Страница:
Но свистка все не было, а пыль, взбитая бутсами впереди бегущих, не рассеивалась.
С каждым шагом все трудней и трудней становилось дышать.
Джин попробовал нажать, но те, кто ушел вперед, понимали, что они потеряют, отстав, и продолжали тянуться из последних сил, обливаясь потом, оставляя за собой стену как бы застывшей пыли.
Джин понял преимущество бегущих впереди и приналег.
Вот слева появилась тонкая, вытянутая вперед шея Берди.
— Глупо, — еле выдавил из себя Берди, увидев рядом с собой Джина. Он дышал со свистом, неуклюже махал длинными руками. Казалось, что вот-вот Берди споткнется и упадет лицом вперед. Но доходяга Стиллберд был на удивление тягуч, и когда на четвертой миле, у самой кромки полигона, послышался долгожданный свисток, он не остановился, не упал и даже не опустил вниз руки, а, как это присуще бегунам, пробежал еще несколько десятков метров и только потом остановился.
…Обратно они шли быстрым шагом. Еще четыре мили.
У мастера-сержанта было лицо хорошо выспавшегося человека, и он, естественно, не жалел ни себя, ни других.
— Выше голову и ноги, нас ждут вино и женщины! — самозабвенно повторял он чью-то пошлость.
Чак приготовил своим питомцам новый сюрприз. Он встретил их командой:
— Песню!
Все недоуменно молчали.
— Выровнять строй! — вновь скомандовал Чак. — Песню!
И снова тягостное молчание.
— Попрошу песню! — на этот раз прозвучало угрожающе.
— Какую? — недоумевая, спросил Тэкс.
— Все равно… Пусть каждый поет свою.
И Тэкс тотчас же запел патриотический гимн «Боже, благослови Америку!..»
Вслед за ним запел Бастер. Бастер пел так, словно находился не в строю, а брел на свидание.
— «Вперед, солдаты Христа», — тонким голосом запел он гимн «Армии спасения».
А Чак то бегал вдоль строя, приглядываясь к поющим, то отставал, то опережал идущих, прислушиваясь, кто же все-таки не поет.
Не пел Джин.
— Песню! — перекричав всех, потребовал Чак. Джин молчал.
— Песню! — снова крикнул Чак. — Строй, стой! — скомандовал он.
То, что называлось строем, остановилось.
— Разойдись! — прогремела команда. Битюк подошел к Джину.
— У рядового Грина плохой слух? — почти шепотом спросил он.
Джин не сообразил, что нужно было бы на это ответить.
— Вы меня слышите? — продолжал, накаляясь, Чак.
— Слышу.
— Сэр, — поправил Джина Чак, — хорошо слышите?
— Я вас слушаю! — Лицо Джина заострилось, глаза сузились.
— Сэр, — на этот раз громче произнес Чак и неожиданно ударил Джина по челюсти правой снизу.
В какую-то сотую долю секунды острым чутьем боксера Джин угадал направление удара, подтянул подбородок к плечу, пытаясь прикрыть челюсть плечом и открытой ладонью левой руки. Но он все же не удержал удар, качнулся и упал. Упал, но тотчас же поднялся.
— Свои всегда хуже чужих, — сказал Чак.
— У меня плохой слух, но хорошая память, — сказал Джин.
— Сэр, — выдавил Чак и ударил снова. Теперь уже всем корпусом.
Джин и тут успел увернуться.
— Джамп! — рявкнул Чак. — Прыгай!
К удивлению Чака, Джин взвился в воздух, с криком: «Одна тысяча, две тысячи, три тысячи, четыре тысячи!..», приземлился так, как это положено воздушным десантникам-парашютистам — ноги вместе и согнуты, пружинят в коленях, руки растопырены.
— Отставить! — гаркнул Чак, в изумлении глядя на новичка. Откуда было знать Чаку, что Лот давно рассказал Джину, что надо делать в Брагге по команде «Джамп!»
— Десять прыжков на корточках! — заревел Чак. И тут Джин перехитрил брагговского солдафона — подпрыгнул десять раз, подпрыгнул сверх нормы одиннадцатый и проорал:
— В честь воздушных десантников!
— А ты парень не дурак, — промямлил сраженный Чак.
С этого момента все новобранцы поняли, что эти две команды — самые популярные в Форт-Брагге. Команда «Джамп!» гремела днем и ночью при любом столкновении с начальством, по дороге в сортир, в столовой, во время молитвы. «Одна тысяча, две тысячи, три тысячи, четыре тысячи» — это отсчет секунд перед раскрытием парашюта рывком кольца, а упражнение в целом было направлено на отработку автоматизма действий у десантников.
— ДЖАМП!
Ночью их подняли по тревоге.
— Живей, живей! Не у мамы в гостях, — торопил Дик. — Что это у тебя? — спросил он Грина, глядя на его вспухшее лицо.
— Аллергия.
— Что?
— Есть такая болезнь — аллергия. Невосприимчивость…
— К военной службе? — Дик с любопытством разглядывал обезображенное лицо Джина.
— У вас можно достать свинцовую примочку? — мимоходом спросил он у Дика.
— А ты кто, врач?
— Без диплома.
— Здесь получишь диплом… Веселей, ребята. Приходи утром в санчасть, скажи: «Дик прислал, только Чаку ни звука. Он не отходчив…
Команда собиралась на построение в полусне. Все еле держались на ногах. Дик скомандовал:
— Смир-р-рна-а!
Строй замер.
— Сообщаю следующее — начал было мастер-сержант; он прошелся вдоль строя и остановился около Берди. — Вы плохо себя чувствуете, Стиллберд? — безучастно спросил он.
— Напротив! Я в отличной форме, сэр, — бодро произнес Берди. — Я просто всегда плохо выгляжу.
— Так вот… Завтра, — оставив без внимания реплику Стиллберда, продолжал Дик, — вы получите винтовки системы «гранд М—13» и штыки. В полдень начнем подготовку к прыжкам с парашютом. Подъем в пять ноль-ноль. Разойдись!
Джин уснул сразу же, так, словно провалился в бездну.
Его дважды будил Берди.
— Что? — вскидывался Джин.
— Ты кричишь.
— А-а-а… — бурчал он, засыпая.
Ему снилось, как на него, лежащего на голой земле, с горы катилась огромная винная бочка, та, которую он видел когда-то на выставке калифорнийских монахов-виноделов. Затычка из бочки выскочила на ходу, и вино, расплескиваясь красными обручами, катилось рядом с бочкой, а та, стремительно надвигаясь, катилась бесшумно.
— Джамп! — слышал он чей-то знакомый голос. Он хотел подняться, но не мог.
А потом бочка превратилась в огромный дребезжащий барабан, а затем появились четыре барабанщика. Два впереди, он в центре, а два — сзади. Чуть поодаль — караульный начальник Тэкс. А он, Джин, без погон, без шапки и почему-то с ремнем в руке.
Он шел по треку ипподрома Лорел. В ложах сидело множество знакомых. Среди них Хайли и Ширли. Ширли машет ему, подбадривая, Хайли жестом показывает: мол, выше голову, малыш. А он боится встретиться глазами с матерью и Натали и мучительно пытается вспомнить свою вину. И вспомнить не может. Вот наконец-то он поравнялся с балконом знакомого ему двухэтажного здания. На балконе, в центре, на месте, где когда-то стоял Трой Мидлборо, красуется Чак Битюк.
Толстая красная морда, толстые, мясистые щеки, толстый курносый нос картошкой, тяжелый подбородок с нижним прикусом.
А потом он упал, и его начало заливать водой. Он попытался как можно выше поднять подбородок, так, чтобы успеть набрать много воздуха, и… проснулся
— Что с тобой? — спросил Берди.
— Пить!..
Горели губы. Ныло разбитое небо. Хотелось пить, и не было силы встать.
Берди принес ему воды и сел на край кровати.
— Я его убью! — сказал Джин, с трудом напившись, ему было больно разжимать челюсть.
— Убить стоило бы, — согласился Берди, — но..
— Завтра же…
— Завтра — это ни к чему… У нас еще будет время — во Вьетнаме, или в Конго, или еще где-нибудь. Хочешь покурить сигарету с марихуаной? — утешал Джина друг.
— Не хочу.
— Почему?
— ?
— Тебе от себя никуда не нужно уходить? — покровительственно похлопал Берди по руке. — Значит, главное в тебе самом, — не унимался он.
Джин промычал что-то невразумительное.
— Ну ладно… — Берди наконец-то умолк, но потом все же не удержался: — Тебя любили женщины?
— Спи.
— Нет, правда, любили?
— Иногда.
— А меня нет. Но я своего добьюсь. Вот увидишь. Я приеду в Квебек в зеленом берете, со скрещенными молниями над левой бровью. И мой берет будет когда-нибудь лежать под стеклом в университете, как спортивная фуфайка Джонни Мастерса.
Джин заскрипел от боли зубами.
— Ты любишь джаз, Джин? — спросил вдруг Берди.
— Да.
— Кого предпочитаешь: Эллу, Сэчмо или Брубека?
Джин одобрительно кивнул головой.
— А старые ньюорлеанцы тебе нравятся?
Когда они умолкли, чья-то тень скользнула по стене и скрылась за дверью.
— Начинается, — сказал Берди.
Джин повернулся лицом к двери.
Вскоре тень обрела плоть. Это был итальянец Доминико. Он подкрался к Кэну и, положив ему на плечо руку, как ни в чем не бывало сказал:
— Пойди к «джону».
Кэн не рассердился. Он молча поднялся, а когда вскоре вернулся, то разбудил Мэта с теми же словами:
— Сходи к «джону».
Мэт чертыхнулся, но встал и, возвратившись, разбудил Сонни.
— К «джону»! — начал было Мэт.
— Знаю! — перебил его Сонни. — Я уже играл в эту игру в дивизии «Олл-америкэн», — он закрыл глаза и тотчас же уснул.
Вот тут-то и сыграли подъем.
Удары о стальную рейку чугунной битой были настолько внушительными, что даже царица унылых земель Северной Каролины — гадюка и та с любопытством высунула из расщелины свою плоскую голову. Чак вошел и грохнул:
— Джамп!
Глава четырнадцатая.
С каждым шагом все трудней и трудней становилось дышать.
Джин попробовал нажать, но те, кто ушел вперед, понимали, что они потеряют, отстав, и продолжали тянуться из последних сил, обливаясь потом, оставляя за собой стену как бы застывшей пыли.
Джин понял преимущество бегущих впереди и приналег.
Вот слева появилась тонкая, вытянутая вперед шея Берди.
— Глупо, — еле выдавил из себя Берди, увидев рядом с собой Джина. Он дышал со свистом, неуклюже махал длинными руками. Казалось, что вот-вот Берди споткнется и упадет лицом вперед. Но доходяга Стиллберд был на удивление тягуч, и когда на четвертой миле, у самой кромки полигона, послышался долгожданный свисток, он не остановился, не упал и даже не опустил вниз руки, а, как это присуще бегунам, пробежал еще несколько десятков метров и только потом остановился.
…Обратно они шли быстрым шагом. Еще четыре мили.
У мастера-сержанта было лицо хорошо выспавшегося человека, и он, естественно, не жалел ни себя, ни других.
— Выше голову и ноги, нас ждут вино и женщины! — самозабвенно повторял он чью-то пошлость.
Чак приготовил своим питомцам новый сюрприз. Он встретил их командой:
— Песню!
Все недоуменно молчали.
— Выровнять строй! — вновь скомандовал Чак. — Песню!
И снова тягостное молчание.
— Попрошу песню! — на этот раз прозвучало угрожающе.
— Какую? — недоумевая, спросил Тэкс.
— Все равно… Пусть каждый поет свою.
И Тэкс тотчас же запел патриотический гимн «Боже, благослови Америку!..»
Вслед за ним запел Бастер. Бастер пел так, словно находился не в строю, а брел на свидание.
Мэт не пел, а, выкатив глаза, рычал:
Я замечу тебя одну среди всех.
И если ты влюблена,
Приходи, крошка, ровно в семь
С подругой или одна.
А негр Джордж пел что-то грустное, заунывное. Он сразу же сбился с ноги, наступил на каблук Берди и смущенно замолчал. Всю команду смешил Берди.
Ада, Ада! Открой двери ада.
Ада, Ада! Открои эту дверь.
Ада, Ада! Открой двери ада,
Или я открою ее своим кольтом
калибра сорок пять.
— «Вперед, солдаты Христа», — тонким голосом запел он гимн «Армии спасения».
А Чак то бегал вдоль строя, приглядываясь к поющим, то отставал, то опережал идущих, прислушиваясь, кто же все-таки не поет.
Не пел Джин.
— Песню! — перекричав всех, потребовал Чак. Джин молчал.
— Песню! — снова крикнул Чак. — Строй, стой! — скомандовал он.
То, что называлось строем, остановилось.
— Разойдись! — прогремела команда. Битюк подошел к Джину.
— У рядового Грина плохой слух? — почти шепотом спросил он.
Джин не сообразил, что нужно было бы на это ответить.
— Вы меня слышите? — продолжал, накаляясь, Чак.
— Слышу.
— Сэр, — поправил Джина Чак, — хорошо слышите?
— Я вас слушаю! — Лицо Джина заострилось, глаза сузились.
— Сэр, — на этот раз громче произнес Чак и неожиданно ударил Джина по челюсти правой снизу.
В какую-то сотую долю секунды острым чутьем боксера Джин угадал направление удара, подтянул подбородок к плечу, пытаясь прикрыть челюсть плечом и открытой ладонью левой руки. Но он все же не удержал удар, качнулся и упал. Упал, но тотчас же поднялся.
— Свои всегда хуже чужих, — сказал Чак.
— У меня плохой слух, но хорошая память, — сказал Джин.
— Сэр, — выдавил Чак и ударил снова. Теперь уже всем корпусом.
Джин и тут успел увернуться.
— Джамп! — рявкнул Чак. — Прыгай!
К удивлению Чака, Джин взвился в воздух, с криком: «Одна тысяча, две тысячи, три тысячи, четыре тысячи!..», приземлился так, как это положено воздушным десантникам-парашютистам — ноги вместе и согнуты, пружинят в коленях, руки растопырены.
— Отставить! — гаркнул Чак, в изумлении глядя на новичка. Откуда было знать Чаку, что Лот давно рассказал Джину, что надо делать в Брагге по команде «Джамп!»
— Десять прыжков на корточках! — заревел Чак. И тут Джин перехитрил брагговского солдафона — подпрыгнул десять раз, подпрыгнул сверх нормы одиннадцатый и проорал:
— В честь воздушных десантников!
— А ты парень не дурак, — промямлил сраженный Чак.
С этого момента все новобранцы поняли, что эти две команды — самые популярные в Форт-Брагге. Команда «Джамп!» гремела днем и ночью при любом столкновении с начальством, по дороге в сортир, в столовой, во время молитвы. «Одна тысяча, две тысячи, три тысячи, четыре тысячи» — это отсчет секунд перед раскрытием парашюта рывком кольца, а упражнение в целом было направлено на отработку автоматизма действий у десантников.
— ДЖАМП!
Ночью их подняли по тревоге.
— Живей, живей! Не у мамы в гостях, — торопил Дик. — Что это у тебя? — спросил он Грина, глядя на его вспухшее лицо.
— Аллергия.
— Что?
— Есть такая болезнь — аллергия. Невосприимчивость…
— К военной службе? — Дик с любопытством разглядывал обезображенное лицо Джина.
— У вас можно достать свинцовую примочку? — мимоходом спросил он у Дика.
— А ты кто, врач?
— Без диплома.
— Здесь получишь диплом… Веселей, ребята. Приходи утром в санчасть, скажи: «Дик прислал, только Чаку ни звука. Он не отходчив…
Команда собиралась на построение в полусне. Все еле держались на ногах. Дик скомандовал:
— Смир-р-рна-а!
Строй замер.
— Сообщаю следующее — начал было мастер-сержант; он прошелся вдоль строя и остановился около Берди. — Вы плохо себя чувствуете, Стиллберд? — безучастно спросил он.
— Напротив! Я в отличной форме, сэр, — бодро произнес Берди. — Я просто всегда плохо выгляжу.
— Так вот… Завтра, — оставив без внимания реплику Стиллберда, продолжал Дик, — вы получите винтовки системы «гранд М—13» и штыки. В полдень начнем подготовку к прыжкам с парашютом. Подъем в пять ноль-ноль. Разойдись!
Джин уснул сразу же, так, словно провалился в бездну.
Его дважды будил Берди.
— Что? — вскидывался Джин.
— Ты кричишь.
— А-а-а… — бурчал он, засыпая.
Ему снилось, как на него, лежащего на голой земле, с горы катилась огромная винная бочка, та, которую он видел когда-то на выставке калифорнийских монахов-виноделов. Затычка из бочки выскочила на ходу, и вино, расплескиваясь красными обручами, катилось рядом с бочкой, а та, стремительно надвигаясь, катилась бесшумно.
— Джамп! — слышал он чей-то знакомый голос. Он хотел подняться, но не мог.
А потом бочка превратилась в огромный дребезжащий барабан, а затем появились четыре барабанщика. Два впереди, он в центре, а два — сзади. Чуть поодаль — караульный начальник Тэкс. А он, Джин, без погон, без шапки и почему-то с ремнем в руке.
Он шел по треку ипподрома Лорел. В ложах сидело множество знакомых. Среди них Хайли и Ширли. Ширли машет ему, подбадривая, Хайли жестом показывает: мол, выше голову, малыш. А он боится встретиться глазами с матерью и Натали и мучительно пытается вспомнить свою вину. И вспомнить не может. Вот наконец-то он поравнялся с балконом знакомого ему двухэтажного здания. На балконе, в центре, на месте, где когда-то стоял Трой Мидлборо, красуется Чак Битюк.
Толстая красная морда, толстые, мясистые щеки, толстый курносый нос картошкой, тяжелый подбородок с нижним прикусом.
А потом он упал, и его начало заливать водой. Он попытался как можно выше поднять подбородок, так, чтобы успеть набрать много воздуха, и… проснулся
— Что с тобой? — спросил Берди.
— Пить!..
Горели губы. Ныло разбитое небо. Хотелось пить, и не было силы встать.
Берди принес ему воды и сел на край кровати.
— Я его убью! — сказал Джин, с трудом напившись, ему было больно разжимать челюсть.
— Убить стоило бы, — согласился Берди, — но..
— Завтра же…
— Завтра — это ни к чему… У нас еще будет время — во Вьетнаме, или в Конго, или еще где-нибудь. Хочешь покурить сигарету с марихуаной? — утешал Джина друг.
— Не хочу.
— Почему?
— ?
— Тебе от себя никуда не нужно уходить? — покровительственно похлопал Берди по руке. — Значит, главное в тебе самом, — не унимался он.
Джин промычал что-то невразумительное.
— Ну ладно… — Берди наконец-то умолк, но потом все же не удержался: — Тебя любили женщины?
— Спи.
— Нет, правда, любили?
— Иногда.
— А меня нет. Но я своего добьюсь. Вот увидишь. Я приеду в Квебек в зеленом берете, со скрещенными молниями над левой бровью. И мой берет будет когда-нибудь лежать под стеклом в университете, как спортивная фуфайка Джонни Мастерса.
Джин заскрипел от боли зубами.
— Ты любишь джаз, Джин? — спросил вдруг Берди.
— Да.
— Кого предпочитаешь: Эллу, Сэчмо или Брубека?
Джин одобрительно кивнул головой.
— А старые ньюорлеанцы тебе нравятся?
Когда они умолкли, чья-то тень скользнула по стене и скрылась за дверью.
— Начинается, — сказал Берди.
Джин повернулся лицом к двери.
Вскоре тень обрела плоть. Это был итальянец Доминико. Он подкрался к Кэну и, положив ему на плечо руку, как ни в чем не бывало сказал:
— Пойди к «джону».
Кэн не рассердился. Он молча поднялся, а когда вскоре вернулся, то разбудил Мэта с теми же словами:
— Сходи к «джону».
Мэт чертыхнулся, но встал и, возвратившись, разбудил Сонни.
— К «джону»! — начал было Мэт.
— Знаю! — перебил его Сонни. — Я уже играл в эту игру в дивизии «Олл-америкэн», — он закрыл глаза и тотчас же уснул.
Вот тут-то и сыграли подъем.
Удары о стальную рейку чугунной битой были настолько внушительными, что даже царица унылых земель Северной Каролины — гадюка и та с любопытством высунула из расщелины свою плоскую голову. Чак вошел и грохнул:
— Джамп!
Глава четырнадцатая.
Из дневника Джина Грина, доставленного майору Ирвину Нею, начальнику спецотдела общественной информации[65]
1 августа
…Удивительное дело — я начал писать дневник. С чего бы это? От одиночества? А может, это желание познать себя или… поиски опоры в себе?!
Берди как-то сказал: «Сфотографируй свое плечо и опирайся на него до последних сил».
Как-то Ч. заставил нас с Берди вырыть саперными лопатками по окопу и наблюдать из него за «приближающимся противником».
Мы просидели в касках в щели окопа около четырех часов. В помещении в этот день было 100 градусов по Фаренгейту. Мы чуть не рехнулись… Откуда было брать силы? Собственное плечо?
Берди — удивительное существо. Внешне — расслабленный, хилый, рассеянный, сентиментальный. Внутри — семижильный. Он, как подлодка, состоит из отсеков. Затопят один — задраит люки и переборки — живет. Затопят второй — снова перекроет все ходы сообщения.
И вместе с тем он очень уязвимый, особенно в мелочах. Бастер его донимает одними и теми же вопросами.
— Ты бы убил Мэта?
— Нет… Не знаю… Не думаю.
— А Сонни?
— С чего бы это?
— А если бы тебе приказали?
— Все равно.
— Значит, ты не будешь носить зеленый берет.
— Буду.
— А Ч. убил бы?
— Убил…
— То-то.
Бастер оправдывает насилие. Он говорит, что волки, вышедшие на охоту, не должны притворяться собаками…
7 августа
В конце недели у нас был бой с Сонни. Он мастер карате. Он и японец Кэн.
Наш инструктор-сержант Дадли сказал, что мы должны драться не условно.
За день до этого была такая ситуация.
Мы работали в спарринге с Сонни. Вошел мастер-сержант Галифакс.
— Ну-ка, — сказал он, — чтобы закруглиться, давайте уточним характеристики.
Вначале мы не поняли, о чем он говорит.
— Пять раундов по всем правилам. А потом экзамен по «похищению людей».
Начался бокс.
В четвертом раунде Сонни неудачно ушел с ударом от каната, не рассчитав дистанцию.
Я его встретил прямым. Он поплыл. Я обработал его корпус — он отвалился на канаты и сполз на пол.
Мне не хотелось отправлять его в лечебницу, и, когда он поднялся, я вложил ему всю серию в перчатки.
И храни его господь: прогремел гонг.
Сонни — равный среди равных, но все-таки и здесь к нему относятся презрительно.
Неграм всегда сначала обрубят корни, а потом, когда они приживутся на чужой земле и хватят лишку солнца, напоминают, что вы, мол, парни, не отсюда. Талантливых, мол, много, но где ваши корни?
Я равнодушен к этим проблемам и раньше просто никогда о них не думал. Но ведь и я теперь на вопрос «Кто вы — русский?» — переминаюсь с ноги на ногу.
До смерти отца, до всей этой странной кутерьмы вокруг, я не задумывался над тем, что я русский, что русский — это не англосакс, что это что-то не «совсем то»…
Сейчас самое желанное для меня — ночь. Сон — это мой просвет, прорыв из дневного бреда.
А может, у меня до предела уплотнен день и поэтому слишком спрессованы ночные просветы?..
Идет Д., нужно кончать писать… Мне что-то не нравится навязывание дружбы с итальяшкой…
10 августа
…Оказывается, я лучше всех работаю с пластмассовой головой.
…Манекен подключен к электрическому сигнальному щиту. Ты стоишь против него: он твой враг. Бери палку. Удар! Голова упала на грудь: четверка.
После удара голова запрокинута: зажглась красная лампочка — пятерка.
Удар в переносицу — резко, ребром ладони (я уже набил себе ороговевший бугор на ладони не хуже, чем у Ч.).
Точный удар — и голова куклы безжизненно свесилась. Красный свет — пятерка.
Нужно бить не только точно, но и резко.
Не просто резко, но и мгновенно. Дадли сказал:
— В вас есть и сила, и злость, Джин. Меньше раздумывайте.
И еще он сказал как-то:
— Ведите себя как в Си-130 перед прыжком. Все, что было, — позади. Подойди к люку и войди в ночь как нож в масло… Думать нужно только о том, где и как провести отпуск.
Итак, о Дадли
Мы с Сонни работали карате. Я сделал неудачный финт, и он выбросил меня за мат.
Но и Сонни попался на разрыв. Я чувствовал, что ему больно. У него от боли взмокла шея, но он все же переборол боль. Так бывает, когда сумеешь отстраниться и сконцентрироваться в одной точке.
Сонни вырвал руку из тисков, бросился мне под ноги, и в неожиданном захвате, растянув мне мышцу правой руки, применил клинч и начал ломать мне шею в ординарном нельсоне. Силы покидали меня. Дважды в моих глазах гас свет, словно кто-то под прессом отделял мою сетчатку. Затем он легко перевернул меня прижал лопатками к мату и вдруг отпустил
— Ты его не дожал, — сказал Дадли. Я услышал это откуда-то словно из-под воды. — Отпустил?
— Нет, сэр.
— Что нет?
— Я его положил на лопатки, сэр.
— Почему ты его перевернул?
— Я хотел зафиксировать победу, сэр, — спокойно ответил Сонни.
— Принеси-ка два кирпича, черномазый.
Сонни не двинулся с места.
— Ты меня слышишь?
Сонни поднялся с мата. Поднялся и я. Встал со стула Дадли.
— Принеси-ка два кирпича, — повторил приказание Дадли.
Сонни вышел из тренировочного зала.
— Простите, сэр, — вежливо обратился я к Дадли. — Вам действительно хотелось, чтобы он сломал мне шею?
Дадли сразу не отреагировал. Он велел мне встать в строй и только потом заметил, что я за последнее время излишне оживился.
— Что ж, — не удержался я. — Мы обмялись и уже не те, которым когда то швыряли в лицо «фетигз» на номер больше и чуть ли не на физиономиях мазали несмывающейся краской наши номера.
— В этом вовсе не ваша заслуга, — сказал Дадли. В дверях появился Сонни с двумя кирпичами в руках
— Положи их на подоконник один на другой.
Сонни положил.
— Ударь!
Он изо всех сил ударил по кирпичам ребром ладони.
— Вот какая у тебя клешня! — сказал Дадли. Кирпичи развалились на множество кусков и осколков.
— А на твоем месте, — сказал он мне, — я был бы оскорблен снисхождением.
11 августа
У нас пехоту называют «прямой ногой»… Мы-то, мол, рождены для прыжков с парашютом. Приземляемся — пружиним. Идем по дну в аквалангах — пружиним. Ходим по земле, оттопырив губы перед пехтурой, — тоже вроде пружиним…
Наш центр, куда сходятся все нити спецслужб, называется «Смоук-Бом-Хил» — гора дымовых бомб. Но мы их не возим, не летаем с ними, не стережем их. Мы сами бомбы.
Сегодня был наш пятый прыжок. Высота 1200 футов — теперь пройденный этап. В третий раз шел за мной к люку Доминико. Он ведет себя престранно; то слишком предупредителен, то сквозь зубы отвечает на любой вопрос. Я спросил его как-то:
— Что с тобой, Дуче?
Он ответил:
— Для кого Дуче, а для кого Доминико. — И тут же спохватился: — Слишком долго, — говорит, — ко мне карта не идет. — Это было сказано на картежном слэнге.
Сегодня нам прикололи на грудь серебряные крылья. Ч. поздравил меня. Но я его ненавижу.
15 августа
Вчера были затяжные прыжки с парашютом.
Я прыгал вслед за Кэном.
Кэн впервые был разговорчив. Он обещал заняться со мной японским карате, чтобы в самом начале боя научиться по-настоящему «укорачивать руки» противника.
— И орудовать ножом научу, — пообещал Кэн. — Нож лучше «кольта». Я бросаю его без ошибки на сорок пять метров. А вечером, если уметь хорошо бросать «спринг-найф», можно свести счеты с кем угодно. Кстати, Дуче здорово бросает ножи, — заметил ни с того ни с сего Кэн.
В Си-119 Кэн отказался от жвачки и долго сидел без движения, застывший как мумия. Я впервые заметил, что на его лице ни единой морщинки. Скулы его жестко обтянуты кожей, а глаза были полуприкрыты.
— У тебя есть жена, дети? — спросил он вдруг.
— Нет.
— И у меня нет. Так проще.
— Кэн Эгава! — скомандовал джамп-мастер. Кэн, не оборачиваясь, пошел к люку. Нам дается четыре команды:
— Приготовиться!
— Зацепиться (За центральный фал.)
— Встать у люка!
— Гоу! (Пошел!)
На этот раз был особенный прыжок. Без второй команды. Затяжной. Кэн был у меня все время в поле зрения.
У Кэна парашют почему-то так и не раскрылся. Может быть, он этого хотел… Вряд ли. Просто не сработала система.
Бастер сказал:
— Он был темный парень, этот японец. Плохо говорил по-английски. Жил долго в Корее. Молился как йог.
Мэт сказал:
— Нужно расследовать, кто в его смерти виноват. Он или экипировщик.
Тибор сказал:
— На чужой земле погиб. Ни за что…
Дуче сказал:
— Я бы с ним не поменялся.
Берди сказал:
— Не судьба, значит.
Он был, как всегда, меланхоличен, мой Берди. И принял случившееся за должное. Что это, мужество, жестокость, равнодушие или марихуана? По-моему, разговоры о марихуане — «пуля». Когда он курит? Не знаю…
В школах особого назначения строгий жизненный график. Здесь все взвешено. Все учтено: день и час, вес миль и вес часов.
Как обещал полковник Маггер, на Джине не осталось и унции жира — одни мышцы, узлы на узлах.
Да и сам Джин стал спокойней, расчетливей и уверенней.
Та особая тягучесть, которая приобретается постоянством усилий, «пружинит» ногу и удлиняет дыхание. Вместе с хладнокровием, уверенностью и атлетической «пружинистостью» в Джине появилось еще одно новое качество: осмотрительность.
Однажды перед отбоем, когда он пошел проверить, хорошо ли спрятан его дневник, Джина окликнул кто-то тихим голосом. Он обернулся и тотчас же почувствовал, как что-то со свистом пролетело мимо него и глухо уткнулось в столб щита для объявлений.
Джин отбежал в тень небольшого строения у кухни. Была лунная ночь, звездная и безветренная. Тишина вокруг, ни шороха, ни звука шагов. Джин долго и напряженно всматривался туда, откуда полетел нож, потом он подошел к столбу, резко выдернул «спринг-найф», нажав кнопку пружины, втянув лезвие, и, оставив «на потом» изучение ножа, быстрым шагом пошел в казарму.
Все были уже на местах. Только Джордж, разувшись, аккуратно ставил, как всегда, чуть поодаль от его койки свои тринадцатиразмерные «джамп-бутсы». Койки были двухэтажные. Внизу спал Джин, вверху, на втором этаже, — Джордж Вашингтон Смит, гигант младенец.
Джордж все умел делать, не уставал, не жаловался, не задавал вопросов и отвечал на все однозначными «да», «нет», «все возможно, сэр».
Джин долго не мог уснуть, раздумывая о случившемся. «Кто? С какой целью? — решал он. — Неужели Тэкс? А может быть, это происки Чака? Может быть, Чак хотел его припугнуть?..» Кстати, он последнее время стал внимательней и напряженно следил за тем, как мужает опыт Джина, как легко он орудует палкой, лопатой, прикладом, ребром ладони, как точно бросает «спринг-найф» и лассо, как уверенно подходит к люку самолета перед прыжком на деревья (Битюк знает цену этой уверенности).
И еще Чак стал замечать, что Джином интересуются в штабе… Однажды они встретились на Грубер-авеню, где, как правило, размещались офицеры 82-й десантной дивизии.
— Здравствуй! — неожиданно дружески сказал Чак.
— Здравствуйте, сэр, — сдержанно ответил Джин. Чак пытливо поглядел на Джина из-под рыжих нависших бровей.
— Забудь о том, что было… — скороговоркой сказал он. — Я, как офицер, должен был тогда одернуть тебя. Ты только прибыл, и сразу же такая неувязка
— Благодарю вас, сэр.
— Ладно тебе, — не зная, как приступить к сближению, примирительно сказал Чак. — Ты еще поглядишь, как я тебе пригожусь… — Чак помолчал. — Ты, значит, из Полтавы?
— Я родился в Париже, сэр.
— Ну а родители твои: Павел Николаевич и матушка?
— Отец из Полтавы. А мать — москвичка, сэр.
— Вот как… А я из-под Полтавы, пятнадцать миль от Грайворона.
— Что вам угодно, сэр?
— Ничего… Я так, для знакомства. Говорят, у тебя отца убили?..
— Кто говорит, сэр? — Джин задал вопрос мгновенно, не дав Чаку опомниться.
— Кто убил — не знаю, — заюлил Чак, — а свои люди… ну… мои, что ли, товарищи, говорят, что дело это темное. Скачал мне, повторяю, свой человек. Из штаба. Наш парень. Из Бад-Тельца.
— Я вас не понимаю, сэр.
— Еще поймешь… — Чак посмотрел на часы: — Не опаздывай, через сорок минут прыжки. А ну — джамп!
28 августа
Сегодня день рождения отца. Я отомщу за тебя, отец!..
5 сентября
Не понимаю, что он хочет от меня. А ведь что-то хочет. Говорит — свои… Судя по всему, пытается сблизиться. К чему бы это? Ч. переступит через труп брата и глазом не моргнет.
Что такое Бад-Тельц? Почему ничего не слышно от Лота?.. Все сложнее стало писать дневник. Даже Берди догадывается, что мои мелко нарезанные листочки не письма домой. Но Берди неопасен.
Наш Си-119, казалось бы, обычный военный транспортный самолет. А вот на посадку по трапу многие идут как приговоренные.
Кэн дважды повернулся перед тем, как исчез в дыре самолета. Так повернулся, будто бы хотел запомнить все, что его окружало на земле.
Тибор поднимается по трапу почти бегом, словно хочет как можно быстрее отделаться от этой неприятной процедуры.
Берди волнуется только при наборе высоты.
Сонни уходит в себя, словно захлопывает крышку, и на любые вопросы отвечает невпопад.
А наш джамп-мастер всю дорогу до исходной точки дремлет и оживляется только после того, как летчик объявляет свое непреложное:
— Мы над ди-зи.[66]
— Не забывайте зацепить фалы за трос, — решительно предупреждает мастер.
Вот красный глазок фонаря налился до предела. Это значит: внимание.
Надрывная, выворачивающая душу сирена возвещает:
— Пора!
Мы подходим к люку.
— Гоу! — как выстрел в спину, звучит последняя команда.
Кто выходит сам, кого подталкивают к люку. Перед тем как броситься вниз головой, каждый не то что-то бормочет, не то просто жует губами и, помолившись в душе, прыгает навстречу своему страху.
7 сентября
Что за чудо удачное приземление! Только ноги дрожат и в животе все еще холодно.
— Вы, Джин, молодец, — сказал мне позавчера инструктор.
Я его поблагодарил.
— А как у вас насчет макета э 119? — спросил он.
— Это, сэр, значительно проще, чем мягкий прыжок.
— А карате на зеркальном полу?
…Мы стояли на зеркальном полу в комнате, стены которой на два метра от пола вверх обшиты зеркалами.
На тренировке присутствовал Ч.
— Удар! — слышал я его голос. — Сделай ему больно… А ты терпи, — снова противный голос Ч. Раздается сдавленный стон Берди.
— Брось его еще раз, Мэт, ты ведь ненавидишь его… А ты, — Ч. повернулся к Берди, — следи за своим лицом в зеркале и постарайся не издать ни единого звука.
Ч. подходит к Сонни.
— А ну-ка, Сонни, дай Грину «провозные»… Так… — Сонни ребром ладони пытается ударить меня наискосок по бицепсу. Он хочет, чтоб моя рука, словно плеть, повисла вдоль туловища.
Ему это не удалось. Я уже, как говорится, такое много раз ел.
— Тогда завали его, — командует Ч. — Сядь сверху и промни!
Сонни под взглядом Ч. послушен.
Меня это злит. Я бросаю Сонни на мат и в захвате с заломленными руками протягиваю его на животе вперед. Он уползает с мата. Ползу с ним и я. И тут ненароком вижу в зеркале под нами мое искаженное злобой лицо.
— Тогда дожми его ты, Джин! — в азарте кричит Ч. — Пусть Сонни в зеркале увидит свое лицо под тобой. Ну… Джин.
Мне все это опротивело. Я разжал руки, Сонни выскользнул из-под меня и хотел было применить прием, но я встал с мата и сказал:
…Удивительное дело — я начал писать дневник. С чего бы это? От одиночества? А может, это желание познать себя или… поиски опоры в себе?!
Берди как-то сказал: «Сфотографируй свое плечо и опирайся на него до последних сил».
Как-то Ч. заставил нас с Берди вырыть саперными лопатками по окопу и наблюдать из него за «приближающимся противником».
Мы просидели в касках в щели окопа около четырех часов. В помещении в этот день было 100 градусов по Фаренгейту. Мы чуть не рехнулись… Откуда было брать силы? Собственное плечо?
Берди — удивительное существо. Внешне — расслабленный, хилый, рассеянный, сентиментальный. Внутри — семижильный. Он, как подлодка, состоит из отсеков. Затопят один — задраит люки и переборки — живет. Затопят второй — снова перекроет все ходы сообщения.
И вместе с тем он очень уязвимый, особенно в мелочах. Бастер его донимает одними и теми же вопросами.
— Ты бы убил Мэта?
— Нет… Не знаю… Не думаю.
— А Сонни?
— С чего бы это?
— А если бы тебе приказали?
— Все равно.
— Значит, ты не будешь носить зеленый берет.
— Буду.
— А Ч. убил бы?
— Убил…
— То-то.
Бастер оправдывает насилие. Он говорит, что волки, вышедшие на охоту, не должны притворяться собаками…
7 августа
В конце недели у нас был бой с Сонни. Он мастер карате. Он и японец Кэн.
Наш инструктор-сержант Дадли сказал, что мы должны драться не условно.
За день до этого была такая ситуация.
Мы работали в спарринге с Сонни. Вошел мастер-сержант Галифакс.
— Ну-ка, — сказал он, — чтобы закруглиться, давайте уточним характеристики.
Вначале мы не поняли, о чем он говорит.
— Пять раундов по всем правилам. А потом экзамен по «похищению людей».
Начался бокс.
В четвертом раунде Сонни неудачно ушел с ударом от каната, не рассчитав дистанцию.
Я его встретил прямым. Он поплыл. Я обработал его корпус — он отвалился на канаты и сполз на пол.
Мне не хотелось отправлять его в лечебницу, и, когда он поднялся, я вложил ему всю серию в перчатки.
И храни его господь: прогремел гонг.
Сонни — равный среди равных, но все-таки и здесь к нему относятся презрительно.
Неграм всегда сначала обрубят корни, а потом, когда они приживутся на чужой земле и хватят лишку солнца, напоминают, что вы, мол, парни, не отсюда. Талантливых, мол, много, но где ваши корни?
Я равнодушен к этим проблемам и раньше просто никогда о них не думал. Но ведь и я теперь на вопрос «Кто вы — русский?» — переминаюсь с ноги на ногу.
До смерти отца, до всей этой странной кутерьмы вокруг, я не задумывался над тем, что я русский, что русский — это не англосакс, что это что-то не «совсем то»…
Сейчас самое желанное для меня — ночь. Сон — это мой просвет, прорыв из дневного бреда.
А может, у меня до предела уплотнен день и поэтому слишком спрессованы ночные просветы?..
Идет Д., нужно кончать писать… Мне что-то не нравится навязывание дружбы с итальяшкой…
10 августа
…Оказывается, я лучше всех работаю с пластмассовой головой.
…Манекен подключен к электрическому сигнальному щиту. Ты стоишь против него: он твой враг. Бери палку. Удар! Голова упала на грудь: четверка.
После удара голова запрокинута: зажглась красная лампочка — пятерка.
Удар в переносицу — резко, ребром ладони (я уже набил себе ороговевший бугор на ладони не хуже, чем у Ч.).
Точный удар — и голова куклы безжизненно свесилась. Красный свет — пятерка.
Нужно бить не только точно, но и резко.
Не просто резко, но и мгновенно. Дадли сказал:
— В вас есть и сила, и злость, Джин. Меньше раздумывайте.
И еще он сказал как-то:
— Ведите себя как в Си-130 перед прыжком. Все, что было, — позади. Подойди к люку и войди в ночь как нож в масло… Думать нужно только о том, где и как провести отпуск.
Итак, о Дадли
Мы с Сонни работали карате. Я сделал неудачный финт, и он выбросил меня за мат.
Но и Сонни попался на разрыв. Я чувствовал, что ему больно. У него от боли взмокла шея, но он все же переборол боль. Так бывает, когда сумеешь отстраниться и сконцентрироваться в одной точке.
Сонни вырвал руку из тисков, бросился мне под ноги, и в неожиданном захвате, растянув мне мышцу правой руки, применил клинч и начал ломать мне шею в ординарном нельсоне. Силы покидали меня. Дважды в моих глазах гас свет, словно кто-то под прессом отделял мою сетчатку. Затем он легко перевернул меня прижал лопатками к мату и вдруг отпустил
— Ты его не дожал, — сказал Дадли. Я услышал это откуда-то словно из-под воды. — Отпустил?
— Нет, сэр.
— Что нет?
— Я его положил на лопатки, сэр.
— Почему ты его перевернул?
— Я хотел зафиксировать победу, сэр, — спокойно ответил Сонни.
— Принеси-ка два кирпича, черномазый.
Сонни не двинулся с места.
— Ты меня слышишь?
Сонни поднялся с мата. Поднялся и я. Встал со стула Дадли.
— Принеси-ка два кирпича, — повторил приказание Дадли.
Сонни вышел из тренировочного зала.
— Простите, сэр, — вежливо обратился я к Дадли. — Вам действительно хотелось, чтобы он сломал мне шею?
Дадли сразу не отреагировал. Он велел мне встать в строй и только потом заметил, что я за последнее время излишне оживился.
— Что ж, — не удержался я. — Мы обмялись и уже не те, которым когда то швыряли в лицо «фетигз» на номер больше и чуть ли не на физиономиях мазали несмывающейся краской наши номера.
— В этом вовсе не ваша заслуга, — сказал Дадли. В дверях появился Сонни с двумя кирпичами в руках
— Положи их на подоконник один на другой.
Сонни положил.
— Ударь!
Он изо всех сил ударил по кирпичам ребром ладони.
— Вот какая у тебя клешня! — сказал Дадли. Кирпичи развалились на множество кусков и осколков.
— А на твоем месте, — сказал он мне, — я был бы оскорблен снисхождением.
11 августа
У нас пехоту называют «прямой ногой»… Мы-то, мол, рождены для прыжков с парашютом. Приземляемся — пружиним. Идем по дну в аквалангах — пружиним. Ходим по земле, оттопырив губы перед пехтурой, — тоже вроде пружиним…
Наш центр, куда сходятся все нити спецслужб, называется «Смоук-Бом-Хил» — гора дымовых бомб. Но мы их не возим, не летаем с ними, не стережем их. Мы сами бомбы.
Сегодня был наш пятый прыжок. Высота 1200 футов — теперь пройденный этап. В третий раз шел за мной к люку Доминико. Он ведет себя престранно; то слишком предупредителен, то сквозь зубы отвечает на любой вопрос. Я спросил его как-то:
— Что с тобой, Дуче?
Он ответил:
— Для кого Дуче, а для кого Доминико. — И тут же спохватился: — Слишком долго, — говорит, — ко мне карта не идет. — Это было сказано на картежном слэнге.
Сегодня нам прикололи на грудь серебряные крылья. Ч. поздравил меня. Но я его ненавижу.
15 августа
Вчера были затяжные прыжки с парашютом.
Я прыгал вслед за Кэном.
Кэн впервые был разговорчив. Он обещал заняться со мной японским карате, чтобы в самом начале боя научиться по-настоящему «укорачивать руки» противника.
— И орудовать ножом научу, — пообещал Кэн. — Нож лучше «кольта». Я бросаю его без ошибки на сорок пять метров. А вечером, если уметь хорошо бросать «спринг-найф», можно свести счеты с кем угодно. Кстати, Дуче здорово бросает ножи, — заметил ни с того ни с сего Кэн.
В Си-119 Кэн отказался от жвачки и долго сидел без движения, застывший как мумия. Я впервые заметил, что на его лице ни единой морщинки. Скулы его жестко обтянуты кожей, а глаза были полуприкрыты.
— У тебя есть жена, дети? — спросил он вдруг.
— Нет.
— И у меня нет. Так проще.
— Кэн Эгава! — скомандовал джамп-мастер. Кэн, не оборачиваясь, пошел к люку. Нам дается четыре команды:
— Приготовиться!
— Зацепиться (За центральный фал.)
— Встать у люка!
— Гоу! (Пошел!)
На этот раз был особенный прыжок. Без второй команды. Затяжной. Кэн был у меня все время в поле зрения.
У Кэна парашют почему-то так и не раскрылся. Может быть, он этого хотел… Вряд ли. Просто не сработала система.
Бастер сказал:
— Он был темный парень, этот японец. Плохо говорил по-английски. Жил долго в Корее. Молился как йог.
Мэт сказал:
— Нужно расследовать, кто в его смерти виноват. Он или экипировщик.
Тибор сказал:
— На чужой земле погиб. Ни за что…
Дуче сказал:
— Я бы с ним не поменялся.
Берди сказал:
— Не судьба, значит.
Он был, как всегда, меланхоличен, мой Берди. И принял случившееся за должное. Что это, мужество, жестокость, равнодушие или марихуана? По-моему, разговоры о марихуане — «пуля». Когда он курит? Не знаю…
В школах особого назначения строгий жизненный график. Здесь все взвешено. Все учтено: день и час, вес миль и вес часов.
Как обещал полковник Маггер, на Джине не осталось и унции жира — одни мышцы, узлы на узлах.
Да и сам Джин стал спокойней, расчетливей и уверенней.
Та особая тягучесть, которая приобретается постоянством усилий, «пружинит» ногу и удлиняет дыхание. Вместе с хладнокровием, уверенностью и атлетической «пружинистостью» в Джине появилось еще одно новое качество: осмотрительность.
Однажды перед отбоем, когда он пошел проверить, хорошо ли спрятан его дневник, Джина окликнул кто-то тихим голосом. Он обернулся и тотчас же почувствовал, как что-то со свистом пролетело мимо него и глухо уткнулось в столб щита для объявлений.
Джин отбежал в тень небольшого строения у кухни. Была лунная ночь, звездная и безветренная. Тишина вокруг, ни шороха, ни звука шагов. Джин долго и напряженно всматривался туда, откуда полетел нож, потом он подошел к столбу, резко выдернул «спринг-найф», нажав кнопку пружины, втянув лезвие, и, оставив «на потом» изучение ножа, быстрым шагом пошел в казарму.
Все были уже на местах. Только Джордж, разувшись, аккуратно ставил, как всегда, чуть поодаль от его койки свои тринадцатиразмерные «джамп-бутсы». Койки были двухэтажные. Внизу спал Джин, вверху, на втором этаже, — Джордж Вашингтон Смит, гигант младенец.
Джордж все умел делать, не уставал, не жаловался, не задавал вопросов и отвечал на все однозначными «да», «нет», «все возможно, сэр».
Джин долго не мог уснуть, раздумывая о случившемся. «Кто? С какой целью? — решал он. — Неужели Тэкс? А может быть, это происки Чака? Может быть, Чак хотел его припугнуть?..» Кстати, он последнее время стал внимательней и напряженно следил за тем, как мужает опыт Джина, как легко он орудует палкой, лопатой, прикладом, ребром ладони, как точно бросает «спринг-найф» и лассо, как уверенно подходит к люку самолета перед прыжком на деревья (Битюк знает цену этой уверенности).
И еще Чак стал замечать, что Джином интересуются в штабе… Однажды они встретились на Грубер-авеню, где, как правило, размещались офицеры 82-й десантной дивизии.
— Здравствуй! — неожиданно дружески сказал Чак.
— Здравствуйте, сэр, — сдержанно ответил Джин. Чак пытливо поглядел на Джина из-под рыжих нависших бровей.
— Забудь о том, что было… — скороговоркой сказал он. — Я, как офицер, должен был тогда одернуть тебя. Ты только прибыл, и сразу же такая неувязка
— Благодарю вас, сэр.
— Ладно тебе, — не зная, как приступить к сближению, примирительно сказал Чак. — Ты еще поглядишь, как я тебе пригожусь… — Чак помолчал. — Ты, значит, из Полтавы?
— Я родился в Париже, сэр.
— Ну а родители твои: Павел Николаевич и матушка?
— Отец из Полтавы. А мать — москвичка, сэр.
— Вот как… А я из-под Полтавы, пятнадцать миль от Грайворона.
— Что вам угодно, сэр?
— Ничего… Я так, для знакомства. Говорят, у тебя отца убили?..
— Кто говорит, сэр? — Джин задал вопрос мгновенно, не дав Чаку опомниться.
— Кто убил — не знаю, — заюлил Чак, — а свои люди… ну… мои, что ли, товарищи, говорят, что дело это темное. Скачал мне, повторяю, свой человек. Из штаба. Наш парень. Из Бад-Тельца.
— Я вас не понимаю, сэр.
— Еще поймешь… — Чак посмотрел на часы: — Не опаздывай, через сорок минут прыжки. А ну — джамп!
28 августа
Сегодня день рождения отца. Я отомщу за тебя, отец!..
5 сентября
Не понимаю, что он хочет от меня. А ведь что-то хочет. Говорит — свои… Судя по всему, пытается сблизиться. К чему бы это? Ч. переступит через труп брата и глазом не моргнет.
Что такое Бад-Тельц? Почему ничего не слышно от Лота?.. Все сложнее стало писать дневник. Даже Берди догадывается, что мои мелко нарезанные листочки не письма домой. Но Берди неопасен.
Наш Си-119, казалось бы, обычный военный транспортный самолет. А вот на посадку по трапу многие идут как приговоренные.
Кэн дважды повернулся перед тем, как исчез в дыре самолета. Так повернулся, будто бы хотел запомнить все, что его окружало на земле.
Тибор поднимается по трапу почти бегом, словно хочет как можно быстрее отделаться от этой неприятной процедуры.
Берди волнуется только при наборе высоты.
Сонни уходит в себя, словно захлопывает крышку, и на любые вопросы отвечает невпопад.
А наш джамп-мастер всю дорогу до исходной точки дремлет и оживляется только после того, как летчик объявляет свое непреложное:
— Мы над ди-зи.[66]
— Не забывайте зацепить фалы за трос, — решительно предупреждает мастер.
Вот красный глазок фонаря налился до предела. Это значит: внимание.
Надрывная, выворачивающая душу сирена возвещает:
— Пора!
Мы подходим к люку.
— Гоу! — как выстрел в спину, звучит последняя команда.
Кто выходит сам, кого подталкивают к люку. Перед тем как броситься вниз головой, каждый не то что-то бормочет, не то просто жует губами и, помолившись в душе, прыгает навстречу своему страху.
7 сентября
Что за чудо удачное приземление! Только ноги дрожат и в животе все еще холодно.
— Вы, Джин, молодец, — сказал мне позавчера инструктор.
Я его поблагодарил.
— А как у вас насчет макета э 119? — спросил он.
— Это, сэр, значительно проще, чем мягкий прыжок.
— А карате на зеркальном полу?
…Мы стояли на зеркальном полу в комнате, стены которой на два метра от пола вверх обшиты зеркалами.
На тренировке присутствовал Ч.
— Удар! — слышал я его голос. — Сделай ему больно… А ты терпи, — снова противный голос Ч. Раздается сдавленный стон Берди.
— Брось его еще раз, Мэт, ты ведь ненавидишь его… А ты, — Ч. повернулся к Берди, — следи за своим лицом в зеркале и постарайся не издать ни единого звука.
Ч. подходит к Сонни.
— А ну-ка, Сонни, дай Грину «провозные»… Так… — Сонни ребром ладони пытается ударить меня наискосок по бицепсу. Он хочет, чтоб моя рука, словно плеть, повисла вдоль туловища.
Ему это не удалось. Я уже, как говорится, такое много раз ел.
— Тогда завали его, — командует Ч. — Сядь сверху и промни!
Сонни под взглядом Ч. послушен.
Меня это злит. Я бросаю Сонни на мат и в захвате с заломленными руками протягиваю его на животе вперед. Он уползает с мата. Ползу с ним и я. И тут ненароком вижу в зеркале под нами мое искаженное злобой лицо.
— Тогда дожми его ты, Джин! — в азарте кричит Ч. — Пусть Сонни в зеркале увидит свое лицо под тобой. Ну… Джин.
Мне все это опротивело. Я разжал руки, Сонни выскользнул из-под меня и хотел было применить прием, но я встал с мата и сказал: