Страница:
Примерно через год на плакатах демонстрантов в Лейпциге и других местах будет написано: «Спилите бонз и защитите деревья». Но до этого еще пока не дошло. Государство, хоть и не без труда, еще удерживало своих граждан. И перешагнувшая границу гибель леса еще казалось неодолимой.
Вообще-то говоря, нам понравилось это место. Дома в деревнях среди Рудных гор были крыты гонтом. Здесь долгие годы царила бедность. А деревни назывались Фюрстенау, Готтгетрой и Хеммшу. Через ближний пограничный переход у Цинвальда проходила транзитная дорога на Прагу. По этой используемой не только туристами трассе двадцать лет назад августовским днем, выполняя приказ, проследовали моторизованные части Национальной Народной армии; а вот пятьдесят лет тому назад, в октябре 1938-го года в том же направлении проследовали части германского вермахта, так что чехи могли вспоминать, как оно все было и в тот, и в другой раз. Рецидив: двойная доза насилия. История любит такие повторы, хотя прошлый раз все было совсем по-другому, ну, например, леса еще стояли нетронутые…
1989
1990
1991
1992
1993
Вообще-то говоря, нам понравилось это место. Дома в деревнях среди Рудных гор были крыты гонтом. Здесь долгие годы царила бедность. А деревни назывались Фюрстенау, Готтгетрой и Хеммшу. Через ближний пограничный переход у Цинвальда проходила транзитная дорога на Прагу. По этой используемой не только туристами трассе двадцать лет назад августовским днем, выполняя приказ, проследовали моторизованные части Национальной Народной армии; а вот пятьдесят лет тому назад, в октябре 1938-го года в том же направлении проследовали части германского вермахта, так что чехи могли вспоминать, как оно все было и в тот, и в другой раз. Рецидив: двойная доза насилия. История любит такие повторы, хотя прошлый раз все было совсем по-другому, ну, например, леса еще стояли нетронутые…
1989
Когда мы, возвращаясь из Берлина в Лауэнбург, включили третью программу, потому что мы ее абонируем, новость по авторадио, хотя и с опозданием, достигла наших ушей, и тут я, как, вероятно, десятки тысяч остальных людей, от радости и испуга завопил «С ума сойти!», после чего утонул в мыслях о будущем и о прошлом, как и Уте, которая вела машину. А один наш знакомый, имеющий проживание и место работы по другую сторону Стены, где он, как прежде, так и теперь охраняет в архиве Академии искусств всевозможные творческие наследия, тоже получил эту благую весть с опозданием, все равно как бомбу с часовым механизмом.
Согласно его рассказу, он, обливаясь потом, вернулся из Фридрихсхайна, с йоггинга. Удивительного в этом ничего нет, ибо восточные берлинцы в последнее время тоже увлеклись этим видом самоистязания американской выпечки. На перекрестке Кете-Нидеркирх-нер и Бётцовштрассе он повстречал одного знакомого, который точно так же пыхтел и потел после пробежки. Все еще переступая с ноги на ногу, оба уговорились встретиться вечером за кружкой пива, и немного спустя уже сидели в просторной гостиной того знакомого, чья трудовая деятельность протекала, как он выразился, в сфере «производства материальных ценностей», почему нашего знакомого и не удивило, когда он обнаружил в квартире у своего знакомого свеженастеленный паркет, ибо ему, который, сидя в своем архиве, только и знал, что перекладывать бумажки с места на место и по сути отвечал лишь за примечания, такие расходы были явно не по карману.
Выпили одно пильзенское, потом другое, потом перешли к «Нордхойзерской горькой». Говорили о прежних временах, о подрастающих детях и об идеологических барьерах на родительских собраниях. Мой знакомый — он родом из Рудных гор, где я в прошлом году рисовал мертвый лес на горных хребтах, — собирался — о чем и сказал своему знакомому — будущей зимой взять жену и поехать туда кататься на лыжах, но у него не все в порядке с «вартбургом», резина совсем лысая, хоть на передних, хоть на задних колесах, то есть протекторов почти не осталось. Теперь же он надеется при содействии своего знакомого разжиться новыми зимними покрышками. У того, кто при реально существующем социализме может за свой счет настелить новый паркет, наверняка есть и доступ к специальным покрышкам с надписью «Г+С», что означает «Грязь плюс снег».
В то время как мы, осененные благой вестью, приближались к Белендорфу, в так называемой «берлинской комнате» знакомого нашего знакомого работал телевизор с почти вырубленным звуком. И покуда оба за пивом и водкой обсуждали проблему замены покрышек, причем владелец нового паркета высказал мысль, что для новых покрышек нужны «настоящие деньги», вызвался, однако, раздобыть для «вартбурга» две новых выхлопных трубы, хотя в остальном ничего не обещал, мой знакомый бросил беглый взгляд на беззвучный экран, где явно шел какой-то фильм и где по ходу действия этого фильма молодые люди карабкались на Стену, садились на нее верхом, а пограничная полиция праздно наблюдала за этими невинными развлечениями. На подобное неуважение к пограничному валу знакомый моего знакомого отреагировал следующей репликой: «Типичные западные штучки!» Потом оба взапуски принялись комментировать безвкусицу на экране. «Не иначе какой-то фильм про холодную войну!», потом снова возобновили прерванный разговор про скверные летние покрышки и недостающие зимние. Об архиве и хранящихся там наследиях более или менее значительных писателей речи вообще не было. Когда мы уже жили в осознании надвигающегося бытия без Стены и, едва вернувшись домой, врубили телевизор, по другую сторону Стены прошло еще известное время, прежде чем знакомый моего знакомого наконец-то совершил несколько шагов по свежевыложенному паркету и на полную мощность включил звук. И с этого мгновения не было произнесено более ни единого слова про зимние покрышки. Уж эту-то проблему должно было решить новое летоисчисление, «настоящие деньги». Допиты остатки водки и бегом, к Инвалиденштрассе, где уже образовалась изрядная пробка, множество машин, причем «трабантов» больше, чем «вартбургов», пробка, потому что все хотели к пограничному переходу, который чудесным образом был сегодня открыт. А кто вдобавок внимательно слушал, тот мог услышать, что каждый, почти каждый, кто пешком или в «трабанте» хотел попасть на Запад, громко или шепотом, повторял: «С ума сойти», точно так же, как немногим ранее воскликнул я перед Белендорфом, после чего, однако, снова отдался ходу своих мыслей.
Я только забыл потом спросить у своего знакомого, как, когда и за какие деньги он обзавелся, наконец, новыми покрышками. Еще я был бы рад узнать от него, встретил ли он вместе со своей женой, которая в ГДР-овские времена была довольно известной фигуристкой, Новый, девяностый год в Рудных горах. Потому что так ли, иначе ли, но жизнь продолжалась.
Согласно его рассказу, он, обливаясь потом, вернулся из Фридрихсхайна, с йоггинга. Удивительного в этом ничего нет, ибо восточные берлинцы в последнее время тоже увлеклись этим видом самоистязания американской выпечки. На перекрестке Кете-Нидеркирх-нер и Бётцовштрассе он повстречал одного знакомого, который точно так же пыхтел и потел после пробежки. Все еще переступая с ноги на ногу, оба уговорились встретиться вечером за кружкой пива, и немного спустя уже сидели в просторной гостиной того знакомого, чья трудовая деятельность протекала, как он выразился, в сфере «производства материальных ценностей», почему нашего знакомого и не удивило, когда он обнаружил в квартире у своего знакомого свеженастеленный паркет, ибо ему, который, сидя в своем архиве, только и знал, что перекладывать бумажки с места на место и по сути отвечал лишь за примечания, такие расходы были явно не по карману.
Выпили одно пильзенское, потом другое, потом перешли к «Нордхойзерской горькой». Говорили о прежних временах, о подрастающих детях и об идеологических барьерах на родительских собраниях. Мой знакомый — он родом из Рудных гор, где я в прошлом году рисовал мертвый лес на горных хребтах, — собирался — о чем и сказал своему знакомому — будущей зимой взять жену и поехать туда кататься на лыжах, но у него не все в порядке с «вартбургом», резина совсем лысая, хоть на передних, хоть на задних колесах, то есть протекторов почти не осталось. Теперь же он надеется при содействии своего знакомого разжиться новыми зимними покрышками. У того, кто при реально существующем социализме может за свой счет настелить новый паркет, наверняка есть и доступ к специальным покрышкам с надписью «Г+С», что означает «Грязь плюс снег».
В то время как мы, осененные благой вестью, приближались к Белендорфу, в так называемой «берлинской комнате» знакомого нашего знакомого работал телевизор с почти вырубленным звуком. И покуда оба за пивом и водкой обсуждали проблему замены покрышек, причем владелец нового паркета высказал мысль, что для новых покрышек нужны «настоящие деньги», вызвался, однако, раздобыть для «вартбурга» две новых выхлопных трубы, хотя в остальном ничего не обещал, мой знакомый бросил беглый взгляд на беззвучный экран, где явно шел какой-то фильм и где по ходу действия этого фильма молодые люди карабкались на Стену, садились на нее верхом, а пограничная полиция праздно наблюдала за этими невинными развлечениями. На подобное неуважение к пограничному валу знакомый моего знакомого отреагировал следующей репликой: «Типичные западные штучки!» Потом оба взапуски принялись комментировать безвкусицу на экране. «Не иначе какой-то фильм про холодную войну!», потом снова возобновили прерванный разговор про скверные летние покрышки и недостающие зимние. Об архиве и хранящихся там наследиях более или менее значительных писателей речи вообще не было. Когда мы уже жили в осознании надвигающегося бытия без Стены и, едва вернувшись домой, врубили телевизор, по другую сторону Стены прошло еще известное время, прежде чем знакомый моего знакомого наконец-то совершил несколько шагов по свежевыложенному паркету и на полную мощность включил звук. И с этого мгновения не было произнесено более ни единого слова про зимние покрышки. Уж эту-то проблему должно было решить новое летоисчисление, «настоящие деньги». Допиты остатки водки и бегом, к Инвалиденштрассе, где уже образовалась изрядная пробка, множество машин, причем «трабантов» больше, чем «вартбургов», пробка, потому что все хотели к пограничному переходу, который чудесным образом был сегодня открыт. А кто вдобавок внимательно слушал, тот мог услышать, что каждый, почти каждый, кто пешком или в «трабанте» хотел попасть на Запад, громко или шепотом, повторял: «С ума сойти», точно так же, как немногим ранее воскликнул я перед Белендорфом, после чего, однако, снова отдался ходу своих мыслей.
Я только забыл потом спросить у своего знакомого, как, когда и за какие деньги он обзавелся, наконец, новыми покрышками. Еще я был бы рад узнать от него, встретил ли он вместе со своей женой, которая в ГДР-овские времена была довольно известной фигуристкой, Новый, девяностый год в Рудных горах. Потому что так ли, иначе ли, но жизнь продолжалась.
1990
Мы встретились в Лейпциге и не только затем, чтобы присутствовать при подсчете голосов. Якоб и Леонора Зуль приехали из Португалии и остановились в отеле «Меркурий», что неподалеку от вокзала. А Уте и меня, приехавших из Штральзунда, приютил у себя в пригороде Видерич один аптекарь, которого я знал еще по Лейпцигскому «Круглому столу». Всю вторую половину дня мы шли по следам Якоба. Он вырос в рабочем квартале, который раньше назывался Ётч, а нынче переименован в Маркклееберг. Сперва его отец Авраам Зуль, преподававший в еврейской гимназии немецкий и идиш, эмигрировал вместе с младшими братьями в Америку. В тридцать восьмом за ними последовал пятнадцатилетний тогда Якоб. Осталась в Ётче только мать, из-за распавшегося брака, но потом и ей пришлось бежать в Польшу, Литву, Латвию, где летом сорок первого года ее настигла немецкая власть и — так об этом говорили впоследствии — охранники расстреляли при попытке к бегству. Мужу и сыновьям не удалось накопить в Америке достаточно денег для ее въездной визы в Соединенные Штаты — последняя надежда жены и матери. Лишь изредка и с запинкой поминал Якоб эти тщетные усилия. Хоть уже и не очень твердый на ногах, он без устали показывал нам доходный дом, задний двор, где сушилось белье, свою школу, а на соседней улице — спортзал. На заднем дворе состоялось свидание с перекладиной для выколачивания ковров. И Якоб снова и снова с великой радостью показывал нам этот пережиток своей юности. Он склонял голову к плечу и закрывал глаза, словно прислушиваясь к равномерным ударам, словно задний двор был населен, как и прежде. А потом он пожелал, чтобы Леонора сфотографировала его на фоне синей эмалированной таблички, где под датой 01.05.1982 была написана официальная похвала: «Образцовый жилой коллектив города Маркклееберг». Точно так же остановился он и перед синей, к сожалению, запертой дверью спортзала, поверх которой из своей ниши строго глядел вдаль бюст Яна, отца гимнастики, основавшего спортивное движение немецкой молодежи.
— Нет, — сказал Якоб, — к богатым евреям-меховщикам из Внутреннего города мы не имели никакого отношения. В нашем районе все, хоть евреи, хоть неевреи, хоть даже наци, были всего лишь мелкими служащими и рабочими.
После этого Якоб заторопился. С него на сегодня хватило.
Неудачу на выборах мы переживали в «Доме демократии» на Бернард-Герингштрассе, куда нас проводил молодой техник-строитель. Там у движений за гражданские права с недавних пор имелись свои офисы. Сперва мы побывали у «зеленых», потом в «Союзе 90». Там и сям сидели на стульях, на корточках или стояли молодые люди, глядя в телевизор. Здесь Леонора тоже сделала несколько снимков, на которых и по сей день можно углядеть молчание и ужас по завершении первых подсчетов. Одна молодая женщина закрыла лицо руками. Все уже догадывались, что ХДС одерживает сокрушительную победу.
— Н-да, — сказал Якоб, — демократия она и есть демократия.
На другой день перед боковым входом в Николай-кирхе, откуда осенью прошлого года начинались понедельничные демонстрации, мы обнаружили на заборе из рифленой жести большой плакат, который своей синей каймой и синими же буквами старался походить на дощечку с названием улицы. На нем мы прочли «Площадь подставленных» и пониже, «Привет от детей Октября. Мы еще здесь».
Прежде чем мы попрощались с нашим аптекарем, который голосовал за ХДС — «Все из-за проклятых денег. Я уже и сам жалею…», — он показал нам с приятной гордостью и при социализме не утратившего активности саксонца свой дом с бассейном и садом. Рядом с небольшим прудиком мы увидели бронзовую голову Гёте высотой в полтора метра, которую наш гостеприимный хозяин сумел выменять на здоровую бухту медной проволоки, прежде чем огромную голову поэта успели отправить в переплавку. Мы восторгались в его садике и канделябром, который вместе с другими канделябрами был бы продан в Голландию за валюту, если бы нашему аптекарю не удалось освоить этот экземпляр или, как он выражался, «спасти». Точно таким же путем он припрятал, чтобы затем украсить ими свой сад, две колонны из Лабрадора и порфировую чашу с кладбища, которое предполагалось заровнять. И повсюду, повсюду мы видели высеченные из камня или отлитые из чугуна скамьи, которые он, никогда не садившийся, едва ли использовал.
Потом наш аптекарь, оставшийся, невзирая на социализм, самостоятельным предпринимателем, отвел нас к подведенному под крышу бассейну, воду в котором, начиная с апреля, подогревали солнечные батареи. Но еще больше чем эти западные ценности, добытые путем обмена, нас потрясли фигуры из песчаника, изображавшие в размерах больше человеческого роста Иисуса Христа и шесть апостолов, среди них — всех евангелистов. Нам поведали, что спасти эти фигуры удалось буквально в последнюю минуту, то есть прежде чем Маркускирхе, как и остальные лейпцигские церкви, была разрушена «коммунистическими варварами». И вот Христос, созданный в соответствии с представлениями конца девятнадцатого века, стоял в полукруге с некоторыми из своих апостолов по краю отливающего бирюзой бассейна и благословлял двух усердно начищающих изразцовые стенки роботов (японского происхождения, между прочим). Благословлял он и нас, когда мы еще только прибыли в Лейпциг, дабы пережить отрезвление после результатов первых свободных выборов в Народную Палату, благословлял, возможно, и грядущее объединение, пребывая под крышей, которую поддерживали стройные и, как сообщил нам аптекарь, «дорические колонны». «Здесь, — поведал он нам далее, — эллинские и христианские элементы скрещиваются с саксонской практической смекалкой».
На обратном пути, мимо виноградников, вдоль Унструт, через Мюльхаузен, по направлению к границе, Якоб Зуль, утомленный своим возвращением в Лейпциг-Ётч, сладко спал. Он повидал более чем достаточно.
— Нет, — сказал Якоб, — к богатым евреям-меховщикам из Внутреннего города мы не имели никакого отношения. В нашем районе все, хоть евреи, хоть неевреи, хоть даже наци, были всего лишь мелкими служащими и рабочими.
После этого Якоб заторопился. С него на сегодня хватило.
Неудачу на выборах мы переживали в «Доме демократии» на Бернард-Герингштрассе, куда нас проводил молодой техник-строитель. Там у движений за гражданские права с недавних пор имелись свои офисы. Сперва мы побывали у «зеленых», потом в «Союзе 90». Там и сям сидели на стульях, на корточках или стояли молодые люди, глядя в телевизор. Здесь Леонора тоже сделала несколько снимков, на которых и по сей день можно углядеть молчание и ужас по завершении первых подсчетов. Одна молодая женщина закрыла лицо руками. Все уже догадывались, что ХДС одерживает сокрушительную победу.
— Н-да, — сказал Якоб, — демократия она и есть демократия.
На другой день перед боковым входом в Николай-кирхе, откуда осенью прошлого года начинались понедельничные демонстрации, мы обнаружили на заборе из рифленой жести большой плакат, который своей синей каймой и синими же буквами старался походить на дощечку с названием улицы. На нем мы прочли «Площадь подставленных» и пониже, «Привет от детей Октября. Мы еще здесь».
Прежде чем мы попрощались с нашим аптекарем, который голосовал за ХДС — «Все из-за проклятых денег. Я уже и сам жалею…», — он показал нам с приятной гордостью и при социализме не утратившего активности саксонца свой дом с бассейном и садом. Рядом с небольшим прудиком мы увидели бронзовую голову Гёте высотой в полтора метра, которую наш гостеприимный хозяин сумел выменять на здоровую бухту медной проволоки, прежде чем огромную голову поэта успели отправить в переплавку. Мы восторгались в его садике и канделябром, который вместе с другими канделябрами был бы продан в Голландию за валюту, если бы нашему аптекарю не удалось освоить этот экземпляр или, как он выражался, «спасти». Точно таким же путем он припрятал, чтобы затем украсить ими свой сад, две колонны из Лабрадора и порфировую чашу с кладбища, которое предполагалось заровнять. И повсюду, повсюду мы видели высеченные из камня или отлитые из чугуна скамьи, которые он, никогда не садившийся, едва ли использовал.
Потом наш аптекарь, оставшийся, невзирая на социализм, самостоятельным предпринимателем, отвел нас к подведенному под крышу бассейну, воду в котором, начиная с апреля, подогревали солнечные батареи. Но еще больше чем эти западные ценности, добытые путем обмена, нас потрясли фигуры из песчаника, изображавшие в размерах больше человеческого роста Иисуса Христа и шесть апостолов, среди них — всех евангелистов. Нам поведали, что спасти эти фигуры удалось буквально в последнюю минуту, то есть прежде чем Маркускирхе, как и остальные лейпцигские церкви, была разрушена «коммунистическими варварами». И вот Христос, созданный в соответствии с представлениями конца девятнадцатого века, стоял в полукруге с некоторыми из своих апостолов по краю отливающего бирюзой бассейна и благословлял двух усердно начищающих изразцовые стенки роботов (японского происхождения, между прочим). Благословлял он и нас, когда мы еще только прибыли в Лейпциг, дабы пережить отрезвление после результатов первых свободных выборов в Народную Палату, благословлял, возможно, и грядущее объединение, пребывая под крышей, которую поддерживали стройные и, как сообщил нам аптекарь, «дорические колонны». «Здесь, — поведал он нам далее, — эллинские и христианские элементы скрещиваются с саксонской практической смекалкой».
На обратном пути, мимо виноградников, вдоль Унструт, через Мюльхаузен, по направлению к границе, Якоб Зуль, утомленный своим возвращением в Лейпциг-Ётч, сладко спал. Он повидал более чем достаточно.
1991
— А покойников не видишь. Только приблизительные координаты и попадание, говорят, прямо в точку. Просто детская забава…
— Ну ясное дело, недаром CNN откупила права на показ этой войны и уж заодно на следующую и на следующую за следующей.
— Но горящие нефтяные поля прекрасно видно…
— Так ведь для них главное нефть, только нефть…
— Это даже уличные мальчишки знают. Все школы опустели, все тронулись в путь, чаще без учителей, в Гамбурге, Берлине, Ганновере…
— Даже в Шверине и Ростоке та же картина. Со свечами, как у нас было повсюду два года назад.
— А мы до сих пор талдычим про восемьдесят шестой, и как мы лихо выступали тогда против войны во Вьетнаме, и против напалма и… и… и
— А сегодня не можем оторвать задницу от сиденья, и только дети…
— Это и сравнивать нельзя. У нас, по меньшей мере, была перспектива, было какое-то подобие революционной концепции, а эти знай себе со свечками…
— Но вот сравнивать Саддама с Гитлером, это, выходит, можно? Привести обоих к общему знаменателю, чтобы все заранее знали, что хорошо и что плохо.
— Ну, это была вроде как метафора, но вести переговоры, вести длительные переговоры — вот что было нужно, и еще оказывать давление с помощью экономического бойкота, как в Южной Африке, потому что с войной…
— Да какая же это война? Это шоу, устроенное на пару Пентагоном и CNN и предъявленное потребителю на экране телевизора, прямо фейерверк специально для гостиной. Чистенько, аккуратненько, без убитых… Можно смотреть как фантастику и при этом грызть соленые палочки…
— Но ведь видно, как горят нефтяные прииски и как падают на Израиль ракеты, и как людям приходится сидеть в бомбоубежище, натянув противогаз…
— А кто, спрашивается, годами вооружал Саддама против Ирана? То-то и оно. Американцы и французы…
— …и немецкие фирмы. Целый список поставок: сколько угодно высококачественных товаров. Оснастка для ракет… всевозможные яды с рецептом изготовления…
— …вот почему этот самый Бирман, которого я всегда считал пацифистом, тоже поддерживает войну… Он даже говорит…
— …говорить-то он ничего не говорит, но поливает помоями всех, кто не заодно с ним…
…а детей со свечками, которые за мир, он называет сопливыми плаксами…
— -…они ведь не видят перед собой общественной цели, у них нет перспективы и нет аргументов, а мы то в их годы…
— …ну почему? Не проливать кровь ради нефти — это ведь что-нибудь да значит…
— …мало этого, мало, вот когда мы… против войны во Вьетнаме…
— Хо-Хо-Хо-Ши-Мин — это ведь тоже не бог весть какой аргумент…
— …Во всяком случае все дети сейчас вышли на площади и улицы. Вот уже и в Мюнхене, и в Штутгарте. Свыше пяти тысяч. Они даже из детских магазинов выходят на улицу… Устраивают марши молчания с перерывом на рев… «Мне страшно, мне страшно!» ревут они. Этого ведь никогда еще не было, чтобы здесь, в Германии, кто-нибудь открыто признался, будто… У меня такое мнение…
— …Говно все твои мнения. Вы лучше поглядите на нашу малышню. Понизу «Адидас», поверху «Армани». Избалованные сопляки, которые вдруг испугались за свой прикид, а мы-то в шестьдесят восьмом, и еще поздней… когда речь шла о взлетных полосах… и еще поздней, против Першингов II в Мутлангене и в других местах… Нелегкие были времена… А тут заявляются младенцы со своими свечками…
— …Ну и что с того? Разве в Лейпциге не так все начиналось? Я и сам был, когда мы каждый понедельник, вполне мирно, от Николаикирхе… Каждый понедельник, представь себе, пока те, там, наверху, не испугались…
— …С тем, что сегодня, и сравнивать нельзя.
— Но Гитлер и Саддам… Оба на одной почтовой марке. Это выходит, можно, так, что ли?…
— А нефтяные прииски знай себе горят…
— А в Багдаде одно бомбоубежище, в котором было полно гражданского населения…
— CNN, между прочим, показывает совсем другую хронику…
— Да пойми же ты, наконец: таково будущее. Еще до начала войны права на телепоказ уступают тем, кто больше предложит.
— Сегодня можно даже загодя отснять войну, потому что скоро начнется очередная. То ли в другом месте, то ли опять в Персидском заливе.
— На Балканах, где сербы и хорваты, войны наверняка не будет…
— А будет там, где нефть…
— Убитых тогда тоже не будет…
— А страшно, по-настоящему страшно будет только детям…
— Ну ясное дело, недаром CNN откупила права на показ этой войны и уж заодно на следующую и на следующую за следующей.
— Но горящие нефтяные поля прекрасно видно…
— Так ведь для них главное нефть, только нефть…
— Это даже уличные мальчишки знают. Все школы опустели, все тронулись в путь, чаще без учителей, в Гамбурге, Берлине, Ганновере…
— Даже в Шверине и Ростоке та же картина. Со свечами, как у нас было повсюду два года назад.
— А мы до сих пор талдычим про восемьдесят шестой, и как мы лихо выступали тогда против войны во Вьетнаме, и против напалма и… и… и
— А сегодня не можем оторвать задницу от сиденья, и только дети…
— Это и сравнивать нельзя. У нас, по меньшей мере, была перспектива, было какое-то подобие революционной концепции, а эти знай себе со свечками…
— Но вот сравнивать Саддама с Гитлером, это, выходит, можно? Привести обоих к общему знаменателю, чтобы все заранее знали, что хорошо и что плохо.
— Ну, это была вроде как метафора, но вести переговоры, вести длительные переговоры — вот что было нужно, и еще оказывать давление с помощью экономического бойкота, как в Южной Африке, потому что с войной…
— Да какая же это война? Это шоу, устроенное на пару Пентагоном и CNN и предъявленное потребителю на экране телевизора, прямо фейерверк специально для гостиной. Чистенько, аккуратненько, без убитых… Можно смотреть как фантастику и при этом грызть соленые палочки…
— Но ведь видно, как горят нефтяные прииски и как падают на Израиль ракеты, и как людям приходится сидеть в бомбоубежище, натянув противогаз…
— А кто, спрашивается, годами вооружал Саддама против Ирана? То-то и оно. Американцы и французы…
— …и немецкие фирмы. Целый список поставок: сколько угодно высококачественных товаров. Оснастка для ракет… всевозможные яды с рецептом изготовления…
— …вот почему этот самый Бирман, которого я всегда считал пацифистом, тоже поддерживает войну… Он даже говорит…
— …говорить-то он ничего не говорит, но поливает помоями всех, кто не заодно с ним…
…а детей со свечками, которые за мир, он называет сопливыми плаксами…
— -…они ведь не видят перед собой общественной цели, у них нет перспективы и нет аргументов, а мы то в их годы…
— …ну почему? Не проливать кровь ради нефти — это ведь что-нибудь да значит…
— …мало этого, мало, вот когда мы… против войны во Вьетнаме…
— Хо-Хо-Хо-Ши-Мин — это ведь тоже не бог весть какой аргумент…
— …Во всяком случае все дети сейчас вышли на площади и улицы. Вот уже и в Мюнхене, и в Штутгарте. Свыше пяти тысяч. Они даже из детских магазинов выходят на улицу… Устраивают марши молчания с перерывом на рев… «Мне страшно, мне страшно!» ревут они. Этого ведь никогда еще не было, чтобы здесь, в Германии, кто-нибудь открыто признался, будто… У меня такое мнение…
— …Говно все твои мнения. Вы лучше поглядите на нашу малышню. Понизу «Адидас», поверху «Армани». Избалованные сопляки, которые вдруг испугались за свой прикид, а мы-то в шестьдесят восьмом, и еще поздней… когда речь шла о взлетных полосах… и еще поздней, против Першингов II в Мутлангене и в других местах… Нелегкие были времена… А тут заявляются младенцы со своими свечками…
— …Ну и что с того? Разве в Лейпциге не так все начиналось? Я и сам был, когда мы каждый понедельник, вполне мирно, от Николаикирхе… Каждый понедельник, представь себе, пока те, там, наверху, не испугались…
— …С тем, что сегодня, и сравнивать нельзя.
— Но Гитлер и Саддам… Оба на одной почтовой марке. Это выходит, можно, так, что ли?…
— А нефтяные прииски знай себе горят…
— А в Багдаде одно бомбоубежище, в котором было полно гражданского населения…
— CNN, между прочим, показывает совсем другую хронику…
— Да пойми же ты, наконец: таково будущее. Еще до начала войны права на телепоказ уступают тем, кто больше предложит.
— Сегодня можно даже загодя отснять войну, потому что скоро начнется очередная. То ли в другом месте, то ли опять в Персидском заливе.
— На Балканах, где сербы и хорваты, войны наверняка не будет…
— А будет там, где нефть…
— Убитых тогда тоже не будет…
— А страшно, по-настоящему страшно будет только детям…
1992
Из Виттенберга я прибыл в некотором изумлении, потому что пригласили меня к себе немолодые господа, которые ранее состояли на службе у рухнувшего режима. В случае, если речь пойдет о духовном попечении, я, будучи священнослужителем, весьма понаторел в исцелении моральных бездн, которые с недавних пор разверзлись по всей стране. Вскоре после падения Стены я тоже высказался за то, чтобы обнародовать плоды усилий госбезопасности, и теперь на меня, тем самым, ложилась двойная ответственность.
Подлежащий рассмотрению случай «Муж годами доносит на собственную жену» был мне известен из прессы и не только по заголовкам. Но отнюдь не супруги, которых постигло несчастье, а вернее сказать, наследие Государственной безопасности, просили у меня совета. Нет, нет, совета просили их родители, которые, с одной стороны, искали помощи, с другой же — усердно заверяли меня в телефонном разговоре, что сами они никак не связаны с религией, я же в свою очередь заверил их, что отправляюсь в Берлин, отнюдь не обуянный миссионерским пылом.
Пригласившая меня чета сидела на софе, другая пара родителей, подобно мне, разместилась в креслах. «Мы, — услышал я, — просто не можем поверить тому, что стоит в газетах. Но ни один из задетых этой ситуацией, не желает с нами говорить». «Больше всего, — сказала мать женщины, за которой следил собственный муж, — страдают дети, потому что они особенно привязаны к отцу». Все родители несчастной пары сошлись в том, что их сын и, соответственно, зять всегда был для своих детей терпеливым добрым отцом. Кроме того, меня заверили, что дочь и, соответственно, невестка всегда была сильней, всегда доминировала в семье, однако критические высказывания по адресу партии и, позднее, по адресу государства высказывались обоими супругами и в полном единодушии. Они не желали принимать в расчет, что, как им не уставали повторять, очень многим обязаны государству рабочих и крестьян. Никогда ни он, ни она как дипломированные ученые не занимали бы таких высоких постов, не заботься о них социалистическое государство.
Поначалу я только слушал и таким путем узнал про обоих сватов, что один из них был признанный специалист по фармакологии, другой — он же отец дочери — до самого конца подвизался в Государственной безопасности, а именно в сфере подготовки кадров. Теперь, оставшись без работы, бывший офицер Госбезопасности сожалел о том, что его сын запутался в этой системе, ибо знал ее не снаружи, а изнутри: «Если бы он вовремя сказал мне хоть словечко. Я бы отсоветовал ему ввязываться в эту двойную игру. Ибо, с одной стороны, он хотел из чувства лояльности по отношению к государству быть ему полезным в качестве информатора, с другой стороны, он, верно, хотел защитить от возможных мер со стороны государства свою слишком критически настроенную жену, которая совершенно не умела сдерживаться. Это представляло для него огромную проблему, а он, наверно, был слишком слаб, чтобы жить под таким давлением. Уж я-то знаю, о чем говорю. Мне уже делали замечание в одной вышестоящей инстанции, потому что я после первой провокации, устроенной моей дочерью в панковской церкви, отказался прекратить с ней все и всяческие контакты, что означало бы: порвать с ней. Нет, нет, я до самого конца оказывал ей финансовую поддержку, хотя на службе у меня ее все время презрительно называли „жаба“.
Точно так же звучали и жалобы заслуженного деятеля науки. Сын ни разу не попросил у него совета. Он, известный антифашист и многолетний член партии, который со времен эмиграции хорошо знает, как обходиться с уклонистами и какие к ним принимать жестокие меры, настоятельно советовал своему сыну принять то либо иное решение. Сын, однако, мечтал о каком-то третьем пути.
Матери, они же свекровь и теща, говорили мало и то лишь тогда, когда представлялась возможность пожаловаться на беспокойство за внуков и восхвалить отменные качества женатого агента как отца. Мать дочери, за которой была установлена слежка как за диссиденткой, сказала: «Вот на этой самой софе всего еще несколько месяцев назад они сидели вместе с детьми. А теперь все сдвинулось…»
Как человек, привыкший слушать, я до поры до времени воздерживался от комментариев. Подавали кофе с печеньем, западным, к слову сказать, от Бальсена. В числе прочего я услышал, что конец Республики был воспринят не без внутренней грусти, хотя и не выглядел неожиданным. Удивительным мне показалось лишь то, что сын и зять, вопреки или благодаря свой двойной роли считал «наше государство» поддающимся реформированию, то есть до самого конца считал доступным для перемен. Точно так же и дочь, она же невестка. В тот момент, когда ведущие руководители уже сдались, она была готова пойти на баррикады во имя «хоть сколько-нибудь демократического социализма». Все это можно было воспринимать только как лишнее доказательство наивности обоих супругов. «Нет! — вскричал оставшийся без работы офицер Госбезопасности. — Мы потерпели поражение не из-за оппозиционности наших детей, мы потерпели поражение из-за нас самих». Во время паузы, когда подливали новый кофе, я еще услышал: «Самое позднее с восемьдесят третьего года, когда моя дочь и мой зять единодушно — так это во всяком случае тогда выглядело — участвовали в создании в Готе „Церкви снизу“, партии и государству следовало положительно оценить этот критический импульс и учредить на его основе „партию снизу“.
Тут посыпались самообвинения. И я, который несмотря на сомнения церковного начальства точно так же принадлежал к этой «церкви снизу», постарался скрыть свое торжество по поводу столь позднего прозрения. Потом, однако, заслуженный фармаколог упрекнул наставника кадров для Госбезопасности за то, что они слишком тщательным хранением папок с делами отдали на растерзание Западу и без того ущемленное в своих правах население Востока. И тесть информатора признался, что тут они и в самом деле совершили большую ошибку, упустив возможность защитить добросовестно заблуждающихся агентов, в том числе и членов собственной семьи, путем своевременного уничтожения отчетов и анкетных данных. «Надо было, надо было об этом побеспокоиться. А как по-вашему, господин пастор?»
Не зная, что ему ответить, я сказал: «Да, да, конечно, но ведь и Запад должен был сообразить, какая бомба с часовым механизмом лежит на Норманненштрассе. Надо было на длительный срок закрыть доступ в Главное Управление. Лет, скажем, на двадцать. Но Западу, видно, мало показалось одной только материальной победы… Хотя бы даже исходя из христианской морали… Или чтобы, как в вашем случае, защитить детей…»
После этих моих слов мне предъявили альбом с фотографиями. На некоторых снимках я увидел диссидентку, приобретшую в последние годы большую известность, и ее, теперь уже не менее известного мужа. Между ними — дети. Сфотографированное семейство сидело на той софе, на которой сидели теперь родители дочери как дед и бабка заслуживающих жалости внуков. И лишь теперь я узнал, что супруги собираются развестись. Все сваты единогласно поддерживали их намерение. «Как-нибудь все утрясется», — сказали одни, «Что ж тут поделаешь», — сказали другие родители. Потом все вместе поблагодарили меня за то, что я так терпеливо их выслушал.
Подлежащий рассмотрению случай «Муж годами доносит на собственную жену» был мне известен из прессы и не только по заголовкам. Но отнюдь не супруги, которых постигло несчастье, а вернее сказать, наследие Государственной безопасности, просили у меня совета. Нет, нет, совета просили их родители, которые, с одной стороны, искали помощи, с другой же — усердно заверяли меня в телефонном разговоре, что сами они никак не связаны с религией, я же в свою очередь заверил их, что отправляюсь в Берлин, отнюдь не обуянный миссионерским пылом.
Пригласившая меня чета сидела на софе, другая пара родителей, подобно мне, разместилась в креслах. «Мы, — услышал я, — просто не можем поверить тому, что стоит в газетах. Но ни один из задетых этой ситуацией, не желает с нами говорить». «Больше всего, — сказала мать женщины, за которой следил собственный муж, — страдают дети, потому что они особенно привязаны к отцу». Все родители несчастной пары сошлись в том, что их сын и, соответственно, зять всегда был для своих детей терпеливым добрым отцом. Кроме того, меня заверили, что дочь и, соответственно, невестка всегда была сильней, всегда доминировала в семье, однако критические высказывания по адресу партии и, позднее, по адресу государства высказывались обоими супругами и в полном единодушии. Они не желали принимать в расчет, что, как им не уставали повторять, очень многим обязаны государству рабочих и крестьян. Никогда ни он, ни она как дипломированные ученые не занимали бы таких высоких постов, не заботься о них социалистическое государство.
Поначалу я только слушал и таким путем узнал про обоих сватов, что один из них был признанный специалист по фармакологии, другой — он же отец дочери — до самого конца подвизался в Государственной безопасности, а именно в сфере подготовки кадров. Теперь, оставшись без работы, бывший офицер Госбезопасности сожалел о том, что его сын запутался в этой системе, ибо знал ее не снаружи, а изнутри: «Если бы он вовремя сказал мне хоть словечко. Я бы отсоветовал ему ввязываться в эту двойную игру. Ибо, с одной стороны, он хотел из чувства лояльности по отношению к государству быть ему полезным в качестве информатора, с другой стороны, он, верно, хотел защитить от возможных мер со стороны государства свою слишком критически настроенную жену, которая совершенно не умела сдерживаться. Это представляло для него огромную проблему, а он, наверно, был слишком слаб, чтобы жить под таким давлением. Уж я-то знаю, о чем говорю. Мне уже делали замечание в одной вышестоящей инстанции, потому что я после первой провокации, устроенной моей дочерью в панковской церкви, отказался прекратить с ней все и всяческие контакты, что означало бы: порвать с ней. Нет, нет, я до самого конца оказывал ей финансовую поддержку, хотя на службе у меня ее все время презрительно называли „жаба“.
Точно так же звучали и жалобы заслуженного деятеля науки. Сын ни разу не попросил у него совета. Он, известный антифашист и многолетний член партии, который со времен эмиграции хорошо знает, как обходиться с уклонистами и какие к ним принимать жестокие меры, настоятельно советовал своему сыну принять то либо иное решение. Сын, однако, мечтал о каком-то третьем пути.
Матери, они же свекровь и теща, говорили мало и то лишь тогда, когда представлялась возможность пожаловаться на беспокойство за внуков и восхвалить отменные качества женатого агента как отца. Мать дочери, за которой была установлена слежка как за диссиденткой, сказала: «Вот на этой самой софе всего еще несколько месяцев назад они сидели вместе с детьми. А теперь все сдвинулось…»
Как человек, привыкший слушать, я до поры до времени воздерживался от комментариев. Подавали кофе с печеньем, западным, к слову сказать, от Бальсена. В числе прочего я услышал, что конец Республики был воспринят не без внутренней грусти, хотя и не выглядел неожиданным. Удивительным мне показалось лишь то, что сын и зять, вопреки или благодаря свой двойной роли считал «наше государство» поддающимся реформированию, то есть до самого конца считал доступным для перемен. Точно так же и дочь, она же невестка. В тот момент, когда ведущие руководители уже сдались, она была готова пойти на баррикады во имя «хоть сколько-нибудь демократического социализма». Все это можно было воспринимать только как лишнее доказательство наивности обоих супругов. «Нет! — вскричал оставшийся без работы офицер Госбезопасности. — Мы потерпели поражение не из-за оппозиционности наших детей, мы потерпели поражение из-за нас самих». Во время паузы, когда подливали новый кофе, я еще услышал: «Самое позднее с восемьдесят третьего года, когда моя дочь и мой зять единодушно — так это во всяком случае тогда выглядело — участвовали в создании в Готе „Церкви снизу“, партии и государству следовало положительно оценить этот критический импульс и учредить на его основе „партию снизу“.
Тут посыпались самообвинения. И я, который несмотря на сомнения церковного начальства точно так же принадлежал к этой «церкви снизу», постарался скрыть свое торжество по поводу столь позднего прозрения. Потом, однако, заслуженный фармаколог упрекнул наставника кадров для Госбезопасности за то, что они слишком тщательным хранением папок с делами отдали на растерзание Западу и без того ущемленное в своих правах население Востока. И тесть информатора признался, что тут они и в самом деле совершили большую ошибку, упустив возможность защитить добросовестно заблуждающихся агентов, в том числе и членов собственной семьи, путем своевременного уничтожения отчетов и анкетных данных. «Надо было, надо было об этом побеспокоиться. А как по-вашему, господин пастор?»
Не зная, что ему ответить, я сказал: «Да, да, конечно, но ведь и Запад должен был сообразить, какая бомба с часовым механизмом лежит на Норманненштрассе. Надо было на длительный срок закрыть доступ в Главное Управление. Лет, скажем, на двадцать. Но Западу, видно, мало показалось одной только материальной победы… Хотя бы даже исходя из христианской морали… Или чтобы, как в вашем случае, защитить детей…»
После этих моих слов мне предъявили альбом с фотографиями. На некоторых снимках я увидел диссидентку, приобретшую в последние годы большую известность, и ее, теперь уже не менее известного мужа. Между ними — дети. Сфотографированное семейство сидело на той софе, на которой сидели теперь родители дочери как дед и бабка заслуживающих жалости внуков. И лишь теперь я узнал, что супруги собираются развестись. Все сваты единогласно поддерживали их намерение. «Как-нибудь все утрясется», — сказали одни, «Что ж тут поделаешь», — сказали другие родители. Потом все вместе поблагодарили меня за то, что я так терпеливо их выслушал.
1993
Как низший чин в полиции, чувствуешь себя бессильным против этого. Не то чтобы в принципе, потому что несколько лет назад, когда все дороги на Запад еще были закрыты и наши государственные органы гарантировали то, что обещали, иными словами заботились о нормальном порядке, такого у нас не было, чтобы сразу пять — шесть сотен этих бритоголовых, все сплошь праворадикальные элементы, с бейсбольными битами, которые начинают колотить, сразу начинают, едва лишь завидят хотя бы и тень негра. Ну разве что так, самую малость, у нас ворчали насчет поляков, которые к нам просачивались и скупали у нас из-под носа все, что только можно было скупить. Но чтоб настоящие наци, по-военному организованные, под военным флагом рейха и тому подобное, нет, эти появились перед самым концом, когда и без того не осталось даже следов порядка, а наши руководящие товарищи наложили полные штаны. Ну, там, на Западе, они были уже давно, там это считалось вполне нормальным, но когда и у нас, сперва в Хойерсверда началось то же самое, а потом в Ростоке-Лихтенхагене, потому что центральный пункт по приему беженцев, сокращенно ЦППБ, а рядом с пунктом жилой дом для вьетнамцев мешали местным жителям, мы себя почувствовали совершенно бессильными, нас и числом было мало, и руководство у нас было нерешительное. Сразу же прозвучали слова: «Типичный Восток» и еще «Полиция просто смотрит сквозь пальцы…» Да, и такое нам приходилось слушать. Нас подозревали в тайном, а то и в откровенном попустительстве бандитам. Лишь теперь, когда за последние годы был поджог в Мёльне, с тремя жертвами, и еще недавний поджог в Золингене, тоже с жертвами, которых на этот раз было пять, лишь теперь мы говорим, что по всей Германии террор прокладывает себе дорогу и постепенно становится нормой, и лишь теперь больше не услышишь слов: «Такое бывает только на Востоке», пусть даже у нас в Ростоке, где прежде было трудящееся население, а теперь их всех выставили за ворота, короче, теперь они все безработные, и никогда раньше они ничего не имели против иностранцев, так вот, у нас в Ростоке все очень довольны, потому что после беспорядков все дома для беженцев были очищены, все негры, а заодно и вьетнамцы исчезли, нет, не исчезли, просто они теперь в другом месте и, значит, не бросаются в глаза.