказал Майкл, - ну, а что же вы собираетесь предпринять по этому поводу?
   Брови сэра Лоренса поднялись чуть ли не до самых волос.
   - Предпринять, мой милый? А что мне, мне предпринимать? Разве я могу пойти и взять за шиворот этого человека и все наше правительство, да и всех других столь же ценных изобретателей вместе с их правительствами? Нет, конечно. Все, что я могу делать, - это курить сигару и говорить: "Бог с вами, милые друзья, и мир вам и покой" [22]. Так или иначе, они своего добьются, Майкл, Но, по естественному ходу событий, я до этого не доживу.
   - А я доживу, - сказал Майкл.
   - Да, мой милый, но ты только подумай, какие будут взрывы, какое зрелище, какие запахи! Ей-богу, тебе еще есть ради чего жить. Иногда мне жаль, что я не твой ровесник. А иногда, - сэр Лоренс вновь раскурил сигару, - не жаль. Иногда мне кажется, что хватит с меня всяких этих штук и что ничего не остается, как только умереть джентльменом.
   - Это уже что-то вроде нытья, папа!
   - Ну что ж, - сказал сэр Лоренс, покручивая короткий седой ус, - будем надеяться, что я не прав. Но мы идем к тому, что, нажав две-три кнопки, можно будет уничтожить миллионы людей. А какие у нас есть основания думать, будто мы станем такими хорошими, что вовремя откажемся применять эти потрясающие новые игрушки, несущие смерть и разрушение?
   - "Когда мало знаешь, воображай всякие ужасы".
   - Очень мило сказано. Откуда это?
   - Из биографии Христофора Колумба.
   - А, старый К.! Иногда я ловлю себя на мысли, что было бы лучше, если бы он не был так чертовски пытлив. В средние века жилось уютней. Еще вопрос, стоило ли открывать этих янки.
   - Ладно, - сказал Майкл, - как-нибудь выберемся.
   Кстати, насчет этой элдерсоновской истории; я только что видел этого клерка: по-моему, у него не такой вид, чтобы он мог все это выдумать.
   - Ах, ты об этом! Но, знаешь, если уж Элдерсон мог проделать такую штуку, тогда все на свете возможно. Это совершенная дикость. Он прекрасно играл в крикет, всегда вел мяч лучше всех. Мы с ним набили пятьдесят четыре очка итонцам. Тебе, наверно, рассказал "Старый Форсайт"?
   - Да, он хотел, чтобы я дал работу этому клерку.
   - Баттерфилд! Ты узнай, не родня ли он старому садовнику Баттерфилду? Это внесло бы некоторую ясность. Не находишь ли ты, что "Старый Форсайт" несколько утомителен?
   Майкл из лояльности по отношению к Флер скрыл свои чувства.
   - Нет, мы с ним отлично ладим.
   - Он очень прямой человек, это верно.
   - Да, - сказал Майкл, - исключительно прямой.
   - Но все-таки скрытный.
   - Да, - сказал Майкл.
   И оба замолчали, как будто за этим выводом крылись "всякие ужасы".
   Скоро Майкл встал.
   - Уже одиннадцатый час, пора мне идти домой.
   Возвращаясь той же дорогой, он мог думать только об Уилфриде. Чего бы он не дал, чтобы услышать от него: "Ладно, старина, все прошло; я все переборол" - и крепко пожать его руку. Почему вдруг человек заболевает страшной болезнью, называемой любовью? Почему она сводит человека с ума? Говорят, что любовь и есть защита против ужасов Барта, против "чрезвычайно ценных" изобретателей. Непреодолимый импульс - чтобы не дать человечеству вымереть! Какая проза, если это так. Ему, в сущности, все равно - будут у Флер дети или нет. Странно, как природа маскирует свои планы хитрая бестия! Пожалуй, она все же перестаралась. Если Барт прав, дети могут вообще выйти из моды. Еще немного - и так оно и будет: кто захочет иметь детей только для того, чтобы иметь удовольствие видеть их взорванными, отравленными или умирающими с голоду? Несколько фанатиков будут продолжать свой род, но остальные люди откажутся от потомства. Шапка набекрень! Инстинктивно Майкл поправил шляпу, проходя мимо Большого Бэна. Он дошел до площади парламента, как вдруг человек, шедший ему навстречу, круто повернул налево и быстро пошел к Виктория-стрит. Высокая фигура, упругий шаг - Уилфрид! Майкл остановился. Уилфрид идет от Саут-сквера! И вдруг Майкл, пустился вдогонку. Он не бежал, но шел, как только мог быстро. Кровь стучала в висках, он испытывал почти невыносимое напряжение, смятение. Уилфрид, наверно, его видел - иначе он не свернул бы так поспешно, не летел бы сейчас, как черт. Ужас, ужас! Он не мог его догнать - Уилфрид шел быстрее, - надо было просто пуститься за ним бегом. Какое-то исступление охватило Майкла. Его лучший друг - его жена! Нет, хватит! Гордость должна удержать от такой борьбы. Пусть, делает, что хочет. Майкл остановился, следя за быстро удаляющейся фигурой, и медленно, опустив голову в сползшей набекрень шляпе, повернул домой. Он шел совершенно спокойно, с ощущением, что все кончено. Нечего из-за этого подымать историю. Не надо скандала, но отступления нет. Пока он дошел до своей площади, он главным образом сравнивал высоту домов с ничтожными размерами людей. Такие букашки - и создали такие громады, залили их светом так, что они сверкают огромной сияющей грудой и не разобрать даже, какого цвета небо. Какую невероятную работу проделывают эти букашки! Смешно думать, что его любовь к другой букашке что-нибудь значит! Он повернул ключ в замке, снял свою нахлобученную шляпу и вошел в гостиную. Темно - никого? Нет. Флер и Тинг-а-Линг лежат на полу у камина. Майкл сел на диван и вдруг заметил, что весь дрожит и так вспотел, будто выкурил слишком крепкую сигару. Флер села, скрестив ноги по-турецки, и неподвижно глядела на него. Он ждал, пока справится с дрожью. Почему она молчит? Почему она сидит тут в темноте? "Она знает, - подумал он, - мы оба знаем, что это конец. Господи, только бы побольше выдержки!" Он взял подушку, засунул ее за спину и откинулся на спинку дивана, положив ногу на ногу. Он сам удивился неожиданному звуку своего голоса:
   - Можно мне спросить тебя о чем-то, Флер? И пожалуйста, отвечай мне совершенно искренно - хорошо?
   - Да.
   - Так вот. Я знаю, что ты меня не любила, когда выходила за меня замуж. Думаю, что и теперь ты не любишь меня. Хочешь, чтобы я ушел?
   Казалось, что прошло много, много времени.
   - Нет.
   - Ты говоришь правду?
   - Да.
   - Почему?
   - Потому что я не хочу.
   Майкл встал.
   - Ты ответишь еще на один вопрос?
   - Да.
   - Был здесь Уилфрид сегодня вечером?
   - Да... нет. То есть...
   Майкл стиснул руки; он увидел, что ее глаза прикованы к этим стиснутым рукам, и застыл.
   - Флер, не надо!
   - Нет. Он подошел к окну - вон там. Я видела его лицо, вот и все. Его лицо... О Майкл, не сердись на меня сегодня!
   "Не сердись!" Сердце Майкла задрожало при этих непривычных словах.
   - Да нет же, - пробормотал он. - Ты только скажи мне, чего ты хочешь?
   Флер ответила, не шевелясь:
   - Хочу, чтобы ты меня утешил.
   О, как она знает, что надо сказать и как сказать! И, опустившись на колени, он стал утешать ее.
   XII
   НА ВОСТОК
   Он не простоял на коленях и нескольких минут, как оба они почувствовали реакцию. Он старался успокоить Флер, а в нем самом нарастало беспокойство. Ей он верил, верил в этот вечер так, как не перил много месяцев. Но что делает Уилфрид? Где он бродит? Лицо в окне - без голоса, без попытки приблизиться к ней! У Майкла ныло сердце - сердце, существования которого он не признавал. Выпустив ее из объятий, он встал.
   - Хочешь, я зайду к нему? Если все кончено, то он, может быть... может быть, я...
   Флер тоже встала. Сейчас она была совсем спокойна.
   - Да, я пойду спать.
   С Тинг-а-Лингом на руках она подошла к двери; ее лицо между каштановой шерстью собаки и ее каштановыми волосами было очень бледно, очень неподвижно.
   - Кстати, - сказала она, - у меня второй месяц не все в порядке, Майкл. Я думаю, что это, вероятно...
   Майкл обомлел. Волнение нахлынуло, захлестнуло, закружило, отняло дар речи.
   - С той ночи, как ты принес воздушный шар, - сказала она. - Ты ничего не имеешь против?
   - Против? Господи! Против!
   - Значит, все в порядке. Я тоже ничего не имею против. Спокойной ночи.
   Она ушла. Майкл без всякой связи вдруг вспомнил:
   "Вначале было слово, и слово было у бога, и слово было бог". Так он стоял, оцепенев, охваченный огромным чувством какой-то определенности. Будет ребенок! Словно корабль его жизни, гонимый волнами, вдруг пришел в гавань и стал на якорь. Он подошел к окну и отдернул занавесь. Звездная ночь! Дивный мир! Чудесно, чудесно! Но - Уилфрид? Майкл прижался лицом к стеклу. Так прижималось к стеклу лицо Уилфрида. Если закрыть глаза, можно ясно увидеть это. Так нельзя! Человек не собака. Человек за бортом! SOS. Он прошел в холл и вытащил из мраморного ларя свое самое теплое пальто. Он остановил первое встречное такси.
   - Корк-стрит. Скорее!
   Искать иголку в стоге сена! На Большом Бэне - четверть двенадцатого. Великое облегчение, которое Майкл ощущал, сидя в этом тряском автомобиле, казалось ему самому жестоким. Спасение! Да, это спасение; у него появилась какая-то странная уверенность, словно он увидел Флер внезапно "крупным планом" в резком свете, настоящую, под сетью грациозных уловок. Семья! Продолжение рода! Он не мог ее привязать, потому что он не был частью ее. Но ребенок, ее ребенок, сможет. А быть может, и он тоже с рождением ребенка станет ей ближе. Почему он так любит ее - ведь так нельзя! Они с Уилфридом ослы - это так несовременно, так нелепо!
   - Приехали, сэр, какой номер?
   - Отлично. Отдохните-ка, подождите меня! Вот вам папироска.
   И с папироской в пересохших губах Майкл пошел к подъезду.
   В квартире Уилфрида светло! Он позвонил. Дверь открылась, выглянул слуга.
   - Что угодно, сэр?
   - Мистер Дезерт дома?
   - Нет, сэр. Мистер Дезерт только что уехал на Восток.
   Его пароход отходит завтра утром.
   - Откуда? - упавшим голосом спросил Майкл.
   - Из Плимута, сэр. Поезд отходит с Пэддингтонского вокзала ровно в полночь. Вы еще, может, успеете его захватить.
   - Как это внезапно, - сказал Майкл, - он даже не...
   - Нет, сэр. Мистер Дезерт внезапный джентльмен.
   - Ну, спасибо. Попробую поймать его.
   Бросив шоферу: "Пэддингтон - гоните вовсю!" - он подумал: "Внезапный джентльмен!" Замечательно сказано! Он вспомнил совершенно внезапный разговор у бюста Лайонеля Черрела. Внезапной была их дружба, внезапным конец, внезапность была даже в стихах Уилфрида - плодах внезапных переживаний! Глядя то в одно, то в другое окно дребезжащего, подпрыгивающего такси, Майкл ощущал что-то вроде пляски святого Витта. Не дурак ли он? Не бросить ли все это? Жалость - чушь! И все-таки! С Уилфридом отрывался кусок его сердца, и, несмотря ни на что, Майкл хотел, чтоб его друг это знал. Брук-стрит, Парк-Лейн! Пустеющие улицы, холодная ночь, голые платаны, врезанные светом фонарей в темную синеву. И Майкл подумал: "Блуждаем! А где конец, в чем цель? Делать то, что тебе предназначено, - и не думать! Но что мне предназначено? А Уилфриду? Что с ним будет теперь?"
   Машина пролетела спуск к вокзалу и остановилась под навесом. Без десяти двенадцать, и длинный тяжелый поезд на первой платформе.
   "Что делать? - подумал Майкл. - До чего это трудно. Неужели надо его искать по всем вагонам? Я не мог не прийти, старина, - фу, какой бред!"
   Матросы! Пьяные или подвыпившие. Еще восемь минут! Майкл медленно пошел вдоль поезда. Не прошел он и четырех окон, как увидел того, кого искал. Дезерт сидел спиной к паровозу в ближнем углу пустого купе первого класса. Незажженная папироса во рту, меховой воротник поднят по самые брови, и пристальный взгляд устремлен на неразвернутую газету на коленях. Он сидел неподвижно. Майкл стоял, глядя на него. Сердце у него дико билось. Он зажег спичку, шагнул вперед и сказал:
   - Прикуришь, старина?
   Дезерт поднял на него глаза.
   - Спасибо, - проговорил он и взял спичку. При вспышке его лицо показалось темным, худым, осунувшимся; глаза - темными, глубокими, усталыми. Майкл прислонился к окну. Оба молчали.
   - Если едете, сэр, занимайте место.
   - Я не еду, - сказал Майкл. Внутри у него все переворачивалось.
   - Куда ты едешь? - спросил он вдруг.
   - К черту на кулички.
   - Господи, Уилфрид, до чего мне жаль!
   Дезерт улыбнулся.
   - Ну, брось!
   - Да, я понимаю! Дай руку!
   Уилфрид протянул руку.
   Майкл крепко ее пожал.
   Прозвучал свисток.
   Дезерт вдруг поднялся и повернулся к верхней сетке.
   Он достал сверток из чемодана.
   - Вот, - сказал он, - возьми эту несчастную рукопись.
   Если хочешь - можешь издать.
   Что-то сжало горло Майклу.
   - Спасибо, старина. Это замечательно с твоей стороны! Прощай!
   Лицо Дезерта осветилось странной красотой.
   - Ну, пока! - сказал он.
   Поезд тронулся. Майкл отошел от окна; он стоял не шевелясь, провожая взглядом неподвижную фигуру, медленно отодвигающуюся от него все дальше, дальше. Вагон за вагоном проходил мимо, полный матросов, - они высовывались из окон, шумели, пели, махали платками и бутылками. Вот и служебный вагон, задний фонарь - все смешалось, - багровый отблеск - туда, на Восток, - уходит - уходит - ушел!
   И это все, да? Он сунул рукопись в карман пальто. Теперь домой, к Флер. Так уж устроен мир: что одному - жизнь, то другому - смерть. Майкл провел рукой по глазам. Вот проклятые, полны слез... фу, бред!
   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
   I
   ПРАЗДНИК
   Троицын день вызвал очередное нашествие на Хэмстед-Хис; и в толпе гуляющих была пара, которая собиралась утром заработать деньги, а после обеда истратить их.
   Тони Бикет, с шарами и женой, спозаранку погрузился в вагон хэмстедской подземки.
   - Вот увидишь, - сказал он, - я к двенадцати распродам всю эту чертову музыку, и мы с тобой покутим.
   Прижимаясь к нему, Викторина через платье коснулась рукой небольшой опухоли над своим правым коленом. "Опухоль" была вызвана пятьюдесятью четырьмя фунтами, зашитыми в край чулка. Теперь шары уже не огорчали ее. Они давали временное пропитание, пока она не заработает те несколько фунтов, которых не хватало им на билеты. Тони все еще верил в спасительную силу своих драгоценных шаров: уж он такой, этот Тони, хотя, в сущности, его заработки еле-еле их содержат. И Вик улыбнулась. У нее была своя тайна - и теперь она могла безразлично относиться к его позорному торчанию на тротуаре. Она уже подготовила свой рассказ. Из вечерних газет, из разговоров в автобусах с людьми, увлеченными любимым национальным времяпрепровождением, она узнала все, что нужно, о скачках. Она даже говорила о них с Тони, который знал о них все, как и всякий уличный торговец. Она уже подготовила целый рассказ о двух воображаемых выигрышах: соверен, полученный за шитье воображаемых блузок, был поставлен на победителя, взявшего приз в две тысячи гиней, а выигрыш - на победителя в юбилейных скачках, с неплохой выдачей. Вместе с третьим призовиком, которого еще предстояло выбрать, эти выигрыши должны были составить сумму в шестьдесят фунтов, которую она скоро накопит позированием. Все это она выложит Тони и наизусть отбарабанит рассказ о том, как ей необычайно повезло и как она все скрывала от него, пока не скопила всю сумму. Она прижмется лбом к его глазам, если он станет слишком пристально смотреть на нее, и зацелует его так, что у него голова закружится. А наутро они встанут и купят билеты на пароход. Вот какой план был у Викторины, а пять десятифунтовых и четыре фунтовых бумажки были уже зашиты в чулок, пристегнутый розовой шелковой подвязкой.
   "Отдых дриады" был давно закончен и выставлен в галерее Думетриуса вместе с другими произведениями Обри Грина. Викторина заплатила шиллинг, чтобы посмотреть картину, и несколько минут простояла, украдкой поглядывая на белое тело, сверкающее среди травы и пестрых цветов, и на лицо, которое как будто говорило: "Я знаю тайну".
   "Просто гений этот Обри Грин. Лицо совершенно изумительно!" Испугавшись, пряча лицо. Викторина убежала.
   С того дня, как она стояла, дрожа, у дверей студии Обри Грина, она все время работала. Он рисовал ее три раза - всегда приветливый, всегда вежливый - настоящий джентльмен! И он рекомендовал ее своим друзьям. Одни рисовали ее в платье, другие - полуодетой, третьи - "нагой натурой", что больше уже не смущало ее, - а Тони ни о чем не подозревал, и край чулка набухал от денег. Не все были с ней "вежливы"; некоторые делали попытки поухаживать, но она пресекала их в корне. Конечно, деньги можно было бы заработать быстрее, но - Тони! Зато через две недели она сможет все-все бросить! И часто по дороге домой она останавливалась у зеркальной витрины, где были фрукты, и колосья, и синие бабочки...
   В переполненном вагоне они сидели рядом, и Бикет, держа лоток на коленях, обсуждал, где ему лучше стать.
   - Я облюбую местечко поближе к пруду, - говорил он. - Там у публики будет больше денег, пока не потратятся на карусели да орехи; а ты можешь посидеть на скамье у пруда, как на пляже, - нам лучше быть врозь, пока я не распродам все.
   Викторина сжала его локоть.
   На валу и дальше по лугу со всех сторон плыла веселая праздничная толпа с бумажными кульками. У пруда дети с тонкими, серовато-белыми слабыми ножками плескались и верещали, слишком довольные, чтобы улыбаться. Пожилые пары медленно проползали, выпятив животы, с изменившимися от напряжения лицами, устав от непривычного подъема. Молодежь уже разбежалась в поисках более головокружительных развлечений. На скамьях, на стульях из зеленой парусины или крашеного дерева сотни людей сидели, глядя себе под ноги, как будто воображая морские волны. Три осла, подгоняемые сзади, трусили рысцой вдоль берега пруда, катая желающих. Разносчики выкрикивали товары. Толстые смуглые женщины предсказывали судьбу. Полисмены откровенно следили за ними. Какой-то человек говорил не останавливаясь, обходя всех со шляпой.