Голсуори Джон. Сага о Форсайдах

   И Джун замерла на месте, глядя ему вслед.
   XIII
   ПОСТРОЙКА ДОМА ЗАКОНЧЕНА
   - Порцию телячьего бульона, порцию супа из бычьих хвостов, два стакана портвейна.
   В верхнем зале у Френча, где Форсайт все еще может получить сытные английские блюда, сидели за завтраком Джемс и его сын.
   Этот ресторан Джемс предпочитал всем остальным; все здесь было скромно, без претензий, вкусно, сытно, и хотя Джемс был уже до некоторой степени испорчен необходимостью следить за модой и привычки его складывались соответственно доходам, которые неуклонно продолжали расти, но в минуты затишья среди работы его все еще одолевала тоска по вкусной, обильной пище, которую он едал в молодости, У Френча подавали настоящие английские официанты - заросшие волосами, в передниках; пол посыпался опилками, а три круглых зеркала в позолоченных рамах висели как раз на такой высоте, чтобы в них нельзя было смотреться. И кабинки здесь уничтожили совсем недавно, кабинки, где можно было съесть бифштекс из вырезки с рассыпчатым картофелем, не видя своих соседей, - по-джентльменски.
   Джемс заткнул салфетку за третью пуговицу жилета - привычка, от которой ему давно пришлось отказаться в Вест-Энде. Он чувствовал, что будет есть суп с аппетитом, - все утро ушло на оформление бумаг по продаже поместья одного старого приятеля.
   Набив рот черствым хлебом здешней выпечки. Джемс заговорил:
   - Ты поедешь в Робин-Хилл один или с Ирэн. Возьми ее с собой. Там, наверное, будет еще много возни.
   Не поднимая глаз. Сомс ответил:
   - Она не хочет ехать.
   - Не хочет? Как так? Разве она не собирается жит - в Робин-Хилле?
   Сомс промолчал.
   - Не понимаю, что теперь творится с женщинами, - забормотал Джемс, у меня с ними никаких хлопот не было. Ты слишком много позволяешь ей. Она избалована.
   Сомс поднял на него глаза.
   - Я не желаю слышать о ней ничего дурного, - сказал он вдруг.
   В наступившем молчании было только слышно, как Джемс тянет суп с ложки.
   Официант принес два стакана портвейна, но Сомс остановил его.
   - Так портвейн не подают, - сказал он, - унесите это и подайте всю бутылку.
   Покончив с супом и с размышлениями. Джемс подвел краткий итог общему положению дел.
   - Мама лежит, - сказал он, - можешь воспользоваться экипажем. Я думаю, Ирэн с удовольствием проедется. Этот Боснии сам вам все покажет?
   Сомс кивнул.
   - Я тоже не прочь посмотреть, как он там закончил отделку, - продолжал Джемс. - Надо, пожалуй, заехать за вами обоими.
   - Я поеду поездом, - ответил Сомс. - А если вы захотите побывать в Робин-Хилле, Ирэн, может быть, согласится съездить с вами; впрочем, не знаю.
   Он подозвал официанта и попросил счет, по которому уплатил Джемс.
   Они расстались у собора св. Павла: Сомс поехал на вокзал, а Джемс сел в омнибус и отправился в западную часть города.
   Он выбрал себе угловое место рядом с кондуктором, загородив пассажирам дорогу своими длинными ногами, и на всех входивших в омнибус смотрел с неодобрением, точно они не имели права дышать его воздухом.
   Джемс решил воспользоваться случаем и поговорить с Ирэн. Вовремя сказанное слово многое значит; а раз она собирается переезжать за город, пусть не упускает возможности начать новую жизнь. Вряд ли Сомс потерпит, если так будет продолжаться.
   Он не вдумывался в то, что значило это "продолжаться"; смысл выражения был достаточно широк, расплывчат и как нельзя более подходил Форсайту. А после завтрака Джемс был куда храбрее обычного.
   Добравшись домой, он велел подать ландо и распорядился, чтобы ехал и грум. Джемс хотел подойти к Ирэн поласковей, сделать для нее все, что можно.
   Когда дверь дома N 62 отворилась, он совершенно явственно расслышал пение Ирэн и сразу же заявил об этом, чтобы ему не отказали в приеме.
   Да, миссис Сомс дома, но горничная не знала, принимает ли она.
   С проворством, не раз удивлявшим тех, кто наблюдал за его тощей фигурой и отсутствующим выражением лица, Джемс двинулся в гостиную, не дав горничной времени принести отрицательный ответ. Ирэн сидела за роялем, положив руки на клавиши и, по-видимому, прислушивалась к голосам в холле. Она не улыбнулась ему.
   - Ваша свекровь лежит, - начал Джемс, рассчитывая, сразу же завоевать ее сочувствие. - Меня ждет экипаж. Будьте умницей, подите наденьте шляпу, и мы поедем кататься. Вам полезно подышать воздухом!
   Ирэн взглянула на него, словно собираясь отказаться, но, очевидно передумав, пошла наверх и вернулась уже в шляпе.
   - Куда вы меня повезете? - спросила она.
   - Мы поедем в Робин-Хилл, - быстро забормотал Джемс, - лошади застоялись, а я хочу посмотреть, что там делается.
   Ирэн заколебалась, но снова передумала и пошла к экипажу, а Джемс последовал за ней по пятам - так будет вернее.
   Проехали уже больше половины дороги, когда Джемс заговорил:
   - Сомс так любит вас, не позволяет задеть ни одним словом; почему вы так холодны с ним?
   Ирэн вспыхнула и сказала чуть слышно:
   - Я не могу дать ему то, чего у меня нет.
   Джемс строго посмотрел на нее; она сидела в его собственном экипаже, ее везли его собственные лошади и слуги - он чувствовал себя хозяином положения. Теперь ей не так просто будет отделаться; и устраивать сцену на людях она тоже не захочет.
   - Я не понимаю вас, - сказал он. - Сомс прекрасный муж!
   Ответ Ирэн прозвучал так тихо, что шум уличного движения почти заглушил ее голос. Он уловил слова:
   - Ведь вы не замужем за ним!
   - Ну и что же из этого? Он вам ни в чем не отказывает. Готов сделать что угодно, вот теперь выстроил вам загородный дом. Ведь у вас как будто нет собственных средств?
   - Нет.
   Джемс снова посмотрел на Ирэн; он не мог понять выражение ее лица. Похоже было, что она вот-вот расплачется, а вместе с тем...
   - Уж мы-то всегда к вам хорошо относились, - торопливо забормотал он.
   У Ирэн задрожали губы; к своему ужасу. Джемс увидел, как по щеке ее скатилась слеза. Он чувствовал, что в горле у него стал комок.
   - Мы очень любим вас. Если бы вы только... - он чуть не сказал: "вели себя как следует", но передумал: - если бы вы только захотели стать хорошей женой.
   Ирэн ничего не ответила, и Джемс тоже замолчал. Она сбивала его с толку; в ее молчании чувствовалось не упрямство, а скорее подтверждение всего, что он мог сказать. И вместе с тем у Джемса было ощущение, что последнее слово осталось не за ним. Он не понимал, в чем тут дело.
   Однако замолчать надолго Джемс не мог.
   - Вероятно, Босини теперь скоро женится на Джун, - сказал он.
   Ирэн изменилась в лице.
   - Не знаю, - сказала она, - спросите у нее.
   - Она пишет вам?
   - Нет.
   - Почему? - спросил Джемс. - Я думал, что вы друзья.
   Ирэн повернулась к нему.
   - И об этом, - сказала она, - спросите у нее.
   - Ну, знаете, - пробормотал Джемс, испуганный ее взглядом, - все-таки это очень странно, что я не могу получить простой ответ на простой вопрос, но ничего не поделаешь.
   Он замолчал, переваривая такой отпор, и наконец разразился:
   - По крайней мере я вас предупредил. Вы не хотите заглядывать вперед. Сомс много говорить не станет, но я уже вижу, что он долго этого не потерпит. Вам придется винить только самое себя - больше того: не ждите к себе сочувствия.
   Ирэн улыбнулась и сказала, чуть склонив голову:
   - Я вам очень признательна.
   Джемс не нашел, что ответить на это.
   На смену ясному жаркому утру пришел серый душный день; тяжелая гряда туч, желтых по краям и предвещавших грозу, надвигалась с юга. Ветви деревьев неподвижно свисали над дорогой, не шевеля ни единым листочком. В раскаленном воздухе стоял запах лошадиного пота; кучер и грум, сидевшие навытяжку, время от времени украдкой переговаривались, ее поворачиваясь друг к другу.
   Наконец, к величайшему облегчению Джемса, экипаж подъехал к дому; молчание и непробивемость этой женщины, которую он привык считать такой кроткой и мягкой, пугали его.
   Экипаж остановился у самого подъезда, и они вошли в дом.
   В холле было прохладно и тихо, как в могиле, - по спине у Джемса пробежал холодок. Он торопливо отдернул кожаную портьеру, скрывавшую внутренний дворик. И не мог удержаться от одобрительного возгласа.
   В самом деле, дом был отделан с безукоризненным вкусом. Темно-красные плиты, покрывавшие пространство между стенами и врытым в землю белым мраморным бассейном, обсаженным высокими ирисами, были, очевидно, самого лучшего качества. Джемс пришел в восторг от лиловой кожаной портьеры, которой была задернута одна сторона двора, сбоку от большой печи, выложенной белым изразцом. Стеклянная крыша была раздвинута посередине, и теплый воздух лился сверху в самое сердце дома.
   Джемс стоял, заложив руки за спину, склонив голову на худое плечо, и разглядывал резьбу колонн и фриз, проложенный вдоль галереи на желтой, цвета слоновой кости, стене. По всему видно, что трудов здесь не пожалели. Настоящий джентльменский особняк. Джемс подошел к портьере, исследовал, как она отдергивается, раздвинул ее в обе стороны и увидел картинную галерею с огромным, во всю стену, окном. Пол здесь был черного дуба, а стены окрашены под слоновую кость, так же как и во дворе. Джемс отворял одну дверь за другой и заглядывал в комнаты. Всюду идеальный порядок, можно переезжать хоть сию минуту.
   Повернувшись, наконец, к Ирэн, он увидел, что она стоит у двери в сад с мужем и Боснии.
   Не отличаясь особой чуткостью. Джемс все же сразу заметил, что происходит что-то неладное. Он подошел к ним уже встревоженный и, не зная еще, в чем дело, попытался как-то смягчить создавшееся положение.
   - Здравствуйте, мистер Боснии, - сказал он, протягивая руку. - Я вижу, вы не поскупились на отделку.
   Сомс повернулся к нему спиной и отошел. Джемс перевел взгляд с хмурого лица Боснии на Ирэн и от волнения высказал свои мысли вслух:
   - Не понимаю, что тут происходит. Мне никогда ничего не рассказывают.
   И, повернувшись вслед за сыном, услышал короткий смешок архитектора и слова:
   - И благодарение богу. Стоило ли так...
   К несчастью, конца фразы Джемс уже не разобрал.
   Что случилось? Он оглянулся. Иран стояла рядом с Боснии, и выражение лица у нее было такое, какого раньше Джемс никогда не видел. Он поспешил к сыну.
   Сомс шагал по галерее.
   - В чем дело? - спросил Джемс. - Что у вас там?
   Сомс взглянул на него со своим обычным надменным спокойствием, но Джемс знал, что сын взбешен.
   - Наш приятель, - сказал он, - снова превысил свои полномочия. На этот раз пусть пеняет на себя.
   Сомс пошел к выходу. Джемс поспешил за ним, стараясь протиснуться вперед. Он видел, как Ирэн отняла палец от губ, услышал, как она сказала что-то своим обычным тоном, и заговорил, еще не поравнявшись с ними:
   - Будет гроза. Надо ехать домой. Нам кажется, не по дороге, мистер Боснии? Нет? Тогда до свидания!
   Он протянул руку. Боснии не принял ее и, отвернувшись, сказал со смехом:
   - До свидания, мистер Форсайт. Смотрите, как бы гроза не застала вас в дороге! - и отошел в сторону.
   - Ну, - сказал Джемс, - я не знаю...
   Но, взглянув на Ирэн, запнулся. Ухватив невестку за локоть, он проводил ее до коляски. Джемс был уверен, совершенно уверен, что они назначили друг другу свидание...
   Ничто в мире не может так взбудоражить Форсайта, как открытие, что вещь, на которую он положил истратить определенную сумму, обошлась гораздо дороже. И это понятно, потому что на точности расчетов построена вся его жизнь. Если Форсайт не может рассчитывать на совершенно определенную ценность вещей, значит компас его начинает пошаливать; он несется по бурным волнам, выпустив кормило из рук.
   Оговорив в письме к Босини свои условия, о которых уже упоминалось выше. Сомс перестал думать о деньгах. Он считал, что окончательная стоимость постройки установлена совершенно точно, и возможность превышения ее просто не приходила ему в голову. Услышав от Босини, что сверх сметы в двенадцать тысяч фунтов истрачено еще около четырех сотен. Сомс побелел от ярости. По первоначальным подсчетам, законченный дом должен был обойтись в десять тысяч фунтов, и Сомс уже не раз бранил себя за бесконечные расходы сверх сметы, которые он позволил архитектору. Однако последние траты прямо-таки непростительны со стороны Босини. Как это он так сглупил, Сомс не мог понять; но факт был налицо, и вся злоба, вся затаенная ревность, которой давно уже горел Сомс, вылилась в ярость против этой совсем уже возмутительной выходки Босини. Позиция доверчивого, дружески настроенного мужа была оставлена - Сомс занял ее, чтобы сохранить свою собственность - жену, теперь он переменил позицию, чтобы сохранить другой вид собственности.
   - Ах так! - сказал он Босини, когда к нему вернулся дар речи - И вы, кажется, в восторге от самого себя. Но позвольте заметить, что вы не на таковского напали.
   Что он хотел сказать этим, ему самому еще было неясно, но после обеда он просмотрел свою переписку с Босини, чтобы действовать наверняка. Двух мнений здесь быть не могло: этот молодчик обязан возместить перерасход в четыреста фунтов или во всяком случае в триста пятьдесят! - пусть и не пробует отвертеться.
   Придя к этому заключению. Сомс посмотрел на лицо жены. Сидя на своем обычном месте в уголке дивана, Ирэн пришивала кружевной воротничок к платью. За весь вечер она не обмолвилась с ним ни словом.
   Он подошел к камину и, рассматривая в зеркале свое лицо, сказал:
   - Твой "пират" свалял большого дурака; придется ему расплачиваться за это!
   Она презрительно взглянула на него и ответила:
   - Не понимаю, о чем ты говоришь!
   - Скоро поймешь. Так, пустячок, не стоящий твоего внимания, - четыреста фунтов.
   - Ты на самом деле собираешься взыскать с него за этот несчастный дом?
   - Собираюсь.
   - А тебе известно, что у него ничего нет?
   - Да.
   - Я думала, что на такую низость ты не способен.
   Сомс отвернулся от зеркала, машинально снял с каминной полки фарфоровую чашку и взял ее в обе руки, точно молясь над ней. Он видел, как тяжело дышит Ирэн, как потемнели от гнева ее глаза, но пропустил колкость мимо ушей и спокойно спросил:
   - Ты флиртуешь с Босини?
   - Нет, не флиртую.
   Глаза их встретились, и Сомс отвернулся. Он верил и не верил ей и знал, что вопрос этот задавать не стоило; он никогда не знал и никогда не узнает ее мыслей. Непроницаемое лицо Ирэн, воспоминание о всех тех вечерах, когда она сидела здесь все такая же мягкая и пассивная, но непонятная, загадочная, накалили его неудержимой яростью.
   - Ты точно каменная, - сказал он и так стиснул пальцы, что хрупкая чашка разлетелась вдребезги. Осколки упали на каминную решетку. И Ирэн улыбнулась.
   - Ты, кажется, забыл, - сказала она, - что чашка все-таки не каменная!
   Сомс схватил ее за руку.
   - Хорошая трепка, - сказал он, - это единственное, что может тебя образумить, - и, повернувшись на каблуках, вышел из комнаты.
   XIV
   СОМС СИДИТ НА ЛЕСТНИЦЕ
   Сомс поднялся к себе в тот вечер, чувствуя, что хватил через край. Он был готов принести извинения за свои слова.
   Он потушил газ, все еще горевший в коридоре. Взявшись за ручку двери, остановился на секунду, чтобы обдумать извинения, так как ему не хотелось выдавать ей свое беспокойство.
   Но дверь не отворилась и не подалась даже тогда, когда он дернул ее и налег на ручку. Ирэн, должно быть, заперла почему-нибудь спальню на ключ и забыла потом отпереть.
   Войдя в свою комнату, тоже освещенную низко прикрученной газовой лампой, он быстро направился к двери в спальню. И эта дверь была заперта на ключ. Тут Сомс заметил, что складная кровать, на которой он изредка спал, была постлана. На подушке лежала его ночная сорочка. Сомс приложил руку ко лбу, рука стала влажной. Значит, его выставили?
   Он вернулся к двери и, осторожно постучав ручкой, сказал:
   - Отопри мне, слышишь? Отопри дверь!
   В комнате раздался шорох, но ответа не было.
   - Ты слышишь? Впусти меня сию же минуту - я требую!
   Он слышал ее дыхание около самой двери - так дышат те, кому угрожает опасность.
   В этом гробовом молчании, в невозможности добраться до нее было что-то страшное. Сомс вернулся к другой двери и, навалившись на нее всем телом, попытался выломать. Дверь была новая - перед свадебным путешествием он сам распорядился заново переделать оба входа. Не помня себя от ярости. Сомс занес ногу, чтобы ударить в дверь; но его остановила мысль о прислуге, и он вдруг почувствовал себя побежденным.
   Бросившись на складную кровать у себя в комнате, он схватился за книгу.
   Но вместо букв перед глазами у него стояла жена, он видел ее золотистые волосы, рассыпавшиеся по обнаженным плечам, видел ее большие темные глаза - вот она стоит там, как затравленный зверь. И Сомс понял все значение ее бунта. Она решила, что так будет и дальше.
   Он не мог лежать спокойно и снова подошел к двери.
   Он знал, что Ирэн все еще стоит там, и крикнул:
   - Ирэн! Ирэн!
   Против воли голос его прозвучал жалобно. В ответ на ото слабый шорох за дверью прекратился, и наступила зловещая тишина. Сомс стоял, стиснув руки, и думал.
   Потом вышел на цыпочках и с разбегу навалился на другую дверь. Она затрещала, но не подалась. Сомс опустился на ступеньки и закрыл лицо руками.
   Он долго сидел так в темноте; сквозь стеклянный люк в потолке луна бросала на лестницу светлый блик, который медленно вытягивался по направлению к Сомсу. Он попробовал взглянуть на все происходящее по-философски.
   Заперев дверь на ключ, она больше не может претендовать на права жены - значит, он будет искать утешения у других женщин.
   Но мысли Сомса не задержались на этих соблазнительных картинах - такие развлечения были не в его вкусе. В прошлом их у него насчитывалось немного, а за последнее время он и подавно отвык от всего этого и вряд ли теперь привыкнет. Его голод могла утолить только жена - неумолимая, испуганная, спрятавшаяся от него в запертой комнате. Другие женщины ему не нужны.
   Сидя в темноте. Сомс почувствовал, насколько сильна в нем эта уверенность.
   Его философская выдержка исчезла, уступив место угрюмой злобе. Поведение Ирэн безнравственно, непростительно, оно заслуживает самого жестокого наказания, какое только можно придумать. Ему не нужна никакая другая женщина, а она отталкивает его.
   Значит, правда, что он ненавистен ей! До сих пор Сомс не мог этому поверить. Да и сейчас не верил. Это немыслимо. Ему казалось, что он потерял способность рассуждать. Если та, которую он всегда считал мягкой и покорной, могла решиться на такой шаг, то чего же надо ждать дальше?
   И он снова спрашивал себя, правда ли, что у нее роман с Боснии. Он не верил в это; не решался дать такое объяснение ее поступкам - с этой мыслью лучше не сталкиваться.
   Невыносимо думать о том, что он будет вынужден сделать свои супружеские отношения достоянием гласности. Пока нет более веских доказательств, не надо верить в это, ведь он не станет наказывать самого себя. И все же в глубине души Сомс верил.
   Луна бросала сероватый отблеск на его фигуру, прижавшуюся к стене.
   Босини влюблен в нее. Он ненавидит этого человека и не намерен теперь щадить его. Он имеет право отказаться и откажется платить, не даст ни одного пенни сверх двенадцати тысяч пятидесяти фунтов - крайней суммы, установленной в письме. Нет, лучше заплатить! Заплатить, а потом предъявить ему иск и взыскать убытки. Он пойдет к "Джоблингу и Боултеру" и поручит им вести дело. Он разорит этого оборванца! И вдруг - но разве существовала какая-нибудь связь между этими двумя мыслями? - Сомс подумал, что у Ирэн тоже нет средств. Оба нищие. И эта мысль принесла ему странное удовлетворение.
   Тишину нарушил легкий скрип за стеной. Наконец-то она легла! А! Приятных сновидений! Пусть даже распахнет настежь двери, теперь он все равно не войдет.
   Но его губы, по которым пробежала горькая усмешка, дрогнули; он закрыл глаза руками...
   Вечер был уже близок, когда на следующий день Сомс остановился у окна столовой и хмуро посмотрел на сквер.
   Солнце все еще заливало платаны, и на легком ветерке широкие яркие листья блестели в лучах, танцуя под звуки шарманки, игравшей на углу. Уныло отстукивая такт, шарманка играла вальс, старинный вальс, уже вышедший из моды; играла, играла без конца, хотя только одни листья танцевали под эту музыку.
   У женщины, вертевшей ручку шарманки, вид был невеселый, устала, должно быть; из окон высоких домов не бросили ни одного медяка. Она подняла шарманку и, пройдя три дома, снова заиграла.
   Это был тот самый вальс, под который на балу у Роджера танцевали Ирэн с Босини; и вместе с коварной музыкой Сомс услышал запах гардений, как тогда на балу, когда мимо него промелькнули отливающие золотом волосы и мягкие глаза Ирэн, увлекавшие Босини все дальше и дальше по бесконечному залу.
   Женщина медленно вертела ручку; она играла свой вальс весь день - играла на Слоун-стрит, играла, может быть, и для Босини.
   Сомс отошел, взял папиросу из резного ящичка и снова вернулся к окну. Мелодия гипнотизировала его, и вдруг он увидел Ирэн; держа в руке нераскрытый зонтик, она быстро шла через сквер к дому; этой легкой розовой кофточки с широкими рукавами Сомс еще ни разу не видел на ней. Она остановилась около шарманки, вынула кошелек и протянула женщине монету.
   Сомс отшатнулся от окна и стал так, чтобы видеть холл.
   Она отперла дверь своим ключом, поставила зонтик и остановилась перед зеркалом. Ее щеки горели, словно обожженные солнцем; губы улыбались. Она протянула руки, точно хотела обнять себя в зеркале, но смех ее был похож на рыдание.
   Сомс шагнул вперед.
   - Очень мило! - сказал он.
   Но Ирэн метнулась, как подстреленная, и хотела пройти мимо него по лестнице. Сомс загородил ей дорогу.
   - Что за спешка? - сказал он, и его глаза остановились на завитке волос, упавшем ей на ухо.
   Сомс едва узнавал ее. Она горела точно в огне, такими яркими казались ее щеки, глаза, губы и эта незнакомая ему кофточка.
   Ирэн подняла руку и поправила завиток. Она дышала часто и глубоко, точно запыхавшись после быстрого бега, и от ее волос, от ее тела шел аромат, как идет аромат от распустившегося цветка.
   - Мне не нравится эта кофточка, - медленно проговорил Сомс, - слишком легкая, бесформенная!
   Он протянул палец к ее груди, но она оттолкнула его руку.
   - Не прикасайтесь ко мне! - крикнула она.
   Он сжал ее кисть; она вырвалась.
   - Где же ты была? - спросил он.
   - В раю - не у вас в доме! - И с этими словами она взбежала по ступенькам.
   А на улице - в знак благодарности - у самых дверей шарманка играла вальс.
   И Сомс стоял не двигаясь. Что помешало ему пойти за ней?
   Может быть, он видел мысленно, как на Слоун-стрит Босини выглядывает из окна, напрягает зрение, чтобы хоть еще раз поймать глазами удаляющуюся фигуру Ирэн, как он подставляет ветру разгоряченное лицо, вспоминая тот миг, когда она приникла к его груди... а в комнате все еще сохранился ее аромат, все еще звучит ее смех, похожий на рыдание.
   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
   I
   ПОКАЗАНИЯ МИССИС МАК-ЭНДЕР
   Многие, в том числе и редактор "Ультра-вивисекциониста", переживавшего тогда лучшую пору юности, назвали бы Сомса тряпкой за то, что он не снял замков с дверей спальни и не обрел супружеского счастья, предварительно как следует поколотив жену.
   Жестокость не так уж безнадежно разжижена теперь гуманностью, как это было в прежние времена, однако люди, настроенные сентиментально, могут успокоиться, ибо Сомс ничего подобного не сделал. Агрессивная жестокость не в ходу среди Форсайтов; они слишком осторожны и, пожалуй, слишком мягкосердечны. Сомс, кроме того, обладал чувством гордости, не настолько сильным, чтобы толкнуть его на подлинно великодушный поступок, но вполне достаточным, чтобы удержать от подлости, совершить которую он был способен разве только в пылу сильного раздражения. А больше всего остального этот истый Форсайт боялся показаться смешным. Не решившись поколотить жену, он не знал, что предпринять дальше, и без лишних слов примирился со своим положением.
   Все лето и осень Сомс продолжал ходить в контору, возиться с картинами и приглашать знакомых к обеду.
   Он по-прежнему жил в городе: Ирэн отказалась переехать. Дом в Робин-Хилле - совершенно готовый - стоял пустой, без хозяев.
   Сомс возбудил против "пирата" иск, требуя выплаты трехсот пятидесяти фунтов.
   Защиту Боснии взяла на себя адвокатская фирма "Фрик и Эйбл". Признав основательность фактов, изложенных в иске, они составили протест, который, в очищенном от юридической терминологии виде, сводился к следующему: говорить о "полной свободе действий в пределах, указанных в переписке", - полнейшая нелепость.
   Совершенно случайно - такие факты редки, но вполне вероятны в узком кругу юристов - сведения о курсе, взятом защитой, дошли до ушей Сомса: его компаньону Бастарлу пришлось однажды сидеть за обедом у эксперта по определению судебных издержек Уололмисли рядом с молодым Ченкери из гражданского отделения суда.
   Необходимость переводить разговор на профессиональные темы, которая возникает у всех законников, как только дамы уходят из комнаты, заставила Ченкери, молодого адвоката, подающего большие надежды, загадать загадку своему соседу, фамилии которого он не знал, - у Бастарда, вечно прозябающего на задворках, в сущности говоря, и не было фамилии.
   Ченкери сказал, что ведет дело, в котором имеется один "весьма щекотливый пункт", затем, всячески соблюдая профессиональную скромность, объяснил уязвимое место в иске Сомса. Все, кому он только ни рассказывал, заявил Ченкери, считают это "весьма щекотливым пунктом". К сожалению, иск пустяковый, "хотя его клиенту, кажется, придется ох как туго". (Шампанское у Уолмисли подавали плохое, но в большом количестве.) Ченкери опасался, что судья Не станет особенно вникать в суть дела. Впрочем, надо постараться - уж очень щекотливый пункт. Что скажет на это его сосед?