Голсуорси Джон. В петле

   — Я видел тебя с этим субъектом в парке.
   Краска, вспыхнувшая на её щеках, доставила ему удовлетворение: разумеется, ей должно быть стыдно!
   — Ну и что же? — сказала она.
   Джолли был потрясён; он ждал большего или гораздо меньшего.
   — А знаешь ли ты, — сказал он внушительно, — что он недавно назвал меня бурофилом и мне пришлось с ним драться?
   — Кто же победил?
   Джолли хотелось ответить: «Победил бы я», но это показалось ему ниже его достоинства.
   — Послушай, — сказал он, — что это все значит? Никому не сказав…
   — А зачем мне говорить? Папы нет, почему я не могу кататься с ним верхом?
   — Ты можешь кататься со мной. Я считаю его просто наглецом.
   Холли побледнела от негодования.
   — Неправда! Ты сам виноват, что невзлюбил его.
   И, быстро шагнув мимо брата, она вышла, оставив его неподвижно смотреть на бронзовую Венеру на черепахе, которая до сих пор была закрыта от него тёмной головкой сестры в мягкой фетровой шляпе. Он чувствовал себя потрясённым до глубины своей юной души. Власть, которую он считал незыблемой, низверженная, разбитая, валялась у его ног. Он подошёл к Венере и машинально стал рассматривать черепаху. Почему он невзлюбил Вэла Дарти? Он не мог сказать. Незнакомый с семейной историей, смутно осведомлённый о какой-то вражде, которая возникла тринадцать лет назад, когда Босини покинул Джун из-за жены Сомса, он ничего, в сущности, не знал о Вале и не мог разобраться в своих чувствах. Он просто не любил его. Однако нужно было решить вопрос: что ему делать? Правда, Вэл Дарти их троюродный брат, но тем не менее это совершенно недопустимая, вещь, чтобы Холли самостоятельно встречалась с ним. Однако «доносить» о том, что он узнал случайно, было против принципов Джолли. Поглощённый этой трудной дилеммой, он сделал несколько шагов по комнате и сел в кожаное кресло, положив ногу на ногу. Спустились сумерки, а он сидел и смотрел в высокое окно на старый дуб, могучий, но безлистый, медленно превращавшийся в глубокую тёмную тень на фоне сумерек.
   «Дедушка!» — подумал он без всякой последовательности и вынул часы. Ему не видно было стрелок, но он завёл репетир. Пять часов! Это были первые дедушкины золотые часы — отполированные временем, со стёршейся чеканкой, со следами бесчисленных падений. Звон их был точно смутный голос из того золотого времени, когда они только что приехали из Сент-Джонс-Вуда в этот дом, приехали с дедушкой в его коляске и сейчас же бросились к деревьям. Деревья, по которым можно было лазить, а дедушка внизу поливал грядки с геранью! Что же делать? Написать папе, чтобы он приехал? Посоветоваться с Джун? Но только она… она такая несдержанная! Не предпринимать ничего, может быть, и так все уладится? В конце концов ведь каникулы скоро кончатся. Пойти к Вэлу и потребовать, чтобы он с ней не встречался? Но как узнать его адрес? Холли не скажет! Целый лабиринт путей, туча возможностей! Он закурил. Когда он выкурил папиросу до половины, лоб его разгладился, словно чья-то худая старческая рука нежно провела по нему; и словно что-то шепнуло ему на ухо: «Не делай ничего. Будь добрым с Холли, будь добрым с ней, мой мальчик!» И Джолли вздохнул глубоко и облегчённо, выпуская дым из ноздрей…
   А наверху у себя в комнате Холли, уже сняв амазонку, все ещё хмурилась.
   — Нет, не наглец, вовсе нет! — беззвучно твердили её губы.

VI. ДЖОЛИОН В НЕРЕШИТЕЛЬНОСТИ

   Небольшой привилегированный отель над знаменитым рестораном рядом с Сен-Лазарским вокзалом был постоянным пристанищем Джолиона в Париже. Он не переносил за границей своих соотечественников Форсайтов, которые, как рыба, вытащенная из воды, бессмысленно трепыхались в пределах одного и того же круга: Опера, улица Риволи, «Мулен-Руж». Самый вид их, заявлявший о том, что они приехали сюда потому, что им как можно скорее требовалось очутиться в каком-нибудь другом месте, раздражал Джолиона. Но ни один Форсайт не приближался к этому убежищу, где в спальне у Джолиона камин топился дровами и кофе был превосходного качества. Париж всегда казался ему более привлекательным зимой. Терпкий запах дровяного дыма и жаровень с пекущимися каштанами, резкие эффекты зимнего солнца в ясные дни, открытые кафе, не боящиеся прохладного зимнего воздуха, оживлённая, живущая своей жизнью толпа на бульварах — все словно свидетельствовало о том, что зимний Париж наделён душой, которая, подобно перелётной птице, летом улетает.
   Джолион хорошо говорил по-французски, у него были кое-какие приятели, и он знал несколько уютных местечек, где можно было недурно поесть и встретить интересные типы, достойные наблюдения. В Париже он чувствовал себя настроенным философически; ирония его приобретала остроту; жизнь наполнялась неуловимым, не преследующим никаких целей смыслом, становилась букетом ароматов, тьмой, прорезаемой изменчивыми вспышками света.
   В первых числах декабря, решив отправиться в Париж, Джолион не допускал и мысли, что немалую роль в его решении играет отъезд Ирэн. Не успел он пробыть там и Двух дней, как ему пришлось сознаться, что желание видеть её было, в сущности, главной причиной его приезда. В Англии человек не признается в том, что для него естественно. Он думал, что ему надо будет переговорить с ней о сдаче её квартиры и о других делах, но в Париже он сразу понял, что суть не в этом. В городе словно таились какие-то чары. На третий день он написал ей и получил ответ, от которого все существо его радостно встрепенулось:

   «Дорогой Джолион, Я буду очень, очень рада увидать вас.

Ирэн».

   Был ясный, солнечный день, когда он отправился к ней в отель; он шёл с таким чувством, с каким, бывало, отправлялся смотреть на какую-нибудь любимую картину. Ни одна женщина, кажется, не вызывала у него этого своеобразного, чувственного и в то же время совершенно безличного ощущения. Он будет сидеть и с наслаждением смотреть на неё, потом уйдёт, зная её все так же мало, но готовый завтра снова прийти и снова смотреть на неё. Таковы были его чувства, когда в маленькой, потускневшей от времени, но кокетливой гостиной тихого отеля около реки Ирэн подошла к нему, предшествуемая мальчиком-слугой, который, провозгласив: «Мадам», тут же исчез. Её лицо, улыбка, движения были точь-в-точь такие, как он их себе рисовал, и выражение её лица ясно говорило: «Друг».
   — Ну, — сказал он, — что нового, бедная изгнанница?
   — Ничего.
   — Никаких новостей от Сомса?
   — Никаких.
   — Я сдал вашу квартиру и, как верный управляющий, привёз вам немножко денег. Как вам нравится Париж?
   Пока Джолион учинял этот допрос, ему казалось, что он никогда не видал таких прекрасных и выразительных губ; линия нижней губы чуть-чуть изгибалась кверху, а в уголке верхней дрожала чуть заметная ямочка. Он словно впервые увидал женщину в том, что до сих пор было всего лишь нежной одухотворённой статуей, которой он почти отвлечённо любовался. Она созналась, что жить одной в Париже немножко тяжело, но в то же время Париж так полон своей собственной жизнью, что он чаще всего безопасен, как пустыня. Кроме того, англичан здесь сейчас не любят.
   — Но вряд ли это касается вас, — сказал Джолион — Вы должны нравиться французам.
   — Это имеет свои неприятные стороны.
   Джолион кивнул.
   — Ну, пока я здесь, вы должны предоставить мне показать вам Париж. Начнём завтра. Приходите обедать в мой излюбленный ресторан, а затем мы пойдём в Комическую оперу.
   Так было положено начало ежедневным встречам.
   Джолион скоро пришёл к заключению, что для тех, кто стремится сохранить чувства в равновесии, Париж первое и последнее место, где можно быть на дружеской ноге с красивой женщиной. На него словно снизошло откровение, оно, как птица, трепетало в его сердце, распевая: «Elle est ton reve, elle est ton reve!»^[51] Порой это казалось естественным, порой нелепым — тяжёлый случай запоздалого увлечения. Будучи однажды отвергнут обществом, он давно отвык считаться с условной моралью; но мысль о любви, на которую она не могла ответить, — ну, как она может, в его-то годы? — вряд ли шла дальше его подсознания. Кроме того, его обуревало чувство горькой обиды за её изломанную, одинокую жизнь. Чувствуя, что он хоть немножко скрашивает ей эту жизнь, видя, что их маленькие экскурсии по городу доставляют ей явное удовольствие, он от души желал не делать и не говорить ничего такого, что могло бы нарушить это удовольствие. Как умирающее растение впитывает в себя воду, так, казалось, впитывала она в себя его дружбу. Насколько им было известно, никто, кроме него, не был осведомлён, где она находится; в Париже её не знал никто, его — очень немногие, так что им как будто и не нужно было соблюдать никакой осторожности в своих прогулках, беседах, посещениях концертов, театров, музеев, в их обедах в ресторане, поездках в Версаль, СенКлу и даже Фонтенебло. А время летело — проходил один из тех полных впечатлений месяцев, у которых нет ни прошлого, ни будущего. То, что в юности Джолион переживал бы, несомненно, как бурное увлечение, теперь было, пожалуй, таким же сильным чувством, но гораздо более нежным, смягчённым до покровительственной дружбы его восхищением и безнадёжностью и сознанием рыцарского долга — чувством, которое покорно замирало у него в крови, по крайней мере пока она была здесь, улыбающаяся, счастливая их дружбой, с каждым днём казавшаяся ему все более прекрасной и чуткой; её взгляды на жизнь, казалось, превосходно согласовались с его собственными, будучи обусловлены гораздо больше чувством, чем разумом. Иронически недоверчивая, восприимчивая к красоте, пылко отзывчивая и терпимая, она в то же время была способна на скрытый отпор, который ему, как мужчине, был менее свойствен. И в течение всего этого месяца, в постоянном общении с Ирэн, его никогда не покидало чувство, напоминавшее ему первый визит к ней, ощущение, которое испытываешь, глядя на любимое произведение искусства, — это почти беспредметное желание. Будущего, этого неумолимого дополнения к настоящему, он старался не представлять себе из страха нарушить своё безмятежное настроение; но он строил планы, он мечтал повторить это время гденибудь в ещё более чудесном месте, где солнце светит жарко, где можно увидеть необычайные вещи, нарисовать их. Конец наступил быстро — двадцатого января пришла телеграмма:

   "Записался волонтёром в кавалерию.

Джолли".

   Джолион получил её в ту самую минуту, когда он выходил из отеля, направляясь в Лувр, чтобы встретиться там с Ирэн. Это сразу заставило его опомниться и прийти в себя. Пока он здесь предавался праздной лени, его сын, которому он должен быть наставником и руководителем, решился на великий шаг, грозящий ему опасностью, лишениями и, может быть, даже смертью. Он был потрясён до глубины души и только теперь вдруг понял, как крепко обвилась Ирэн вокруг корней его существа. Теперь, под угрозой разлуки, дружеская связь между ними — а это была уже крепкая связь — утрачивала свой беспредметный характер. Спокойная радость совместных прогулок и созерцания прекрасного миновала навсегда: Джолион понял это. Он увидел своё чувство таким, каким оно было, — безудержным и непреодолимым. Может быть, оно было смешно, но так реально, что рано или поздно оно должно обнаружиться. А теперь ему казалось, что он не может, не должен его обнаруживать. Это известие о Джолли неумолимо стояло на его пути. Он гордился его поступком, гордился своим мальчиком, который шёл сражаться за родину. На бурофильсков настроение Джолиона «Чёрная неделя» тоже оказала своё влияние. Итак, конец наступил раньше начала. Какое счастье, что он ничем ни разу не выдал себя!
   Когда он пришёл в музей, Ирэн стояла перед «Мадонной в гроте»^[52] грациозная, улыбающаяся, поглощённая картиной, ничего не подозревающая. «Неужели я должен запретить себе смотреть на неё? — подумал он. — Это противоестественно, пока она позволяет мне смотреть на себя». Он стоял, и она не видела его, а он глядел, стараясь запечатлеть в себе её образ, завидуя картине, которая так приковала её внимание. Два раза она повернула голову ко входу, и он подумал: «Это относится ко мне». Наконец он подошёл.
   — Посмотрите, — сказал он.
   Она прочла телеграмму, и он услышал, как она вздохнула.
   Этот вздох тоже относился к нему! Его положение действительно было трудно! Чтобы быть честным по отношению к сыну, он должен просто пожать ей руку и уйти. Чтобы быть честным по отношению к своему чувству, он должен хотя бы открыть ей это чувство. Поймёт ли ока, может ли она понять, почему он так молча стоит и смотрит на эту картину?
   — Боюсь, что мне надо немедленно ехать домой, — наконец выговорил он. — Мне будет ужасно недоставать всего этого.
   — Мне тоже. Но, разумеется, вам надо ехать.
   — Итак, — сказал Джолион, протягивая руку.
   Встретившись с ней взглядом, он чуть не поддался нахлынувшему на него чувству.
   — Такова жизнь, — сказал он, — берегите себя, дорогая.
   У него было ощущение, точно ноги его приросли к земле, точно мозг отказывается уводить его прочь от неё. В дверях он обернулся и увидел, как она подняла руку и коснулась кончиков пальцев губами. Он торжественно приподнял шляпу и больше не оборачивался.

VII. ДАРТИ ПРОТИВ ДАРТИ

   Слушание дела Дарти против Дарти о восстановлении миссис Дарти в супружеских правах, относительно которых Уинифрид пребывала в столь глубокой нерешительности, приближалось в порядке естественного убывания срока, оставшегося до дня суда. Очередь до него ещё не дошла, как суд объявил перерыв на рождество, но теперь оно стояло третьим в списке. Уинифрид провела рождественские праздники несколько более светски, чем обычно, надёжно спрятав свои чувства в низко декольтированной груди. Джемс в это рождество был особенно щедр по отношению к ней, изъявляя этим своё сочувствие и радость по поводу приближающегося расторжения её брака с этим «отъявленным негодяем» — чувства, которые переполняли его старое сердце, но которых его старые губы не умели высказать.
   Благодаря исчезновению Дарти падение консолей прошло для него почти незаметно; что же касается скандала, то истинная ненависть, которую он питал к этому субъекту, и все усиливающийся перевес интересов собственности над боязнью огласки в этом истинном Форсайте, готовящемся покинуть мир, способствовали его успокоению, тем более что в его присутствии все (кроме него самого) тщательно воздерживались от каких бы то ни было упоминаний об этом деле. Но его, как юриста и отца, сильно тревожило опасение, как бы Дарти не вздумал вернуться, получив постановление суда. Вот тогда и здравствуйте! Он так боялся этого, что на рождестве, передавая Уинифрид чек на крупную сумму, сказал ей: «Это главным образом для твоего беглеца, чтобы удержать его там». Это значило, конечно, швырять деньги на ветер, но в то же время было своего рода страховкой от банкротства, которое уже не будет висеть над ним, если только состоится развод; и он неотступно допрашивал Уинифрид, пока она не успокоила его, что деньги посланы. Бедная женщина! Ей стоило немалых страданий послать эти деньги, которые должны были перекочевать в сумочку «этой мерзавки»! Сомс, услышав про это, покачал головой. Ведь они имеют дело не со здравомыслящим Форсайтом, который твёрдо держится намеченной цели. Это очень рискованный поступок — послать ему деньги, не зная, как там обстоит дело. Но в суде это произведёт хорошее впечатление, и он позаботится, чтобы Дример использовал это обстоятельство.
   — Интересно, — неожиданно сказал он, — куда отправится этот балет после Аргентины?
   Он никогда не упускал случая напоминать ей об этом, так как знал, что Уинифрид все ещё страдает слабостью если и не к Дарти, то к тому, чтобы не сплетничать о нём публично. Хотя выражать восхищение было не в его натуре, он не мог не признать, что она превосходно держит себя со своими детьми, которые, словно голодные птенцы, требующие пищи, жадно приставали к ней с расспросами об отце, — к тому же Имоджин только что начала выезжать в свет, а Вэл очень нервничал из-за всей этой истории. Сомс чувствовал, что и Уинифрид в этом деле больше всего считалась с Вэлом, потому что она, конечно, любила его больше всех других. Этот мальчишка может помешать разводу, если он вобьёт себе это в голову. И Сомс тщательно старался, чтобы до племянника не дошло, что предварительное судебное разбирательство уже близко. Он даже решился на большее. Он пригласил его обедать в «Смену» и, когда Вэл закурил сигару, заговорил с ним о том, что, по его мнению, было ближе всего сердцу племянника.
   — Я слышал, — сказал он, — что тебе хочется играть в поло в Оксфорде?
   Вэл принял менее небрежную позу.
   — Да, очень, — сказал он.
   — Так вот, — продолжал Сомс, — это очень дорогое удовольствие. Твой дед вряд ли согласится на это, пока у него не будет уверенности, что он избавился от другого постоянного расхода.
   И он замолчал, чтобы посмотреть, понял ли, племянник, что он хотел этим сказать.
   Глаза Вэла спрятались под густыми тёмными ресницами, но его большой рот искривился лёгкой гримасой.
   — Я полагаю, вы имеете в виду папу, — пробормотал он.
   — Да, — сказал Сомс, — боюсь, что это зависит от того, будет ли он по-прежнему для него обузой, или нет.
   И больше он ничего не сказал, предоставив Вэлу подумать об этом.
   Но Вэл в эти дни думал ещё и о серебристо-каурой лошадке и о девушке, которая скакала на ней. Хотя Крум был в городе и мог познакомить его с Цинтией Дарк, стоило только попросить об этом, Вэл не просил; правду сказать, он даже избегал Крума и жил жизнью, которая и самому-то ему казалась удивительной, если исключить счета от портного и из манежа. Мать, сестры и младший брат удивлялись, что он в эти каникулы все только «ходит к товарищам», а вечерами сонный сидит дома. Что бы ему ни предложили, куда бы ни позвали днём, он вечно отвечал одно: «Мне очень жаль, но я обещал пойти к товарищу» и он прибегал к невероятным ухищрениям, чтобы никто не видел, что он выходит из дома и возвращается домой в костюме для верховой езды, пока, наконец, сделавшись членом «Клуба Козла», он не перенёс туда свои костюмы и там уже мог спокойно переодеваться и оттуда катить на взятой напрокат лошади в Ричмонд-парк. Он благоговейно скрывал ото всех своё все усиливающееся чувство. Ни за что в мире не признался бы он «товарищам», к которым он не ходил, в том, что, с точки зрения их и его жизненной философии, должно было казаться просто смешным. Но он не мог помешать тому, что это отбивало у него охоту ко всему другому. Это чувство преграждало ему путь к законным развлечениям молодого человека, наконец-то почувствовавшего себя независимым, превращая его в глазах Крума (можно было в этом не сомневаться) в слюнтяя и молокососа. Все его желания сводились теперь к одному: одеться в самый шикарный костюм для верховой езды и тайком от всех ускакать в Ричмонд и ждать у Робин-ГудГейт, пока не покажется серебристо-каурая лошадка, горделиво и чинно выступая под своей стройной темноволосой всадницей, и по голым, безлиственным просекам они поедут бок о бок, разговаривая не так уж много, иногда пускаясь вскачь наперегонки, иногда спокойно, шагом, взявшись за руки. Дома вечером не раз в минуты откровенности его охватывало искушение рассказать матери, как эта застенчивая, пленительная кузина вкралась в его сердце и «погубила его жизнь». Но горький опыт научил его, что все взрослые старше тридцати пяти лет способны только вмешиваться в чужие дела и все портить. В конце концов он мирился с тем, что ему придётся кончить колледж, а ей начать появляться в свете, прежде чем они смогут пожениться, — к чему же тогда усложнять дело, раз у него есть возможность видеться с ней? Сестры вечно дразнятся и вообще невыносимые создания, а брат ещё того хуже; у него нет никого, с кем бы он мог поделиться своей тайной. А теперь ещё этот проклятый развод! Ведь вот несчастье носить такую редко встречающуюся фамилию! Как хорошо, если бы его фамилия была Гордон, или Скотт, или Говард, или ещё какая-нибудь в этом же роде, самая обыкновенная! Но Дарти — во всём адрес-календаре другого не сыщешь! С таким же успехом можно было носить фамилию Моркин, такая же редкость! Так всё шло своим чередом, но как-то раз в середине января серебристо-каурая лошадка со своей всадницей не явилась в условленный час. Томясь ожиданием на холодном ветру, он думал: подъехать ему к дому или нет? Ведь там может быть Джолли, а воспоминание об их мрачной встрече было ещё совсем свежо. Нельзя же вечно драться с её братом! И он печально вернулся в город и провёл вечер в глубочайшем унынии. Утром за завтраком ему бросилось в глаза, что мать вышла в каком-то необыкновенном платье и в шляпе. Платье было чёрное с ярко-голубой отделкой и большая чёрная шляпа: она выглядела необыкновенно эффектно. Но когда после завтрака она сказала: «Пойди сюда. Вал», и направилась в гостиную, у него ёкнуло сердце. Уинифрид тщательно закрыла за собой дверь и поднесла к губам носовой платочек; вдыхая запах пармской фиалки, которой был надушён платок, Вэл думал: «Неужели она узнала про Холли?»
   Её голос прервал его размышления:
   — Ты сделаешь для меня одну вещь, мой мальчик? Вэл нерешительно усмехнулся.
   — Ты не откажешься поехать со мной сегодня?
   — Мне нужно пойти… — начал Вэл, но что-то в её лице остановило его. — Разве, — сказал он, — у тебя что-нибудь…
   — Да. Мне нужно сегодня ехать в суд.
   Уже! Эта проклятая история, о которой он почти успел забыть, потому что последнее время никто даже не говорил о ней. С чувством ужасной жалости к самому себе он стоял, покусывая кожу около ногтей. Потом, заметив, что у матери кривятся губы, он, точно его что-то толкнуло, сказал:
   — Хорошо, мама, я поеду с тобой. Вот скоты!
   Кто были эти скоты, он не знал, но это слово весьма точно выражало чувства обоих и установило между ними некоторое согласие.
   — Я думаю, мне лучше переодеться, — пробормотал он, спасаясь в свою комнату.
   Он надел другой костюм, высочайший воротничок с жемчужной булавкой в галстуке и свои лучшие серые гетры, помогая себе при этом проклятьями. Поглядевшись в зеркало, он сказал:
   — Будь я проклят, если я чем-нибудь выдам свои чувства! — и спустился вниз.
   У подъезда он увидел дедушкину коляску и мать, закутанную в меха; у неё был такой вид, словно она отправлялась на торжественный приём к лорду-мэру. Они уселись рядом в закрытой коляске, и за всю дорогу до суда Вэл только один раз обмолвился об этом неприятном Деле:
   — Ведь там не будет никаких разговоров об этом жемчуге, мама?
   Пушистые белые хвостики на муфте Уинифрид слегка задрожали.
   — О нет, — сказала она, — сегодня всё будет совершенно безобидно. Твоя бабушка тоже собиралась поехать, но я отговорила её. Я подумала, что ты будешь мне опорой. Ты так мило выглядишь, Вэл. Опусти немножко воротничок сзади — вот так, теперь хорошо.
   — Если они будут запугивать тебя… — начал Вал.
   — Да нет, никто не будет. Я буду держаться спокойно — иначе нельзя.
   — Они не потребуют от меня никаких показаний?
   — Нет, дорогой мой, это все уже улажено, — и она похлопала его по руке.
   Её решительный тон успокоил бурю, клокотавшую в груди Вэла, и он занялся стаскиванием и натягиванием своих перчаток. Он только теперь заметил, что надел не ту пару — эти перчатки не подходили к его гетрам; они должны быть серые, а это была темно-коричневая замша; остаться в них или снять их — он никак не мог решить. Они приехали в самом начале одиннадцатого. Вал никогда ещё не был в суде, и здание произвело на него сильное впечатление.
   — Чёрт возьми! — сказал он, когда они вошли в вестибюль. — Здесь можно было бы устроить целых четыре, даже пять шикарных площадок для тенниса.
   Сомс дожидался их внизу у одной из лестниц.
   — А, вот и вы! — сказал он, не подавая им руки, словно предстоявшее событие делало излишними такого рода формальности. — Первый зал, Хэпперли Браун. Наше дело слушается первым.
   В груди у Вэла поднималось чувство, какое он испытывал, когда ему приходилось бить в крикете, но он с угрюмым видом пошёл за матерью и дядей, стараясь как можно меньше глядеть по сторонам и решив про себя, что здесь пахнет плесенью. Ему казалось, что отовсюду выглядывают какие-то любопытствующие люди, и он потянул Сомса за рукав.
   — Я полагаю, дядя, вы не пустите туда всех этих гнусных репортёров?
   Сомс бросил на него взгляд исподлобья, который в своё время многих вынуждал замолчать.