Как это Нестеров сказал? "Никакой дружбы у тебя с той Ийкой не было. Видимость одна". Черт его подери!
Я не слышал, о чем толковали солдаты – пересмеивались и скалились. "А какого цвета у нее… глаза? Да, какого? Карие или черные?" От этого неожиданного внутреннего вопроса мне вдруг стало жарко: не знаю! Голову обожгло. Я, наверное, стал красным, будто малина. Вот тебе и на! Увидят, начнутся расспросы. Этого еще не хватало.
Я незаметно отошел от солдат.
Вечером ленинскую комнату заполнили до отказа. Сюда перетащили табуретки из казармы – и все равно мест всем не хватило: пристраивались по двое, стояли у стен. На диспут пришли солдаты из других батарей – немало было "чужих", незнакомых лиц. Впереди, у входа, стоял накрытый кумачом стол, на углу его прилепилась переносная трибунка. Обычно тут горела одна люстра, потому что каждый день старшина Малый, тыча воздух сухим крючковатым пальцем, назидательно поучал дневальных: "И опять же экономия… Не обы две люстры жгить. Бо зрячие, все видать и при одной". И дневальные подчинялись его приказу. Теперь сияли обе люстры – слепило глаза.
– Иди сюда! – замахал Сергей, завидев меня. Возле него было единственное свободное место. Я сделал вид, что не заметил приглашения, и хотел просто встать к стенке, но услышал голос лейтенанта:
– Садитесь, Кольцов. Вам предназначено место.
Делать было нечего: сел рядом с Авиловым. Сергей оказался позади меня. "Случайно или нет? Может, тоже какой-нибудь скрытый замысел?" – подумал невольно, но, оглядевшись, увидел – рядом сидел весь наш расчет. Да и поведение Сергея ничем не выдавало каких-либо скрытых намерений: он просто молчал. Подействовало, что оборвал днем?…
Поднявшись из первых рядов, за стол сели комбат и коренастый, с залысинами старший лейтенант, секретарь партийной организации. Сержант-комсорг, с аккуратным зачесом кудрявых волос, тот самый, который восхищался нашим объявлением: "Таланты, ребята!", стоял за столом и то ли выжидал тишины, то ли собирался с мыслями.
– Будете выступать, Кольцов? – обернулся ко мне лейтенант Авилов. – По-моему, очень интересная тема. Дружба, товарищество – вечные и всегда новые вопросы.
"Ну вот, так и есть – обрабатывает. Что ему ответить?…" – Проносилось в голове. Левой щекой чувствовал – он пристально смотрел на меня сбоку. А может, это только казалось. Мой же взгляд упирался в чью-то согнутую впереди, узкую, в гимнастерке спину. Сам не зная почему, я медлил с ответом. В следующую секунду обрадовался, от души моей отлег камень – сержант, не дождавшись тишины, негромко сказал:
– Товарищи, прошу внимания. Мы собрались… Покосившись на Авилова, с удовлетворением перевел дыхание: он смотрел вперед и, должно быть, забыл о своем вопросе. Я невольно отметил и чистый китель на лейтенанте и свежую зеленую рубашку, блестевшую наглаженным, подкрахмаленным воротничком. Смуглое, загорелое, только что выбритое и даже чуточку припудренное лицо отливало бархатистой кожицей персика. Еле уловимый запах "шипра" исходил от него. Этот запах неожиданно напомнил мне о Васине. Какие у них отношения с Надей? Только ли учатся вместе? А если не "только"?… Нет, не может быть, иначе бы сказала, не вела бы себя так! А если из жалости? Обычной, человеческой? Поди залезь в душу, в эти самые потемки!… И снова перебирал в памяти разговоры с Надей, ее поведение, весь тот вечер. Отметина о нем еще жила у меня – синяя дужка подтека под глазом.
Слушал рассеянно. После вступительного слова комсомольского секретаря к трибуне выходили солдаты и сержанты. Они заранее подготовились и теперь выкладывали абсолютно правильные, гладенькие, похожие друг на друга, как шары, прописные истины. Вытаскивали из кармана тетрадные листки, пристраивали на трибунке и, вперив в них глаза, не отрывались до конца выступления. Зачинщики!… Слушатели понимали свою обреченность и хотя сидели сравнительно тихо, но интерес явно упал: кое-кто зевал; справа у стены курносый, небритый солдат, возможно после наряда, клевал носом; впереди двое, склонившись друг к другу, вели постороннюю беседу. "Вот так, как "по маслу", и пройдет вся затея?" – сквозь занимавшие меня мысли безучастно, отторженно от всего происходящего подумал я.
Лейтенант Авилов досадливо сводил брови к переносице, потирал нервно висок, позади, за моей спиной слышалось недовольное покряхтывание Сергея Нестерова. Он наконец не выдержал, задышал теплом в шею:
– Эх, шесть киловольт им в бок! Чешут по-писаному, будто колобок катают!
Но как только после очередного "зачинщика" поднялся сержант, спросил: "Кто еще хочет выступить?" – стало ясно: зачинщики все, – сразу взметнулось несколько рук.
Эти уже выступали без бумажек, "резали" напрямую и о взаимной выручке – как однажды чуть не уронили ракету, – и о тихонях и шофере-крановщике Пенько, которого так и звали в батарее "моя хата с краю". Солдаты оживились. Выходит, растопился лед.
– Ну вот это дело! – заерзал Сергей. – Это по-нашенски. Разрешите мне?
Сержант кивнул, и Сергей, торопливо, согнувшись, работая коленями, пробрался сквозь тесные ряды сидящих к столу. От возбуждения лицо его подкрасилось, улыбалось каждой жилкой, вздрагивали рыжеватые брови. Его провожали острыми напутственными словечками, шутками. "Любопытно, что выдаст?"
Нестеров положил руку на фанерную трибунку, сжал ее угол так, будто собирался раздавить в щепки, терпеливо, с улыбкой выждал тишину.
– Хорошо, правильно, что мы свернули на свои дела… А то чесали по-писаному. Точно! Думал, от скуки засохнем, в сухари ржавые превратимся.
– Верно, Нестеров!
– Нет, не в сухари, а в льдины!
Ничего не скажешь: умеют люди зло шутить!
Сергей мотнул головой:
– Точно! И в льдины бы могли… А вот о наших делах. Дружба, товарищество, говорим… Красивые, гордые слова. Как в той песне поется: "Наше слово гордое "товарищ" нам дороже всех красивых слов…" Вот и я думаю о них, думаю так: товарищ, друг – это, когда за ним в огонь и в воду, когда ради него жизни можно не пожалеть. Это первое условие. – Нестеров вдруг посерьезнел, сдвинул рыжеватые брови: – Было у нас в монтажной бригаде такое. Андрюха Земсков под токоведущий провод угодил. А друг его Геннадий Стишаев – махина, косая сажень в плечах, штангой занимался, двухпудовками, как мячиками, бывало, играл – оказался рядом… За резиновыми перчатками бежать, звонить на подстанцию, чтоб ток выключили, – значит, смерть Андрею. Смотрим: бросился Геннадий… Хана же обоим! "Стой! Назад! – кричит бригадир Сенин. – Пропадешь!" Тот только бросил: "Друг же!" – У Сергея непривычно дрогнул голос, он тише сказал: – В общем, последние слова были… Андрюху он рванул, отбросил, а сам остался на его месте. Шесть киловольт, словом. Гроб потом по особому заказу делали: трудно было поверить, чтоб такого человека не стало. А вот не стало.
Он помолчал, перебрал рукой по углу трибунки, стараясь ловчее взяться. Его на этот раз слушали в каменном молчании: никто не шелохнулся, не подал реплики.
– Ну, скажут, опять там, в бригаде… – Нестеров провел по лицу пятерней. – А вот как у нас. Сказать, чтоб совсем этот человек плохой, – не скажешь. Ну а как расценивать, хочу спросить всех? К примеру, подходит к вам человек, товарищ, говорит: "Давай, помогу, чего у тебя не получается". А тот бы грубо отрезал: рви когти, своим делом занимайся! Товарищ такой или нет?
– Товарищ цепному барбосу!
– Верно! По-ракетному попал, в точку.
– А кто такой, говори! Чего темнить?
– Ясно всем – кто!
– Не темню, точно. Догадываетесь: рядовой Рубцов…
В комнате пополз шепоток, будто ветер прошелестел листьями. "Ведь о моем с Рубцовым случае!… – подступило нехорошее предчувствие. – Зачем сболтнул?"
Солдаты вертели головами, высматривая Рубцова. Он сидел наискосок впереди, и хрящеватое, крупное, как панцирь ракушки, ухо его налилось кровью. Он нервно дергался, не решаясь ничего сказать, но вдруг подскочил, махнул рукой возмущенно:
– Чего языком чесать? А нужда – так об траки лучше! – И так же порывисто сел.
На него отовсюду зашикали, посыпались вопросы, предложения:
– Кишка тонка на критику?
– Сиди, Рубцов! Попал в теплый помет, так не чирикай.
– Белены объелся, – подсек Нестеров.
– Не по-товарищески, ясно!
Капитан Савоненков за столом смеялся, что-то сказал старшему лейтенанту, тот понимающе кивнул в ответ.
– Верно говорит Нестеров, – поддержал комбат. – Подвел Рубцов товарищей по расчету и на последнем комплексном занятии: обязанности плохо выполняет.
Солдаты гудели. Сержант за столом предупредительно выставил руку с карандашом: просил внимания.
– И я так думаю, – не дождавшись полной тишины, Сергей мотнул головой, – не по-товарищески. Кольцов от души, от сердца шел к тебе, а в результате – плевок получил. Но и к нему, Кольцову, у меня слово. – Он покосился в мою сторону, а я отвернулся: чего еще ляпнет?
– Держитесь теперь вы, Кольцов! – обернувшись, шепнул лейтенант Авилов, и усики его весело дрогнули. Он был в хорошем настроении.
Нестеров склонил голову к трибуне, прищурил глаза и, как мне показалось, в тоне зазвучали извинительные нотки:
– Чую, есть у него на меня зуб, да не пойму, какой и за что. А вот бы подойти, прямо сказать: "Так и так…" И разобраться, если нужно. В общем, второе условие для дружбы и товарищества – прямота и откровенность. Режь, как говорится, правду-матку. Точно!… Тогда ты мне друг, товарищ.
Провожали его веселыми репликами, возгласами.
После него поднялся Уфимушкин и опять удивил меня. У трибуны он встал, невысокий, щупленький, будто подросток, смаргивал ресницами сосредоточенно, наверное, чтоб собраться с мыслями. Поправил очки. Заговорил негромко:
– Правильно сказал Нестеров о прямоте и откровенности между друзьями, товарищами. Согласен, хоть подписаться под его словами готов. Друзья тогда, когда много одинакового, но немало и разного. Так, чтоб дополняли друг друга, чтоб вместе одно целое получалось, большое, крепкое, как гранит. Вот, по-моему, между Нестеровым и Кольцовым будет такая дружба. Ее сейчас еще нет, она, вероятно, только начинается…
Бурые пятна пошли от возбуждения по узкому лицу Уфимушкина, но смотрел он прямо перед собой, будто шея его закостенела. Руки по швам, как в строю. "Еще один нашелся вещун, оракул! Возьми его за рубль двадцать – "будет дружба…" Он знает!" Нестеров хмыкал за спиной смущенно и довольно.
– И еще скажу: нам бы надо считать того, кто говорит прямо об ошибке, настоящим другом, а мы его считаем врагом. Ведь это правда! Где-то я вычитал изречение: "Опасен не тот, кто увидел твою ошибку, а тот, кто не захотел ее увидеть".
– Ай да Вениамин Николаевич! – вполголоса воскликнул Авилов. – Молодец!
– Здорово, Витаминушка! – оглашенно подхватил Сергей.
Закончил Уфимушкин под одобрительный гул. После него выступил сержант из соседней батареи, потом поднялся лейтенант Авилов. Говорил он интересно, складно. Меня заставил покраснеть – вспомнил тот самый злополучный случай на совхозном вечере: в моем поступке он усмотрел и проявление товарищества и настоящее "рыцарское" отношение к женщине, какое и должен выказывать наш солдат…
Спор и самые разноречивые суждения вызвал поставленный им вопрос: может ли быть между молодым человеком и девушкой такая же дружба, как между двумя юношами? Я уже думал – сейчас примется за меня: если все известно Нестерову, известно и ему! А он вдруг рассказал о себе: дружил с девушкой – здоровались и прощались за руку, никаких намеков на чувства, – а после, уже в училище, узнал о себе ее характеристику: "черствый сухарь".
Чего уж тут – яснее ясного все. Нужны эти разговоры о платонической дружбе! А солдаты вдруг горячо заспорили: одни отрицали, другие с не меньшим пылом утверждали. Кто-то даже подхватился с места: "А что, Ромео и Джульетта – сказки?" Его осадили: вон какую старину взял! "А можно и не старину! Со школьной скамьи есть друг…" Нет, они далеко не лыком были шиты, и я внезапно поймал себя на мысли, что мне тут небезынтересно и давно уже внимательно, с напряжением слушаю и вникаю во все их речи.
Событием, неожиданным и удивительным, стало выступление солдата-контролера с проходной. Он поднял руку несмело, перед носом, у стола потоптался, не зная, видно, как начать, захватил в кулак широкий подбородок:
– В общем, расскажу случай. Как оно было… Приходит на неделе к проходной женщина. Ничего себе, молодая, рядом мальчонка с челкой. – Солдат ухмыльнулся каким-то своим мыслям. Оживление пробежало по рядам: история, наверное, веселая. – Отдать, говорит, пять рублей надо… Кому? Мнется – туда, сюда. Сержанту. Такой вот росточек, плечи… Вот, думаю, история: долг, а не знает, кому его отдать! Нечисто что-то. Ну и позвонил дежурному по части. Она и старшему лейтенанту то же говорит, когда тот пришел. "Посылала мальчонку за покупками в магазин, дала деньги. Сама приболела. Ушел он, а я на кухню, а там на полу деньги. Обронил, значит. Вернется, думаю! Возвращается, вижу, радостный, с покупками, а глаза заплаканные… Вот диво! "Потерял я сначала деньги, а дяденька военный повстречался, расспросил и говорит: "Я их нашел". Поняла я тут, что свои человек отдал деньги, пожалел парнишку. Сержант это был, уж своему сыну верю: все знает и запомнит". Старший лейтенант в строевую часть, а там отыскали, кто ходил в увольнение. Человек хотел сфотографироваться, в городе время провести, книжку купить, а тут повернул назад. Вот так. Мальчонка его сразу признал: "Дяденька, вы ж свои деньги мне отдали?" А был это сержант Долгов. Вот…
Солдат хотел еще что-то добавить, но кто-то хлопнул в ладоши, за ним другие. Понимающе улыбнувшись, он махнул рукой, пошел на свое место. Аплодировали Долгову, сидевшему позади, у самой стенки, – к нему повернулись все. Хлопал Авилов, хлопали солдаты всего расчета. Усердствовал Сергей: приподнявшись, отбивал со звоном ладонями. Действительно, этот "медведь", что называется, отколол номер! От внимания, неожиданных аплодисментов он смущенно поводил плечами, надбровные бугры шевелились, собирая лоб в короткие морщины, на скулах проступил легкий румянец…
Событие это настроило всех присутствующих на веселый, приподнятый лад. Долго не успокаивались. Все это походило на тот случай, когда ребенку предлагают заглянуть за шторку, а он боится неизвестности, но, наконец решившись, вдруг обнаруживает там клад игрушек – и радости нет предела. Что ж, люди понимают благородство. Чувство красивого в них живет, не умерло, хотя, может быть, забилось в самый дальний закоулок душевного лабиринта, откуда его не вытащишь и стальным канатом. А как часто люди сами проявляют это благородство? Не очень-то тут стоит обольщаться! Долговы индивидуумы, ископаемые экземпляры, вроде тех редких бронтозавров, какие еще встречаются где-то в Азии. Может, у таких людей структура другая, есть особые органы, что ли? Вот мог бы ты, Гошка Кольцов, например, в этих конкретных условиях поступить так же? Не знаю, не могу сказать…
Когда все закончилось и стали расходиться, Авилов негромко сказал:
– Зря не выступили. Интересно… Людям надо открываться, только они помогут.
Я не ответил. А в голове мелькнула запоздалая мысль: уж не для меня ли он рассказал историю с девушкой? Или намекает на мой критицизм? И этот участливый тон…
До отбоя еще оставалось время, и солдаты, не остудив пыла, толкались группками: не выступив публично, многие наверстывали упущенное. Присев к столу, я листал подшивку газет. Не заметил, когда рядом очутился Нестеров. Он уже затеял с кем-то спор, но я не вникал в его смысл. Да и газетные заметки пробегал глазами, не вдаваясь в содержание. Что-то смутное, беспокойное бродило в душе, будто какой-то внутренний голос шепотком подсказывал: "Посмотри вокруг, посмотри", а в сознание приходили путаные и поэтому еще больше раздражающие мысли об отце, о той с ним встрече; вставали перед глазами Ромка, собиратель "пенок", надувавший нас, зеленышей; чичисбей Владька, выжидавший, когда "отколюсь" от Ийки; Рубцов…
– Ну вот спросим Гошку! – скорее понял я, чем услышал голос Нестерова. – Как ты смотришь? Думаю, сила диспут получился. Точно?
– Слов много. Если бы из них дома строить можно было…
– Для домов есть кирпичи. – Сергей поморщился недовольно. – Ты что?
– Что? – Я выдержал его взгляд, спокойно сказал: – Дружба, товарищество, честь… Верно, красивые слова. А посмотреть вокруг – подлости хоть отбавляй.
– Ромку своего имеешь в виду?
– Мало ли кого! Какая разница?
– Твой Ромка просто ископаемый, тот самый "клопиус нормалиус", как у Маяковского. И будут такие, точно. Одним махом их не убьешь, дусту еще немало придется потратить! Что из того – будем тратить!
Я усмехнулся: резонерство и бахвальство. Но ему не откажешь в искренности и страстности. Впрочем, разговор этот на пользу бедным, лучше его замять, как говорится, для ясности.
Но замять не удалось. То ли Долгов давно стоял позади и слышал все, то ли подошел только – подал хмуроватый голос:
– Все хотел вас спросить, Кольцов. Только по-честному…
Не оборачиваясь, чуял: он смотрел мне в затылок.
– Сам-то мог бы на такой шаг пойти… поступить так же, как те люди, по-подлому?
Я в ответ пожал только плечами.
– Ерунда! Не мог бы, точно! – подхватился с места Сергей.
– А другие солдаты расчета, например Гашимов, Уфимушкин… Могли бы?
– Не о них же речь… – не желая распространяться, произнес я. Хотелось добавить: "А вот Рубцов мог бы", но вовремя остановил себя.
– Какой же резон подлецов сравнивать со всеми людьми, на всех переносить их грязные проделки?
Меня уже начинал раздражать этот разговор – сам же ввяз в него! Но выручила команда дневального строиться на вечернюю поверку. Вздохнул с облегчением, поднимаясь от стола.
Уже в полутемном коридоре казармы поотстал, спросил Сергея о Рубцове – до самой армии он, что ли, был в детдоме? Тот разговор с ним почему-то с новой силой вполз в голову и беспокоил.
– Нет. После какие-то тетка с дядькой пригрели. Будто прижимистые, вроде куркулей. Как липку, говорит, обирали.
– А-а, – вырвалось у меня совершенно неожиданно. Меня вдруг осенила догадка: вон откуда у него жадность!
– Что ты там? Говори.
Выкрутиться уже было нельзя. В нескольких словах передал суть нашей встречи с Рубцовым. Сергей обозлился:
– Да что он? Человек и два уха – точно! – напрягаясь и сжав кулаки, выдохнул Нестеров. – И ты утаил? Да тут не ругаться, морду бить надо!
– Не трогай, прошу. Пусть между нами…
– Но только, что просишь, – не сразу согласился он и, помолчав, задумчиво проговорил: – Спит, что ли, до поры всякая гадость в человеке, а потом при условии прорвет, как гной из чирья? – и вдруг рубанул ладонью воздух. – Все равно не уйдет, тип, от меня, ох, припомню!
Я не слышал, о чем толковали солдаты – пересмеивались и скалились. "А какого цвета у нее… глаза? Да, какого? Карие или черные?" От этого неожиданного внутреннего вопроса мне вдруг стало жарко: не знаю! Голову обожгло. Я, наверное, стал красным, будто малина. Вот тебе и на! Увидят, начнутся расспросы. Этого еще не хватало.
Я незаметно отошел от солдат.
Вечером ленинскую комнату заполнили до отказа. Сюда перетащили табуретки из казармы – и все равно мест всем не хватило: пристраивались по двое, стояли у стен. На диспут пришли солдаты из других батарей – немало было "чужих", незнакомых лиц. Впереди, у входа, стоял накрытый кумачом стол, на углу его прилепилась переносная трибунка. Обычно тут горела одна люстра, потому что каждый день старшина Малый, тыча воздух сухим крючковатым пальцем, назидательно поучал дневальных: "И опять же экономия… Не обы две люстры жгить. Бо зрячие, все видать и при одной". И дневальные подчинялись его приказу. Теперь сияли обе люстры – слепило глаза.
– Иди сюда! – замахал Сергей, завидев меня. Возле него было единственное свободное место. Я сделал вид, что не заметил приглашения, и хотел просто встать к стенке, но услышал голос лейтенанта:
– Садитесь, Кольцов. Вам предназначено место.
Делать было нечего: сел рядом с Авиловым. Сергей оказался позади меня. "Случайно или нет? Может, тоже какой-нибудь скрытый замысел?" – подумал невольно, но, оглядевшись, увидел – рядом сидел весь наш расчет. Да и поведение Сергея ничем не выдавало каких-либо скрытых намерений: он просто молчал. Подействовало, что оборвал днем?…
Поднявшись из первых рядов, за стол сели комбат и коренастый, с залысинами старший лейтенант, секретарь партийной организации. Сержант-комсорг, с аккуратным зачесом кудрявых волос, тот самый, который восхищался нашим объявлением: "Таланты, ребята!", стоял за столом и то ли выжидал тишины, то ли собирался с мыслями.
– Будете выступать, Кольцов? – обернулся ко мне лейтенант Авилов. – По-моему, очень интересная тема. Дружба, товарищество – вечные и всегда новые вопросы.
"Ну вот, так и есть – обрабатывает. Что ему ответить?…" – Проносилось в голове. Левой щекой чувствовал – он пристально смотрел на меня сбоку. А может, это только казалось. Мой же взгляд упирался в чью-то согнутую впереди, узкую, в гимнастерке спину. Сам не зная почему, я медлил с ответом. В следующую секунду обрадовался, от души моей отлег камень – сержант, не дождавшись тишины, негромко сказал:
– Товарищи, прошу внимания. Мы собрались… Покосившись на Авилова, с удовлетворением перевел дыхание: он смотрел вперед и, должно быть, забыл о своем вопросе. Я невольно отметил и чистый китель на лейтенанте и свежую зеленую рубашку, блестевшую наглаженным, подкрахмаленным воротничком. Смуглое, загорелое, только что выбритое и даже чуточку припудренное лицо отливало бархатистой кожицей персика. Еле уловимый запах "шипра" исходил от него. Этот запах неожиданно напомнил мне о Васине. Какие у них отношения с Надей? Только ли учатся вместе? А если не "только"?… Нет, не может быть, иначе бы сказала, не вела бы себя так! А если из жалости? Обычной, человеческой? Поди залезь в душу, в эти самые потемки!… И снова перебирал в памяти разговоры с Надей, ее поведение, весь тот вечер. Отметина о нем еще жила у меня – синяя дужка подтека под глазом.
Слушал рассеянно. После вступительного слова комсомольского секретаря к трибуне выходили солдаты и сержанты. Они заранее подготовились и теперь выкладывали абсолютно правильные, гладенькие, похожие друг на друга, как шары, прописные истины. Вытаскивали из кармана тетрадные листки, пристраивали на трибунке и, вперив в них глаза, не отрывались до конца выступления. Зачинщики!… Слушатели понимали свою обреченность и хотя сидели сравнительно тихо, но интерес явно упал: кое-кто зевал; справа у стены курносый, небритый солдат, возможно после наряда, клевал носом; впереди двое, склонившись друг к другу, вели постороннюю беседу. "Вот так, как "по маслу", и пройдет вся затея?" – сквозь занимавшие меня мысли безучастно, отторженно от всего происходящего подумал я.
Лейтенант Авилов досадливо сводил брови к переносице, потирал нервно висок, позади, за моей спиной слышалось недовольное покряхтывание Сергея Нестерова. Он наконец не выдержал, задышал теплом в шею:
– Эх, шесть киловольт им в бок! Чешут по-писаному, будто колобок катают!
Но как только после очередного "зачинщика" поднялся сержант, спросил: "Кто еще хочет выступить?" – стало ясно: зачинщики все, – сразу взметнулось несколько рук.
Эти уже выступали без бумажек, "резали" напрямую и о взаимной выручке – как однажды чуть не уронили ракету, – и о тихонях и шофере-крановщике Пенько, которого так и звали в батарее "моя хата с краю". Солдаты оживились. Выходит, растопился лед.
– Ну вот это дело! – заерзал Сергей. – Это по-нашенски. Разрешите мне?
Сержант кивнул, и Сергей, торопливо, согнувшись, работая коленями, пробрался сквозь тесные ряды сидящих к столу. От возбуждения лицо его подкрасилось, улыбалось каждой жилкой, вздрагивали рыжеватые брови. Его провожали острыми напутственными словечками, шутками. "Любопытно, что выдаст?"
Нестеров положил руку на фанерную трибунку, сжал ее угол так, будто собирался раздавить в щепки, терпеливо, с улыбкой выждал тишину.
– Хорошо, правильно, что мы свернули на свои дела… А то чесали по-писаному. Точно! Думал, от скуки засохнем, в сухари ржавые превратимся.
– Верно, Нестеров!
– Нет, не в сухари, а в льдины!
Ничего не скажешь: умеют люди зло шутить!
Сергей мотнул головой:
– Точно! И в льдины бы могли… А вот о наших делах. Дружба, товарищество, говорим… Красивые, гордые слова. Как в той песне поется: "Наше слово гордое "товарищ" нам дороже всех красивых слов…" Вот и я думаю о них, думаю так: товарищ, друг – это, когда за ним в огонь и в воду, когда ради него жизни можно не пожалеть. Это первое условие. – Нестеров вдруг посерьезнел, сдвинул рыжеватые брови: – Было у нас в монтажной бригаде такое. Андрюха Земсков под токоведущий провод угодил. А друг его Геннадий Стишаев – махина, косая сажень в плечах, штангой занимался, двухпудовками, как мячиками, бывало, играл – оказался рядом… За резиновыми перчатками бежать, звонить на подстанцию, чтоб ток выключили, – значит, смерть Андрею. Смотрим: бросился Геннадий… Хана же обоим! "Стой! Назад! – кричит бригадир Сенин. – Пропадешь!" Тот только бросил: "Друг же!" – У Сергея непривычно дрогнул голос, он тише сказал: – В общем, последние слова были… Андрюху он рванул, отбросил, а сам остался на его месте. Шесть киловольт, словом. Гроб потом по особому заказу делали: трудно было поверить, чтоб такого человека не стало. А вот не стало.
Он помолчал, перебрал рукой по углу трибунки, стараясь ловчее взяться. Его на этот раз слушали в каменном молчании: никто не шелохнулся, не подал реплики.
– Ну, скажут, опять там, в бригаде… – Нестеров провел по лицу пятерней. – А вот как у нас. Сказать, чтоб совсем этот человек плохой, – не скажешь. Ну а как расценивать, хочу спросить всех? К примеру, подходит к вам человек, товарищ, говорит: "Давай, помогу, чего у тебя не получается". А тот бы грубо отрезал: рви когти, своим делом занимайся! Товарищ такой или нет?
– Товарищ цепному барбосу!
– Верно! По-ракетному попал, в точку.
– А кто такой, говори! Чего темнить?
– Ясно всем – кто!
– Не темню, точно. Догадываетесь: рядовой Рубцов…
В комнате пополз шепоток, будто ветер прошелестел листьями. "Ведь о моем с Рубцовым случае!… – подступило нехорошее предчувствие. – Зачем сболтнул?"
Солдаты вертели головами, высматривая Рубцова. Он сидел наискосок впереди, и хрящеватое, крупное, как панцирь ракушки, ухо его налилось кровью. Он нервно дергался, не решаясь ничего сказать, но вдруг подскочил, махнул рукой возмущенно:
– Чего языком чесать? А нужда – так об траки лучше! – И так же порывисто сел.
На него отовсюду зашикали, посыпались вопросы, предложения:
– Кишка тонка на критику?
– Сиди, Рубцов! Попал в теплый помет, так не чирикай.
– Белены объелся, – подсек Нестеров.
– Не по-товарищески, ясно!
Капитан Савоненков за столом смеялся, что-то сказал старшему лейтенанту, тот понимающе кивнул в ответ.
– Верно говорит Нестеров, – поддержал комбат. – Подвел Рубцов товарищей по расчету и на последнем комплексном занятии: обязанности плохо выполняет.
Солдаты гудели. Сержант за столом предупредительно выставил руку с карандашом: просил внимания.
– И я так думаю, – не дождавшись полной тишины, Сергей мотнул головой, – не по-товарищески. Кольцов от души, от сердца шел к тебе, а в результате – плевок получил. Но и к нему, Кольцову, у меня слово. – Он покосился в мою сторону, а я отвернулся: чего еще ляпнет?
– Держитесь теперь вы, Кольцов! – обернувшись, шепнул лейтенант Авилов, и усики его весело дрогнули. Он был в хорошем настроении.
Нестеров склонил голову к трибуне, прищурил глаза и, как мне показалось, в тоне зазвучали извинительные нотки:
– Чую, есть у него на меня зуб, да не пойму, какой и за что. А вот бы подойти, прямо сказать: "Так и так…" И разобраться, если нужно. В общем, второе условие для дружбы и товарищества – прямота и откровенность. Режь, как говорится, правду-матку. Точно!… Тогда ты мне друг, товарищ.
Провожали его веселыми репликами, возгласами.
После него поднялся Уфимушкин и опять удивил меня. У трибуны он встал, невысокий, щупленький, будто подросток, смаргивал ресницами сосредоточенно, наверное, чтоб собраться с мыслями. Поправил очки. Заговорил негромко:
– Правильно сказал Нестеров о прямоте и откровенности между друзьями, товарищами. Согласен, хоть подписаться под его словами готов. Друзья тогда, когда много одинакового, но немало и разного. Так, чтоб дополняли друг друга, чтоб вместе одно целое получалось, большое, крепкое, как гранит. Вот, по-моему, между Нестеровым и Кольцовым будет такая дружба. Ее сейчас еще нет, она, вероятно, только начинается…
Бурые пятна пошли от возбуждения по узкому лицу Уфимушкина, но смотрел он прямо перед собой, будто шея его закостенела. Руки по швам, как в строю. "Еще один нашелся вещун, оракул! Возьми его за рубль двадцать – "будет дружба…" Он знает!" Нестеров хмыкал за спиной смущенно и довольно.
– И еще скажу: нам бы надо считать того, кто говорит прямо об ошибке, настоящим другом, а мы его считаем врагом. Ведь это правда! Где-то я вычитал изречение: "Опасен не тот, кто увидел твою ошибку, а тот, кто не захотел ее увидеть".
– Ай да Вениамин Николаевич! – вполголоса воскликнул Авилов. – Молодец!
– Здорово, Витаминушка! – оглашенно подхватил Сергей.
Закончил Уфимушкин под одобрительный гул. После него выступил сержант из соседней батареи, потом поднялся лейтенант Авилов. Говорил он интересно, складно. Меня заставил покраснеть – вспомнил тот самый злополучный случай на совхозном вечере: в моем поступке он усмотрел и проявление товарищества и настоящее "рыцарское" отношение к женщине, какое и должен выказывать наш солдат…
Спор и самые разноречивые суждения вызвал поставленный им вопрос: может ли быть между молодым человеком и девушкой такая же дружба, как между двумя юношами? Я уже думал – сейчас примется за меня: если все известно Нестерову, известно и ему! А он вдруг рассказал о себе: дружил с девушкой – здоровались и прощались за руку, никаких намеков на чувства, – а после, уже в училище, узнал о себе ее характеристику: "черствый сухарь".
Чего уж тут – яснее ясного все. Нужны эти разговоры о платонической дружбе! А солдаты вдруг горячо заспорили: одни отрицали, другие с не меньшим пылом утверждали. Кто-то даже подхватился с места: "А что, Ромео и Джульетта – сказки?" Его осадили: вон какую старину взял! "А можно и не старину! Со школьной скамьи есть друг…" Нет, они далеко не лыком были шиты, и я внезапно поймал себя на мысли, что мне тут небезынтересно и давно уже внимательно, с напряжением слушаю и вникаю во все их речи.
Событием, неожиданным и удивительным, стало выступление солдата-контролера с проходной. Он поднял руку несмело, перед носом, у стола потоптался, не зная, видно, как начать, захватил в кулак широкий подбородок:
– В общем, расскажу случай. Как оно было… Приходит на неделе к проходной женщина. Ничего себе, молодая, рядом мальчонка с челкой. – Солдат ухмыльнулся каким-то своим мыслям. Оживление пробежало по рядам: история, наверное, веселая. – Отдать, говорит, пять рублей надо… Кому? Мнется – туда, сюда. Сержанту. Такой вот росточек, плечи… Вот, думаю, история: долг, а не знает, кому его отдать! Нечисто что-то. Ну и позвонил дежурному по части. Она и старшему лейтенанту то же говорит, когда тот пришел. "Посылала мальчонку за покупками в магазин, дала деньги. Сама приболела. Ушел он, а я на кухню, а там на полу деньги. Обронил, значит. Вернется, думаю! Возвращается, вижу, радостный, с покупками, а глаза заплаканные… Вот диво! "Потерял я сначала деньги, а дяденька военный повстречался, расспросил и говорит: "Я их нашел". Поняла я тут, что свои человек отдал деньги, пожалел парнишку. Сержант это был, уж своему сыну верю: все знает и запомнит". Старший лейтенант в строевую часть, а там отыскали, кто ходил в увольнение. Человек хотел сфотографироваться, в городе время провести, книжку купить, а тут повернул назад. Вот так. Мальчонка его сразу признал: "Дяденька, вы ж свои деньги мне отдали?" А был это сержант Долгов. Вот…
Солдат хотел еще что-то добавить, но кто-то хлопнул в ладоши, за ним другие. Понимающе улыбнувшись, он махнул рукой, пошел на свое место. Аплодировали Долгову, сидевшему позади, у самой стенки, – к нему повернулись все. Хлопал Авилов, хлопали солдаты всего расчета. Усердствовал Сергей: приподнявшись, отбивал со звоном ладонями. Действительно, этот "медведь", что называется, отколол номер! От внимания, неожиданных аплодисментов он смущенно поводил плечами, надбровные бугры шевелились, собирая лоб в короткие морщины, на скулах проступил легкий румянец…
Событие это настроило всех присутствующих на веселый, приподнятый лад. Долго не успокаивались. Все это походило на тот случай, когда ребенку предлагают заглянуть за шторку, а он боится неизвестности, но, наконец решившись, вдруг обнаруживает там клад игрушек – и радости нет предела. Что ж, люди понимают благородство. Чувство красивого в них живет, не умерло, хотя, может быть, забилось в самый дальний закоулок душевного лабиринта, откуда его не вытащишь и стальным канатом. А как часто люди сами проявляют это благородство? Не очень-то тут стоит обольщаться! Долговы индивидуумы, ископаемые экземпляры, вроде тех редких бронтозавров, какие еще встречаются где-то в Азии. Может, у таких людей структура другая, есть особые органы, что ли? Вот мог бы ты, Гошка Кольцов, например, в этих конкретных условиях поступить так же? Не знаю, не могу сказать…
Когда все закончилось и стали расходиться, Авилов негромко сказал:
– Зря не выступили. Интересно… Людям надо открываться, только они помогут.
Я не ответил. А в голове мелькнула запоздалая мысль: уж не для меня ли он рассказал историю с девушкой? Или намекает на мой критицизм? И этот участливый тон…
До отбоя еще оставалось время, и солдаты, не остудив пыла, толкались группками: не выступив публично, многие наверстывали упущенное. Присев к столу, я листал подшивку газет. Не заметил, когда рядом очутился Нестеров. Он уже затеял с кем-то спор, но я не вникал в его смысл. Да и газетные заметки пробегал глазами, не вдаваясь в содержание. Что-то смутное, беспокойное бродило в душе, будто какой-то внутренний голос шепотком подсказывал: "Посмотри вокруг, посмотри", а в сознание приходили путаные и поэтому еще больше раздражающие мысли об отце, о той с ним встрече; вставали перед глазами Ромка, собиратель "пенок", надувавший нас, зеленышей; чичисбей Владька, выжидавший, когда "отколюсь" от Ийки; Рубцов…
– Ну вот спросим Гошку! – скорее понял я, чем услышал голос Нестерова. – Как ты смотришь? Думаю, сила диспут получился. Точно?
– Слов много. Если бы из них дома строить можно было…
– Для домов есть кирпичи. – Сергей поморщился недовольно. – Ты что?
– Что? – Я выдержал его взгляд, спокойно сказал: – Дружба, товарищество, честь… Верно, красивые слова. А посмотреть вокруг – подлости хоть отбавляй.
– Ромку своего имеешь в виду?
– Мало ли кого! Какая разница?
– Твой Ромка просто ископаемый, тот самый "клопиус нормалиус", как у Маяковского. И будут такие, точно. Одним махом их не убьешь, дусту еще немало придется потратить! Что из того – будем тратить!
Я усмехнулся: резонерство и бахвальство. Но ему не откажешь в искренности и страстности. Впрочем, разговор этот на пользу бедным, лучше его замять, как говорится, для ясности.
Но замять не удалось. То ли Долгов давно стоял позади и слышал все, то ли подошел только – подал хмуроватый голос:
– Все хотел вас спросить, Кольцов. Только по-честному…
Не оборачиваясь, чуял: он смотрел мне в затылок.
– Сам-то мог бы на такой шаг пойти… поступить так же, как те люди, по-подлому?
Я в ответ пожал только плечами.
– Ерунда! Не мог бы, точно! – подхватился с места Сергей.
– А другие солдаты расчета, например Гашимов, Уфимушкин… Могли бы?
– Не о них же речь… – не желая распространяться, произнес я. Хотелось добавить: "А вот Рубцов мог бы", но вовремя остановил себя.
– Какой же резон подлецов сравнивать со всеми людьми, на всех переносить их грязные проделки?
Меня уже начинал раздражать этот разговор – сам же ввяз в него! Но выручила команда дневального строиться на вечернюю поверку. Вздохнул с облегчением, поднимаясь от стола.
Уже в полутемном коридоре казармы поотстал, спросил Сергея о Рубцове – до самой армии он, что ли, был в детдоме? Тот разговор с ним почему-то с новой силой вполз в голову и беспокоил.
– Нет. После какие-то тетка с дядькой пригрели. Будто прижимистые, вроде куркулей. Как липку, говорит, обирали.
– А-а, – вырвалось у меня совершенно неожиданно. Меня вдруг осенила догадка: вон откуда у него жадность!
– Что ты там? Говори.
Выкрутиться уже было нельзя. В нескольких словах передал суть нашей встречи с Рубцовым. Сергей обозлился:
– Да что он? Человек и два уха – точно! – напрягаясь и сжав кулаки, выдохнул Нестеров. – И ты утаил? Да тут не ругаться, морду бить надо!
– Не трогай, прошу. Пусть между нами…
– Но только, что просишь, – не сразу согласился он и, помолчав, задумчиво проговорил: – Спит, что ли, до поры всякая гадость в человеке, а потом при условии прорвет, как гной из чирья? – и вдруг рубанул ладонью воздух. – Все равно не уйдет, тип, от меня, ох, припомню!
12
И опять "выгон". И опять густой утренний воздух среди корявых сосенок, разбросанных на песчаных взгорбках, сотрясали рев дизелей, железный лязг гусениц. Ракетная установка, топопривязчик, боевые машины, не успев занять одну позицию, тут же снимались на другую. И снова команда останавливала:
– К бою! Выстрел из укрытия.
Капитан Савоненков, офицеры штаба и сам командир дивизиона – сухощавый, с седыми висками подполковник (он чуть вздергивает правым плечом – ранен в войну) придирчиво проверяли: одновременно ли "пришивались к земле" установки, на нужные ли места вставали остальные боевые машины. Малейшая неточность – и после короткого разбора звучало:
– Отбой!
Все повторялось сначала. Нет, тут не было простой формальности – мы это сознавали и не роптали: без ювелирной точности, жестких правил на такой технике работать нельзя. Гул, грохот, команды, звон перенапряженных сухожилий – все это даже в те короткие минуты, когда наступал перерыв и мы приваливались к гусеницам, не отступало, перекликалось эхом во всем теле, в голове – пустом чугунном колпаке.
Авилов пояснил: началось слаживание подразделений. Более того, на нашей батарее проверялись новые нормативы боевой работы. Мы должны были продемонстрировать предел, который способны дать ракетная техника и мы сами – ракетчики. Поэтому Авилов и Долгов жали на все педали: быстрей, быстрей! Надо сократить время на выполнении каждой операции, чтобы уменьшить в целом весь норматив подготовки ракеты к пуску. Выбирали излишки времени по секундам, где могли – работали на последнем вздохе. С Нестеровым мы уже не переговаривались – он был мокрым, распалившимся, будто только вывалился из предбанника. Будто маслом смазанные волосы торчали из-под шлема. Прицел он устанавливал мгновенно, я даже не успевал отметить – тыкал кнопку подъемника, хрипло, надтреснутым голосом орал: "Готово!"
Но у меня, наверное, вид был не лучше. Я вдруг припомнил ту свою методу, какую применил только раз во время состязаний – с тех пор забыл о ней. Не пропадать же ей зря! И в перерыве подошел к Долгову.
Выслушав мои пояснения, он сдвинул брови, потом отбросил окурок "Севера" в песок. Поднял глаза:
– По основному направлению определять ориентир и Гашимову: "так ставь!" Да?
– Чтоб после, на месте, не командовать ему по переговорке "влево-вправо". Останется довернуть стрелу маховиками…
– А ведь что-то есть! Ну-ка проверим… Гашимов, Уфимушкин!…
После перерыва сразу проверили. Получилось: Гашимов, с ходу затормозив установку, поставил ее точно на ориентир, и мне осталось только чуть довернуть стрелу. Опять урезали не один десяток секунд. Лейтенант Авилов, нажав стопор секундомера, пожевал сухими, обветренными губами – видно, подсчитывал про себя выигрыш, – потом вытянулся, приложив руку к шлему, громко сказал:
– Молодец, Кольцов, объявляю благодарность.
– Служу Советскому Союзу, – пролепетал я от неожиданности и смущения: и надо было ему с этой благодарностью, из которой, как говорил Ромка, "пару" не сошьешь! Я так и стоял на своей решетчатой площадке, голова лейтенанта была на уровне моих коленей.
– Не тушуйся, порядок! – с хрипотцой пробасил Сергей, когда Авилов деловито зашагал от установки.
И все равно работали на пределе. После нескольких перезаряжаний установки и приведений в боевое положение выигранное время резко падало: мы уставали. Нет, тут уже стена…
После очередной наводка доложив: "готово!" и окончательно уходившись, я собрался спрыгнуть с площадки на землю, но увидел возле установки лейтенанта Авилова и командира батареи. Авилов на целую голову ниже капитана, хотя он в шлеме, а комбат в фуражке, и выглядит в сравнении с ним совсем юношей, мальчиком – не помогают и светло проступающие усики.
Сергей тоже, как и я, оторопел на площадке, не решаясь спрыгнуть: оба смотрели на офицеров – как поступить?
– Говорите, почти в два раза перекрыли норматив? – переспросил капитан. – А вам не кажется, Владимир Александрович, что люди работают на пределе?
– Верно, – согласился Авилов, почувствовав упрек в словах капитана.
– Надо искать новые пути. Давайте посоветуемся, соберем всех, – ракетчики ведь! Вот таких еще два-три предложения, как Кольцова, и можно спокойно на печку полезать. Так?
Улыбнулся, подняв на меня серые усталые глаза. "Достается и ему. И оказывается, не такой уж он сердитый", – неожиданно подумал я, еще не сообразив, отвечать ему или нет. Сергей ощерился до ушей:
– Точно, товарищ капитан!
Собрали нас после обеда, сидели на траве возле установки, – взгорбки между редких сосенок были взрыты, испетляны и изорваны гусеницами. На земле вся батарея – один комбат присел на подножку "газика", снял фуражку, мокро блестит короткая щетина волос. Я не очень внимательно прислушивался к его голосу – капитан подводил итоги. Успехи, по его мнению, налицо: механики-водители точно и четко занимают боевую позицию, огневики тоже показали класс – почти в два раза перекрывают нормативы.
Он помедлил, провел рукой по волосам:
– Но выезжаем-то, юрьев день, за счет энергии номеров! Как говорится, на энтузиазме. А теперь вот тупик, предел…
"Правильно говорит…"
– Но всем гуртом, коллективом взяться – все одолеем. Вот и давайте посоветуемся, что можно сделать.
Он умолк и ждал, оглядывая солдат, будто выискивая, у кого же могут быть предложения. Без улыбки, землистое, усталое лицо его становилось опять жестким, сердитым. Солдаты сидели плотной кучкой, одни по-восточному поджав под себя ноги, другие полулежали, третьи, обняв и притиснув колени к груди, – запыленные, умаявшиеся. Рубцов с младенческим безразличием уставился куда-то поверх макушек приземистых, корявых сосенок. У Долгова брови приподнялись выжидательно: беспокоится, будут ли предложения. Косит глазами то на одного, то на другого. Уфимушкин напряженно смаргивает, подавшись вперед: ясно, что-то есть, будет толкать. Взгляд мой безучастно скользил от панорамы развернутой боком установки к белым точечкам – кнопкам сигнализации на стальном корпусе, к решетчатой, величиной с крышку водосточных каналов, забитой грязью от моих сапог площадке, потом – на опущенные, упершиеся в землю тарелками опорные домкраты…
Домкраты… Вспомнил, как-то на первых еще занятиях мы в спешке забыли о них: опустить опустили, а не подняли перед доворотом установки по исчисленным данным, и тарелки пропахали землю – благо была ровной, да и Гашимов крутанул не сильно, – не сломались. Тогда нам влетело за недосмотр. Вот на опускание и подъем их теряем немало времени.
Я толкнул в локоть Нестерова, осоловело клевавшего носом: не очень успешно шла его борьба с этим всевластным богом сна.
– К бою! Выстрел из укрытия.
Капитан Савоненков, офицеры штаба и сам командир дивизиона – сухощавый, с седыми висками подполковник (он чуть вздергивает правым плечом – ранен в войну) придирчиво проверяли: одновременно ли "пришивались к земле" установки, на нужные ли места вставали остальные боевые машины. Малейшая неточность – и после короткого разбора звучало:
– Отбой!
Все повторялось сначала. Нет, тут не было простой формальности – мы это сознавали и не роптали: без ювелирной точности, жестких правил на такой технике работать нельзя. Гул, грохот, команды, звон перенапряженных сухожилий – все это даже в те короткие минуты, когда наступал перерыв и мы приваливались к гусеницам, не отступало, перекликалось эхом во всем теле, в голове – пустом чугунном колпаке.
Авилов пояснил: началось слаживание подразделений. Более того, на нашей батарее проверялись новые нормативы боевой работы. Мы должны были продемонстрировать предел, который способны дать ракетная техника и мы сами – ракетчики. Поэтому Авилов и Долгов жали на все педали: быстрей, быстрей! Надо сократить время на выполнении каждой операции, чтобы уменьшить в целом весь норматив подготовки ракеты к пуску. Выбирали излишки времени по секундам, где могли – работали на последнем вздохе. С Нестеровым мы уже не переговаривались – он был мокрым, распалившимся, будто только вывалился из предбанника. Будто маслом смазанные волосы торчали из-под шлема. Прицел он устанавливал мгновенно, я даже не успевал отметить – тыкал кнопку подъемника, хрипло, надтреснутым голосом орал: "Готово!"
Но у меня, наверное, вид был не лучше. Я вдруг припомнил ту свою методу, какую применил только раз во время состязаний – с тех пор забыл о ней. Не пропадать же ей зря! И в перерыве подошел к Долгову.
Выслушав мои пояснения, он сдвинул брови, потом отбросил окурок "Севера" в песок. Поднял глаза:
– По основному направлению определять ориентир и Гашимову: "так ставь!" Да?
– Чтоб после, на месте, не командовать ему по переговорке "влево-вправо". Останется довернуть стрелу маховиками…
– А ведь что-то есть! Ну-ка проверим… Гашимов, Уфимушкин!…
После перерыва сразу проверили. Получилось: Гашимов, с ходу затормозив установку, поставил ее точно на ориентир, и мне осталось только чуть довернуть стрелу. Опять урезали не один десяток секунд. Лейтенант Авилов, нажав стопор секундомера, пожевал сухими, обветренными губами – видно, подсчитывал про себя выигрыш, – потом вытянулся, приложив руку к шлему, громко сказал:
– Молодец, Кольцов, объявляю благодарность.
– Служу Советскому Союзу, – пролепетал я от неожиданности и смущения: и надо было ему с этой благодарностью, из которой, как говорил Ромка, "пару" не сошьешь! Я так и стоял на своей решетчатой площадке, голова лейтенанта была на уровне моих коленей.
– Не тушуйся, порядок! – с хрипотцой пробасил Сергей, когда Авилов деловито зашагал от установки.
И все равно работали на пределе. После нескольких перезаряжаний установки и приведений в боевое положение выигранное время резко падало: мы уставали. Нет, тут уже стена…
После очередной наводка доложив: "готово!" и окончательно уходившись, я собрался спрыгнуть с площадки на землю, но увидел возле установки лейтенанта Авилова и командира батареи. Авилов на целую голову ниже капитана, хотя он в шлеме, а комбат в фуражке, и выглядит в сравнении с ним совсем юношей, мальчиком – не помогают и светло проступающие усики.
Сергей тоже, как и я, оторопел на площадке, не решаясь спрыгнуть: оба смотрели на офицеров – как поступить?
– Говорите, почти в два раза перекрыли норматив? – переспросил капитан. – А вам не кажется, Владимир Александрович, что люди работают на пределе?
– Верно, – согласился Авилов, почувствовав упрек в словах капитана.
– Надо искать новые пути. Давайте посоветуемся, соберем всех, – ракетчики ведь! Вот таких еще два-три предложения, как Кольцова, и можно спокойно на печку полезать. Так?
Улыбнулся, подняв на меня серые усталые глаза. "Достается и ему. И оказывается, не такой уж он сердитый", – неожиданно подумал я, еще не сообразив, отвечать ему или нет. Сергей ощерился до ушей:
– Точно, товарищ капитан!
Собрали нас после обеда, сидели на траве возле установки, – взгорбки между редких сосенок были взрыты, испетляны и изорваны гусеницами. На земле вся батарея – один комбат присел на подножку "газика", снял фуражку, мокро блестит короткая щетина волос. Я не очень внимательно прислушивался к его голосу – капитан подводил итоги. Успехи, по его мнению, налицо: механики-водители точно и четко занимают боевую позицию, огневики тоже показали класс – почти в два раза перекрывают нормативы.
Он помедлил, провел рукой по волосам:
– Но выезжаем-то, юрьев день, за счет энергии номеров! Как говорится, на энтузиазме. А теперь вот тупик, предел…
"Правильно говорит…"
– Но всем гуртом, коллективом взяться – все одолеем. Вот и давайте посоветуемся, что можно сделать.
Он умолк и ждал, оглядывая солдат, будто выискивая, у кого же могут быть предложения. Без улыбки, землистое, усталое лицо его становилось опять жестким, сердитым. Солдаты сидели плотной кучкой, одни по-восточному поджав под себя ноги, другие полулежали, третьи, обняв и притиснув колени к груди, – запыленные, умаявшиеся. Рубцов с младенческим безразличием уставился куда-то поверх макушек приземистых, корявых сосенок. У Долгова брови приподнялись выжидательно: беспокоится, будут ли предложения. Косит глазами то на одного, то на другого. Уфимушкин напряженно смаргивает, подавшись вперед: ясно, что-то есть, будет толкать. Взгляд мой безучастно скользил от панорамы развернутой боком установки к белым точечкам – кнопкам сигнализации на стальном корпусе, к решетчатой, величиной с крышку водосточных каналов, забитой грязью от моих сапог площадке, потом – на опущенные, упершиеся в землю тарелками опорные домкраты…
Домкраты… Вспомнил, как-то на первых еще занятиях мы в спешке забыли о них: опустить опустили, а не подняли перед доворотом установки по исчисленным данным, и тарелки пропахали землю – благо была ровной, да и Гашимов крутанул не сильно, – не сломались. Тогда нам влетело за недосмотр. Вот на опускание и подъем их теряем немало времени.
Я толкнул в локоть Нестерова, осоловело клевавшего носом: не очень успешно шла его борьба с этим всевластным богом сна.