Страница:
– Ну вот. Все будет хорошо, Корри. Держись за меня покрепче. Сожми мою руку, можешь даже сломать мне кости, если хочешь, хотя я предпочитаю, чтобы обошлось без этого.
Он улыбнулся.
– Сейчас самое главное для тебя – это отдыхать в перерывах между схватками. Как только боль отпустит, расслабься и лежи спокойно до тех пор, пока снова не скрутит.
Схватка не замедлила повториться. Корри вцепилась в руку Мэйсона изо всех сил, так, что та хрустнула. Когда все кончилось, в спине осталась тупая боль.
– Ну вот, молодец. Все очень хорошо, Корри. Продолжай в том же духе.
Корри с трудом разжала потрескавшиеся, воспаленные губы.
– Мэйсон, ты ведешь себя так, как будто тебе доводилось присутствовать при рождении ребенка.
– Если считать, что теленок – это тот же ребенок, то приходилось.
Он снова улыбнулся.
– У моего отца своя ферма в Челси. Я часто помогал ему по хозяйству. Знаешь, Корри, когда животные рожают, они ничего не делают особенного. Просто спокойно лежат, все происходит как-то само собой. Я думаю, тебе надо попробовать сделать так же.
Корри выдавила из себя подобие улыбки.
– Я ведь не корова, Мэйсон.
В эту самую минуту волна дикой боли охватила ее. На этот раз боль была глубже и мучительней, ее очаг располагался в области кишечника. Корри чувствовала, что какая-то чуждая ей, злая сила пытается вырваться из нее наружу, прокладывая себе путь прямо сквозь ее тело, разрывая ткани…
– Кричи, Корри. Кричи, если хочешь. Тебе будет легче. Не обращай на меня внимания. И главное, постарайся расслабиться. Я часто принимал роды у коров и знаю, как это должно происходить…
Все было как в тумане. За секунду до появления ребенка на свет Мэйсон обыскал всю комнату, нашел походную аптечку, которую Эвери незадолго до этого купил в Доусоне, и дал Корри небольшую дозу морфия, чтобы уменьшить боль.
Повинуясь какому-то внутреннему импульсу, Корри сделала неимоверное усилие, поднатужилась и вытолкнула из своего лона ребенка, который издал при этом очень странный крик, похожий на писк больного котенка.
– Мэйсон.
– Корри, у тебя… у тебя родился мальчик.
Голос Мэйсона тоже был каким-то странным. Он звучал как-то сдавленно и обреченно. Корри заволновалась.
– С ним все в порядке? Он кричал…
Чудесным образом боль пропала и больше не возвращалась. Корри чувствовала ни с чем не сравнимое облегчение. Ей казалось, что она плавно колышется на ласковых волнах теплого моря. Корри повернула голову, чтобы разглядеть ребенка, которого Мэйсон держал на руках.
– Мэйсон, я хочу увидеть его. Пожалуйста, поднеси его поближе.
– Корри, он… С ним не все в порядке. Только ты не волнуйся, Корри. Он немного изуродован. Если честно, я думаю, он не выживет. У него до сих пор слишком синее лицо.
– О Боже!
– Корри, пожалуйста, тебе нельзя волноваться. Я дам тебе еще немного морфия, и ты заснешь. Сейчас это лучшее, что ты можешь сделать. Тебе надо отдохнуть.
– Но я не хочу отдыхать! Я хочу видеть своего ребенка!
Мэйсон стоял в дальнем углу комнаты, держа в руках фланелевый сверток. Он нагнулся, чтобы положить его в деревянную коробку, из которой было решено сделать колыбель. В этот момент снова раздался жалобный писк, который резко оборвался, и воцарилась жуткая тишина.
– Мэйсон…
– Я растер его. Слизь отошла. Я сделал все, что мог, Корри. Но так бывает, и никто не знает, почему. Животные тоже иногда рождаются с дефектами. Они не выживают. Они умирают, и клянусь, это лучше для них. Бог прибирает их, Корри, чтобы избавить от мучений. С твоим ребенком, я думаю, будет то же. Он до сих пор синий, а это, насколько мне известно, не может продолжаться долго.
Мэйсон стоял у двери, его голос на расстоянии казался совсем взрослым. Корри не могла поверить в то, что это говорит тот самый мальчик, который обнимал ее под ночным сияющим небом и осыпал страстными поцелуями. Казалось, это было так давно. Несмотря на морфий, Корри чувствовала, что ее грудь разрывается от боли, не от физической, а от душевной.
– Но это мой ребенок. Мэйсон, я хочу увидеть его. Я хочу взять его на руки. Я… я хочу знать, что с ним.
– Корри…
– Я хочу знать, что с ним!
– Ну что ж, хорошо.
Лампа мерцала, отбрасывая на стены причудливые тени. Мэйсон достал сверток из колыбели и поднес к ней. Он опустился на колени, чтобы Корри могла как следует разглядеть свое дитя.
У него было маленькое красноватое сморщенное личико, а глаза и лоб – точь-в-точь как у деда, покойного Кордела Стюарта. Ротик был крохотным, с пухленькими губками. Корри собралась с духом и потребовала:
– Разверни пеленки.
– Корри, я думаю, тебе ни к чему все это видеть.
– Разверни.
Мэйсон медленно развернул ребенка. Он был безруким, его плечики заканчивались култышками с коротенькими, толстенькими пальчиками.
– Корри…
Голос Мэйсона был холодным и бесцветным, казалось, он доносится издалека, из небесной выси.
– По-моему, то, что он без рук, не самый серьезный изъян. Я уверен, что у него что-то повреждено внутри. Так бывает. Он неправильно дышит. Я думаю, у него что-то не то с сердцем. Может… может, это оттого, что ты неправильно питалась, может, неправильно развивалась беременность, может, еще что-нибудь. Причину нельзя определить.
Корри вспомнила, что она уже была беременна в тот момент, когда они с отцом перевернулись в экипаже. Потом она очень долго лежала без сознания, и ее пичкали Бог весть какими лекарствами.
Внезапно ее сознание пронзила другая мысль: а ведь Эвери будет рад, когда узнает, что ребенок умер. Он вздохнет с облегчением, в этом нет никакого сомнения.
– Корри, не надо, не смотри на меня так. Вот, возьми его на руки.
Она почувствовала, что в ее руках оказалось маленькое хрупкое тельце. Слабое и беззащитное. Корри склонилась над ним и тихо зашептала:
– Сынок мой… мой любимый мальчик. Пожалуйста, живи. Пожалуйста, дыши. Неважно, что у тебя нет рук. Я все равно буду тебя любить и никому не дам в обиду. Только живи. Это все, о чем я прошу тебя.
Но ребенок не шевелился. Его глаза стали мутнеть, кожа приобрела серый оттенок.
– Мальчик мой. Сынок…
Через полчаса ребенок был мертв. Корри тихо плакала, свернувшись клубком и отвернувшись к стене, и отталкивала руки, тянувшиеся, чтобы дать ей еще морфия. Потом, как будто сквозь сон, она услышала чей-то душераздирающий крик и не сразу поняла, что кричит она сама.
– Господи! Бедняжка, как она только это перенесла.
В комнате раздавался чужой женский голос. Корри догадалась, что это мисс Гилхолей из «Самородка» приехала на помощь к Мэйсону. Они тихо разговаривали у двери.
Корри слышала их шепот, но смысла слов не различала. Мисс Гилхолей говорила:
– Надо как-нибудь привести ее в чувство. Нельзя ее так оставлять, а то она, чего доброго, тронется умом.
– Не тронется. У нее просто сильный шок. Это ведь ее первый ребенок. И потом, она еще совсем девочка.
– Не такая уж девочка, раз родила, а? Послушай, объясни мне, ради чего я тащилась в такую даль? Я ей не нужна, ей вообще никто не нужен. А если так, то я не понимаю, что мне здесь делать. Я могла бы в это время еще спать сладким сном в своей тепленькой постельке. Кстати, что ты собираешься делать с ребенком? Отвезешь в Доусон?
– Не знаю еще. Надо поговорить с ее мужем.
– Если хочешь знать, мое мнение, я бы закопала это страшилище где-нибудь здесь в лесу и забыла бы о его существовании. Знаешь, меня чуть не стошнило, когда я увидела этого уродца. Неудивительно, что она так кричит. Я бы на ее месте тоже кричала.
– Послушайте, мисс Гилхолей, может, вы вернетесь домой, а?
– Нет, как вам это нравится! Меня среди ночи вытаскивают из постели, тащат в такую даль. И зачем? Чтобы выслушивать дерзости от какого-то сопляка, который только-только перестал носить короткие штанишки! Тебе в пору на горшок ходить, а не золото искать!
– Убирайтесь отсюда!
– Хорошо, хорошо. Ухожу. И нечего так орать.
Время шло. В комнате царило безмолвие. Потом Кори услышала голос Эвери:
– Мэйсон. Послушай, Мэйсон… как же это страшно!
– Не вижу ничего страшного!
Голос Мэйсона был холодным и злым.
– Корри родила ребенка, он умер. Она в шоке, ей необходимо твое присутствие рядом.
– Но я не могу… меня тошнит от этого.
Он икнул громко и отчетливо.
– Ради Бога, Эвери, уйди отсюда, раз тебя тошнит.
– Да, я уйду. Мне давно следовало это сделать. А все она и ее запросы. Почему нельзя было подождать? Пока я не вернусь, не женюсь на ней как положено, не куплю дом?
– Что ты делаешь? Куда ты собираешься?
– Я ухожу, Мэйсон. Я не могу здесь оставаться. В этой земле похоронен… Каждый раз, когда я буду проходить мимо, я буду вспоминать о мерзком уродце.
– Этот уродец, как ты его называешь, твой сын.
– Никакой это не сын! Это отвратительный бесформенный кусок мяса! Боже мой! Стоило зачинать ребенка, чтобы на свет появилось такое чудовище!
– Эвери! Ты не можешь сбежать и оставить ее одну в таком состоянии!
– Да, я понимаю. Бог свидетель, я понимаю, что совершаю подлость. Но ничего не могу с собой поделать. Каждый раз, когда я буду прикасаться к ней, это страшилище будет вставать между нами. Мне нужно время, чтобы пережить это. С Корри все будет в порядке. Я оставлю ей немного золотого песка.
Голоса звенели в ушах Корри, как неотвязный комариный писк. Потом стало тихо, и она поняла, что все ушли, оставили ее, кроме Мэйсона. Он был рядом, бесшумно передвигался по комнате, подбрасывал дрова в печку, готовил еду, кипятил воду, зажигал свечи.
– Корри…
Голос Мэйсона вызвал ее из небытия.
– Корри, возьми себя в руки. Вот уже пять дней, как ты не встаешь. Я похоронил твоего ребенка. Вчера приходил священник и отпевал его. Я запеленал твоего сына в белое кружевное покрывало…
Тишина. Долгая, глубокая тишина. Свет и тень сменяют друг друга. Она засыпает и просыпается и снова засыпает…
– Корри, проснись! Тебе снится какой-то кошмар! Ты кричишь что-то об огне и о какой-то броши. И зовешь какого-то Куайда. Ты все время повторяешь его имя.
Мэйсон тряс ее за плечи до тех пор, пока она не очнулась и, скрипя зубами, не оттолкнула его от себя, чтобы вернуться в спасительное беспамятство.
– Корри, очнись! Зачем ты губишь себя? Я понимаю, тебе тяжело. Ты родила неполноценного ребенка, он сразу же умер. Его смерть – настоящая трагедия для тебя. Но на этом не кончается твоя жизнь. Она продолжается. Даже я это понимаю. Ты должна жить, Корри. Жить, ты слышишь меня?
– Нет!
– Корри, прошло уже одиннадцать дней!
Она почувствовала на щеке резкую боль. Кто-то нещадно бил ее по лицу.
– Я не позволю тебе умереть! О Господи! Что же мне делать? Ты же сойдешь с ума, если будешь лежать без движения. Корри, сможешь ли ты меня полюбить когда-нибудь? Ты ведь любишь Куайда? Я знаю… Но все равно.
На нее обрушился град пощечин. По мере того, как ее щеки все сильнее горели огнем, Корри приходила в себя.
ЧАСТЬ 4
Глава 28
Он улыбнулся.
– Сейчас самое главное для тебя – это отдыхать в перерывах между схватками. Как только боль отпустит, расслабься и лежи спокойно до тех пор, пока снова не скрутит.
Схватка не замедлила повториться. Корри вцепилась в руку Мэйсона изо всех сил, так, что та хрустнула. Когда все кончилось, в спине осталась тупая боль.
– Ну вот, молодец. Все очень хорошо, Корри. Продолжай в том же духе.
Корри с трудом разжала потрескавшиеся, воспаленные губы.
– Мэйсон, ты ведешь себя так, как будто тебе доводилось присутствовать при рождении ребенка.
– Если считать, что теленок – это тот же ребенок, то приходилось.
Он снова улыбнулся.
– У моего отца своя ферма в Челси. Я часто помогал ему по хозяйству. Знаешь, Корри, когда животные рожают, они ничего не делают особенного. Просто спокойно лежат, все происходит как-то само собой. Я думаю, тебе надо попробовать сделать так же.
Корри выдавила из себя подобие улыбки.
– Я ведь не корова, Мэйсон.
В эту самую минуту волна дикой боли охватила ее. На этот раз боль была глубже и мучительней, ее очаг располагался в области кишечника. Корри чувствовала, что какая-то чуждая ей, злая сила пытается вырваться из нее наружу, прокладывая себе путь прямо сквозь ее тело, разрывая ткани…
– Кричи, Корри. Кричи, если хочешь. Тебе будет легче. Не обращай на меня внимания. И главное, постарайся расслабиться. Я часто принимал роды у коров и знаю, как это должно происходить…
Все было как в тумане. За секунду до появления ребенка на свет Мэйсон обыскал всю комнату, нашел походную аптечку, которую Эвери незадолго до этого купил в Доусоне, и дал Корри небольшую дозу морфия, чтобы уменьшить боль.
Повинуясь какому-то внутреннему импульсу, Корри сделала неимоверное усилие, поднатужилась и вытолкнула из своего лона ребенка, который издал при этом очень странный крик, похожий на писк больного котенка.
– Мэйсон.
– Корри, у тебя… у тебя родился мальчик.
Голос Мэйсона тоже был каким-то странным. Он звучал как-то сдавленно и обреченно. Корри заволновалась.
– С ним все в порядке? Он кричал…
Чудесным образом боль пропала и больше не возвращалась. Корри чувствовала ни с чем не сравнимое облегчение. Ей казалось, что она плавно колышется на ласковых волнах теплого моря. Корри повернула голову, чтобы разглядеть ребенка, которого Мэйсон держал на руках.
– Мэйсон, я хочу увидеть его. Пожалуйста, поднеси его поближе.
– Корри, он… С ним не все в порядке. Только ты не волнуйся, Корри. Он немного изуродован. Если честно, я думаю, он не выживет. У него до сих пор слишком синее лицо.
– О Боже!
– Корри, пожалуйста, тебе нельзя волноваться. Я дам тебе еще немного морфия, и ты заснешь. Сейчас это лучшее, что ты можешь сделать. Тебе надо отдохнуть.
– Но я не хочу отдыхать! Я хочу видеть своего ребенка!
Мэйсон стоял в дальнем углу комнаты, держа в руках фланелевый сверток. Он нагнулся, чтобы положить его в деревянную коробку, из которой было решено сделать колыбель. В этот момент снова раздался жалобный писк, который резко оборвался, и воцарилась жуткая тишина.
– Мэйсон…
– Я растер его. Слизь отошла. Я сделал все, что мог, Корри. Но так бывает, и никто не знает, почему. Животные тоже иногда рождаются с дефектами. Они не выживают. Они умирают, и клянусь, это лучше для них. Бог прибирает их, Корри, чтобы избавить от мучений. С твоим ребенком, я думаю, будет то же. Он до сих пор синий, а это, насколько мне известно, не может продолжаться долго.
Мэйсон стоял у двери, его голос на расстоянии казался совсем взрослым. Корри не могла поверить в то, что это говорит тот самый мальчик, который обнимал ее под ночным сияющим небом и осыпал страстными поцелуями. Казалось, это было так давно. Несмотря на морфий, Корри чувствовала, что ее грудь разрывается от боли, не от физической, а от душевной.
– Но это мой ребенок. Мэйсон, я хочу увидеть его. Я хочу взять его на руки. Я… я хочу знать, что с ним.
– Корри…
– Я хочу знать, что с ним!
– Ну что ж, хорошо.
Лампа мерцала, отбрасывая на стены причудливые тени. Мэйсон достал сверток из колыбели и поднес к ней. Он опустился на колени, чтобы Корри могла как следует разглядеть свое дитя.
У него было маленькое красноватое сморщенное личико, а глаза и лоб – точь-в-точь как у деда, покойного Кордела Стюарта. Ротик был крохотным, с пухленькими губками. Корри собралась с духом и потребовала:
– Разверни пеленки.
– Корри, я думаю, тебе ни к чему все это видеть.
– Разверни.
Мэйсон медленно развернул ребенка. Он был безруким, его плечики заканчивались култышками с коротенькими, толстенькими пальчиками.
– Корри…
Голос Мэйсона был холодным и бесцветным, казалось, он доносится издалека, из небесной выси.
– По-моему, то, что он без рук, не самый серьезный изъян. Я уверен, что у него что-то повреждено внутри. Так бывает. Он неправильно дышит. Я думаю, у него что-то не то с сердцем. Может… может, это оттого, что ты неправильно питалась, может, неправильно развивалась беременность, может, еще что-нибудь. Причину нельзя определить.
Корри вспомнила, что она уже была беременна в тот момент, когда они с отцом перевернулись в экипаже. Потом она очень долго лежала без сознания, и ее пичкали Бог весть какими лекарствами.
Внезапно ее сознание пронзила другая мысль: а ведь Эвери будет рад, когда узнает, что ребенок умер. Он вздохнет с облегчением, в этом нет никакого сомнения.
– Корри, не надо, не смотри на меня так. Вот, возьми его на руки.
Она почувствовала, что в ее руках оказалось маленькое хрупкое тельце. Слабое и беззащитное. Корри склонилась над ним и тихо зашептала:
– Сынок мой… мой любимый мальчик. Пожалуйста, живи. Пожалуйста, дыши. Неважно, что у тебя нет рук. Я все равно буду тебя любить и никому не дам в обиду. Только живи. Это все, о чем я прошу тебя.
Но ребенок не шевелился. Его глаза стали мутнеть, кожа приобрела серый оттенок.
– Мальчик мой. Сынок…
Через полчаса ребенок был мертв. Корри тихо плакала, свернувшись клубком и отвернувшись к стене, и отталкивала руки, тянувшиеся, чтобы дать ей еще морфия. Потом, как будто сквозь сон, она услышала чей-то душераздирающий крик и не сразу поняла, что кричит она сама.
– Господи! Бедняжка, как она только это перенесла.
В комнате раздавался чужой женский голос. Корри догадалась, что это мисс Гилхолей из «Самородка» приехала на помощь к Мэйсону. Они тихо разговаривали у двери.
Корри слышала их шепот, но смысла слов не различала. Мисс Гилхолей говорила:
– Надо как-нибудь привести ее в чувство. Нельзя ее так оставлять, а то она, чего доброго, тронется умом.
– Не тронется. У нее просто сильный шок. Это ведь ее первый ребенок. И потом, она еще совсем девочка.
– Не такая уж девочка, раз родила, а? Послушай, объясни мне, ради чего я тащилась в такую даль? Я ей не нужна, ей вообще никто не нужен. А если так, то я не понимаю, что мне здесь делать. Я могла бы в это время еще спать сладким сном в своей тепленькой постельке. Кстати, что ты собираешься делать с ребенком? Отвезешь в Доусон?
– Не знаю еще. Надо поговорить с ее мужем.
– Если хочешь знать, мое мнение, я бы закопала это страшилище где-нибудь здесь в лесу и забыла бы о его существовании. Знаешь, меня чуть не стошнило, когда я увидела этого уродца. Неудивительно, что она так кричит. Я бы на ее месте тоже кричала.
– Послушайте, мисс Гилхолей, может, вы вернетесь домой, а?
– Нет, как вам это нравится! Меня среди ночи вытаскивают из постели, тащат в такую даль. И зачем? Чтобы выслушивать дерзости от какого-то сопляка, который только-только перестал носить короткие штанишки! Тебе в пору на горшок ходить, а не золото искать!
– Убирайтесь отсюда!
– Хорошо, хорошо. Ухожу. И нечего так орать.
Время шло. В комнате царило безмолвие. Потом Кори услышала голос Эвери:
– Мэйсон. Послушай, Мэйсон… как же это страшно!
– Не вижу ничего страшного!
Голос Мэйсона был холодным и злым.
– Корри родила ребенка, он умер. Она в шоке, ей необходимо твое присутствие рядом.
– Но я не могу… меня тошнит от этого.
Он икнул громко и отчетливо.
– Ради Бога, Эвери, уйди отсюда, раз тебя тошнит.
– Да, я уйду. Мне давно следовало это сделать. А все она и ее запросы. Почему нельзя было подождать? Пока я не вернусь, не женюсь на ней как положено, не куплю дом?
– Что ты делаешь? Куда ты собираешься?
– Я ухожу, Мэйсон. Я не могу здесь оставаться. В этой земле похоронен… Каждый раз, когда я буду проходить мимо, я буду вспоминать о мерзком уродце.
– Этот уродец, как ты его называешь, твой сын.
– Никакой это не сын! Это отвратительный бесформенный кусок мяса! Боже мой! Стоило зачинать ребенка, чтобы на свет появилось такое чудовище!
– Эвери! Ты не можешь сбежать и оставить ее одну в таком состоянии!
– Да, я понимаю. Бог свидетель, я понимаю, что совершаю подлость. Но ничего не могу с собой поделать. Каждый раз, когда я буду прикасаться к ней, это страшилище будет вставать между нами. Мне нужно время, чтобы пережить это. С Корри все будет в порядке. Я оставлю ей немного золотого песка.
Голоса звенели в ушах Корри, как неотвязный комариный писк. Потом стало тихо, и она поняла, что все ушли, оставили ее, кроме Мэйсона. Он был рядом, бесшумно передвигался по комнате, подбрасывал дрова в печку, готовил еду, кипятил воду, зажигал свечи.
– Корри…
Голос Мэйсона вызвал ее из небытия.
– Корри, возьми себя в руки. Вот уже пять дней, как ты не встаешь. Я похоронил твоего ребенка. Вчера приходил священник и отпевал его. Я запеленал твоего сына в белое кружевное покрывало…
Тишина. Долгая, глубокая тишина. Свет и тень сменяют друг друга. Она засыпает и просыпается и снова засыпает…
– Корри, проснись! Тебе снится какой-то кошмар! Ты кричишь что-то об огне и о какой-то броши. И зовешь какого-то Куайда. Ты все время повторяешь его имя.
Мэйсон тряс ее за плечи до тех пор, пока она не очнулась и, скрипя зубами, не оттолкнула его от себя, чтобы вернуться в спасительное беспамятство.
– Корри, очнись! Зачем ты губишь себя? Я понимаю, тебе тяжело. Ты родила неполноценного ребенка, он сразу же умер. Его смерть – настоящая трагедия для тебя. Но на этом не кончается твоя жизнь. Она продолжается. Даже я это понимаю. Ты должна жить, Корри. Жить, ты слышишь меня?
– Нет!
– Корри, прошло уже одиннадцать дней!
Она почувствовала на щеке резкую боль. Кто-то нещадно бил ее по лицу.
– Я не позволю тебе умереть! О Господи! Что же мне делать? Ты же сойдешь с ума, если будешь лежать без движения. Корри, сможешь ли ты меня полюбить когда-нибудь? Ты ведь любишь Куайда? Я знаю… Но все равно.
На нее обрушился град пощечин. По мере того, как ее щеки все сильнее горели огнем, Корри приходила в себя.
ЧАСТЬ 4
Глава 28
Ни тогда, ни много лет спустя Корри не могла с точностью объяснить себе, что заставило ее вернуться к жизни. Была ли это боль от пощечин Мэйсона? Или ее воскресило имя Куайда, которое с такой настойчивостью повторял Мэйсон? А может, просто здоровый, молодой организм воспротивился погребению заживо и против воли поднял ее со скорбного ложа?
Как бы то ни было, это произошло. Горячие, злые, очищающие слезы медленно, но верно разрушали преграду, которую Корри воздвигла между собой и окружающим миром. Как же Господь допустил, чтобы на свет появилось такое ущербное дитя? Зачем? Только затем, чтобы сразу же прибрать его?
– Откуда мы можем это знать, – сказал Мэйсон. – Мама всегда говорила в таких случаях, что Богу нужен ангел.
– Хорошо. Но почему им должен стать именно мой ребенок?
– А почему не твой, Корри? Почему чей-нибудь еще?
В ответ на возражение Мэйсона Корри отворачивалась, и они не разговаривали часами. Ее душила обида – на Бога, судьбу, на те силы, которые так жестоко и несправедливо обошлись с ее ребенком. Однажды в порыве ярости она собрала все детские вещи, покидала их в деревянный ящик, который так недолго прослужил колыбелью ее несчастному ребенку, и выбросила все это вон из домика. Она хотела все забыть – никаких воспоминаний!
Но потом, через несколько часов, Корри выбежала на улицу и откопала из-под снега кусок кружевной пеленки и батистовую распашонку. Ей хотелось оставить что-нибудь на память о своем бедном мальчике.
Прошел месяц. Декабрь давно уже окутал землю серым зимним покрывалом. Световой день длился не дольше двух-трех часов, если не считать краткую вечернюю зарю, которая разгоралась сразу после захода солнца. Тоскливый волчий вой холодил сердце и вселял в него беспокойную грусть.
– Он похож на крик потерянной души, взывающей к Творцу.
Говоря это, Корри утаивала от Мэйсона, что волчьи голоса пробуждают в ней горькие воспоминания о ребенке, который покинул этот мир, едва успев войти в него. Корри молила Бога, чтобы его душа нашла успокоение и не осталась брошенной и стенающей, чтобы телесные изъяны не помешали ее мальчику обрести рай.
Весь этот месяц Корри ждала возвращения Эвери, но напрасно. Мэйсон сказал ей, что он отправился в Секл Сити; поговаривают, что севернее, на Березовом ручье продаются очень перспективные участки.
Был пасмурный, серый день. С самого утра безостановочно шел мелкий нудный дождь, усугублявший и без того мрачное настроение. Корри сидела у печки и задумчиво смотрела на огонь.
– Нет, Эвери не вернется.
Мэйсон кивнул. Корри продолжала:
– Ему постоянно нужно двигаться вперед. А я мешала ему, висела на нем мертвым грузом и стесняла. Теперь я понимаю, что приехать сюда было непростительной ошибкой.
– Что ты собираешься делать, Корри? Оставаться здесь бессмысленно. Из этого участка мы выжали все, что можно.
– Я не знаю. Наверное, вернусь в Доусон.
– В Доусон! Ты не можешь одна поехать в Доусон, Корри. Поедем лучше со мной. Будь моей женщиной. Я… люблю тебя. Я смогу о тебе хорошо заботиться, во всяком случае, лучше, чем это делал Эвери. А со временем можно добиться развода для тебя, мы поженимся, ты станешь моей законной женой.
– Мэйсон…
Корри с грустью посмотрела на юношу. Сколько в нем было неуемной энергии, жажды приключений, нерастраченного душевного тепла! Он очень ей нравился, даже больше чем нравился. Он спас ей жизнь, и Корри понимала, что находится в неоплатном долгу перед ним. Но все же…
– Мэйсон, я не могу стать твоей женой.
– Но почему? Я люблю тебя! А рядом с тобой должен быть человек, который сможет позаботиться о тебе. Женщина не может здесь жить одна.
– Мэйсон, я никогда не забуду того, что ты для меня сделал. Я бесконечно благодарна тебе за твою доброту и любовь. Но этого недостаточно для того, чтобы пожениться. Я не чувствую к тебе привязанности… физической. Но я очень хорошо к тебе отношусь. Если бы ты не… – Корри замялась на мгновение, чтобы подыскать нужные слова. Она знала, что Мэйсону будет очень горько услышать то, что она сейчас скажет. Но не сказать этого она не могла! – Понимаешь, то, что ты присутствовал при моих родах… это всегда будет стоять между нами.
– Но почему? – Он положил ей руки на плечи и посмотрел прямо в глаза. На печке выкипал котелок с тушеной зайчатиной, но никто не обращал на это внимания. – Почему? Ведь это нетрудно выбросить из головы, если только захотеть! Я люблю тебя с той самой минуты, когда увидел впервые…
Как бы это было просто: сказать ему «да» и позволить любить себя, заботиться о себе, ведь ему этого так хочется. Но Корри не могла себе представить, как будет делить с ним ложе: никогда этот милый мальчик не сможет доставить ей такую полноту ощущений, как Куайд. Если она останется с Мэйсоном, то сможет отвечать на его страсть только благодарностью, а этого недостаточно для счастливых супружеских отношений.
– Мэйсон, я ничего не могу с собой поделать. Ты должен понять меня. Я действительно очень благодарна тебе, и ты мне нравишься, но… не как мужчина женщине. Понимаешь?
– Да, понимаю. Ты любишь другого. Этого Куайда Хилла. Когда ты была без сознания, то все время повторяла его имя.
– Мэйсон, прости меня.
Наступило долгое молчание. Его лицо стало бледным и каким-то бесцветным.
– Что же с тобой будет, Корри?
– Ничего. Наверное, я все-таки поеду в Доусон и остановлюсь у своей подруги Ли Хуа. Когда придет весна, я получу деньги от тети Сьюзен и смогу вернуться в Сан-Франциско.
«И никогда больше не увижу Куайда!» – рвался наружу крик настрадавшейся души.
– Мэйсон, мне бы не хотелось доставлять тебе еще новые беспокойства. В конце концов ты приехал на Аляску за золотом и приключениями. Ты не должен связывать себя со мной, я буду для тебя только обузой. Я не хочу ею быть. Кстати, куда ты думаешь направиться?
Мэйсон задумался.
– Наверное, на Сороковую Милю. Может быть, вдоль протока Тананы. Я слышал, что… Но сначала я отвезу тебя в Доусон, мне надо убедиться в том, что с тобой все будет благополучно. Я дам тебе немного золотого песка, у меня есть.
Корри была тронута до глубины души.
– Мэйсон, спасибо тебе, но я не могу взять у тебя золото. Оно тебе самому пригодится, тем более что сейчас зима. Я обойдусь, Эвери мне оставил немного песка, я думаю, его хватит до весны. В любом случае, если я буду жить у Ли Хуа, то с голоду не умру.
– Но, Корри… – Он хотел было возразить, но передумал и сказал: – Ладно. Я отвезу тебя в Доусон, как только прекратятся дожди.
Корри коснулась его рукава.
– Мэйсон, я хочу, чтобы ты знал: я в неоплатном долгу перед тобой. Ты сделал для меня такое…
– Не надо, Корри.
– Но это правда. Мэйсон, я хочу… назвать своего сына в честь тебя. Мы ведь так и не дали ему имя, бедняжке. По-моему, пора это сделать. И еще, давай поставим крест на его могилке.
Они покинули участок через пять дней, морозным ясным утром. Снег скрипел под полозьями саней, колючий ветер щипал щеки и нос, так что пришлось завернуться в шерстяные шарфы по самые глаза.
Они поставили на снежном холмике деревянный крест, на котором Мэйсон вырезал ножом надпись: «Мэйсон Эдвардс Курран, родился 11-21-98, умер 11-21-98». Он хотел добавить что-нибудь еще, но Корри воспротивилась.
– Слова не важны. Важно то, что в наших сердцах. Я всегда буду помнить своего ребенка… и тебя тоже, Мэйсон.
Прежде чем отправиться своей дорогой, Мэйсон привез Корри к Ли Хуа. Они в изумлении стояли перед фасадом маленького барака, который недавно был салоном дамских причесок.
Он изменился до неузнаваемости. Чуть ниже прежней вывески висела другая, написанная маслом. На ней была изображена фривольная молодая дама, одетая по последней моде. Талия ее была неправдоподобно узкой, а бюст – невероятно пышным. Однако самой замечательной деталью её облика были волосы: медно-рыжая копна, уложенная в высокую роскошную прическу, была увенчана бриллиантовой диадемой, каждый камень которой художник выписал с необыкновенной тщательностью. Вывеска была огромной, по крайней мере четыре на шесть футов, и подчеркивала более чем скромные размеры фасада.
Были еще и другие новшества. Справа от входа в салон «Цветущий персик», где раньше была полуразвалившаяся пристройка, теперь располагалось двухэтажное строение с не менее поразительной вывеской: «Принцесса Дансинг», самые прекрасные девушки Юкона, бара нет».
Корри на мгновение онемела перед дверью, чувствуя себя подавленно и угнетенно. Ее мысли были далеко от этого места: они стремились к тому заснеженному холмику, который стал последним пристанищем для ее маленького сына. С трудом превозмогая сердечную боль, Корри постучала в дверь.
– Входите, открыто, – раздался голос изнутри.
Она толкнула дверь и вошла внутрь. В маленькой комнатке было полным-полно девушек, которые, весело щебеча и смеясь, толпились вокруг стола, перебирая гребни и украшения, в беспорядке разложенные на нем. Они жеманно крутились перед зеркалами, обсуждая новые фасоны шляпок и платьев.
На одной девушке была черная шелковая кофточка со множеством сборок и кружевным воротничком. На другой – красный сатиновый сарафан с оборками и тесьмой. Третья была одета в строгое вечернее платье. Корри была поражена роскошью их нарядов, доставка которых пароходом сначала по океану, а потом в глубь материка по реке должна была стоить немало.
Перед ней мелькали напудренные лица, накрашенные губы, подведенные глаза: нарисованные карандашом, удивленно приподнятые ниточки бровей. А их волосы! Замысловатые сочетания кудряшек, локонов, чубчиков и челок, разукрашенные атласными лентами, гребнями, и стразовыми заколками.
Корри поняла, что это и есть танцовщицы дансинга Ли Хуа, благодаря мастерству которой даже самые несимпатичные из них казались красавицами.
Скоро Корри заметила и саму хозяйку. Она сидела на стуле среди всей этой кутерьмы в белой блузке и простой черной юбке. Гипса на ноге уже не было, Ли Хуа носила изящные кожаные сапожки. Волосы, как обычно, были забраны в высокую прическу, которая подчеркивала фарфоровую бледность ее лица.
– Ли Хуа…
Ли Хуа оторвалась от связки бус, которую она показывала девушкам, и увидела свою подругу.
– Корри!
Не обращая внимания на любопытные взгляды девиц, забыв обо всем на свете, Корри бросилась к Ли Хуа и разрыдалась, уткнувшись лицом в хрустящий шелк ее блузки.
– Ли Хуа… мой ребенок… он умер, Эвери бросил меня, и мне… мне некуда идти.
Ли Хуа обняла ее и крепко прижала к груди. Потом хлопнула в ладоши, и девушки послушно вышли из комнаты, сдержанно хихикая и распространяя запах одеколона.
– Ну вот. Они ушли. Теперь мы можем поговорить. Корри, неужели твой ребенок умер? Какой ужас! Я часто думала о тебе, пыталась что-нибудь узнать…
Через час Ли Хуа уже знала все о жизни Корри с тех пор, как они расстались: и про встречу с Куайдом на ковре из диких роз, и про маниакальное стремление Эвери к богатству, и про его постыдное бегство, и, наконец, про рождение и смерть несчастного маленького Мэйсона.
– О, Корри, как мне горько все это слышать! Конечно, ты можешь остаться у меня и жить сколько будет нужно.
– Я молилась, Ли Хуа. Я умоляла Бога спасти его, не забирать его жизнь. Неважно, что у него не было рук. Я бы и таким его любила. И вот теперь он лежит в земле, и только деревянный крест…
Тень набежала на лицо Ли Хуа, и Корри вспомнила, что бедная девушка тоже лишилась всех своих родных.
– Но ты ведь будешь помнить о нем, Корри. Он будет жить в твоей памяти. Ты очень сильная, гораздо сильнее, чем сама думаешь. Это горе надо пережить. Я знаю, ты сможешь.
Ли Хуа заварила крепкий чай, и подруги продолжили разговор.
– Ли Хуа, а что это за дверь рядом с входом в салон. Эвери рассказывал мне что-то о дансинге.
– Это дверь в «Принцессу Дансинг». Я его хозяйка. Ну, скажем, он наполовину мой.
– Твой?
– Я купила его на деньги Марти, которые у меня остались после покупки салона. Дансинг пока недостроен, там еще многое надо сделать. Я хочу купить хрустальные канделябры и соорудить новую сцену с бархатным занавесом. Но все это терпит до весны.
– Сцена! Канделябры! Эта вывеска!
– Кстати, как она тебе понравилась? Я ее заказала у местного художника. На ней изображена сама Принцесса. По-моему, получилось великолепно. Сразу бросается в глаза, мимо нее нельзя пройти, не заметив. Уиллу Себастьяну она очень нравится. Он говорит, что ее автор, парень из Чикаго, когда-нибудь по-настоящему прославится.
Ли Хуа улыбалась. Корри не могла оторвать от нее глаз. Никогда прежде китаянка не выглядела так обворожительно: ее лицо лучилось спокойной, уверенной красотой, тяжелая прическа подчеркивала хрупкость и грацию ее фигуры. Корри задумчиво пробормотала:
– Да, вывеска действительно броская. И художник замечательный.
– Корри, ты не представляешь, как я рада тебя видеть, хоть и благодаря столь ужасным событиям в твоей жизни. Мне ведь так одиноко. Эти девицы… я их ненавижу, у меня здесь никого нет, кроме Уилла.
– Ты имеешь в виду доктора Себастьяна?
– Да, он несколько раз навещал меня, чтобы осмотреть больную ногу. – Ли Хуа покраснела. – Я еще немного хромаю, но Уилл уверяет, что это скоро пройдет. – Она пожала плечами, и продолжала уже другим, деловым тоном: – У меня совсем нет времени, чтобы думать о ноге. Ты, наверное, удивишься, когда узнаешь, сколько хлопот доставляет управление таким заведением. А мне обязательно нужно вернуть вложенные в него деньги, и как можно скорее. У меня не осталось почти ничего, я все до последнего цента вложила в дело.
Корри смутилась.
– Ли Хуа, скажи мне, ты довольна, тебе нравится быть хозяйкой заведения? Неужели это как раз то, о чем ты мечтала?
– Да. Я хочу делать деньги. А дансинг – очень прибыльное дело. Пока, во всяком случае. Поговаривают, что скоро «золотая лихорадка» пойдет на убыль и тогда Доусон опустеет. И у меня не останется ничего, кроме нескольких хрустальных канделябров, ящика виски да старого расстроенного пианино. – Ли Хуа печально улыбнулась. – И Уилла. Он тоже останется со мной.
Как бы то ни было, это произошло. Горячие, злые, очищающие слезы медленно, но верно разрушали преграду, которую Корри воздвигла между собой и окружающим миром. Как же Господь допустил, чтобы на свет появилось такое ущербное дитя? Зачем? Только затем, чтобы сразу же прибрать его?
– Откуда мы можем это знать, – сказал Мэйсон. – Мама всегда говорила в таких случаях, что Богу нужен ангел.
– Хорошо. Но почему им должен стать именно мой ребенок?
– А почему не твой, Корри? Почему чей-нибудь еще?
В ответ на возражение Мэйсона Корри отворачивалась, и они не разговаривали часами. Ее душила обида – на Бога, судьбу, на те силы, которые так жестоко и несправедливо обошлись с ее ребенком. Однажды в порыве ярости она собрала все детские вещи, покидала их в деревянный ящик, который так недолго прослужил колыбелью ее несчастному ребенку, и выбросила все это вон из домика. Она хотела все забыть – никаких воспоминаний!
Но потом, через несколько часов, Корри выбежала на улицу и откопала из-под снега кусок кружевной пеленки и батистовую распашонку. Ей хотелось оставить что-нибудь на память о своем бедном мальчике.
Прошел месяц. Декабрь давно уже окутал землю серым зимним покрывалом. Световой день длился не дольше двух-трех часов, если не считать краткую вечернюю зарю, которая разгоралась сразу после захода солнца. Тоскливый волчий вой холодил сердце и вселял в него беспокойную грусть.
– Он похож на крик потерянной души, взывающей к Творцу.
Говоря это, Корри утаивала от Мэйсона, что волчьи голоса пробуждают в ней горькие воспоминания о ребенке, который покинул этот мир, едва успев войти в него. Корри молила Бога, чтобы его душа нашла успокоение и не осталась брошенной и стенающей, чтобы телесные изъяны не помешали ее мальчику обрести рай.
Весь этот месяц Корри ждала возвращения Эвери, но напрасно. Мэйсон сказал ей, что он отправился в Секл Сити; поговаривают, что севернее, на Березовом ручье продаются очень перспективные участки.
Был пасмурный, серый день. С самого утра безостановочно шел мелкий нудный дождь, усугублявший и без того мрачное настроение. Корри сидела у печки и задумчиво смотрела на огонь.
– Нет, Эвери не вернется.
Мэйсон кивнул. Корри продолжала:
– Ему постоянно нужно двигаться вперед. А я мешала ему, висела на нем мертвым грузом и стесняла. Теперь я понимаю, что приехать сюда было непростительной ошибкой.
– Что ты собираешься делать, Корри? Оставаться здесь бессмысленно. Из этого участка мы выжали все, что можно.
– Я не знаю. Наверное, вернусь в Доусон.
– В Доусон! Ты не можешь одна поехать в Доусон, Корри. Поедем лучше со мной. Будь моей женщиной. Я… люблю тебя. Я смогу о тебе хорошо заботиться, во всяком случае, лучше, чем это делал Эвери. А со временем можно добиться развода для тебя, мы поженимся, ты станешь моей законной женой.
– Мэйсон…
Корри с грустью посмотрела на юношу. Сколько в нем было неуемной энергии, жажды приключений, нерастраченного душевного тепла! Он очень ей нравился, даже больше чем нравился. Он спас ей жизнь, и Корри понимала, что находится в неоплатном долгу перед ним. Но все же…
– Мэйсон, я не могу стать твоей женой.
– Но почему? Я люблю тебя! А рядом с тобой должен быть человек, который сможет позаботиться о тебе. Женщина не может здесь жить одна.
– Мэйсон, я никогда не забуду того, что ты для меня сделал. Я бесконечно благодарна тебе за твою доброту и любовь. Но этого недостаточно для того, чтобы пожениться. Я не чувствую к тебе привязанности… физической. Но я очень хорошо к тебе отношусь. Если бы ты не… – Корри замялась на мгновение, чтобы подыскать нужные слова. Она знала, что Мэйсону будет очень горько услышать то, что она сейчас скажет. Но не сказать этого она не могла! – Понимаешь, то, что ты присутствовал при моих родах… это всегда будет стоять между нами.
– Но почему? – Он положил ей руки на плечи и посмотрел прямо в глаза. На печке выкипал котелок с тушеной зайчатиной, но никто не обращал на это внимания. – Почему? Ведь это нетрудно выбросить из головы, если только захотеть! Я люблю тебя с той самой минуты, когда увидел впервые…
Как бы это было просто: сказать ему «да» и позволить любить себя, заботиться о себе, ведь ему этого так хочется. Но Корри не могла себе представить, как будет делить с ним ложе: никогда этот милый мальчик не сможет доставить ей такую полноту ощущений, как Куайд. Если она останется с Мэйсоном, то сможет отвечать на его страсть только благодарностью, а этого недостаточно для счастливых супружеских отношений.
– Мэйсон, я ничего не могу с собой поделать. Ты должен понять меня. Я действительно очень благодарна тебе, и ты мне нравишься, но… не как мужчина женщине. Понимаешь?
– Да, понимаю. Ты любишь другого. Этого Куайда Хилла. Когда ты была без сознания, то все время повторяла его имя.
– Мэйсон, прости меня.
Наступило долгое молчание. Его лицо стало бледным и каким-то бесцветным.
– Что же с тобой будет, Корри?
– Ничего. Наверное, я все-таки поеду в Доусон и остановлюсь у своей подруги Ли Хуа. Когда придет весна, я получу деньги от тети Сьюзен и смогу вернуться в Сан-Франциско.
«И никогда больше не увижу Куайда!» – рвался наружу крик настрадавшейся души.
– Мэйсон, мне бы не хотелось доставлять тебе еще новые беспокойства. В конце концов ты приехал на Аляску за золотом и приключениями. Ты не должен связывать себя со мной, я буду для тебя только обузой. Я не хочу ею быть. Кстати, куда ты думаешь направиться?
Мэйсон задумался.
– Наверное, на Сороковую Милю. Может быть, вдоль протока Тананы. Я слышал, что… Но сначала я отвезу тебя в Доусон, мне надо убедиться в том, что с тобой все будет благополучно. Я дам тебе немного золотого песка, у меня есть.
Корри была тронута до глубины души.
– Мэйсон, спасибо тебе, но я не могу взять у тебя золото. Оно тебе самому пригодится, тем более что сейчас зима. Я обойдусь, Эвери мне оставил немного песка, я думаю, его хватит до весны. В любом случае, если я буду жить у Ли Хуа, то с голоду не умру.
– Но, Корри… – Он хотел было возразить, но передумал и сказал: – Ладно. Я отвезу тебя в Доусон, как только прекратятся дожди.
Корри коснулась его рукава.
– Мэйсон, я хочу, чтобы ты знал: я в неоплатном долгу перед тобой. Ты сделал для меня такое…
– Не надо, Корри.
– Но это правда. Мэйсон, я хочу… назвать своего сына в честь тебя. Мы ведь так и не дали ему имя, бедняжке. По-моему, пора это сделать. И еще, давай поставим крест на его могилке.
Они покинули участок через пять дней, морозным ясным утром. Снег скрипел под полозьями саней, колючий ветер щипал щеки и нос, так что пришлось завернуться в шерстяные шарфы по самые глаза.
Они поставили на снежном холмике деревянный крест, на котором Мэйсон вырезал ножом надпись: «Мэйсон Эдвардс Курран, родился 11-21-98, умер 11-21-98». Он хотел добавить что-нибудь еще, но Корри воспротивилась.
– Слова не важны. Важно то, что в наших сердцах. Я всегда буду помнить своего ребенка… и тебя тоже, Мэйсон.
* * *
Доусон Сити оказался неуютным и холодным. Вдоль тротуаров тянулись грязные сугробы. Под ногами хлюпала снежная жижа. Повсюду возвышались строительные леса, люди восстанавливали свое жилище после пожара. Прямо посреди улицы были свалены кучи дров. В воздухе висел туман, в котором с дымом печных труб смешивался пар от дыхания людей и животных.Прежде чем отправиться своей дорогой, Мэйсон привез Корри к Ли Хуа. Они в изумлении стояли перед фасадом маленького барака, который недавно был салоном дамских причесок.
Он изменился до неузнаваемости. Чуть ниже прежней вывески висела другая, написанная маслом. На ней была изображена фривольная молодая дама, одетая по последней моде. Талия ее была неправдоподобно узкой, а бюст – невероятно пышным. Однако самой замечательной деталью её облика были волосы: медно-рыжая копна, уложенная в высокую роскошную прическу, была увенчана бриллиантовой диадемой, каждый камень которой художник выписал с необыкновенной тщательностью. Вывеска была огромной, по крайней мере четыре на шесть футов, и подчеркивала более чем скромные размеры фасада.
Были еще и другие новшества. Справа от входа в салон «Цветущий персик», где раньше была полуразвалившаяся пристройка, теперь располагалось двухэтажное строение с не менее поразительной вывеской: «Принцесса Дансинг», самые прекрасные девушки Юкона, бара нет».
Корри на мгновение онемела перед дверью, чувствуя себя подавленно и угнетенно. Ее мысли были далеко от этого места: они стремились к тому заснеженному холмику, который стал последним пристанищем для ее маленького сына. С трудом превозмогая сердечную боль, Корри постучала в дверь.
– Входите, открыто, – раздался голос изнутри.
Она толкнула дверь и вошла внутрь. В маленькой комнатке было полным-полно девушек, которые, весело щебеча и смеясь, толпились вокруг стола, перебирая гребни и украшения, в беспорядке разложенные на нем. Они жеманно крутились перед зеркалами, обсуждая новые фасоны шляпок и платьев.
На одной девушке была черная шелковая кофточка со множеством сборок и кружевным воротничком. На другой – красный сатиновый сарафан с оборками и тесьмой. Третья была одета в строгое вечернее платье. Корри была поражена роскошью их нарядов, доставка которых пароходом сначала по океану, а потом в глубь материка по реке должна была стоить немало.
Перед ней мелькали напудренные лица, накрашенные губы, подведенные глаза: нарисованные карандашом, удивленно приподнятые ниточки бровей. А их волосы! Замысловатые сочетания кудряшек, локонов, чубчиков и челок, разукрашенные атласными лентами, гребнями, и стразовыми заколками.
Корри поняла, что это и есть танцовщицы дансинга Ли Хуа, благодаря мастерству которой даже самые несимпатичные из них казались красавицами.
Скоро Корри заметила и саму хозяйку. Она сидела на стуле среди всей этой кутерьмы в белой блузке и простой черной юбке. Гипса на ноге уже не было, Ли Хуа носила изящные кожаные сапожки. Волосы, как обычно, были забраны в высокую прическу, которая подчеркивала фарфоровую бледность ее лица.
– Ли Хуа…
Ли Хуа оторвалась от связки бус, которую она показывала девушкам, и увидела свою подругу.
– Корри!
Не обращая внимания на любопытные взгляды девиц, забыв обо всем на свете, Корри бросилась к Ли Хуа и разрыдалась, уткнувшись лицом в хрустящий шелк ее блузки.
– Ли Хуа… мой ребенок… он умер, Эвери бросил меня, и мне… мне некуда идти.
Ли Хуа обняла ее и крепко прижала к груди. Потом хлопнула в ладоши, и девушки послушно вышли из комнаты, сдержанно хихикая и распространяя запах одеколона.
– Ну вот. Они ушли. Теперь мы можем поговорить. Корри, неужели твой ребенок умер? Какой ужас! Я часто думала о тебе, пыталась что-нибудь узнать…
Через час Ли Хуа уже знала все о жизни Корри с тех пор, как они расстались: и про встречу с Куайдом на ковре из диких роз, и про маниакальное стремление Эвери к богатству, и про его постыдное бегство, и, наконец, про рождение и смерть несчастного маленького Мэйсона.
– О, Корри, как мне горько все это слышать! Конечно, ты можешь остаться у меня и жить сколько будет нужно.
– Я молилась, Ли Хуа. Я умоляла Бога спасти его, не забирать его жизнь. Неважно, что у него не было рук. Я бы и таким его любила. И вот теперь он лежит в земле, и только деревянный крест…
Тень набежала на лицо Ли Хуа, и Корри вспомнила, что бедная девушка тоже лишилась всех своих родных.
– Но ты ведь будешь помнить о нем, Корри. Он будет жить в твоей памяти. Ты очень сильная, гораздо сильнее, чем сама думаешь. Это горе надо пережить. Я знаю, ты сможешь.
Ли Хуа заварила крепкий чай, и подруги продолжили разговор.
– Ли Хуа, а что это за дверь рядом с входом в салон. Эвери рассказывал мне что-то о дансинге.
– Это дверь в «Принцессу Дансинг». Я его хозяйка. Ну, скажем, он наполовину мой.
– Твой?
– Я купила его на деньги Марти, которые у меня остались после покупки салона. Дансинг пока недостроен, там еще многое надо сделать. Я хочу купить хрустальные канделябры и соорудить новую сцену с бархатным занавесом. Но все это терпит до весны.
– Сцена! Канделябры! Эта вывеска!
– Кстати, как она тебе понравилась? Я ее заказала у местного художника. На ней изображена сама Принцесса. По-моему, получилось великолепно. Сразу бросается в глаза, мимо нее нельзя пройти, не заметив. Уиллу Себастьяну она очень нравится. Он говорит, что ее автор, парень из Чикаго, когда-нибудь по-настоящему прославится.
Ли Хуа улыбалась. Корри не могла оторвать от нее глаз. Никогда прежде китаянка не выглядела так обворожительно: ее лицо лучилось спокойной, уверенной красотой, тяжелая прическа подчеркивала хрупкость и грацию ее фигуры. Корри задумчиво пробормотала:
– Да, вывеска действительно броская. И художник замечательный.
– Корри, ты не представляешь, как я рада тебя видеть, хоть и благодаря столь ужасным событиям в твоей жизни. Мне ведь так одиноко. Эти девицы… я их ненавижу, у меня здесь никого нет, кроме Уилла.
– Ты имеешь в виду доктора Себастьяна?
– Да, он несколько раз навещал меня, чтобы осмотреть больную ногу. – Ли Хуа покраснела. – Я еще немного хромаю, но Уилл уверяет, что это скоро пройдет. – Она пожала плечами, и продолжала уже другим, деловым тоном: – У меня совсем нет времени, чтобы думать о ноге. Ты, наверное, удивишься, когда узнаешь, сколько хлопот доставляет управление таким заведением. А мне обязательно нужно вернуть вложенные в него деньги, и как можно скорее. У меня не осталось почти ничего, я все до последнего цента вложила в дело.
Корри смутилась.
– Ли Хуа, скажи мне, ты довольна, тебе нравится быть хозяйкой заведения? Неужели это как раз то, о чем ты мечтала?
– Да. Я хочу делать деньги. А дансинг – очень прибыльное дело. Пока, во всяком случае. Поговаривают, что скоро «золотая лихорадка» пойдет на убыль и тогда Доусон опустеет. И у меня не останется ничего, кроме нескольких хрустальных канделябров, ящика виски да старого расстроенного пианино. – Ли Хуа печально улыбнулась. – И Уилла. Он тоже останется со мной.