Страница:
И, отдав таким образом дань кровным узам, он спустился своей юношеской походкой в вестибюль, где младший швейцар закутал его в меховую шубу.
«Не помню, чтобы когда-нибудь дядя Николас не жаловался, что он плохо себя чувствует, — раздумывал Сомс, — и всегда он выглядит так, словно собирается жить вечно! Вот семья! Если судить по нему, у меня впереди ещё тридцать восемь лет здоровья. И я не хочу терять их даром». И, подойдя к зеркалу, он остановился и принялся разглядывать своё лицо. Не считая двух-трех морщинок да трех-четырех седых волосков в подстриженных тёмных усах, разве он постарел больше Ирэн? Во цвете лет и он, и она — в самом расцвете! И странная мысль мелькнула у него. Абсурд! Идиотство! Но мысль возвращалась. И" встревоженный не на шутку, как бываешь встревожен повторным приступом озноба, предвещающим лихорадку, он взошёл на весы и опустился в кресло. Сто пятьдесят четыре фунта! За двадцать лет он не изменился в весе даже на два фунта. Сколько ей лет теперь? Около тридцати семи — ещё не так много, у неё ещё может быть ребёнок, совсем не так много! Тридцать семь минет девятого числа будущего месяца. Он хорошо помнит день её рождения — он всегда свято чтил этот день, даже и тот, последний, незадолго до того, как она бросила его и когда он был уже почти уверен, что она ему изменяет. Четыре раза её день рождения праздновался у него в доме. Он всегда задолго ждал этого дня, потому что его подарки вызывали некоторое подобие благодарности, слабую попытку нежности с её стороны. Правда, за исключением того последнего дня её рождения, когда он впал в искушение и зашёл слишком далеко в своей святости. И он постарался отогнать это воспоминание. Память покрывает трупы поступков ворохом мёртвых листьев, из-под которых они уже только смутно тревожат наши чувства. И внезапно он подумал: «Я мог бы послать ей подарок в день её рождения. В конце концов мы же христиане. А что если я… что если бы мы снова соединились?» И, сидя в кресле на весах, он глубоко вздохнул. Аннет! Да, но между ним и Аннет — неизбежность этого проклятого бракоразводного процесса. И как это все устроить?
«Мужчина всегда может этого добиться, если возьмёт вину на себя», сказал Джолион.
Но зачем ему брать на себя весь этот позор и рисковать всей своей карьерой незыблемого столпа закона? Это несправедливо! Это донкихотство! За все эти двенадцать лет, с тех пор как они разошлись, он не предпринимал никаких шагов, чтобы обрести свою свободу, а теперь уже невозможно выставить в качестве основания для развода её поведение с Босини. Раз он тогда ничего не сделал для того, чтобы разойтись с нею, значит он примирился с этим, хотя бы он и представил теперь какие-нибудь улики, что, впрочем, вряд ли возможно. К тому же его гордость не позволяла ему воспользоваться этим старым инцидентом, он слишком много выстрадал из-за него. Нет! Ничего, кроме нового адюльтера с её стороны, но она это отрицает, и он… он почти верит ей. Петля какая-то! Ну просто петля!
Сомс поднялся с глубокого сиденья красного бархатного кресла с таким чувством, словно у него все свело внутри. Ни за что не уснёшь с таким ощущением! И, надев снова пальто и шляпу, он вышел на улицу и зашагал к центру. На Трафальгар-сквер он заметил какое-то странное движение, какой-то шум, нёсшийся ему навстречу со Стрэнда. Это оказалась орава газетчиков, которые выкрикивали чтото так громко, что нельзя было разобрать ни одного слова. Он остановился, прислушиваясь, один из них подбежал к нему:
— Экстренный выпуск! Ультиматум Кру-угера[28]! Война объявлена!
Сомс купил газету. Действительно, экстренное сообщение! Первой его мыслью было: «Буры хотят погубить себя». Второй: «Все ли я продал, что нужно? Если забыл, кончено — завтра на бирже будет паника». Он проглотил эту мысль, вызывающе тряхнув головой. Этот ультиматум дерзость — он готов потерять деньги скорей, чем согласиться на него. Им нужен урок, и они его получат. Но чтобы управиться с ними, понадобится не меньше трех месяцев. Там и войск-то нет — правительство, как всегда, прозевало. Черт бы побрал этих газетных крыс! Понадобилось будить всех ночью. Точно нельзя было подождать до утра. И он с беспокойством подумал о своём отце. Газетчики будут орать и у него под окнами. Окликнув кэб, он сел в него и приказал везти себя на Парк-Лейн.
Джемс и Эмили только что поднялись в спальню; и Сомс, сообщив Уормсону новость, уже собирался пройти к ним, но остановился, так как ему внезапно пришло в голову спросить:
— Что вы думаете об этом, Уормсон?
Дворецкий перестал водить мягкой щёткой по цилиндру Сомса, слегка наклонил лицо вперёд и сказал, понизив голос:
— Ну что же, сэр, у них, конечно, нет никаких шансов, но я слышал, что они отличные стрелки. У меня сын в Иннискиллингском полку.
— У вас сын, Уормсон? Да что вы, а я даже не знал, что вы женаты.
— Да, сэр. Я никогда не говорю об этом. Я думаю, что его теперь пошлют туда.
Лёгкое удивление, которое почувствовал Сомс, сделав неожиданное открытие, что ему так мало известно о человеке, которого, как ему казалось, он так хорошо знает, тут же растворилось в другом лёгком удивлении, вызванном другим неожиданным открытием, что война может задеть кого-нибудь лично. Родившись в год Крымской кампании, он стал сознательным человеком к тому времени, когда восстание в Индии уже было подавлено; мелкие войны, которые после этого вела Британская империя[29], носили чисто профессиональный характер и нимало не задевали Форсайтов и того, что они представляли в политической жизни страны. Конечно, и эта война не явится исключением. Но он быстро перебрал в уме всех своих родственников. Двое из Хэйменов, он слышал, служат в кавалерии, это приятно, кавалерия — в этом есть что-то благородное; они носят, или это раньше так полагалось, голубые с серебром мундиры и ездят верхом. А Арчибальд, он помнит, как-то однажды вступил в ополченцы, но ему пришлось отказаться от этого из-за отца: Николас тогда поднял такой скандал, что сын попусту время теряет только щеголяет своим мундиром, разрядившись, как павлин. А недавно кто-то говорил, что старший сын молодого Николаса, «очень молодой» Николас, записался в армию добровольцем. «Нет, — думал Сомс, медленно поднимаясь по лестнице, — все это пустяки».
Он остановился на площадке у спальни родителей, раздумывая, стоит ли ему войти и сказать несколько успокоительных слов. Приоткрыв лестничное окно, он прислушался. Гул на Пикадилли — вот все, что было слышно, и с мыслью: «Ну, если эти автомобили расплодятся, это будет несчастье для домовладельцев», он уже собирался пройти выше, в свою комнату, которую для него всегда держали наготове, как вдруг услышал где-то вдалеке хриплый, пронзительный крик газетчика. Так и есть, и сейчас он заорёт около дома! Сомс постучал к матери и вошёл.
Отец сидел на постели, навострив уши, выглядывавшие из-под седых волос, которые Эмили всегда так искусно подстригала. Он сидел румяный и необыкновенно чистый, между белой простыней и подушкой, из которой, как два острия, торчали его высокие, худые плечи, обтянутые ночной сорочкой. Только одни глаза его, серые, недоверчивые, под морщинистыми веками, перебегали от окна к Эмили, которая ходила в капоте по комнате, нажимая на резиновый шар, прикреплённый к флакону. В комнате слабо пахло одеколоном, которым она прыскала.
— Все благополучно! — сказал Сомс. — Это не пожар. Буры объявили войну — вот и все.
Эмили остановилась с пульверизатором в руке.
— О! — только и сказала она и посмотрела на Джемса.
Сомс тоже смотрел на отца. Старик принял это известие не так, как они ожидали: казалось, его захватила какая-то неведомая им мысль.
— Гм! — внезапно пробормотал он. — Я уж не доживу и не увижу конца этого.
— Глупости, Джемс! К рождеству все кончится.
— Что ты понимаешь в этом? — сердито возразил Джемс. — Приятный сюрприз, нечего сказать, да ещё в такой поздний час. — Он погрузился в молчание, а жена и сын точно заворожённые ждали, что вот он сейчас скажет: «Не знаю, ничего не могу сказать, я знал, чем все это кончится». Но он ничего не говорил. Серые глаза его блуждали, по-видимому не замечая никого в комнате. Затем под простыней произошло какое-то движение, и внезапно колени его высоко поднялись. — Им нужно послать туда Робертса[30]. Все это Гладстон заварил со своей Маджубой.
Оба слушателя заметили что-то не совсем обычное в его голосе, что-то похожее на настоящее, живое волнение. Как будто он говорил: «Я никогда больше не увижу мою родину мирной и спокойной. Я умру, не дождавшись конца, прежде чем узнаю, что мы победили». И хотя оба они чувствовали, что Джемсу нельзя позволять волноваться, они были растроганы. Сомс подошёл к кровати и погладил отца по руке, которая лежала поверх простыни, длинная, вся покрытая сетью жил.
— Попомните мои слова! — сказал Джемс. — Консоли! теперь упадут до номинала, а у Вэла хватит ума пойти записаться добровольцем.
— Да будет тебе. Джемс! — воскликнула Эмили. — Ты так говоришь, будто и правда есть какая-то опасность!
Её ровный голос на время успокоил Джемса.
— Да, да, — пробормотал он, — я вам говорил, чем все это кончится. Ну, не знаю, конечно, — мне никогда ничего не рассказывают. Ты сегодня здесь ночуешь, мой мальчик?
Кризис миновал, он теперь придёт в нормальное для него состояние тихой тревоги; и Сомс, уверив отца, что он останется ночевать здесь, пожал ему руку и направился в свою комнату.
На следующий день у Тимоти собралось столько гостей, сколько не собиралось уже много лет. В дни такого рода национальных потрясений, правда, не пойти туда было почти невозможно. Не то чтобы в событиях чувствовалась какая-нибудь опасность, нет, её было ровно столько, чтобы ощущать необходимость уверять друг друга, что никакой опасности нет.
Николас явился спозаранку. Он видел Сомса накануне вечером — Сомс говорил, что войны не избежать. Этот старикашка Крюгер просто спятил, ему ведь семьдесят пять лет, по меньшей мере (Николасу было восемьдесят два). Что говорит Тимоти? У него ведь тогда что-то вроде удара было, после Маджубы. Захватчики эти буры. Темноволосая Фрэнси, явившаяся вслед за ним, сейчас же, из свойственного ей духа противоречия, подобающего независимо мыслящей дочери Роджера, подхватила:
— Сучок в чужом глазу, дядя Николае! А уитлендеры[31] разве не почище будут? — новое выражение, заимствованное ею, как говорили, у её брата Джорджа.
Тётя Джули нашла, что Фрэнси не следует говорить такие вещи. Сын дорогой миссис Мак-Эндер Чарли МакЭндер — уитлендер, а уж его никак нельзя назвать захватчиком. На это Фрэнси отпустила одно из своих «словечек», не совсем приличных, но бывших у неё в большом ходу:
— У него отец шотландец, а мать гадюка.
Тётя Джули заткнула уши, но слишком поздно, а тётя Эстер улыбнулась; что же касается дяди Николаев — он надулся: остроты, исходившие не от него, он недолюбливал. Как раз в эту минуту вошла Мэрией Туитимен и немедленно следом за нею молодой Николае. Увидев сына, Николае поднялся.
— Ну, мне пора, — сказал он. — Вот Ник вам расскажет, чем кончатся скачки.
И, отпустив эту остроту по адресу своего старшего сына, который, будучи оплотом всяческих гарантий и директором страхового общества, был привержен к спорту не более, чем его отец, он вышел. Милый Николас! Какие же это скачки! Или это одна из его шуточек? Удивительный человек, и как сохранился! Сколько кусков сахару дорогой Мэрией? А как поживают Джайлс и Джесс? Тётя Джули выразила опасение, что теперь королевской кавалерии будет много хлопот, нужно будет охранять побережье, хотя, конечно, у буров нет кораблей. Но ведь никто не знает, на что окажутся способны французы, особенно после этой ужасной истории с Фашодой[32], которая так напугала Тимоти, что он потом несколько месяцев не покупал никаких бумаг. Но как вам нравится эта ужасная неблагодарность буров после всего, что для них сделано: посадить д-ра Джемсона[33] в тюрьму — миссис Мак-Эндер говорила, он такой симпатичный. А сэра Альфреда Мильнера[34] послали для переговоров с ними — ну, это такой умница. И что им только нужно, понять нельзя!
Но в этот самый момент произошла одна из тех сенсаций, которые так ценились у Тимоти и которым великие события подчас способствуют.
— Мисс Джун Форсайт.
Тётя Джули и тётя Эстер — обе сразу поднялись со своих мест, дрожа от давно заглохшей обиды, захлёбываясь от переполнявшего их чувства старой привязанности и гордости, что вот она всё-таки возвратилась, блудная дочь! Какой сюрприз! Милочка Джун, после стольких лет! Да как она хорошо выглядит! Ни капельки не изменилась! Они чуть-чуть было не спросили её: «А как здоровье дорогого дедушки?» — забыв в этот ошеломляющий момент, что бедный дорогой Джолион вот уж семь лет, как лежит в могиле.
Всегда самая смелая и прямодушная из всех Форсайтов, с решительным подбородком, живыми глазами и огненной копной волос, маленькая, хрупкая Джун села на позолоченный стул с бисерным сиденьем, словно вовсе и не проходило этих десяти лет с тех пор, как она была здесь, десяти лет странствований, независимости и служения «несчастненьким». Последние её протеже были все исключительно скульпторы, художники, граверы, отчего её раздражение на Форсайтов и их безнадёжно антихудожественные вкусы только усилилось. Правду сказать, она почти перестала верить в то, что родственники её действительно существуют, и теперь оглядывалась кругом с какой-то вызывающей непосредственностью, чем приводила гостей в явное смущение. Она совсем не ожидала увидеть здесь кого-нибудь, кроме своих бедных старушек. А почему ей пришло в голову навестить их, она и сама не совсем понимала, просто по дороге с Оксфорд-стрит в студию на Лэтимер-Род она вдруг с угрызением совести вспомнила о них, как о двух «несчастненьких», которых она совсем забросила.
Тётя Джули первая нарушала молчание:
— Мы сейчас только что говорили, дорогая, что за ужас с этими бурами. И какой наглый старикашка этот Крюгер!
— Наглый? — сказала Джун. — А я считаю, что он совершенно прав. С какой стати мы вмешиваемся в их дела? Если он выставит всех этих гнусных уитлендеров, так им и надо. Они только наживаются там.
Молчание, последовавшее за этой новой сенсацией, нарушила Фрэнси.
— Как? Вы, значит, бурофилка? (Несомненно, это выражение применялось впервые.)
— Почему, собственно, мы не можем оставить их в покое? — воскликнула Джун, и в ту же минуту горничная, открыв дверь, сказала:
— Мистер Сомс Форсайт.
Сенсация за сенсацией! Приветствия отошли на задний план, так как все с любопытством выжидали, как состоится встреча между Сомсом и Джун; существовали коварные предположения, если не твёрдая уверенность, что они не встречались со времени этой прискорбной истории её жениха Босини с женой Сомса. Все видели, как они едва пожали друг другу руку, покосившись друг на друга одним уголком глаза. Тётя Джули сейчас же пришла на выручку.
— Милочка Джун такая оригиналка. Вообрази, Сомс, она считает, что буров не за что осуждать.
— Они хотят только сохранить свою независимость, — сказала Джун. Почему им этого нельзя?
— Хотя бы потому, — ответил Сомс со своей несколько кривой усмешкой, — что они согласились на наш суверенитет.
— Суверенитет! — повторила Джун сердито. — Вряд ли бы нам понравился чей-нибудь суверенитет.
— Они получили при этом некоторые материальные выгоды; договор остаётся договором.
— Договоры не всегда бывают справедливы, — вспыхнула Джун, — и если они несправедливы, их нужно разрывать. Буры гораздо слабее нас, Мы могли бы позволить себе быть более великодушными.
Сомс фыркнул.
— Ну, это уж пустая чувствительность, — сказал он.
Тётя Эстер, которая больше всего боялась всяких споров, повернулась к ним и безапелляционно заявила:
— Какая чудная погода держится для октября месяца.
Но отвлечь Джун было не так-то легко.
— Не знаю, почему нужно издеваться над чувствами. По-моему, это лучшее, что есть в мире.
Она вызывающе посмотрела вокруг, и тёте Джули снова пришлось вмешаться:
— Ты, Сомс, за последнее время покупал новые картины?
Её неподражаемая способность попадать на неудачные темы не изменила ей и теперь. Сомс вспыхнул. Назвать картины, которые он недавно приобрёл, значило подвергнуться граду насмешек. Всем было известно пристрастие Джун к неоперившимся гениям и её презрение к «знаменитостям», если только не она способствовала их успеху.
— Кое-что купил, — пробормотал он.
Но выражение лица Джун изменилось. Форсайт в ней почуял некоторые возможности: почему бы Сомсу не купить две-три картины Эрика Коббли — её последнего «несчастненького»! И она тотчас же повела атаку, Знает ли Сомс его работы? Они совершенно изумительны. Это восходящая звезда.
О да, Сомс знает его работы. По его мнению, это мазня, которая никогда не будет иметь успеха у публики.
Джун вспылила.
— Конечно, не будет, это самое последнее, чего может желать художник. Я думала, вы ценитель искусства, а не оценщик с аукциона…
— Ну конечно Сомс ценитель, — поспешно вмешалась тётя Джули, — у него замечательный вкус, он может заранее предсказать, что будет иметь успех.
— О! — простонала Джун и вскочила с вышитого бисером стула — Я ненавижу это мерило успеха. Неужели люди не могут покупать вещи просто потому, что они им нравятся?
— Вы хотите сказать, потому что они вам нравятся? — заметила Фрэнси.
В последовавшей за этим паузе всем было слышно, как молодой Николае мягко сказал, что Вайолет (его четвёртая) берет уроки пастели; он, правда, не знает, не уверен, есть ли в этом смысл.
— До свидания, тётечка, — сказала Джун, — мне пора идти.
И, поцеловав тёток, она вызывающе окинула взглядом гостиную, ещё раз сказала: «До свидания» — и вышла. Казалось, ветер пронёсся по комнате следом за нею, словно все сразу вздохнули.
Но, прежде чем кто-нибудь успел вымолвить слово, произошла третья сенсация:
— Мистер Джемс Форсайт.
Джемс вошёл, слегка опираясь на палку, закутанный в меховую шубу, которая придавала ему неестественную полноту.
Все встали. Джемс был такой старый, и он не появлялся у Тимоти уже около двух лет.
— Здесь жарко, — сказал он.
Сомс помог ему снять шубу и невольно восхитился тем необыкновенным лоском, каким отличалась вся фигура отца. Джемс сел — сплошные колени" локти, сюртук и длинные седые бакенбарды.
— Что это значит? — спросил он.
Хотя в его словах не было никакого явного смысла, все поняли, что он подразумевает Джун. Его глаза испытующе скользнули по лицу сына.
— Я решил приехать и сам все узнать. Что они ответили Крюгеру?
Сомс развернул вечернюю газету и прочёл заголовок: «Правительство будет действовать без промедления — война началась».
— Ах! — сказал Джемс. — Я боялся, что они отступятся, увильнут, как тогда Гладстон. На этот раз мы разделаемся с этими людишками.
Все смотрели на него поражённые. Джемс! Вечно суетливый, нервный, беспокойный Джемс с его постоянным: "Я вам говорил, чем это кончится! ", с его пессимизмом и осторожностью в делах! Было что-то зловещее в такой решительности этого самого старого из всех живых Форсайтов.
— Где Тимоти? — спросил Джемс. — Ему следовало бы поинтересоваться этим.
Тётя Джули сказала, что она не знает. Тимоти сегодня за завтраком был что-то неразговорчив. Тётя Эстер встала и тихонько вышла из комнаты, а Фрэнси не без лукавства заметила:
— Буры — крепкий орешек, дядя Джемс, сразу не раскусить.
— Гм! — сказал Джемс. — Откуда у вас такие сведения? Мне никто ничего не рассказывает.
Молодой Николае своим кротким голосом сказал, что Ник (его старший) проходит теперь регулярный курс военного обучения.
— А! — пробормотал Джемс и уставился в одну точку — мысли его перенеслись на Вэла. — Ему надо думать о матери, — сказал он, — некогда ему заниматься военным обучением и всем этим, с таким отцом.
Это загадочное изречение повергло всех в полное молчание, пока он снова не заговорил.
— А Джун зачем приходила? — и его глаза подозрительно обвели всех присутствующих по очереди. — Её отец теперь богатый человек.
Разговор перешёл на Джолиона — когда кто его видел последний раз. Предполагали, что он ездит за границу и что у него теперь обширное знакомство с тех пор, как умерла его жена; его акварели имеют успех, и вообще он теперь процветает. Фрэнси даже откровенно заявила:
— Я бы хотела его повидать; он был очень славный.
Тётя Джули вспомнила, как он однажды заснул на диване, где сейчас сидит Джемс. Он всегда был очень мил. Не правда ли? Как находит Сомс?
Зная, что Джолион попечитель Ирэн, все почувствовали рискованность этого вопроса и с интересом уста" вились на Сомса. Слабая краска выступила у него на щеках.
— Он поседел, — сказал он.
Да неужели? Сомс видел его? Сомс кивнул, и краска сбежала с его щёк.
Джемс вдруг сказал:
— Ну, я не знаю, не могу ничего сказать.
Это так точно выражало всеобщее ощущение, будто за всем что-то кроется, что никто не возразил. Но в этот момент вернулась тётя Эстер.
— Тимоти, — сказала она тихим голосом, — Тимоти купил карту, и он вколол… он вколол в неё три флажка.
Тимоти вколол… Вздох пронёсся по гостиной. Ну, если Тимоти уже вколол три флажка — ого! Это показывает, на что способна нация, когда её терпение истощится. Теперь война все равно что выиграна.
XIII. ДЖОЛИОН НАЧИНАЕТ ПОНИМАТЬ, ЧТО С НИМ ПРОИСХОДИТ
«Не помню, чтобы когда-нибудь дядя Николас не жаловался, что он плохо себя чувствует, — раздумывал Сомс, — и всегда он выглядит так, словно собирается жить вечно! Вот семья! Если судить по нему, у меня впереди ещё тридцать восемь лет здоровья. И я не хочу терять их даром». И, подойдя к зеркалу, он остановился и принялся разглядывать своё лицо. Не считая двух-трех морщинок да трех-четырех седых волосков в подстриженных тёмных усах, разве он постарел больше Ирэн? Во цвете лет и он, и она — в самом расцвете! И странная мысль мелькнула у него. Абсурд! Идиотство! Но мысль возвращалась. И" встревоженный не на шутку, как бываешь встревожен повторным приступом озноба, предвещающим лихорадку, он взошёл на весы и опустился в кресло. Сто пятьдесят четыре фунта! За двадцать лет он не изменился в весе даже на два фунта. Сколько ей лет теперь? Около тридцати семи — ещё не так много, у неё ещё может быть ребёнок, совсем не так много! Тридцать семь минет девятого числа будущего месяца. Он хорошо помнит день её рождения — он всегда свято чтил этот день, даже и тот, последний, незадолго до того, как она бросила его и когда он был уже почти уверен, что она ему изменяет. Четыре раза её день рождения праздновался у него в доме. Он всегда задолго ждал этого дня, потому что его подарки вызывали некоторое подобие благодарности, слабую попытку нежности с её стороны. Правда, за исключением того последнего дня её рождения, когда он впал в искушение и зашёл слишком далеко в своей святости. И он постарался отогнать это воспоминание. Память покрывает трупы поступков ворохом мёртвых листьев, из-под которых они уже только смутно тревожат наши чувства. И внезапно он подумал: «Я мог бы послать ей подарок в день её рождения. В конце концов мы же христиане. А что если я… что если бы мы снова соединились?» И, сидя в кресле на весах, он глубоко вздохнул. Аннет! Да, но между ним и Аннет — неизбежность этого проклятого бракоразводного процесса. И как это все устроить?
«Мужчина всегда может этого добиться, если возьмёт вину на себя», сказал Джолион.
Но зачем ему брать на себя весь этот позор и рисковать всей своей карьерой незыблемого столпа закона? Это несправедливо! Это донкихотство! За все эти двенадцать лет, с тех пор как они разошлись, он не предпринимал никаких шагов, чтобы обрести свою свободу, а теперь уже невозможно выставить в качестве основания для развода её поведение с Босини. Раз он тогда ничего не сделал для того, чтобы разойтись с нею, значит он примирился с этим, хотя бы он и представил теперь какие-нибудь улики, что, впрочем, вряд ли возможно. К тому же его гордость не позволяла ему воспользоваться этим старым инцидентом, он слишком много выстрадал из-за него. Нет! Ничего, кроме нового адюльтера с её стороны, но она это отрицает, и он… он почти верит ей. Петля какая-то! Ну просто петля!
Сомс поднялся с глубокого сиденья красного бархатного кресла с таким чувством, словно у него все свело внутри. Ни за что не уснёшь с таким ощущением! И, надев снова пальто и шляпу, он вышел на улицу и зашагал к центру. На Трафальгар-сквер он заметил какое-то странное движение, какой-то шум, нёсшийся ему навстречу со Стрэнда. Это оказалась орава газетчиков, которые выкрикивали чтото так громко, что нельзя было разобрать ни одного слова. Он остановился, прислушиваясь, один из них подбежал к нему:
— Экстренный выпуск! Ультиматум Кру-угера[28]! Война объявлена!
Сомс купил газету. Действительно, экстренное сообщение! Первой его мыслью было: «Буры хотят погубить себя». Второй: «Все ли я продал, что нужно? Если забыл, кончено — завтра на бирже будет паника». Он проглотил эту мысль, вызывающе тряхнув головой. Этот ультиматум дерзость — он готов потерять деньги скорей, чем согласиться на него. Им нужен урок, и они его получат. Но чтобы управиться с ними, понадобится не меньше трех месяцев. Там и войск-то нет — правительство, как всегда, прозевало. Черт бы побрал этих газетных крыс! Понадобилось будить всех ночью. Точно нельзя было подождать до утра. И он с беспокойством подумал о своём отце. Газетчики будут орать и у него под окнами. Окликнув кэб, он сел в него и приказал везти себя на Парк-Лейн.
Джемс и Эмили только что поднялись в спальню; и Сомс, сообщив Уормсону новость, уже собирался пройти к ним, но остановился, так как ему внезапно пришло в голову спросить:
— Что вы думаете об этом, Уормсон?
Дворецкий перестал водить мягкой щёткой по цилиндру Сомса, слегка наклонил лицо вперёд и сказал, понизив голос:
— Ну что же, сэр, у них, конечно, нет никаких шансов, но я слышал, что они отличные стрелки. У меня сын в Иннискиллингском полку.
— У вас сын, Уормсон? Да что вы, а я даже не знал, что вы женаты.
— Да, сэр. Я никогда не говорю об этом. Я думаю, что его теперь пошлют туда.
Лёгкое удивление, которое почувствовал Сомс, сделав неожиданное открытие, что ему так мало известно о человеке, которого, как ему казалось, он так хорошо знает, тут же растворилось в другом лёгком удивлении, вызванном другим неожиданным открытием, что война может задеть кого-нибудь лично. Родившись в год Крымской кампании, он стал сознательным человеком к тому времени, когда восстание в Индии уже было подавлено; мелкие войны, которые после этого вела Британская империя[29], носили чисто профессиональный характер и нимало не задевали Форсайтов и того, что они представляли в политической жизни страны. Конечно, и эта война не явится исключением. Но он быстро перебрал в уме всех своих родственников. Двое из Хэйменов, он слышал, служат в кавалерии, это приятно, кавалерия — в этом есть что-то благородное; они носят, или это раньше так полагалось, голубые с серебром мундиры и ездят верхом. А Арчибальд, он помнит, как-то однажды вступил в ополченцы, но ему пришлось отказаться от этого из-за отца: Николас тогда поднял такой скандал, что сын попусту время теряет только щеголяет своим мундиром, разрядившись, как павлин. А недавно кто-то говорил, что старший сын молодого Николаса, «очень молодой» Николас, записался в армию добровольцем. «Нет, — думал Сомс, медленно поднимаясь по лестнице, — все это пустяки».
Он остановился на площадке у спальни родителей, раздумывая, стоит ли ему войти и сказать несколько успокоительных слов. Приоткрыв лестничное окно, он прислушался. Гул на Пикадилли — вот все, что было слышно, и с мыслью: «Ну, если эти автомобили расплодятся, это будет несчастье для домовладельцев», он уже собирался пройти выше, в свою комнату, которую для него всегда держали наготове, как вдруг услышал где-то вдалеке хриплый, пронзительный крик газетчика. Так и есть, и сейчас он заорёт около дома! Сомс постучал к матери и вошёл.
Отец сидел на постели, навострив уши, выглядывавшие из-под седых волос, которые Эмили всегда так искусно подстригала. Он сидел румяный и необыкновенно чистый, между белой простыней и подушкой, из которой, как два острия, торчали его высокие, худые плечи, обтянутые ночной сорочкой. Только одни глаза его, серые, недоверчивые, под морщинистыми веками, перебегали от окна к Эмили, которая ходила в капоте по комнате, нажимая на резиновый шар, прикреплённый к флакону. В комнате слабо пахло одеколоном, которым она прыскала.
— Все благополучно! — сказал Сомс. — Это не пожар. Буры объявили войну — вот и все.
Эмили остановилась с пульверизатором в руке.
— О! — только и сказала она и посмотрела на Джемса.
Сомс тоже смотрел на отца. Старик принял это известие не так, как они ожидали: казалось, его захватила какая-то неведомая им мысль.
— Гм! — внезапно пробормотал он. — Я уж не доживу и не увижу конца этого.
— Глупости, Джемс! К рождеству все кончится.
— Что ты понимаешь в этом? — сердито возразил Джемс. — Приятный сюрприз, нечего сказать, да ещё в такой поздний час. — Он погрузился в молчание, а жена и сын точно заворожённые ждали, что вот он сейчас скажет: «Не знаю, ничего не могу сказать, я знал, чем все это кончится». Но он ничего не говорил. Серые глаза его блуждали, по-видимому не замечая никого в комнате. Затем под простыней произошло какое-то движение, и внезапно колени его высоко поднялись. — Им нужно послать туда Робертса[30]. Все это Гладстон заварил со своей Маджубой.
Оба слушателя заметили что-то не совсем обычное в его голосе, что-то похожее на настоящее, живое волнение. Как будто он говорил: «Я никогда больше не увижу мою родину мирной и спокойной. Я умру, не дождавшись конца, прежде чем узнаю, что мы победили». И хотя оба они чувствовали, что Джемсу нельзя позволять волноваться, они были растроганы. Сомс подошёл к кровати и погладил отца по руке, которая лежала поверх простыни, длинная, вся покрытая сетью жил.
— Попомните мои слова! — сказал Джемс. — Консоли! теперь упадут до номинала, а у Вэла хватит ума пойти записаться добровольцем.
— Да будет тебе. Джемс! — воскликнула Эмили. — Ты так говоришь, будто и правда есть какая-то опасность!
Её ровный голос на время успокоил Джемса.
— Да, да, — пробормотал он, — я вам говорил, чем все это кончится. Ну, не знаю, конечно, — мне никогда ничего не рассказывают. Ты сегодня здесь ночуешь, мой мальчик?
Кризис миновал, он теперь придёт в нормальное для него состояние тихой тревоги; и Сомс, уверив отца, что он останется ночевать здесь, пожал ему руку и направился в свою комнату.
На следующий день у Тимоти собралось столько гостей, сколько не собиралось уже много лет. В дни такого рода национальных потрясений, правда, не пойти туда было почти невозможно. Не то чтобы в событиях чувствовалась какая-нибудь опасность, нет, её было ровно столько, чтобы ощущать необходимость уверять друг друга, что никакой опасности нет.
Николас явился спозаранку. Он видел Сомса накануне вечером — Сомс говорил, что войны не избежать. Этот старикашка Крюгер просто спятил, ему ведь семьдесят пять лет, по меньшей мере (Николасу было восемьдесят два). Что говорит Тимоти? У него ведь тогда что-то вроде удара было, после Маджубы. Захватчики эти буры. Темноволосая Фрэнси, явившаяся вслед за ним, сейчас же, из свойственного ей духа противоречия, подобающего независимо мыслящей дочери Роджера, подхватила:
— Сучок в чужом глазу, дядя Николае! А уитлендеры[31] разве не почище будут? — новое выражение, заимствованное ею, как говорили, у её брата Джорджа.
Тётя Джули нашла, что Фрэнси не следует говорить такие вещи. Сын дорогой миссис Мак-Эндер Чарли МакЭндер — уитлендер, а уж его никак нельзя назвать захватчиком. На это Фрэнси отпустила одно из своих «словечек», не совсем приличных, но бывших у неё в большом ходу:
— У него отец шотландец, а мать гадюка.
Тётя Джули заткнула уши, но слишком поздно, а тётя Эстер улыбнулась; что же касается дяди Николаев — он надулся: остроты, исходившие не от него, он недолюбливал. Как раз в эту минуту вошла Мэрией Туитимен и немедленно следом за нею молодой Николае. Увидев сына, Николае поднялся.
— Ну, мне пора, — сказал он. — Вот Ник вам расскажет, чем кончатся скачки.
И, отпустив эту остроту по адресу своего старшего сына, который, будучи оплотом всяческих гарантий и директором страхового общества, был привержен к спорту не более, чем его отец, он вышел. Милый Николас! Какие же это скачки! Или это одна из его шуточек? Удивительный человек, и как сохранился! Сколько кусков сахару дорогой Мэрией? А как поживают Джайлс и Джесс? Тётя Джули выразила опасение, что теперь королевской кавалерии будет много хлопот, нужно будет охранять побережье, хотя, конечно, у буров нет кораблей. Но ведь никто не знает, на что окажутся способны французы, особенно после этой ужасной истории с Фашодой[32], которая так напугала Тимоти, что он потом несколько месяцев не покупал никаких бумаг. Но как вам нравится эта ужасная неблагодарность буров после всего, что для них сделано: посадить д-ра Джемсона[33] в тюрьму — миссис Мак-Эндер говорила, он такой симпатичный. А сэра Альфреда Мильнера[34] послали для переговоров с ними — ну, это такой умница. И что им только нужно, понять нельзя!
Но в этот самый момент произошла одна из тех сенсаций, которые так ценились у Тимоти и которым великие события подчас способствуют.
— Мисс Джун Форсайт.
Тётя Джули и тётя Эстер — обе сразу поднялись со своих мест, дрожа от давно заглохшей обиды, захлёбываясь от переполнявшего их чувства старой привязанности и гордости, что вот она всё-таки возвратилась, блудная дочь! Какой сюрприз! Милочка Джун, после стольких лет! Да как она хорошо выглядит! Ни капельки не изменилась! Они чуть-чуть было не спросили её: «А как здоровье дорогого дедушки?» — забыв в этот ошеломляющий момент, что бедный дорогой Джолион вот уж семь лет, как лежит в могиле.
Всегда самая смелая и прямодушная из всех Форсайтов, с решительным подбородком, живыми глазами и огненной копной волос, маленькая, хрупкая Джун села на позолоченный стул с бисерным сиденьем, словно вовсе и не проходило этих десяти лет с тех пор, как она была здесь, десяти лет странствований, независимости и служения «несчастненьким». Последние её протеже были все исключительно скульпторы, художники, граверы, отчего её раздражение на Форсайтов и их безнадёжно антихудожественные вкусы только усилилось. Правду сказать, она почти перестала верить в то, что родственники её действительно существуют, и теперь оглядывалась кругом с какой-то вызывающей непосредственностью, чем приводила гостей в явное смущение. Она совсем не ожидала увидеть здесь кого-нибудь, кроме своих бедных старушек. А почему ей пришло в голову навестить их, она и сама не совсем понимала, просто по дороге с Оксфорд-стрит в студию на Лэтимер-Род она вдруг с угрызением совести вспомнила о них, как о двух «несчастненьких», которых она совсем забросила.
Тётя Джули первая нарушала молчание:
— Мы сейчас только что говорили, дорогая, что за ужас с этими бурами. И какой наглый старикашка этот Крюгер!
— Наглый? — сказала Джун. — А я считаю, что он совершенно прав. С какой стати мы вмешиваемся в их дела? Если он выставит всех этих гнусных уитлендеров, так им и надо. Они только наживаются там.
Молчание, последовавшее за этой новой сенсацией, нарушила Фрэнси.
— Как? Вы, значит, бурофилка? (Несомненно, это выражение применялось впервые.)
— Почему, собственно, мы не можем оставить их в покое? — воскликнула Джун, и в ту же минуту горничная, открыв дверь, сказала:
— Мистер Сомс Форсайт.
Сенсация за сенсацией! Приветствия отошли на задний план, так как все с любопытством выжидали, как состоится встреча между Сомсом и Джун; существовали коварные предположения, если не твёрдая уверенность, что они не встречались со времени этой прискорбной истории её жениха Босини с женой Сомса. Все видели, как они едва пожали друг другу руку, покосившись друг на друга одним уголком глаза. Тётя Джули сейчас же пришла на выручку.
— Милочка Джун такая оригиналка. Вообрази, Сомс, она считает, что буров не за что осуждать.
— Они хотят только сохранить свою независимость, — сказала Джун. Почему им этого нельзя?
— Хотя бы потому, — ответил Сомс со своей несколько кривой усмешкой, — что они согласились на наш суверенитет.
— Суверенитет! — повторила Джун сердито. — Вряд ли бы нам понравился чей-нибудь суверенитет.
— Они получили при этом некоторые материальные выгоды; договор остаётся договором.
— Договоры не всегда бывают справедливы, — вспыхнула Джун, — и если они несправедливы, их нужно разрывать. Буры гораздо слабее нас, Мы могли бы позволить себе быть более великодушными.
Сомс фыркнул.
— Ну, это уж пустая чувствительность, — сказал он.
Тётя Эстер, которая больше всего боялась всяких споров, повернулась к ним и безапелляционно заявила:
— Какая чудная погода держится для октября месяца.
Но отвлечь Джун было не так-то легко.
— Не знаю, почему нужно издеваться над чувствами. По-моему, это лучшее, что есть в мире.
Она вызывающе посмотрела вокруг, и тёте Джули снова пришлось вмешаться:
— Ты, Сомс, за последнее время покупал новые картины?
Её неподражаемая способность попадать на неудачные темы не изменила ей и теперь. Сомс вспыхнул. Назвать картины, которые он недавно приобрёл, значило подвергнуться граду насмешек. Всем было известно пристрастие Джун к неоперившимся гениям и её презрение к «знаменитостям», если только не она способствовала их успеху.
— Кое-что купил, — пробормотал он.
Но выражение лица Джун изменилось. Форсайт в ней почуял некоторые возможности: почему бы Сомсу не купить две-три картины Эрика Коббли — её последнего «несчастненького»! И она тотчас же повела атаку, Знает ли Сомс его работы? Они совершенно изумительны. Это восходящая звезда.
О да, Сомс знает его работы. По его мнению, это мазня, которая никогда не будет иметь успеха у публики.
Джун вспылила.
— Конечно, не будет, это самое последнее, чего может желать художник. Я думала, вы ценитель искусства, а не оценщик с аукциона…
— Ну конечно Сомс ценитель, — поспешно вмешалась тётя Джули, — у него замечательный вкус, он может заранее предсказать, что будет иметь успех.
— О! — простонала Джун и вскочила с вышитого бисером стула — Я ненавижу это мерило успеха. Неужели люди не могут покупать вещи просто потому, что они им нравятся?
— Вы хотите сказать, потому что они вам нравятся? — заметила Фрэнси.
В последовавшей за этим паузе всем было слышно, как молодой Николае мягко сказал, что Вайолет (его четвёртая) берет уроки пастели; он, правда, не знает, не уверен, есть ли в этом смысл.
— До свидания, тётечка, — сказала Джун, — мне пора идти.
И, поцеловав тёток, она вызывающе окинула взглядом гостиную, ещё раз сказала: «До свидания» — и вышла. Казалось, ветер пронёсся по комнате следом за нею, словно все сразу вздохнули.
Но, прежде чем кто-нибудь успел вымолвить слово, произошла третья сенсация:
— Мистер Джемс Форсайт.
Джемс вошёл, слегка опираясь на палку, закутанный в меховую шубу, которая придавала ему неестественную полноту.
Все встали. Джемс был такой старый, и он не появлялся у Тимоти уже около двух лет.
— Здесь жарко, — сказал он.
Сомс помог ему снять шубу и невольно восхитился тем необыкновенным лоском, каким отличалась вся фигура отца. Джемс сел — сплошные колени" локти, сюртук и длинные седые бакенбарды.
— Что это значит? — спросил он.
Хотя в его словах не было никакого явного смысла, все поняли, что он подразумевает Джун. Его глаза испытующе скользнули по лицу сына.
— Я решил приехать и сам все узнать. Что они ответили Крюгеру?
Сомс развернул вечернюю газету и прочёл заголовок: «Правительство будет действовать без промедления — война началась».
— Ах! — сказал Джемс. — Я боялся, что они отступятся, увильнут, как тогда Гладстон. На этот раз мы разделаемся с этими людишками.
Все смотрели на него поражённые. Джемс! Вечно суетливый, нервный, беспокойный Джемс с его постоянным: "Я вам говорил, чем это кончится! ", с его пессимизмом и осторожностью в делах! Было что-то зловещее в такой решительности этого самого старого из всех живых Форсайтов.
— Где Тимоти? — спросил Джемс. — Ему следовало бы поинтересоваться этим.
Тётя Джули сказала, что она не знает. Тимоти сегодня за завтраком был что-то неразговорчив. Тётя Эстер встала и тихонько вышла из комнаты, а Фрэнси не без лукавства заметила:
— Буры — крепкий орешек, дядя Джемс, сразу не раскусить.
— Гм! — сказал Джемс. — Откуда у вас такие сведения? Мне никто ничего не рассказывает.
Молодой Николае своим кротким голосом сказал, что Ник (его старший) проходит теперь регулярный курс военного обучения.
— А! — пробормотал Джемс и уставился в одну точку — мысли его перенеслись на Вэла. — Ему надо думать о матери, — сказал он, — некогда ему заниматься военным обучением и всем этим, с таким отцом.
Это загадочное изречение повергло всех в полное молчание, пока он снова не заговорил.
— А Джун зачем приходила? — и его глаза подозрительно обвели всех присутствующих по очереди. — Её отец теперь богатый человек.
Разговор перешёл на Джолиона — когда кто его видел последний раз. Предполагали, что он ездит за границу и что у него теперь обширное знакомство с тех пор, как умерла его жена; его акварели имеют успех, и вообще он теперь процветает. Фрэнси даже откровенно заявила:
— Я бы хотела его повидать; он был очень славный.
Тётя Джули вспомнила, как он однажды заснул на диване, где сейчас сидит Джемс. Он всегда был очень мил. Не правда ли? Как находит Сомс?
Зная, что Джолион попечитель Ирэн, все почувствовали рискованность этого вопроса и с интересом уста" вились на Сомса. Слабая краска выступила у него на щеках.
— Он поседел, — сказал он.
Да неужели? Сомс видел его? Сомс кивнул, и краска сбежала с его щёк.
Джемс вдруг сказал:
— Ну, я не знаю, не могу ничего сказать.
Это так точно выражало всеобщее ощущение, будто за всем что-то кроется, что никто не возразил. Но в этот момент вернулась тётя Эстер.
— Тимоти, — сказала она тихим голосом, — Тимоти купил карту, и он вколол… он вколол в неё три флажка.
Тимоти вколол… Вздох пронёсся по гостиной. Ну, если Тимоти уже вколол три флажка — ого! Это показывает, на что способна нация, когда её терпение истощится. Теперь война все равно что выиграна.
XIII. ДЖОЛИОН НАЧИНАЕТ ПОНИМАТЬ, ЧТО С НИМ ПРОИСХОДИТ
Джолион остановился у окна в бывшей детской Холли, которая теперь была превращена в мастерскую не потому, что она выходила на север, а потому, что из него открывался широкий вид до самого Эпсомского ипподрома. Он перешёл к боковому окну, выходившему во двор с конюшнями, и свистнул Балтазару, который вечно лежал под башенкой с часами. Старый пёс посмотрел вверх и помахал хвостом. «Бедный старикан!» — подумал Джолион, переходя опять к другому окну.
Он чувствовал себя как-то тревожно всю эту неделю с того времени, как ему пришлось приступить к своим обязанностям попечителя: его всегда чуткая совесть, была неспокойна, чувство сострадания, которое у него просыпалось легко, было задето, а ко всему этому примешивалось ещё одно странное чувство, словно его ощущение красоты обрело некое определённое воплощение. Осень уже добралась до старого дуба, листья его коричневели. Солнце в это лето светило жарко и щедро. Что деревья — то и жизни людей! «Я могу долго прожить, — думал Джолион. — Я покрываюсь плесенью от отсутствия тепла. Если не смогу работать, уеду в Париж». Но воспоминание о Париже не доставило ему удовольствия. К тому же, как он может уехать? Он должен быть здесь и ждать, что предпримет Сомс. «Я её попечитель. Я не могу оставить её беззащитной», — думал он. Ему казалось удивительно странным, что он до сих пор так ясно видит Ирэн в её маленькой гостиной, где он был только два раза. В её красоте какая-то щемящая гармония! Ни один самый точный портрет не передаст её верно; сущность её… да, в чём её сущность? Стук копыт снова привлёк его к боковому окну. Холли въезжала во двор на своей длиннохвостой лошадке. Она взглянула наверх, и он помахал ей. Она что-то притихла последнее время; старше становится, думал он, начинает мечтать о своём будущем, как все они — малыши! О черт, не угонишься за временем! И, чувствуя, что терять эту быстро бегущую ценность непростительно, он взялся за кисть. Но это оказалось бесполезно: он не мог сосредоточиться, к тому же начинало смеркаться. «Поеду-ка я в город», — подумал он. В гостиной его встретила горничная.
— К вам дама, сэр, миссис Эрон.
Он чувствовал себя как-то тревожно всю эту неделю с того времени, как ему пришлось приступить к своим обязанностям попечителя: его всегда чуткая совесть, была неспокойна, чувство сострадания, которое у него просыпалось легко, было задето, а ко всему этому примешивалось ещё одно странное чувство, словно его ощущение красоты обрело некое определённое воплощение. Осень уже добралась до старого дуба, листья его коричневели. Солнце в это лето светило жарко и щедро. Что деревья — то и жизни людей! «Я могу долго прожить, — думал Джолион. — Я покрываюсь плесенью от отсутствия тепла. Если не смогу работать, уеду в Париж». Но воспоминание о Париже не доставило ему удовольствия. К тому же, как он может уехать? Он должен быть здесь и ждать, что предпримет Сомс. «Я её попечитель. Я не могу оставить её беззащитной», — думал он. Ему казалось удивительно странным, что он до сих пор так ясно видит Ирэн в её маленькой гостиной, где он был только два раза. В её красоте какая-то щемящая гармония! Ни один самый точный портрет не передаст её верно; сущность её… да, в чём её сущность? Стук копыт снова привлёк его к боковому окну. Холли въезжала во двор на своей длиннохвостой лошадке. Она взглянула наверх, и он помахал ей. Она что-то притихла последнее время; старше становится, думал он, начинает мечтать о своём будущем, как все они — малыши! О черт, не угонишься за временем! И, чувствуя, что терять эту быстро бегущую ценность непростительно, он взялся за кисть. Но это оказалось бесполезно: он не мог сосредоточиться, к тому же начинало смеркаться. «Поеду-ка я в город», — подумал он. В гостиной его встретила горничная.
— К вам дама, сэр, миссис Эрон.