Страница:
Вот удивительное совпадение! Войдя в картинную галерею, как её до сих пор называли, он увидел Ирэн, стоявшую у окна.
Она подошла к нему со словами:
— Я прошла там, где посторонним ходить воспрещается, — рощей и садом. Я всегда ходила этой дорогой, когда навещала дядю Джолиона.
— Здесь не может быть мест, где воспрещалось бы ходить вам, — ответил Джолион. — История этого не допускает. Я только что думал о вас.
Ирэн улыбнулась, И словно что-то засветилось в ней: это была не просто одухотворённость, нет, нечто более ясное, полное, пленительное.
— История! — сказала она. — Я когда-то сказала дяде Джолиону, что любовь длится вечно. Увы, это не так. Только отвращение вечно.
Джолион смотрел на неё в недоумении. Неужели она наконец похоронила своего Боснии?
— Да, — сказал он, — отвращение глубже и любви и ненависти, потому что это естественный продукт наших нервов, а их мы не можем изменить.
— Я пришла сообщить вам, что у меня был Сомс. Он сказал одну вещь, которая меня напугала. Он сказал: «Вы все ещё моя жена».
— Что! — воскликнул Джолион. — Вам нельзя жить одной.
И он продолжал смотреть на неё не отрываясь, подавленный мыслью, что там, где Красота, всегда что-нибудь да нечисто и что несомненно поэтому многие и считают её греховной.
— Что ещё?
— Он просил позволения пожать мне руку.
— И вы позволили?
— Да. Я уверена, что, когда он пришёл, он этого не хотел, но он стал другим, пока был у меня.
— Ах, нельзя вам продолжать так жить одной.
— У меня нет ни одной женщины, которую я могла бы позвать к себе; и не могу же я взять любовника по заказу, кузен Джолион.
— Избави боже! — сказал Джолион. — Но что за проклятое положение! Не останетесь ли вы с нами пообедать? Нет? Ну, тогда позвольте, я вас провожу в город. Я собирался сам ехать вечером.
— Это правда?
— Правда. Я буду готов через пять минут.
По дороге на станцию они разговаривали о живописи, о музыке, обсуждали манеру англичан и французов и их различное отношение к искусству. Но на Джолиона пёстрая листва изгороди, окаймлявшей длинную прямую просеку, щебетание зябликов, проносившихся мимо них, запах подожжённой сорной травы, поворот шеи Ирэн, очарование этих тёмных глаз, время от времени взглядывавших на него, обаяние всей её фигуры производили больше впечатления, чем слова, которыми они обменивались. Бессознательно он держался прямее, и походка его делалась более упругой.
В поезде он устроил ей нечто вроде допроса, заставил её подробно рассказать, как она проводит дни.
Шьёт себе платья, делает покупки, навещает больных в лечебнице, играет на рояле, переводит с французского. У неё постоянная работа для одного издательства, которая немножко прибавляет к её доходам. Она редко выходит по вечерам.
— Я так долго жила одна, что мне это уже кажется естественным. Я думаю, что я нелюдима по натуре.
— Не верю, — сказал Джолион. — У, вас много знакомых?
— Очень мало.
На вокзале Ватерлоо они взяли экипаж, и он довёз её до дверей её дома. Прощаясь с ней, он крепко пожал ей руку и сказал:
— Знаете, вы всегда можете приехать к нам в РобинХилл, вы должны сообщать мне все, что бы ни случилось. До свидания, Ирэн.
— До свидания, — мягко сказала она.
Усаживаясь в кэб, Джолион думал: почему он не пригласил её пообедать с ним, пойти в театр. Какая у неё одинокая, беспросветная, безысходная жизнь!
— Клуб «Всякая всячина», — сказал он в окошечко кучеру.
Когда экипаж свернул на набережную, какой-то господин в цилиндре и в пальто быстро
прошёл мимо, держась так близко к стене, что, казалось, он задевал её.
«Ей-богу, — подумал Джолион, — это Сомс! Что ему здесь надо?» И, остановив экипаж за углом, он вышел и вернулся к тому месту, откуда был виден её подъезд. Сомс остановился перед домом, он смотрел на свет в её окнах. «Если он войдёт, как мне поступить? — думал Джолион. — Что я имею право сделать? Ведь то, что он сказал, в сущности правда. Она всё ещё его жена, и у неё нет никакой защиты против его посягательств. Ну, если он войдёт, — решил он, — я войду за ним». И он стал подвигаться к дому. Сомс сделал ещё несколько шагов по тротуару; он уже был у самого подъезда. Но внезапно он остановился, круто повернулся на каблуках и пошёл обратно к реке. «Как быть? — подумал Джолион. — Через десять шагов он меня увидит». И, повернув, он быстро зашагал обратно. Шаги его кузена раздавались близко позади. Но он успел дойти до своего экипажа и сесть в него раньше, чем Сомс завернул за угол.
— Поезжайте! — крикнул он в окошко.
Фигура Сомса выросла рядом.
— Кэб! — окликнул он. — Занят? Алло!
— Алло! — ответил Джолион. — Вы?
На лице его кузена, казавшемся белым в свете фонаря, промелькнуло подозрение; это заставило Джолиона решиться.
— Я могу вас подвезти, — сказал он, — если вам в западную часть города.
— Благодарю, — ответил Сомс и сел в экипаж.
— Я был у Ирэн, — сказал Джолион, когда кэб тронулся.
— Вот как!
— Вы у неё были вчера сами, насколько я понимаю.
— Был, — сказал Сомс. — Она моя жена, как вам известно.
Этот тон, эта насмешливо приподнятая губа вызвали у Джолиона внезапную злобу; но он подавил её.
— Вам лучше знать, — сказал он, — но если вы хотите развода, вряд ли разумно бывать у неё, вы не находите? Нельзя быть и охотником и дичью сразу.
— Благодарю за предостережение, — сказал Сомс, — вы очень добры, но я ещё не решил окончательно.
— Она-то решила, — сказал Джолион, глядя прямо перед собой. — Нельзя так просто вернуться к тому, что было двенадцать лет назад.
— Это мы ещё посмотрим.
— Послушайте! — сказал Джолион. — Она в невыносимом положении, и я единственный человек, который на законном основании имеет какое-то право входить в её дела.
— За исключением меня, — сказал Сомс, — который тоже в невыносимом положении. Её положение — это то, что она сама для себя сделала; моё это то, что она для меня устроила. Я совсем не уверен, что в её же собственных интересах я не предложу ей вернуться ко мне.
— Что! — воскликнул Джолион, и дрожь прошла по всему его телу.
— Не понимаю, что вы хотите сказать вашим «что», — холодно проговорил Сомс. — Ваше право входить в её дела ограничивается выплатой ей процентов, и я просил бы вас не забывать этого. Если я в своё время предпочёл не позорить её разводом" я тем самым сохранил на неё свои права и повторяю: я совсем не уверен, что не пожелаю воспользоваться ими.
— Боже мой! — воскликнул Джолион, и у него вырвался короткий смешок.
— Да, — сказал Сомс, и что-то мертвенное было в его голосе. — Я не забыл прозвища, которым меня почтил ваш отец. «Собственник»! Не зря же я ношу такое прозвище.
— Ну, это уж какая-то фантастика, — пробормотал Джолион.
Не может же этот человек заставить свою жену насильно жить с ним. Это время как-никак прошло! И он покосился на Сомса с невольной мыслью: «Неужели бывают такие люди?» Но Сомс выглядел вполне реальным; он сидел прямой и даже почти элегантный: коротко подстриженные усы на бледном лице, зубы, поблёскивающие под верхней губой, приподнятой в неподвижной улыбке. Наступило долгое молчание, и Джолион думал: «Вместо того чтобы помочь ей, я только напортил». Внезапно Сомс сказал:
— Это для неё во многих отношениях лучшее, что может случиться.
При этих словах Джолион почувствовал такое смятение, что едва мог заставить себя усидеть в экипаже. Казалось, его втиснули в ящик с сотнями тысяч его соотечественников, и тут же вместе с ними втиснулось то, что было их неотъемлемой, национальной чертой, то, что всегда претило ему, нечто, как он знал, чрезвычайно естественное и в то же время казавшееся ему непостижимым: эта их незыблемая вера в контракты и нерушимые права, их самодовольное сознание собственной добродетели в неукоснительном использовании этих прав. Здесь, рядом с ним, в кэбе, находилось само Воплощение, так сказать овеществлённая сумма инстинкта собственности — его родственник к тому же! Это было чудовищно, невыносимо! «Но здесь не только это! — подумал он с чувством какого-то отвращения. — Говорят, собака возвращается к своей блевотине. Встреча с Ирэн что-то разбудила в нём. Красота! Дьявольское наваждение!»
— Так вот, — заговорил Сомс, — как я уже вам сказал, я ещё не решил окончательно. Я был бы вам весьма признателен, если бы вы потрудились оставить её в покое.
Джолион сжал губы; он, всегда ненавидевший ссоры, сейчас почти радовался возможности поссориться.
— Я вам не могу этого обещать, — коротко ответил он.
— Отлично, — сказал Сомс, — в таком случае мы знаем, как нам быть. Я сойду здесь. — И, остановив экипаж, он вышел, не попрощавшись ни словом, ни жестом. Джолион поехал дальше в свой клуб.
На улицах выкрикивали первые сообщения с театра воины, но он не слушал. Что сделать, чтобы помочь ей? Если бы отец был жив! Вот кто мог бы многое сделать! Но почему же он не может сделать того, что сделал бы отец? Разве он не достаточно стар — пятьдесят стукнуло, дважды женат, у него уже взрослые дочери и сын. «Чудно, — думал он. — Если бы она была дурнушка, я бы не задумывался над этим. Красота — это наваждение для того, кто восприимчив к ней». И он вошёл в читальню клуба совсем расстроенный. В этой самой комнате он и Босини беседовали когда-то летним вечером; он хорошо помнил даже и теперь осторожную, замаскированную лекцию, которую он прочёл тогда молодому человеку в интересах Джун, и симптомы форсайтизма, которые он тогда пытался установить, и как он тогда недоумевал и старался представить себе, что это за женщина, против которой он предостерегает Босини. А теперь! Он чуть ли не сам нуждается в предостережении. «Странно, — подумал он, — вот уж действительно чертовски странно!»
XIV. СОМСУ СТАНОВИТСЯ ЯСНО, ЧЕГО ОН ХОЧЕТ
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I. ТРЕТЬЕ ПОКОЛЕНИЕ
Она подошла к нему со словами:
— Я прошла там, где посторонним ходить воспрещается, — рощей и садом. Я всегда ходила этой дорогой, когда навещала дядю Джолиона.
— Здесь не может быть мест, где воспрещалось бы ходить вам, — ответил Джолион. — История этого не допускает. Я только что думал о вас.
Ирэн улыбнулась, И словно что-то засветилось в ней: это была не просто одухотворённость, нет, нечто более ясное, полное, пленительное.
— История! — сказала она. — Я когда-то сказала дяде Джолиону, что любовь длится вечно. Увы, это не так. Только отвращение вечно.
Джолион смотрел на неё в недоумении. Неужели она наконец похоронила своего Боснии?
— Да, — сказал он, — отвращение глубже и любви и ненависти, потому что это естественный продукт наших нервов, а их мы не можем изменить.
— Я пришла сообщить вам, что у меня был Сомс. Он сказал одну вещь, которая меня напугала. Он сказал: «Вы все ещё моя жена».
— Что! — воскликнул Джолион. — Вам нельзя жить одной.
И он продолжал смотреть на неё не отрываясь, подавленный мыслью, что там, где Красота, всегда что-нибудь да нечисто и что несомненно поэтому многие и считают её греховной.
— Что ещё?
— Он просил позволения пожать мне руку.
— И вы позволили?
— Да. Я уверена, что, когда он пришёл, он этого не хотел, но он стал другим, пока был у меня.
— Ах, нельзя вам продолжать так жить одной.
— У меня нет ни одной женщины, которую я могла бы позвать к себе; и не могу же я взять любовника по заказу, кузен Джолион.
— Избави боже! — сказал Джолион. — Но что за проклятое положение! Не останетесь ли вы с нами пообедать? Нет? Ну, тогда позвольте, я вас провожу в город. Я собирался сам ехать вечером.
— Это правда?
— Правда. Я буду готов через пять минут.
По дороге на станцию они разговаривали о живописи, о музыке, обсуждали манеру англичан и французов и их различное отношение к искусству. Но на Джолиона пёстрая листва изгороди, окаймлявшей длинную прямую просеку, щебетание зябликов, проносившихся мимо них, запах подожжённой сорной травы, поворот шеи Ирэн, очарование этих тёмных глаз, время от времени взглядывавших на него, обаяние всей её фигуры производили больше впечатления, чем слова, которыми они обменивались. Бессознательно он держался прямее, и походка его делалась более упругой.
В поезде он устроил ей нечто вроде допроса, заставил её подробно рассказать, как она проводит дни.
Шьёт себе платья, делает покупки, навещает больных в лечебнице, играет на рояле, переводит с французского. У неё постоянная работа для одного издательства, которая немножко прибавляет к её доходам. Она редко выходит по вечерам.
— Я так долго жила одна, что мне это уже кажется естественным. Я думаю, что я нелюдима по натуре.
— Не верю, — сказал Джолион. — У, вас много знакомых?
— Очень мало.
На вокзале Ватерлоо они взяли экипаж, и он довёз её до дверей её дома. Прощаясь с ней, он крепко пожал ей руку и сказал:
— Знаете, вы всегда можете приехать к нам в РобинХилл, вы должны сообщать мне все, что бы ни случилось. До свидания, Ирэн.
— До свидания, — мягко сказала она.
Усаживаясь в кэб, Джолион думал: почему он не пригласил её пообедать с ним, пойти в театр. Какая у неё одинокая, беспросветная, безысходная жизнь!
— Клуб «Всякая всячина», — сказал он в окошечко кучеру.
Когда экипаж свернул на набережную, какой-то господин в цилиндре и в пальто быстро
прошёл мимо, держась так близко к стене, что, казалось, он задевал её.
«Ей-богу, — подумал Джолион, — это Сомс! Что ему здесь надо?» И, остановив экипаж за углом, он вышел и вернулся к тому месту, откуда был виден её подъезд. Сомс остановился перед домом, он смотрел на свет в её окнах. «Если он войдёт, как мне поступить? — думал Джолион. — Что я имею право сделать? Ведь то, что он сказал, в сущности правда. Она всё ещё его жена, и у неё нет никакой защиты против его посягательств. Ну, если он войдёт, — решил он, — я войду за ним». И он стал подвигаться к дому. Сомс сделал ещё несколько шагов по тротуару; он уже был у самого подъезда. Но внезапно он остановился, круто повернулся на каблуках и пошёл обратно к реке. «Как быть? — подумал Джолион. — Через десять шагов он меня увидит». И, повернув, он быстро зашагал обратно. Шаги его кузена раздавались близко позади. Но он успел дойти до своего экипажа и сесть в него раньше, чем Сомс завернул за угол.
— Поезжайте! — крикнул он в окошко.
Фигура Сомса выросла рядом.
— Кэб! — окликнул он. — Занят? Алло!
— Алло! — ответил Джолион. — Вы?
На лице его кузена, казавшемся белым в свете фонаря, промелькнуло подозрение; это заставило Джолиона решиться.
— Я могу вас подвезти, — сказал он, — если вам в западную часть города.
— Благодарю, — ответил Сомс и сел в экипаж.
— Я был у Ирэн, — сказал Джолион, когда кэб тронулся.
— Вот как!
— Вы у неё были вчера сами, насколько я понимаю.
— Был, — сказал Сомс. — Она моя жена, как вам известно.
Этот тон, эта насмешливо приподнятая губа вызвали у Джолиона внезапную злобу; но он подавил её.
— Вам лучше знать, — сказал он, — но если вы хотите развода, вряд ли разумно бывать у неё, вы не находите? Нельзя быть и охотником и дичью сразу.
— Благодарю за предостережение, — сказал Сомс, — вы очень добры, но я ещё не решил окончательно.
— Она-то решила, — сказал Джолион, глядя прямо перед собой. — Нельзя так просто вернуться к тому, что было двенадцать лет назад.
— Это мы ещё посмотрим.
— Послушайте! — сказал Джолион. — Она в невыносимом положении, и я единственный человек, который на законном основании имеет какое-то право входить в её дела.
— За исключением меня, — сказал Сомс, — который тоже в невыносимом положении. Её положение — это то, что она сама для себя сделала; моё это то, что она для меня устроила. Я совсем не уверен, что в её же собственных интересах я не предложу ей вернуться ко мне.
— Что! — воскликнул Джолион, и дрожь прошла по всему его телу.
— Не понимаю, что вы хотите сказать вашим «что», — холодно проговорил Сомс. — Ваше право входить в её дела ограничивается выплатой ей процентов, и я просил бы вас не забывать этого. Если я в своё время предпочёл не позорить её разводом" я тем самым сохранил на неё свои права и повторяю: я совсем не уверен, что не пожелаю воспользоваться ими.
— Боже мой! — воскликнул Джолион, и у него вырвался короткий смешок.
— Да, — сказал Сомс, и что-то мертвенное было в его голосе. — Я не забыл прозвища, которым меня почтил ваш отец. «Собственник»! Не зря же я ношу такое прозвище.
— Ну, это уж какая-то фантастика, — пробормотал Джолион.
Не может же этот человек заставить свою жену насильно жить с ним. Это время как-никак прошло! И он покосился на Сомса с невольной мыслью: «Неужели бывают такие люди?» Но Сомс выглядел вполне реальным; он сидел прямой и даже почти элегантный: коротко подстриженные усы на бледном лице, зубы, поблёскивающие под верхней губой, приподнятой в неподвижной улыбке. Наступило долгое молчание, и Джолион думал: «Вместо того чтобы помочь ей, я только напортил». Внезапно Сомс сказал:
— Это для неё во многих отношениях лучшее, что может случиться.
При этих словах Джолион почувствовал такое смятение, что едва мог заставить себя усидеть в экипаже. Казалось, его втиснули в ящик с сотнями тысяч его соотечественников, и тут же вместе с ними втиснулось то, что было их неотъемлемой, национальной чертой, то, что всегда претило ему, нечто, как он знал, чрезвычайно естественное и в то же время казавшееся ему непостижимым: эта их незыблемая вера в контракты и нерушимые права, их самодовольное сознание собственной добродетели в неукоснительном использовании этих прав. Здесь, рядом с ним, в кэбе, находилось само Воплощение, так сказать овеществлённая сумма инстинкта собственности — его родственник к тому же! Это было чудовищно, невыносимо! «Но здесь не только это! — подумал он с чувством какого-то отвращения. — Говорят, собака возвращается к своей блевотине. Встреча с Ирэн что-то разбудила в нём. Красота! Дьявольское наваждение!»
— Так вот, — заговорил Сомс, — как я уже вам сказал, я ещё не решил окончательно. Я был бы вам весьма признателен, если бы вы потрудились оставить её в покое.
Джолион сжал губы; он, всегда ненавидевший ссоры, сейчас почти радовался возможности поссориться.
— Я вам не могу этого обещать, — коротко ответил он.
— Отлично, — сказал Сомс, — в таком случае мы знаем, как нам быть. Я сойду здесь. — И, остановив экипаж, он вышел, не попрощавшись ни словом, ни жестом. Джолион поехал дальше в свой клуб.
На улицах выкрикивали первые сообщения с театра воины, но он не слушал. Что сделать, чтобы помочь ей? Если бы отец был жив! Вот кто мог бы многое сделать! Но почему же он не может сделать того, что сделал бы отец? Разве он не достаточно стар — пятьдесят стукнуло, дважды женат, у него уже взрослые дочери и сын. «Чудно, — думал он. — Если бы она была дурнушка, я бы не задумывался над этим. Красота — это наваждение для того, кто восприимчив к ней». И он вошёл в читальню клуба совсем расстроенный. В этой самой комнате он и Босини беседовали когда-то летним вечером; он хорошо помнил даже и теперь осторожную, замаскированную лекцию, которую он прочёл тогда молодому человеку в интересах Джун, и симптомы форсайтизма, которые он тогда пытался установить, и как он тогда недоумевал и старался представить себе, что это за женщина, против которой он предостерегает Босини. А теперь! Он чуть ли не сам нуждается в предостережении. «Странно, — подумал он, — вот уж действительно чертовски странно!»
XIV. СОМСУ СТАНОВИТСЯ ЯСНО, ЧЕГО ОН ХОЧЕТ
Насколько легче сказать: «В таком случае мы знаем, как нам быть», чем разуметь нечто определённое под этими словами. Произнося их. Сомс только дал волю своей инстинктивной ревнивой ярости. Он вышел из экипажа, преисполненный глухой злобы на себя за то, что не повидался с Ирэн, на Джолиона — за то, что тот виделся с ней, и ещё на то, что сам он, в сущности, не может решить, чего он хочет.
Он вышел, потому что не в состоянии был больше оставаться рядом со своим кузеном, и теперь, быстро шагая по улице, он думал: «Ни одному слову этого Джолиона нельзя верить. Был парией, и останется парией! У этого субъекта врождённое тяготение… тяготение к разврату». (Он постеснялся употребить слово «грех», потому что оно казалось слишком мелодраматичным для Форсайта.)
Неопределённость желания была для него новым чувством. Он был как ребёнок в нерешительности между обещанной новой игрушкой и старой, которую у него отняли, и он сам удивлялся на себя. Ещё в прошлое воскресенье его желания казались так просты: свобода и Аннет. «Пойду-ка я к ним обедать», — подумал он. Может быть, когда он увидит её, эта двойственность его стремлений исчезнет, беспокойство уляжется и в голове прояснится.
Ресторан был полон, много иностранцев и всякой публики, которую Сомс по виду отнёс к литераторам или артистам. Обрывки разговоров долетали до него сквозь звон стаканов и тарелок. Он ясно слышал — сочувствовали бурам, ругали английское правительство. «Неважная у них клиентура», — подумал он. Он угрюмо пообедал, не давая знать о своём присутствии, выпил кофе и, кончив, наконец направился в святилище мадам Ламот, весьма заботясь о том, чтобы пройти незамеченным. Как он и думал, они ужинали, и их ужин был настолько привлекательнее съеденного им обеда, что он почувствовал лёгкую досаду, а они встретили его с таким преувеличенно искренним удивлением, что он с внезапным подозрением подумал: «Наверно, они с самого начала знали, что я здесь». Он украдкой испытующе посмотрел на Аннет. Такая хорошенькая и, казалось бы, такая бесхитростная; может ли быть, что сна ловит его? Он повернулся к мадам Ламот и сказал:
— Я здесь обедал.
В самом деле? Если бы она только знала! Ведь есть блюда, которые она особенно могла бы ему порекомендовать; как жаль! Сомс окончательно утвердился в своих подозрениях. «Надо быть настороже», — мрачно подумал он.
— Ещё чашечку кофе, мсье, совершенно особенного приготовления, рюмочку ликёра, grand Marnier? — и мадам Ламот удалилась распорядиться, чтобы подали эти деликатесы.
Оставшись наедине с Аннет, Сомс сказал с лёгкой непроницаемой усмешкой:
— Ну-с, Аннет…
Девушка вспыхнула. Но то, что в прошлое воскресенье защекотало бы ему нервы, теперь вызвало в нём чувство, очень похожее на то, что испытывает хозяин собаки, когда, его пёс смотрит на него, виляя хвостом. У него было забавное ощущение своей власти, точно он мог сказать ей: «Подойдите, поцелуйте меня», — и она бы подошла. И однако, как странно: здесь же в комнате, казалось, он видел другое лицо, другую фигуру, и чувства его волновала… кто же, та или эта? Он кивнул головой в сторону ресторана и сказал:
— Подозрительная у вас там публика. Вам нравится эта жизнь?
Аннет подняла на него глаза, посмотрела секунду, потом опустила и принялась играть вилкой.
— Нет, — сказала она, — не нравится.
«Она будет моя, — подумал Сомс, — если я захочу. Но хочу ли я её? Она изящна, хороша, очень хороша, свеженькая, и у неё, несомненно, есть вкус». Взор его блуждал по маленькой комнатке, но мысленный его взор блуждал далеко: полусумрак, серебристые стены, рояль светлого дерева, женщина, прижавшаяся к роялю, словно отшатнувшись от него, Сомса, женщина с белыми плечами, которые ему так знакомы, с тёмными глазами, которые он так стремился узнать, и с волосами, как матовый, тёмный янтарь. И как бывает с художником, который стремится к недостижимому и томится неутолимой жаждой, так в нём в эту минуту проснулась жажда прежней страсти, которую он никогда не мог утолить.
— Ну что ж, — сказал он спокойно, — вы молоды, у вас все впереди.
Аннет покачала головой.
— Мне иногда кажется, что у меня впереди нет ничего, кроме тяжёлой работы. Я не так влюблена в работу, как мама.
— Ваша матушка — чудо, — сказал Сомс чуть-чуть насмешливо. — В её доме нет места неудаче.
Аннет вздохнула.
— Как, должно быть, чудесно быть богатым.
— О! Вы когда-нибудь будете богатой, — сказал Сомс все тем же слегка насмешливым тоном, — не беспокойтесь!
Аннет передёрнула плечиками.
— Мсье очень добр, — и, надув губки, она сунула в рот шоколадку.
«Да, дорогая моя, — подумал Сомс, — очень хорошенькие губки, ничего не скажешь».
Мадам Ламот, явившись с кофе и ликёром, положила конец этому диалогу. Сомс посидел недолго.
Идя по улицам Сохо, который всегда вызывал у него чувство, что здесь незаконно присвоено чужое добро, он предавался размышлениям. Если бы только Ирэн подарила ему сына, он бы теперь не гонялся за женщинами! Эта мысль выскочила из самого сокровенного тайника, из самых недр его сознания. Сына — то, на что можно было бы возложить надежды, ради чего стоило бы жить в старости, кому можно было бы передать себя, кто был бы продолжением его самого. «Если бы у меня был сын, — думал он с горечью, — законный сын, я мог бы примириться с той жизнью, какую я вёл до сих пор. В конце концов все женщины одинаковы, что одна, что другая». Но, пройдя несколько шагов, он покачал головой. Нет! Совсем не одно и то же, что одна, что другая. Сколько раз он пытался убедить себя в этом в прежние дни своей неудачной семейной жизни, и всегда тщетно. Тщетно и теперь. Он старается внушить себе, что Аннет — все равно что та, другая, но нет, это не так, у неё нет очарования той прежней страсти. «И ведь Ирэн моя жена, — думал он, — моя законная жена. Я ничего не делал, чтобы оттолкнуть её от себя. Почему бы ей не вернуться ко мне? Это было бы справедливо и законно. И без всякого скандала и хлопот. Ей это неприятно. Но почему? Я ведь не прокажённый, и она… она уже больше ни в кого не влюблена!» Зачем ему нужно прибегать ко всяким уловкам, подвергать себя гнусным унижениям и неизвестным последствиям бракоразводного процесса, когда вот она, будто пустой дом, словно только и дожидается, чтобы он снова завладел ею и вступил в свои законные права. Такому замкнутому человеку, как Сомс, представлялось необычайно соблазнительным спокойно вступить во владение своей собственностью, избежав всякой шумихи. «Нет, — думал он, — я хорошо сделал, что повидал эту девушку. Я знаю теперь, чего я хочу сильнее. Если только Ирэн вернётся ко мне, я буду так нетребователен и предупредителен, как только она могла бы желать; пусть живёт собственной жизнью; но может быть… может быть, она стала бы относиться ко мне хорошо». Клубок сдавил ему горло. Упорный и мрачный, шагая вдоль ограды Грин-парка, он направлялся к дому отца, стараясь наступать на свою тень, бежавшую перед ним в ярком лунном свете.
Он вышел, потому что не в состоянии был больше оставаться рядом со своим кузеном, и теперь, быстро шагая по улице, он думал: «Ни одному слову этого Джолиона нельзя верить. Был парией, и останется парией! У этого субъекта врождённое тяготение… тяготение к разврату». (Он постеснялся употребить слово «грех», потому что оно казалось слишком мелодраматичным для Форсайта.)
Неопределённость желания была для него новым чувством. Он был как ребёнок в нерешительности между обещанной новой игрушкой и старой, которую у него отняли, и он сам удивлялся на себя. Ещё в прошлое воскресенье его желания казались так просты: свобода и Аннет. «Пойду-ка я к ним обедать», — подумал он. Может быть, когда он увидит её, эта двойственность его стремлений исчезнет, беспокойство уляжется и в голове прояснится.
Ресторан был полон, много иностранцев и всякой публики, которую Сомс по виду отнёс к литераторам или артистам. Обрывки разговоров долетали до него сквозь звон стаканов и тарелок. Он ясно слышал — сочувствовали бурам, ругали английское правительство. «Неважная у них клиентура», — подумал он. Он угрюмо пообедал, не давая знать о своём присутствии, выпил кофе и, кончив, наконец направился в святилище мадам Ламот, весьма заботясь о том, чтобы пройти незамеченным. Как он и думал, они ужинали, и их ужин был настолько привлекательнее съеденного им обеда, что он почувствовал лёгкую досаду, а они встретили его с таким преувеличенно искренним удивлением, что он с внезапным подозрением подумал: «Наверно, они с самого начала знали, что я здесь». Он украдкой испытующе посмотрел на Аннет. Такая хорошенькая и, казалось бы, такая бесхитростная; может ли быть, что сна ловит его? Он повернулся к мадам Ламот и сказал:
— Я здесь обедал.
В самом деле? Если бы она только знала! Ведь есть блюда, которые она особенно могла бы ему порекомендовать; как жаль! Сомс окончательно утвердился в своих подозрениях. «Надо быть настороже», — мрачно подумал он.
— Ещё чашечку кофе, мсье, совершенно особенного приготовления, рюмочку ликёра, grand Marnier? — и мадам Ламот удалилась распорядиться, чтобы подали эти деликатесы.
Оставшись наедине с Аннет, Сомс сказал с лёгкой непроницаемой усмешкой:
— Ну-с, Аннет…
Девушка вспыхнула. Но то, что в прошлое воскресенье защекотало бы ему нервы, теперь вызвало в нём чувство, очень похожее на то, что испытывает хозяин собаки, когда, его пёс смотрит на него, виляя хвостом. У него было забавное ощущение своей власти, точно он мог сказать ей: «Подойдите, поцелуйте меня», — и она бы подошла. И однако, как странно: здесь же в комнате, казалось, он видел другое лицо, другую фигуру, и чувства его волновала… кто же, та или эта? Он кивнул головой в сторону ресторана и сказал:
— Подозрительная у вас там публика. Вам нравится эта жизнь?
Аннет подняла на него глаза, посмотрела секунду, потом опустила и принялась играть вилкой.
— Нет, — сказала она, — не нравится.
«Она будет моя, — подумал Сомс, — если я захочу. Но хочу ли я её? Она изящна, хороша, очень хороша, свеженькая, и у неё, несомненно, есть вкус». Взор его блуждал по маленькой комнатке, но мысленный его взор блуждал далеко: полусумрак, серебристые стены, рояль светлого дерева, женщина, прижавшаяся к роялю, словно отшатнувшись от него, Сомса, женщина с белыми плечами, которые ему так знакомы, с тёмными глазами, которые он так стремился узнать, и с волосами, как матовый, тёмный янтарь. И как бывает с художником, который стремится к недостижимому и томится неутолимой жаждой, так в нём в эту минуту проснулась жажда прежней страсти, которую он никогда не мог утолить.
— Ну что ж, — сказал он спокойно, — вы молоды, у вас все впереди.
Аннет покачала головой.
— Мне иногда кажется, что у меня впереди нет ничего, кроме тяжёлой работы. Я не так влюблена в работу, как мама.
— Ваша матушка — чудо, — сказал Сомс чуть-чуть насмешливо. — В её доме нет места неудаче.
Аннет вздохнула.
— Как, должно быть, чудесно быть богатым.
— О! Вы когда-нибудь будете богатой, — сказал Сомс все тем же слегка насмешливым тоном, — не беспокойтесь!
Аннет передёрнула плечиками.
— Мсье очень добр, — и, надув губки, она сунула в рот шоколадку.
«Да, дорогая моя, — подумал Сомс, — очень хорошенькие губки, ничего не скажешь».
Мадам Ламот, явившись с кофе и ликёром, положила конец этому диалогу. Сомс посидел недолго.
Идя по улицам Сохо, который всегда вызывал у него чувство, что здесь незаконно присвоено чужое добро, он предавался размышлениям. Если бы только Ирэн подарила ему сына, он бы теперь не гонялся за женщинами! Эта мысль выскочила из самого сокровенного тайника, из самых недр его сознания. Сына — то, на что можно было бы возложить надежды, ради чего стоило бы жить в старости, кому можно было бы передать себя, кто был бы продолжением его самого. «Если бы у меня был сын, — думал он с горечью, — законный сын, я мог бы примириться с той жизнью, какую я вёл до сих пор. В конце концов все женщины одинаковы, что одна, что другая». Но, пройдя несколько шагов, он покачал головой. Нет! Совсем не одно и то же, что одна, что другая. Сколько раз он пытался убедить себя в этом в прежние дни своей неудачной семейной жизни, и всегда тщетно. Тщетно и теперь. Он старается внушить себе, что Аннет — все равно что та, другая, но нет, это не так, у неё нет очарования той прежней страсти. «И ведь Ирэн моя жена, — думал он, — моя законная жена. Я ничего не делал, чтобы оттолкнуть её от себя. Почему бы ей не вернуться ко мне? Это было бы справедливо и законно. И без всякого скандала и хлопот. Ей это неприятно. Но почему? Я ведь не прокажённый, и она… она уже больше ни в кого не влюблена!» Зачем ему нужно прибегать ко всяким уловкам, подвергать себя гнусным унижениям и неизвестным последствиям бракоразводного процесса, когда вот она, будто пустой дом, словно только и дожидается, чтобы он снова завладел ею и вступил в свои законные права. Такому замкнутому человеку, как Сомс, представлялось необычайно соблазнительным спокойно вступить во владение своей собственностью, избежав всякой шумихи. «Нет, — думал он, — я хорошо сделал, что повидал эту девушку. Я знаю теперь, чего я хочу сильнее. Если только Ирэн вернётся ко мне, я буду так нетребователен и предупредителен, как только она могла бы желать; пусть живёт собственной жизнью; но может быть… может быть, она стала бы относиться ко мне хорошо». Клубок сдавил ему горло. Упорный и мрачный, шагая вдоль ограды Грин-парка, он направлялся к дому отца, стараясь наступать на свою тень, бежавшую перед ним в ярком лунном свете.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I. ТРЕТЬЕ ПОКОЛЕНИЕ
Джолли Форсайт как-то в ноябрьский день шёл не торопясь по Хай-стрит в Оксфорде; навстречу ему, также не торопясь, шёл Вэл Дарти. Джолли только что снял свой фланелевый гребной костюм и направлялся в «Сковородку» — клуб, членом которого его недавно выбрали. Вэл только что снял свой верховой костюм и направлялся прямо в пекло — к букмекеру на Корнмаркет-стрит.
— Алло! — сказал Джолли.
— Алло! — ответил Вэл.
Кузены виделись всего два раза: Джолли, второкурсник, пригласил как-то новичка к завтраку; а ещё они встретились случайно накануне вечером в несколько экзотической обстановке.
На Корнмаркет-стрит, над мастерской портного, обитало одно из тех привилегированных юных созданий, именуемых несовершеннолетними, коим досталось недурное наследство, чьи родители умерли, опекуны далеко, а инстинкты порочны. Девятнадцати лет сей юноша вступил на стезю, привлекательную и непостижимую для простых смертных, для которых и один проигрыш достаточно памятное событие. Уже прославившись тем, что он был единственным в Оксфорде обладателем рулетки, он проматывал свои будущие доходы с умопомрачительной быстротой. Он перекрутил Крума, хотя, будучи натурой сангвинической и субъектом весьма упитанным, не обладал пленительной томностью последнего. Для Вэла получить доступ к рулеточному столу было своего рода крещением, а возвращаться в колледж позже установленного часа через окно с подпиленной решёткой — уже в своём роде посвящением в рыцари. И вот в одну из этих божественных минут, накануне вечером, подняв однажды взгляд от обольстительного зелёного сукна, он увидел сквозь клубы дыма своего кузена, стоявшего напротив. «Rouge gagne, impair, et manque!» [35] Больше он его уже не видел…
— Пойдёмте в «Сковородку», выпьем чаю, — сказал Джолли, и они направились в клуб.
Постороннему наблюдателю, увидевшему их вместе, удалось бы, вероятно, заметить неуловимое сходство между этими троюродными братьями третьего поколения Форсайтов: тот же склад лица, хотя серые глаза Джолли были более тёмного цвета, а волосы светлее и волнистее.
— Чаю и булочек с маслом, пожалуйста, — заказал Джолли.
— Попробуйте мои папиросы, — сказал Вал. — Я видел вас вчера вечером. Как дела?
— Я не играл.
— А я выиграл пятнадцать фунтов.
Хотя Джолли и очень хотелось повторить шутливое замечание об азартной игре, которое как-то обронил отец: «Когда тебя обставят — жалко себя, когда сам обставишь — жалко других», — он ограничился тем, что сказал:
— Мерзкая игра, по-моему; я учился в школе с этим субъектом — он набитый дурак.
— Ну нет, не знаю, — сказал Вэл таким тоном, как если бы он выступал в защиту оскорбляемого божества, — по-моему, он отличный малый.
Некоторое время они молча пускали клубы дыма.
— Вы, кажется, знакомы с моими родными? — сказал Джолли. — Они завтра приедут ко мне.
Вэл слегка покраснел.
— В самом деле?! Слушайте, я могу дать вам совершенно точные указания, которыми вы можете руководствоваться на манчестерском ноябрьском гандикапе.
— Благодарю вас, но я интересуюсь только классическими скачками.
— Там много не выиграешь, — сказал Вэл.
— Я ненавижу букмекеров, — сказал Джолли, — вокруг них такая толкучка и вонь, я просто люблю смотреть на скачки.
— А я люблю подкреплять моё мнение чем-то конкретным, — ответил Вэл.
Джолли улыбнулся; у него была улыбка его отца.
— У меня на этот счёт нет никаких мнений; если я ставлю, я всегда проигрываю.
— Конечно, на первых порах приходится платить за советы, пока не приобретёшь опыта.
— Да, но вообще все сводится к тому, что надуваешь людей.
— Разумеется, или вы их, или они вас — в этом-то и есть азарт.
У Джолли появилось слегка презрительное выражение.
— А что вы делаете в свободное время? Гребным спортом не занимаетесь?
— Нет, я увлекаюсь верховой ездой. В следующем семестре начну играть в поло, если только удастся заставить раскошелиться дедушку.
— Это вы о старом дяде Джемсе? Какой он?
— Стар, как кора земная, — сказал Вэл, — и вечно дрожит, что разорится.
— Кажется, мой дедушка и он были родные братья.
— По-моему, среди всех этих стариков не было ни одного спортсмена, сказал Вэл, — все они только и делали, это молились на деньги…
— Мой — нет, — горячо сказал Джолли.
Вэл стряхнул пепел с папиросы.
— Деньги только для того и существуют, чтобы их тратить. Я бы хотел, чёрт возьми, чтобы у меня их было побольше.
Джолли смерил его пристальным неодобрительным взглядом, унаследованным от старого Джолиона: о деньгах не говорят. И опять наступила пауза, оба молча пили чай и ели булочки.
— Где остановятся ваши родные? — осведомился Вэл, делая вид, что спрашивает это между прочим.
— В «Радуге». Что вы думаете о войне?
— Да пока что дело дрянь. Буры ведут себя совсем не по-спортсменски, почему они не бьются открыто?
— А зачем им это надо? В этой войне и так все против них, кроме их способа драться, а я так просто восхищаюсь ими!
— Конечно, они умеют ездить верхом и стрелять, — согласился Вэл, — но в общем паршивый народ. Вы знаете Крума?
— Из Мэртон-колледжа? Только по виду. Он, кажется, тоже из этой игорной компании. Он, по-моему, производит впечатление дешёвого фата.
— Он мой друг, — сдержанно отчеканил Вэл.
— О! Прошу прощения.
Так они сидели, натянутые, избегая смотреть друг другу в лицо, прочно укрепившись каждый на позиции собственного снобизма. Ибо Джолли бессознательно равнялся по кружку своих товарищей, девизом которых было: «Не воображайте, что мы будем терпеть вашу скучищу. Жизнь и так слишком коротка, мы будем говорить быстрее и решительнее, больше делать и знать больше и задерживаться на любой теме меньше, чем вы способны вообразить. Мы „лучшие“ — мы как стальной трос». А Вэл бессознательно равнялся по кружку товарищей, девизом которых было: «Не воображайте, что нас можно чем-нибудь задеть или взволновать. Мы испытали все, а если и не все, то делаем вид, что все. Мы так устали от жизни, что минуты для нас тянутся, как часы. Проиграем ли мы последнюю рубашку — нам всё равно. Мы ко всему потеряли интерес. Все — только дым папиросы. Бисмилла!» Дух соперничества, присущий англичанам, обязывал этих двух юных Форсайтов иметь свои идеалы, а в конце столетия идеалы бывают смешанные. Большая часть аристократии нашла свой идеал в догматах «скачущего Иисуса» , хотя там и сям личности вроде Крума — а он был из аристократов — тянулись к оцепенелой томности и нирване игорного стола, этой summum bonum[36] прежних денди и ловеласов восьмидесятых годов. И вокруг Крума все ещё собирались представители голубой крови с их былыми надеждами, а за ними тянулась плутократия.
Но между этими троюродными братьями существовала и какая-то более глубокая антипатия, проистекавшая, повидимому, из их неуловимого семейного сходства, которым оба они, казалось, были недовольны, или из какого-то смутного ощущения старой вражды, все ещё существовавшей между этими двумя ветвями форсайтского рода, ощущения, которое зародили в них случайные словечки, полунамёки, обронённые в их присутствии старшими. Джолли, позвякивая чайной ложечкой, мысленно возмущался: «Боже, эта булавка в галстуке, и этот жилет, и манера растягивать слова, и эта рулетка, — какой ужас!»
А Вэл, дожёвывая булочку, думал; «Ну и несносный же субъект!»
— Вы, вероятно, пойдёте встречать ваших родных, — сказал он, вставая. — Я попрошу вас передать им, что я был бы счастлив показать им свой колледж, не то чтобы там было что-нибудь интересное, но, может, им — захочется осмотреть его.
— Благодарю, передам.
— Может быть, они зайдут ко мне позавтракать. Слуга у меня очень искусный малый.
Джолли выразил сомнение — вряд ли у них будет время.
— Но вы всё-таки передадите им мою просьбу?
— Очень любезно с вашей стороны, — сказал Джолли, тут же решив, что они не пойдут, но с инстинктивной вежливостью добавил: — Вы лучше приходите завтра к нам обедать.
— Охотно. В котором часу?
— Половина восьмого.
— Во фраке?
— Нет.
И они расстались с чувством смутной вражды друг к другу.
Холли с отцом приехали дневным поездом. В первый раз она попала в этот город легенд и башен; она притихла и с какой-то застенчивостью поглядывала на брата, который был своим в этом удивительном городе. После завтрака она принялась с любопытством рассматривать его пенаты. Гостиная Джолли была отделана панелями, и искусство было представлено в ней рядом гравюр Бартолоцци[37], принадлежавших ещё старому Джолиону, и фотографиями молодых людей, товарищей Джолли, несколько героического вида, которых она тут же сравнила с Вэлом, каким он сохранился в её воспоминаниях. Джолион тоже внимательно рассматривал все, что изобличало характер и вкусы его сына.
— Алло! — сказал Джолли.
— Алло! — ответил Вэл.
Кузены виделись всего два раза: Джолли, второкурсник, пригласил как-то новичка к завтраку; а ещё они встретились случайно накануне вечером в несколько экзотической обстановке.
На Корнмаркет-стрит, над мастерской портного, обитало одно из тех привилегированных юных созданий, именуемых несовершеннолетними, коим досталось недурное наследство, чьи родители умерли, опекуны далеко, а инстинкты порочны. Девятнадцати лет сей юноша вступил на стезю, привлекательную и непостижимую для простых смертных, для которых и один проигрыш достаточно памятное событие. Уже прославившись тем, что он был единственным в Оксфорде обладателем рулетки, он проматывал свои будущие доходы с умопомрачительной быстротой. Он перекрутил Крума, хотя, будучи натурой сангвинической и субъектом весьма упитанным, не обладал пленительной томностью последнего. Для Вэла получить доступ к рулеточному столу было своего рода крещением, а возвращаться в колледж позже установленного часа через окно с подпиленной решёткой — уже в своём роде посвящением в рыцари. И вот в одну из этих божественных минут, накануне вечером, подняв однажды взгляд от обольстительного зелёного сукна, он увидел сквозь клубы дыма своего кузена, стоявшего напротив. «Rouge gagne, impair, et manque!» [35] Больше он его уже не видел…
— Пойдёмте в «Сковородку», выпьем чаю, — сказал Джолли, и они направились в клуб.
Постороннему наблюдателю, увидевшему их вместе, удалось бы, вероятно, заметить неуловимое сходство между этими троюродными братьями третьего поколения Форсайтов: тот же склад лица, хотя серые глаза Джолли были более тёмного цвета, а волосы светлее и волнистее.
— Чаю и булочек с маслом, пожалуйста, — заказал Джолли.
— Попробуйте мои папиросы, — сказал Вал. — Я видел вас вчера вечером. Как дела?
— Я не играл.
— А я выиграл пятнадцать фунтов.
Хотя Джолли и очень хотелось повторить шутливое замечание об азартной игре, которое как-то обронил отец: «Когда тебя обставят — жалко себя, когда сам обставишь — жалко других», — он ограничился тем, что сказал:
— Мерзкая игра, по-моему; я учился в школе с этим субъектом — он набитый дурак.
— Ну нет, не знаю, — сказал Вэл таким тоном, как если бы он выступал в защиту оскорбляемого божества, — по-моему, он отличный малый.
Некоторое время они молча пускали клубы дыма.
— Вы, кажется, знакомы с моими родными? — сказал Джолли. — Они завтра приедут ко мне.
Вэл слегка покраснел.
— В самом деле?! Слушайте, я могу дать вам совершенно точные указания, которыми вы можете руководствоваться на манчестерском ноябрьском гандикапе.
— Благодарю вас, но я интересуюсь только классическими скачками.
— Там много не выиграешь, — сказал Вэл.
— Я ненавижу букмекеров, — сказал Джолли, — вокруг них такая толкучка и вонь, я просто люблю смотреть на скачки.
— А я люблю подкреплять моё мнение чем-то конкретным, — ответил Вэл.
Джолли улыбнулся; у него была улыбка его отца.
— У меня на этот счёт нет никаких мнений; если я ставлю, я всегда проигрываю.
— Конечно, на первых порах приходится платить за советы, пока не приобретёшь опыта.
— Да, но вообще все сводится к тому, что надуваешь людей.
— Разумеется, или вы их, или они вас — в этом-то и есть азарт.
У Джолли появилось слегка презрительное выражение.
— А что вы делаете в свободное время? Гребным спортом не занимаетесь?
— Нет, я увлекаюсь верховой ездой. В следующем семестре начну играть в поло, если только удастся заставить раскошелиться дедушку.
— Это вы о старом дяде Джемсе? Какой он?
— Стар, как кора земная, — сказал Вэл, — и вечно дрожит, что разорится.
— Кажется, мой дедушка и он были родные братья.
— По-моему, среди всех этих стариков не было ни одного спортсмена, сказал Вэл, — все они только и делали, это молились на деньги…
— Мой — нет, — горячо сказал Джолли.
Вэл стряхнул пепел с папиросы.
— Деньги только для того и существуют, чтобы их тратить. Я бы хотел, чёрт возьми, чтобы у меня их было побольше.
Джолли смерил его пристальным неодобрительным взглядом, унаследованным от старого Джолиона: о деньгах не говорят. И опять наступила пауза, оба молча пили чай и ели булочки.
— Где остановятся ваши родные? — осведомился Вэл, делая вид, что спрашивает это между прочим.
— В «Радуге». Что вы думаете о войне?
— Да пока что дело дрянь. Буры ведут себя совсем не по-спортсменски, почему они не бьются открыто?
— А зачем им это надо? В этой войне и так все против них, кроме их способа драться, а я так просто восхищаюсь ими!
— Конечно, они умеют ездить верхом и стрелять, — согласился Вэл, — но в общем паршивый народ. Вы знаете Крума?
— Из Мэртон-колледжа? Только по виду. Он, кажется, тоже из этой игорной компании. Он, по-моему, производит впечатление дешёвого фата.
— Он мой друг, — сдержанно отчеканил Вэл.
— О! Прошу прощения.
Так они сидели, натянутые, избегая смотреть друг другу в лицо, прочно укрепившись каждый на позиции собственного снобизма. Ибо Джолли бессознательно равнялся по кружку своих товарищей, девизом которых было: «Не воображайте, что мы будем терпеть вашу скучищу. Жизнь и так слишком коротка, мы будем говорить быстрее и решительнее, больше делать и знать больше и задерживаться на любой теме меньше, чем вы способны вообразить. Мы „лучшие“ — мы как стальной трос». А Вэл бессознательно равнялся по кружку товарищей, девизом которых было: «Не воображайте, что нас можно чем-нибудь задеть или взволновать. Мы испытали все, а если и не все, то делаем вид, что все. Мы так устали от жизни, что минуты для нас тянутся, как часы. Проиграем ли мы последнюю рубашку — нам всё равно. Мы ко всему потеряли интерес. Все — только дым папиросы. Бисмилла!» Дух соперничества, присущий англичанам, обязывал этих двух юных Форсайтов иметь свои идеалы, а в конце столетия идеалы бывают смешанные. Большая часть аристократии нашла свой идеал в догматах «скачущего Иисуса» , хотя там и сям личности вроде Крума — а он был из аристократов — тянулись к оцепенелой томности и нирване игорного стола, этой summum bonum[36] прежних денди и ловеласов восьмидесятых годов. И вокруг Крума все ещё собирались представители голубой крови с их былыми надеждами, а за ними тянулась плутократия.
Но между этими троюродными братьями существовала и какая-то более глубокая антипатия, проистекавшая, повидимому, из их неуловимого семейного сходства, которым оба они, казалось, были недовольны, или из какого-то смутного ощущения старой вражды, все ещё существовавшей между этими двумя ветвями форсайтского рода, ощущения, которое зародили в них случайные словечки, полунамёки, обронённые в их присутствии старшими. Джолли, позвякивая чайной ложечкой, мысленно возмущался: «Боже, эта булавка в галстуке, и этот жилет, и манера растягивать слова, и эта рулетка, — какой ужас!»
А Вэл, дожёвывая булочку, думал; «Ну и несносный же субъект!»
— Вы, вероятно, пойдёте встречать ваших родных, — сказал он, вставая. — Я попрошу вас передать им, что я был бы счастлив показать им свой колледж, не то чтобы там было что-нибудь интересное, но, может, им — захочется осмотреть его.
— Благодарю, передам.
— Может быть, они зайдут ко мне позавтракать. Слуга у меня очень искусный малый.
Джолли выразил сомнение — вряд ли у них будет время.
— Но вы всё-таки передадите им мою просьбу?
— Очень любезно с вашей стороны, — сказал Джолли, тут же решив, что они не пойдут, но с инстинктивной вежливостью добавил: — Вы лучше приходите завтра к нам обедать.
— Охотно. В котором часу?
— Половина восьмого.
— Во фраке?
— Нет.
И они расстались с чувством смутной вражды друг к другу.
Холли с отцом приехали дневным поездом. В первый раз она попала в этот город легенд и башен; она притихла и с какой-то застенчивостью поглядывала на брата, который был своим в этом удивительном городе. После завтрака она принялась с любопытством рассматривать его пенаты. Гостиная Джолли была отделана панелями, и искусство было представлено в ней рядом гравюр Бартолоцци[37], принадлежавших ещё старому Джолиону, и фотографиями молодых людей, товарищей Джолли, несколько героического вида, которых она тут же сравнила с Вэлом, каким он сохранился в её воспоминаниях. Джолион тоже внимательно рассматривал все, что изобличало характер и вкусы его сына.