Страница:
– Но как же…
– Не волнуйся за меня, Корри. Я в состоянии сама позаботиться о себе. Я ведь сама решила отправиться на Север, а потом приехала в Доусон. Я вообще привыкла делать то, что мне заблагорассудится.
В феврале на Доусон обрушилась эпидемия гриппа, и Корри стала одной из его многочисленных жертв. Она лежала пластом в дальнем углу салона, отгороженном ширмой. Дни тянулись медленно, и Корри потеряла им счет.
Она впала в жесточайшую депрессию, из которой не представлялось никакого выхода. Все, что было светлого и прекрасного в ее жизни, безвозвратно исчезло, умерло. Год назад погиб папа. Ее малыш, Мэйсон Эдвардс Курран, похоронен на краю земли под угрюмым юконским небом.
Ее брак, который хотя и прежде не принес ей счастья, теперь, с уходом Эвери, совсем разрушился. Следы Мэйсона Эдвардса растаяли в безбрежной снежной пустыне. Куайд тоже исчез; это была самая большая потеря. Он давно не появлялся в Канадском Торговом Банке, не писал ей. Казалось, он с головой погрузился в свои собственные дела и совсем забыл о ее существовании.
Куайд ничего не знает о ее ребенке. Он думает, что она все еще вместе с Эвери, и, как порядочный человек, не может вмешиваться в чужие семейные дела.
И потом, разве его обязательства по отношению к ней не выполнены до конца? Куайд сдержал свое обещание и привез ее к жениху, убедился в том, что она благополучно вышла замуж, искренне пожелал ей счастья. Что же еще от него можно требовать?
Обессиленная и опустошенная, Корри от всего сердца жалела, что не умерла во время родов, ей не для чего было жить. Ли Хуа, которая так дружелюбно приютила ее, теперь не скрывала, что присутствие Корри причиняет ей беспокойство. Правда, ухаживала за больной она безупречно: комната всегда была жарко натоплена, Ли Хуа готовила для Корри вкусную и питательную пищу.
В этот раз она подала ей оленину в чесночном соусе с рисом. Корри взглянула на тарелку и отвернулась к стене, не в силах вынести запаха и вида мяса.
– Я… я не могу, Ли Хуа, не хочу есть. Ты очень добра ко мне.
– Не добрее, чем ты была ко мне на борту «Алки». Корри, ты уже болеешь три недели. Если ты не будешь есть, то никогда не поправишься. И станешь совсем некрасивой.
– Меня не интересует, как я выгляжу.
– Женщину не может это не интересовать! – Ли Хуа рассердилась. – Ты что же, хочешь, чтобы я отвезла тебя в больницу, где за тобой будут ухаживать медсестры? Я могу это сделать. Или сдать тебя на руки девицам из Армии Спасения. Они будут насильно кормить тебя всякой дрянью. Тебе так больше хочется? Чтобы еда помимо твоей воли оказывалась у тебя в желудке?
– Нет, ты не можешь так со мной поступить. И они не могут.
– Может, и не могу, но очень хочу. – Выражение лица Ли Хуа смягчилось, и Корри скова узнала в ней добрую, милую девушку, которая выхаживала ее после аварии в Сан-Франциско. – Поешь, Корри. Это вкусно. Тебе нужно набираться сил.
– Не нужно.
Корри упрямо возразила, но, тем не менее, приподнялась на локте, взяла вилку и отправила в рот маленький кусочек мяса. Потом медленно и вяло стала жевать.
– Ну вот и хорошо. А теперь запомни: если ты будешь отказываться от еды, даю слово, я и вправду прибегну к силе. Я не хочу, чтобы ты умерла у меня на руках. Прекрасная будет репутация у моего заведения, если станет известно, что одна из его служащих умерла от голода.
– Служащих?
– Ну конечно. Ты разве не помнишь? Ты же собиралась заниматься фотографированием. Откроем фотостудию при дансинге. Будешь снимать посетителей. Многие холостяки хотели бы сняться вместе с девочками. Другие – в одиночку, чтобы послать фотографию семье. Я уже заготовила объявление. Как только поправишься, можешь приступать к работе. Кто знает, может, ты станешь такой же знаменитой, как мистер Хегг!
– Сомневаюсь.
Корри подумала и взяла с тарелки еще кусочек мяса.
– Ну вот. Ешь и поправляйся. На тебя больно смотреть – кожа да кости, на лице остались одни глаза. Кошмар, да и только!
Доусон. Корри была уверена, что на всем свете нет более унылого города. Зимой человек здесь абсолютно лишен солнечного, света и постоянно пребывает в холодных мрачных сумерках, которые длятся по двадцать два часа в сутки. Когда же небо ненадолго светлеет, видно, что над городом висит черный туман от коптящих труб. Ночами сквозь него с трудом пробивается зеленое пламя северного сияния. От лютого мороза холодеет тело, от волчьего воя – душа.
Горы снега сваливаются прямо на мостовую, его подгребают к стенам домов для того, чтобы внутри было теплее. Тротуары покрыты зловонной наледью, поскольку помои из домов выливаются прямо на улицу.
Но самая большая беда Доусона – это холод. Хотя говорят, что климат здесь более умеренный, чем, например, в форте Юкон, от этого не становится теплее, когда термометр показывает сорок градусов ниже нуля. Уилл Себастьян, который часто приходил навещать Ли Хуа, а заодно лечил Корри от гриппа, рассказывал им жуткие истории про то, как люди замерзают насмерть. Он советовал им следить, чтобы руки и ноги постоянно были сухими, поскольку даже легкое увлажнение конечностей способно на таком морозе вызвать обморожение. Он также объяснил им, почему мужчинам необходимо тщательно сбривать растительность на лице, особенно усы и волосы в носу: иначе от мороза образуются ледяные наросты, которые мешают дышать. В это время года только чечако носят бороду.
Слушая эти рассказы, Корри иногда думала а Куайде. Как он переносит эти жуткие холода? Достаточно ли у него теплых вещей? Уже давно она оставила в Канадском Торговом Банке письмо для него с просьбой связаться с ней, но оно так и лежало там невостребованное. А Куайд был неизвестно где, может, за тысячу миль от Доусона.
Холод. Только здесь Корри поняла, насколько холод может быть страшным и в буквальном смысле слова губительным. При пятидесяти градусах ниже нуля на улице нельзя зажечь свечу, потому что фитиль недостаточно нагревается, чтобы растопить воск. Если с усилием выдохнуть воздух через рот, то из гортани вырывается глухой рокот. Если плюнуть на снег, слюна замерзает на лету.
Уилл рассказал им, как один человек, столярничая на улице, машинально сунул гвоздь в рот. Металл моментально примерз к губам с такой силой, что вырвал большой клок кожи.
Тем не менее Корри чувствовала, что самые страшные холода все же позади. Казалось, что с каждым днем солнце светит хоть на несколько минут, но дольше. И несмотря на то, что лето по-прежнему вспоминалось, как прекрасная, далекая мечта, уверенность в том, что эта мечта сбудется, исподволь крепла.
Вечером двадцать пятого февраля Корри в одиночестве сидела в комнате Ли Хуа и проверяла счета, которые подруга поручила ей в качестве «лекарства от хандры». Ли Хуа находилась в танцевальном зале и лично следила за тем, чтобы пианино не замолкало ни на секунду и чтобы не было недостатка в напитках. Из-за стены доносились звуки музыки, крики, смех, стук каблуков по полу.
Принцип деятельности такого заведения, как дансинг, прост. («Меня не интересует, чем занимаются девочки в свободное время, – говорила Ли Хуа. – Не хватало только думать еще и об этом. У меня не бордель, и это всем известно».) Мужчины, скучающие без женского общества, готовы платить деньги, чтобы часами танцевать с девушками. В «Принцессе Дансинг» один трехминутный танец стоил один доллар, из которого семьдесят пять центов шли на счет заведения, двадцать пять – девочкам. Боло Муллиген, в прошлом вышибала в одном из чикагских кабаков, работал у Ли Хуа «зазывалой». В его обязанности входило уговаривать старателей заказывать танцы как можно чаще. Он кричал, шутил, рассказывал байки, одним словом, лез из кожи вон, приглашая «станцевать еще один упоительный вальс».
Корри несколько раз наблюдала это зрелище – через приоткрытую дверь, потому что в зале можно было задохнуться от сигарного дыма, запаха виски и разгоряченных тел. К тому же старатели обычно танцевали без ботинок, так что к этому «букету» примешивалась еще вонь от нестиранных носков. Неудивительно, что каждый вечер девушки так усиленно обливаются духами. Им это необходимо для самозащиты.
Каждые три-четыре минуты музыка завершалась бравурным аккордом, и каждая пара подходила к стойке, где мужчина мог выпить глоток виски или шампанского (по цене тридцать долларов за пинту), а его партнерша получала какую-нибудь безделушку из слоновой кости, каждая из которых оценивалась в двадцать пять центов и могла быть потом обменяна у хозяйки на деньги.
Однажды Ли Хуа лукаво предложила Корри:
– Хочешь попробовать поработать в зале? Ты ведь умеешь вальсировать? Если бы у тебя хватило сил танцевать до рассвета, ты могла бы собрать не менее ста – ста двадцати таких безделушек.
Корри рассвирепела.
– Ли Хуа! Ты ведь не думаешь, что я соглашусь…
– Конечно, нет. Не глупи, Корри. – Ли Хуа рассмеялась. – Что стало с твоим чувством юмора? Ты перестала понимать шутки. Раньше ты бы посмеялась вместе со мной над такой идеей. Или, по крайней мере, ради смеха попробовала бы станцевать разок-другой.
Ли Хуа была права. Раньше это было возможно. Но не теперь.
Корри перевернула страницу конторской книги и тяжело вздохнула, услышав скрип снега и топтание перед дверью. Ли Хуа обещала прислать ей пирожное и немного печенья, чтобы Корри было не так тоскливо одной. Наверное, это пришел Боло Муллиген и принес ей сладости. Раздался стук в дверь, Корри отложила перо и пошла открывать.
– Одну минуту. Входи, Боло.
Она распахнула дверь. Перед ней стоял Куайд. Он держал в руках фонарь, и от этого иней на его шубе сиял и искрился. Меховая шапка была глубоко надвинута на глаза и уши. Его улыбающееся загорелое лицо было чисто выбрито, голубые глаза сияли неподдельной радостью.
– Куайд!
От неожиданности Корри отступила назад и почувствовала странную слабость в ногах.
– Делия! Ты стала худая, как щепка. Что ты с собой сделала? Морила голодом?
Корри ничего не слышала и не понимала, кроме того, что он был здесь, с ней рядом. Такой большой, сильный, жизнерадостный. Не помня себя, она бросилась ему на грудь и зарылась лицом в холодный, влажный мех его шубы.
– Осторожнее с фонарем, Делия. И давай-ка войдем внутрь, а то ты, чего доброго, схватишь воспаление легких.
Они вошли в дом и закрыли за собой дверь. Куайд разделся, и Корри снова приникла к его груди, почувствовала биение горячего сердца и расплакалась, уткнувшись в колючую шерсть его свитера.
– Куайд… Какое счастье, что ты пришел… Эвери оставил меня.
Он ничего не отвечал ей, только ласково гладил по голове, утешая, как маленького ребенка. Потом ладонью вытер слезы с ее щек.
– Я дурак, Корри. Мне давно следовало прийти. – Он приподнял ее лицо за подбородок. – Посмотри на меня, Делия. Я хочу увидеть улыбку на твоем упрямом зареванном личике.
Их глаза встретились. Корри чувствовала, что все ее существо тянется к этому сильному, прекрасному человеку. Куайд был настоящим мужчиной. Он был красив грубой мужской красотой, а не так картинно безупречен, как Эвери. Она обожает его. Она всегда его любила, возможно, с того самого момента, как он насильно затолкнул ее в свою коляску в порту Сан-Франциско.
– Ты действительно очень худая. Что с тобой случилось, моя Делия? Когда я видел тебя в последний раз, ты была, пожалуй, даже чересчур толста.
Корри опустила глаза. С трудом, стараясь проглотить горький комок, сжимающий горло, она сказала:
– Мой ребенок… он родился ущербным, Куайд. У него не было рук. Мэйсон сразу сказал, что он обречен. Он присутствовал при родах, мы… мы похоронили его.
– Любимая… – Куайд обнял ее еще крепче и не отпускал, пока она не пришла в себя. – Прости меня, Делия. Я и вообразить не мог… Если бы я только знал! Но ведь, когда мы виделись в последний раз, все было хорошо, и я думал…
Корри вспомнила их тогдашнюю встречу. «Ничего не поделаешь, Делия, ты принадлежишь ему, а не мне. Ты сама сделала этот выбор, когда вышла за него замуж».
Как будто издалека до нее доносился голос Куайда:
– Я слышал здесь, в Доусоне, что Эвери отправился в Секл Сити. У меня не было никаких сомнений в том, что ты поехала вместе с ним. С тех пор, как мы расстались, я был на Сороковой Миле, потом в Игле, и только сегодня я вернулся в Доусон. Я, как обычно, остановился в Канадском Торговом Банке и там нашел твое письмо. Я думаю…
Корри так и не узнала, что думал Куайд, потому что его фраза осталась незаконченной. Он целовал ее нежно и страстно. Корри чувствовала, что еще миг, и она потеряет сознание от сладостного натиска его губ, от его ласковых, властных прикосновений. За долгие месяцы близости с Эвери она не испытала и малой толики такого всепоглощающего счастья. Ей хотелось кричать, ликовать, соединить свой пыл со страстью Куайда.
Корри не помнила, как Куайд поднял ее на руки и отнес на кровать. Единственное, что она понимала, – он рядом, он с ней, она принадлежит ему.
Их тела соприкоснулись, она прижалась к нему и застонала от желания. Его руки жадно ласкали ее грудь, а губы, казалось, стремились выпить до последней капли нежность ее рта. Она полностью отдавалась в его власть, доверялась ему бесконечно и радостно, как раскрываются благоухающие розовые лепестки навстречу восходящему солнцу.
– Господи! Делия, любимая, единственная…
И вот настал тот миг, когда накал желания стал нестерпимым и они оба утратили земное притяжение и воспарили на огненных крыльях благословенной любви…
Глава 29
– Не волнуйся за меня, Корри. Я в состоянии сама позаботиться о себе. Я ведь сама решила отправиться на Север, а потом приехала в Доусон. Я вообще привыкла делать то, что мне заблагорассудится.
В феврале на Доусон обрушилась эпидемия гриппа, и Корри стала одной из его многочисленных жертв. Она лежала пластом в дальнем углу салона, отгороженном ширмой. Дни тянулись медленно, и Корри потеряла им счет.
Она впала в жесточайшую депрессию, из которой не представлялось никакого выхода. Все, что было светлого и прекрасного в ее жизни, безвозвратно исчезло, умерло. Год назад погиб папа. Ее малыш, Мэйсон Эдвардс Курран, похоронен на краю земли под угрюмым юконским небом.
Ее брак, который хотя и прежде не принес ей счастья, теперь, с уходом Эвери, совсем разрушился. Следы Мэйсона Эдвардса растаяли в безбрежной снежной пустыне. Куайд тоже исчез; это была самая большая потеря. Он давно не появлялся в Канадском Торговом Банке, не писал ей. Казалось, он с головой погрузился в свои собственные дела и совсем забыл о ее существовании.
Куайд ничего не знает о ее ребенке. Он думает, что она все еще вместе с Эвери, и, как порядочный человек, не может вмешиваться в чужие семейные дела.
И потом, разве его обязательства по отношению к ней не выполнены до конца? Куайд сдержал свое обещание и привез ее к жениху, убедился в том, что она благополучно вышла замуж, искренне пожелал ей счастья. Что же еще от него можно требовать?
Обессиленная и опустошенная, Корри от всего сердца жалела, что не умерла во время родов, ей не для чего было жить. Ли Хуа, которая так дружелюбно приютила ее, теперь не скрывала, что присутствие Корри причиняет ей беспокойство. Правда, ухаживала за больной она безупречно: комната всегда была жарко натоплена, Ли Хуа готовила для Корри вкусную и питательную пищу.
В этот раз она подала ей оленину в чесночном соусе с рисом. Корри взглянула на тарелку и отвернулась к стене, не в силах вынести запаха и вида мяса.
– Я… я не могу, Ли Хуа, не хочу есть. Ты очень добра ко мне.
– Не добрее, чем ты была ко мне на борту «Алки». Корри, ты уже болеешь три недели. Если ты не будешь есть, то никогда не поправишься. И станешь совсем некрасивой.
– Меня не интересует, как я выгляжу.
– Женщину не может это не интересовать! – Ли Хуа рассердилась. – Ты что же, хочешь, чтобы я отвезла тебя в больницу, где за тобой будут ухаживать медсестры? Я могу это сделать. Или сдать тебя на руки девицам из Армии Спасения. Они будут насильно кормить тебя всякой дрянью. Тебе так больше хочется? Чтобы еда помимо твоей воли оказывалась у тебя в желудке?
– Нет, ты не можешь так со мной поступить. И они не могут.
– Может, и не могу, но очень хочу. – Выражение лица Ли Хуа смягчилось, и Корри скова узнала в ней добрую, милую девушку, которая выхаживала ее после аварии в Сан-Франциско. – Поешь, Корри. Это вкусно. Тебе нужно набираться сил.
– Не нужно.
Корри упрямо возразила, но, тем не менее, приподнялась на локте, взяла вилку и отправила в рот маленький кусочек мяса. Потом медленно и вяло стала жевать.
– Ну вот и хорошо. А теперь запомни: если ты будешь отказываться от еды, даю слово, я и вправду прибегну к силе. Я не хочу, чтобы ты умерла у меня на руках. Прекрасная будет репутация у моего заведения, если станет известно, что одна из его служащих умерла от голода.
– Служащих?
– Ну конечно. Ты разве не помнишь? Ты же собиралась заниматься фотографированием. Откроем фотостудию при дансинге. Будешь снимать посетителей. Многие холостяки хотели бы сняться вместе с девочками. Другие – в одиночку, чтобы послать фотографию семье. Я уже заготовила объявление. Как только поправишься, можешь приступать к работе. Кто знает, может, ты станешь такой же знаменитой, как мистер Хегг!
– Сомневаюсь.
Корри подумала и взяла с тарелки еще кусочек мяса.
– Ну вот. Ешь и поправляйся. На тебя больно смотреть – кожа да кости, на лице остались одни глаза. Кошмар, да и только!
Доусон. Корри была уверена, что на всем свете нет более унылого города. Зимой человек здесь абсолютно лишен солнечного, света и постоянно пребывает в холодных мрачных сумерках, которые длятся по двадцать два часа в сутки. Когда же небо ненадолго светлеет, видно, что над городом висит черный туман от коптящих труб. Ночами сквозь него с трудом пробивается зеленое пламя северного сияния. От лютого мороза холодеет тело, от волчьего воя – душа.
Горы снега сваливаются прямо на мостовую, его подгребают к стенам домов для того, чтобы внутри было теплее. Тротуары покрыты зловонной наледью, поскольку помои из домов выливаются прямо на улицу.
Но самая большая беда Доусона – это холод. Хотя говорят, что климат здесь более умеренный, чем, например, в форте Юкон, от этого не становится теплее, когда термометр показывает сорок градусов ниже нуля. Уилл Себастьян, который часто приходил навещать Ли Хуа, а заодно лечил Корри от гриппа, рассказывал им жуткие истории про то, как люди замерзают насмерть. Он советовал им следить, чтобы руки и ноги постоянно были сухими, поскольку даже легкое увлажнение конечностей способно на таком морозе вызвать обморожение. Он также объяснил им, почему мужчинам необходимо тщательно сбривать растительность на лице, особенно усы и волосы в носу: иначе от мороза образуются ледяные наросты, которые мешают дышать. В это время года только чечако носят бороду.
Слушая эти рассказы, Корри иногда думала а Куайде. Как он переносит эти жуткие холода? Достаточно ли у него теплых вещей? Уже давно она оставила в Канадском Торговом Банке письмо для него с просьбой связаться с ней, но оно так и лежало там невостребованное. А Куайд был неизвестно где, может, за тысячу миль от Доусона.
Холод. Только здесь Корри поняла, насколько холод может быть страшным и в буквальном смысле слова губительным. При пятидесяти градусах ниже нуля на улице нельзя зажечь свечу, потому что фитиль недостаточно нагревается, чтобы растопить воск. Если с усилием выдохнуть воздух через рот, то из гортани вырывается глухой рокот. Если плюнуть на снег, слюна замерзает на лету.
Уилл рассказал им, как один человек, столярничая на улице, машинально сунул гвоздь в рот. Металл моментально примерз к губам с такой силой, что вырвал большой клок кожи.
Тем не менее Корри чувствовала, что самые страшные холода все же позади. Казалось, что с каждым днем солнце светит хоть на несколько минут, но дольше. И несмотря на то, что лето по-прежнему вспоминалось, как прекрасная, далекая мечта, уверенность в том, что эта мечта сбудется, исподволь крепла.
Вечером двадцать пятого февраля Корри в одиночестве сидела в комнате Ли Хуа и проверяла счета, которые подруга поручила ей в качестве «лекарства от хандры». Ли Хуа находилась в танцевальном зале и лично следила за тем, чтобы пианино не замолкало ни на секунду и чтобы не было недостатка в напитках. Из-за стены доносились звуки музыки, крики, смех, стук каблуков по полу.
Принцип деятельности такого заведения, как дансинг, прост. («Меня не интересует, чем занимаются девочки в свободное время, – говорила Ли Хуа. – Не хватало только думать еще и об этом. У меня не бордель, и это всем известно».) Мужчины, скучающие без женского общества, готовы платить деньги, чтобы часами танцевать с девушками. В «Принцессе Дансинг» один трехминутный танец стоил один доллар, из которого семьдесят пять центов шли на счет заведения, двадцать пять – девочкам. Боло Муллиген, в прошлом вышибала в одном из чикагских кабаков, работал у Ли Хуа «зазывалой». В его обязанности входило уговаривать старателей заказывать танцы как можно чаще. Он кричал, шутил, рассказывал байки, одним словом, лез из кожи вон, приглашая «станцевать еще один упоительный вальс».
Корри несколько раз наблюдала это зрелище – через приоткрытую дверь, потому что в зале можно было задохнуться от сигарного дыма, запаха виски и разгоряченных тел. К тому же старатели обычно танцевали без ботинок, так что к этому «букету» примешивалась еще вонь от нестиранных носков. Неудивительно, что каждый вечер девушки так усиленно обливаются духами. Им это необходимо для самозащиты.
Каждые три-четыре минуты музыка завершалась бравурным аккордом, и каждая пара подходила к стойке, где мужчина мог выпить глоток виски или шампанского (по цене тридцать долларов за пинту), а его партнерша получала какую-нибудь безделушку из слоновой кости, каждая из которых оценивалась в двадцать пять центов и могла быть потом обменяна у хозяйки на деньги.
Однажды Ли Хуа лукаво предложила Корри:
– Хочешь попробовать поработать в зале? Ты ведь умеешь вальсировать? Если бы у тебя хватило сил танцевать до рассвета, ты могла бы собрать не менее ста – ста двадцати таких безделушек.
Корри рассвирепела.
– Ли Хуа! Ты ведь не думаешь, что я соглашусь…
– Конечно, нет. Не глупи, Корри. – Ли Хуа рассмеялась. – Что стало с твоим чувством юмора? Ты перестала понимать шутки. Раньше ты бы посмеялась вместе со мной над такой идеей. Или, по крайней мере, ради смеха попробовала бы станцевать разок-другой.
Ли Хуа была права. Раньше это было возможно. Но не теперь.
Корри перевернула страницу конторской книги и тяжело вздохнула, услышав скрип снега и топтание перед дверью. Ли Хуа обещала прислать ей пирожное и немного печенья, чтобы Корри было не так тоскливо одной. Наверное, это пришел Боло Муллиген и принес ей сладости. Раздался стук в дверь, Корри отложила перо и пошла открывать.
– Одну минуту. Входи, Боло.
Она распахнула дверь. Перед ней стоял Куайд. Он держал в руках фонарь, и от этого иней на его шубе сиял и искрился. Меховая шапка была глубоко надвинута на глаза и уши. Его улыбающееся загорелое лицо было чисто выбрито, голубые глаза сияли неподдельной радостью.
– Куайд!
От неожиданности Корри отступила назад и почувствовала странную слабость в ногах.
– Делия! Ты стала худая, как щепка. Что ты с собой сделала? Морила голодом?
Корри ничего не слышала и не понимала, кроме того, что он был здесь, с ней рядом. Такой большой, сильный, жизнерадостный. Не помня себя, она бросилась ему на грудь и зарылась лицом в холодный, влажный мех его шубы.
– Осторожнее с фонарем, Делия. И давай-ка войдем внутрь, а то ты, чего доброго, схватишь воспаление легких.
Они вошли в дом и закрыли за собой дверь. Куайд разделся, и Корри снова приникла к его груди, почувствовала биение горячего сердца и расплакалась, уткнувшись в колючую шерсть его свитера.
– Куайд… Какое счастье, что ты пришел… Эвери оставил меня.
Он ничего не отвечал ей, только ласково гладил по голове, утешая, как маленького ребенка. Потом ладонью вытер слезы с ее щек.
– Я дурак, Корри. Мне давно следовало прийти. – Он приподнял ее лицо за подбородок. – Посмотри на меня, Делия. Я хочу увидеть улыбку на твоем упрямом зареванном личике.
Их глаза встретились. Корри чувствовала, что все ее существо тянется к этому сильному, прекрасному человеку. Куайд был настоящим мужчиной. Он был красив грубой мужской красотой, а не так картинно безупречен, как Эвери. Она обожает его. Она всегда его любила, возможно, с того самого момента, как он насильно затолкнул ее в свою коляску в порту Сан-Франциско.
– Ты действительно очень худая. Что с тобой случилось, моя Делия? Когда я видел тебя в последний раз, ты была, пожалуй, даже чересчур толста.
Корри опустила глаза. С трудом, стараясь проглотить горький комок, сжимающий горло, она сказала:
– Мой ребенок… он родился ущербным, Куайд. У него не было рук. Мэйсон сразу сказал, что он обречен. Он присутствовал при родах, мы… мы похоронили его.
– Любимая… – Куайд обнял ее еще крепче и не отпускал, пока она не пришла в себя. – Прости меня, Делия. Я и вообразить не мог… Если бы я только знал! Но ведь, когда мы виделись в последний раз, все было хорошо, и я думал…
Корри вспомнила их тогдашнюю встречу. «Ничего не поделаешь, Делия, ты принадлежишь ему, а не мне. Ты сама сделала этот выбор, когда вышла за него замуж».
Как будто издалека до нее доносился голос Куайда:
– Я слышал здесь, в Доусоне, что Эвери отправился в Секл Сити. У меня не было никаких сомнений в том, что ты поехала вместе с ним. С тех пор, как мы расстались, я был на Сороковой Миле, потом в Игле, и только сегодня я вернулся в Доусон. Я, как обычно, остановился в Канадском Торговом Банке и там нашел твое письмо. Я думаю…
Корри так и не узнала, что думал Куайд, потому что его фраза осталась незаконченной. Он целовал ее нежно и страстно. Корри чувствовала, что еще миг, и она потеряет сознание от сладостного натиска его губ, от его ласковых, властных прикосновений. За долгие месяцы близости с Эвери она не испытала и малой толики такого всепоглощающего счастья. Ей хотелось кричать, ликовать, соединить свой пыл со страстью Куайда.
Корри не помнила, как Куайд поднял ее на руки и отнес на кровать. Единственное, что она понимала, – он рядом, он с ней, она принадлежит ему.
Их тела соприкоснулись, она прижалась к нему и застонала от желания. Его руки жадно ласкали ее грудь, а губы, казалось, стремились выпить до последней капли нежность ее рта. Она полностью отдавалась в его власть, доверялась ему бесконечно и радостно, как раскрываются благоухающие розовые лепестки навстречу восходящему солнцу.
– Господи! Делия, любимая, единственная…
И вот настал тот миг, когда накал желания стал нестерпимым и они оба утратили земное притяжение и воспарили на огненных крыльях благословенной любви…
Глава 29
Потом они лежали, обнявшись, на кровати и разговаривали. Корри рассказывала Куайду о том, как она рожала ребенка: в занесенной снегом избушке, без врача, без Эвери, в присутствии молодого мальчика, который на своем веку уже имел дело с новорожденными, – правда, телятами.
– Я все твердила ему, что я-то не корова. Меня очень возмутило тогда это сравнение. А он продолжал уверять, что и женщины, и коровы – млекопитающие, поэтому между ними много общего. Он не хотел меня оскорбить, но тогда мне было очень худо, и я ничего не понимала.
Куайд с интересом ее слушал, Корри печально улыбнулась и продолжала:
– Бедный Мэйсон, он был влюблен в меня. А теперь ищет золото на Сороковой Миле или где-нибудь еще. Я надеюсь, что с ним все в порядке. Там ведь такой холод, не дай Бог, он обморозится. Когда он вернется к себе в Мичиган, то закончит колледж и получит диплом доктора.
Куайд коснулся ее обнаженной груди.
– Значит, у тебя не было недостатка в приключениях.
– В приключениях? Да.
Корри подумала о своем ребенке – его глаза и лоб напоминали ей отца, покойного Кордела Стюарта.
Корри высвободилась из объятий Куайда и села на кровати. Она чувствовала на себе его взгляд, ласкающий каждый изгиб ее нежного стана. За стеной надрывалось пианино.
– Боже, как красиво твое обнаженное тело. Даже худоба его не портит.
Корри стыдливо съежилась и стала надевать шелковую нижнюю рубашку, второпях не справляясь с лентами. Она не смотрела на Куайда и тем не менее чувствовала, что ее лицо заливается краской.
– Корри, я снял домик и хочу, чтобы ты перебралась ко мне.
От неожиданности Корри чуть не выронила блузку, которую собралась уже надеть.
– Корри, я люблю тебя. Для тебя ведь это не секрет. Я хочу, чтобы мы жили вместе, чтобы ты была моей женщиной, и к черту все приличия! Мы уже однажды нарушили их, давай нарушим и теперь. Когда придет весна, мы попробуем добиться развода. Если не получится, что ж, будем жить в грехе.
Корри молчала.
– Ответь же мне что-нибудь.
За стеной прозвучали последние аккорды мелодии, и наступила тишина. Девушки, наверное, сейчас ведут своих кавалеров к стойке и упрашивают их заказать выпивку.
Куайд протянул к ней руки и сжал ее хрупкие пальцы в своих больших ладонях.
– Я уверен, что ты согласишься. Я перевезу твои вещи завтра же. Мой домик совсем небольшой, но чистенький. Мы вдвоем сделаем его еще уютнее. Я хочу, чтобы ты стала моей, хочу владеть тобой безраздельно, Корри.
– Но я обещала Ли Хуа, что буду фотографировать…
– Пожалуйста, фотографируй. Я не возражаю. Только будь со мной. Я так соскучился… Ты знаешь, я совсем разучился готовить абрикосовый пирог. Каждый раз, когда я принимался за него, то вспоминал тебя, твой смешной и трогательный животик, озеро Беннет. Я хочу, чтобы ты родила мне ребенка, Делия. Чтобы это был наш с тобой ребенок.
– Куайд!
Ее голос осекся, она плакала, в то время как Куайд осторожно снимал с нее рубашку. Они снова были вместе. Они вознеслись в заоблачную высь, которой не достигали безмолвные всполохи полярного сияния. Они наслаждались своим единением, и остальной мир перестал существовать для них.
Корри уложила свои вещи, и вместе с Куайдом они перевезли все в его домик, расположенный в одном из предместий Доусона и роскошно обставленный самодельной сосновой мебелью.
Через два дня после переезда какой-то старатель проездом из Секл Сити завез Ли Хуа письмо для Корри. Это было даже не письмо, а помятая и потрепанная коротенькая записка. Чернила местами расплылись, но Корри сразу же узнала четкий почерк Эвери. Он писал, что тяжело заболел и потерял все деньги. Его провизию украли, и теперь он лежит в бараке в Секл Сити, куда его из милости пустили знакомые старатели. Он погибает, и ему нужна ее помощь.
Первой реакцией Корри была ярость. Она схватила письмо и ожесточенно скомкала его. Этого ей показалось мало, она порвала его в клочья и, бросив на пол, стала безжалостно топтать.
– Что случилось? Зачем ты это делаешь? – спросил Куайд.
– Затем! Черт бы его побрал, Куайд. Черт бы его побрал!
Куайд сел на низенькую скамеечку, закурил сигару и, глядя на сизые кольца дыма, задумчиво произнес:
– Я так понимаю, что это послание от твоего бывшего мужа.
– Да, черт побери! Он хочет, чтобы я приехала к нему. Он в Секл Сити, прикован к постели, и ему нужна сиделка! – Она злилась все сильнее. – Он просит извинить за то, что так обошелся со мной, пишет, что поступил непорядочно, но надеется, что я прощу его. Он пишет…
Корри стала носком ботинка расшвыривать клочки бумаги по полу и не успокоилась, пока в центре комнаты не осталось ни одного.
– Он пишет, что не обратился бы ко мне, если бы у него был другой выход. Но его нет. Я его последняя надежда.
– Пожалуй, так оно и есть.
– Что? – Она резко обернулась к Куайду. – Как ты можешь сидеть здесь, как ни в чем не бывало, и дымить своей сигарой, как будто тебя это не касается! Этот мерзавец оставил меня! Бросил на произвол судьбы! А теперь уверен, что я со всех ног помчусь к нему только потому, что я ему нужна!
Куайд внимательно рассматривал тлеющий конец своей сигары, крутя ее между пальцами.
– Может, ты действительно нужна ему. И потом, почему обязательно со всех ног?
– Ты что же, хочешь сказать, что я должна поехать к нему? Как покорная, верная супруга? И это после того, как он со мной поступил?
– А почему бы и нет? Ты ведь его жена, не так ли?
– Да… да, конечно, но…
Корри в замешательстве смотрела, как Куайд поднялся со скамейки и подошел к окну, завешенному промасленным брезентом.
– Тебе лучше поехать к нему, Делия. У меня предчувствие, что он умрет.
Говоря эти слова, Куайд задумчиво соскребал ногтем иней, покрывший брезент.
– Что? Умрет? Почему ты думаешь…
– Это суровый край, моя дорогая, он не прощает ошибок и промахов. Ты слышала о цинготных бараках? Старатели сносят туда всех больных, и те потихоньку умирают без медицинской помощи и витаминов, которые могли бы поставить их на ноги. Человек может прострелить себе ногу, чистя ружье, или его может кто-нибудь ранить, случайно или умышленно. Да мало ли опасностей: медведь-шатун, горный обвал, обморожение, снежная слепота. Все что угодно может случиться…
Корри удивленно смотрела на него.
– Но Эвери ни о чем таком не писал… С ним не может быть ничего серьезного.
– Почему не может?
– Я поняла, ты просто хочешь отослать меня к нему, потому что я тебе наскучила.
– Не говори глупостей. Никуда я не хочу тебя отсылать. – Лицо Куайда превратилось в суровую каменную маску. – Ты, вероятно, удивишься, но у меня есть представление о чести, о чувстве долга, если хочешь. Я знаю, что значит оказаться одному, без всякой помощи в холодной снежной пустыне. А твой Эвери… я не думаю, чтобы он стал писать тебе, если бы действительно не был в безвыходном положении. Я могу любить его жену, но брать его гибель на душу не хочу. И без того я виноват перед ним. Так что я отвезу тебя к нему, а там уж поступай, как знаешь.
Корри чувствовала, как ее сердце холодеет от страха.
Куайд нанял проводника-эскимоса по имени Аликаммик. Это был маленький, добродушный, круглолицый человечек с почерневшими от постоянного жевания табака зубами.
Им нужно было преодолеть путь в двести миль на север. Шли дни, они оставили позади много старательских поселений: Сороковую Милю, Стар Сити, Игл, Нэйшн. На подходе к Секл Сити горы, тесно зажавшие русло реки, расступились, и перед ними открылась равнина, они вышли на Юконское плоскогорье. Куайд рассказал, что летом в том месте, где на реке стоит Секл Сити, оно похоже на зеленый бархат, по которому рассыпаны серебристые осколки разбитого зеркала. Каждый осколок – небольшое озеро, пруд, болото или топь.
Секл Сити оказался очень похожим на Доусон. Те же ряды деревянных домиков с кособокими пристройками, тот же черный дым из печных труб. Они ехали по главной улице, пестревшей традиционными вывесками магазинов, дансингов, салонов. В числе прочих заведений на нее выходила тюрьма, на дверях которой висело объявление: «Заключенные обязаны присутствовать на перекличке в 21.00. В противном случае им будет отказано в ночлеге».
Куайд печально улыбнулся.
– Да, неприятная перспектива. Остаться без крыши над головой на тридцатиградусном морозе. В такой ситуации и тюрьма покажется раем.
– Меня это не интересует! Я хочу скорее найти Эвери, раз мы уже сюда приехали.
– Имей терпение. Я думаю, нам следует расспросить о нем в трактире. Обычно это заведение является центром городской жизни. Там все про всех знают.
Они быстро разыскали трактир, который назывался «Плэйс». Его кухня располагалась в пристройке, которая, казалось, в любой момент была готова развалиться на бревна. Вывеска гласила: «У.Рутновски, кредит не предоставляется». Когда они подошли ближе, то заметили, что к двери пришпилено еще одно объявление, предупреждающее о том, что вор, застигнутый на месте преступления, будет «сдан в участок и выслан из страны». Корри задержалась на ступеньках, пораженная содержанием записки.
– Выслан из страны!
– Воровство – бич этого края, Корри. Равно как и убийство. Здесь за горстку золотого песка не задумываясь пристрелят человека.
– Непостижимо.
Они вошли внутрь заведения, которое, как все без исключения трактиры на Аляске, оказалось душным, тесным, шумным и пропитанным насквозь запахом влажного дерева, кожи и собак. Хозяин, крупный мужчина с огромными плечами и тяжелой челюстью, объявил им, что меню состоит из медвежатины, фасоли и пирога. Хотите – ешьте, хотите – нет!
Куайд весело ответил:
– Пожалуй, мы поедим. И еще одну порцию для нашего проводника, пожалуйста. Он сейчас привяжет собак и присоединится к нам.
Хозяин кивнул, правда, не слишком любезно, и направился в кухню, остановившись на секунду у столика, вокруг которого тесно сидели человек десять мужчин, пускали по кругу бутылку виски и громко смеялись. Еще за одним столиком сидели трое мрачных старателей, уставившись в тарелки с едой. Корри едва оглядела комнату, ее мысли занимал Эвери.
– Куайд, давай спросим этого человека – Рутновски, так, кажется? Вдруг он что-нибудь знает об Эвери.
– Давай сначала перекусим. Я голоден, как волк, и не откажусь от хорошей порции жаркого.
– Но, Куайд…
– Плохие новости всегда лучше воспринимать на сытый желудок, тебе не кажется? Чувствуешь, как пахнет яблочным пирогом? Или черничным? Давай-ка попробуем. Надо надеяться, что повар не заставит нас долго ждать.
– Хорошо.
Корри печально вздохнула, но безропотно села за столик, поскольку уже знала, что поперек желаниям Куайда идти бесполезно.
Через полчаса их тарелки уже опустели. Проводник-эскимос, чья привычка постоянно жевать табак выводила Корри из себя, отправился обедать на кухню.
Куайд поднялся и, извинившись, тоже прошел на кухню. Через некоторое время он вернулся, его лицо было мрачным.
– Я все узнал. Не думаю, что новости порадуют тебя.
– Ну же, говори скорее.
– Оказалось, что наш милейший хозяин, мистер Рутновски, действительно знает Эвери. Весь город его знает. Он пробовал искать золото здесь поблизости, на Березовом ручье, но неудачно, поскольку все стоящие участки давно уже раскуплены. Похоже, что Эвери стал косвенной причиной недавней старательской сходки, в результате которой и появилась эта странная надпись на дверях.
– Я все твердила ему, что я-то не корова. Меня очень возмутило тогда это сравнение. А он продолжал уверять, что и женщины, и коровы – млекопитающие, поэтому между ними много общего. Он не хотел меня оскорбить, но тогда мне было очень худо, и я ничего не понимала.
Куайд с интересом ее слушал, Корри печально улыбнулась и продолжала:
– Бедный Мэйсон, он был влюблен в меня. А теперь ищет золото на Сороковой Миле или где-нибудь еще. Я надеюсь, что с ним все в порядке. Там ведь такой холод, не дай Бог, он обморозится. Когда он вернется к себе в Мичиган, то закончит колледж и получит диплом доктора.
Куайд коснулся ее обнаженной груди.
– Значит, у тебя не было недостатка в приключениях.
– В приключениях? Да.
Корри подумала о своем ребенке – его глаза и лоб напоминали ей отца, покойного Кордела Стюарта.
Корри высвободилась из объятий Куайда и села на кровати. Она чувствовала на себе его взгляд, ласкающий каждый изгиб ее нежного стана. За стеной надрывалось пианино.
– Боже, как красиво твое обнаженное тело. Даже худоба его не портит.
Корри стыдливо съежилась и стала надевать шелковую нижнюю рубашку, второпях не справляясь с лентами. Она не смотрела на Куайда и тем не менее чувствовала, что ее лицо заливается краской.
– Корри, я снял домик и хочу, чтобы ты перебралась ко мне.
От неожиданности Корри чуть не выронила блузку, которую собралась уже надеть.
– Корри, я люблю тебя. Для тебя ведь это не секрет. Я хочу, чтобы мы жили вместе, чтобы ты была моей женщиной, и к черту все приличия! Мы уже однажды нарушили их, давай нарушим и теперь. Когда придет весна, мы попробуем добиться развода. Если не получится, что ж, будем жить в грехе.
Корри молчала.
– Ответь же мне что-нибудь.
За стеной прозвучали последние аккорды мелодии, и наступила тишина. Девушки, наверное, сейчас ведут своих кавалеров к стойке и упрашивают их заказать выпивку.
Куайд протянул к ней руки и сжал ее хрупкие пальцы в своих больших ладонях.
– Я уверен, что ты согласишься. Я перевезу твои вещи завтра же. Мой домик совсем небольшой, но чистенький. Мы вдвоем сделаем его еще уютнее. Я хочу, чтобы ты стала моей, хочу владеть тобой безраздельно, Корри.
– Но я обещала Ли Хуа, что буду фотографировать…
– Пожалуйста, фотографируй. Я не возражаю. Только будь со мной. Я так соскучился… Ты знаешь, я совсем разучился готовить абрикосовый пирог. Каждый раз, когда я принимался за него, то вспоминал тебя, твой смешной и трогательный животик, озеро Беннет. Я хочу, чтобы ты родила мне ребенка, Делия. Чтобы это был наш с тобой ребенок.
– Куайд!
Ее голос осекся, она плакала, в то время как Куайд осторожно снимал с нее рубашку. Они снова были вместе. Они вознеслись в заоблачную высь, которой не достигали безмолвные всполохи полярного сияния. Они наслаждались своим единением, и остальной мир перестал существовать для них.
Корри уложила свои вещи, и вместе с Куайдом они перевезли все в его домик, расположенный в одном из предместий Доусона и роскошно обставленный самодельной сосновой мебелью.
Через два дня после переезда какой-то старатель проездом из Секл Сити завез Ли Хуа письмо для Корри. Это было даже не письмо, а помятая и потрепанная коротенькая записка. Чернила местами расплылись, но Корри сразу же узнала четкий почерк Эвери. Он писал, что тяжело заболел и потерял все деньги. Его провизию украли, и теперь он лежит в бараке в Секл Сити, куда его из милости пустили знакомые старатели. Он погибает, и ему нужна ее помощь.
Первой реакцией Корри была ярость. Она схватила письмо и ожесточенно скомкала его. Этого ей показалось мало, она порвала его в клочья и, бросив на пол, стала безжалостно топтать.
– Что случилось? Зачем ты это делаешь? – спросил Куайд.
– Затем! Черт бы его побрал, Куайд. Черт бы его побрал!
Куайд сел на низенькую скамеечку, закурил сигару и, глядя на сизые кольца дыма, задумчиво произнес:
– Я так понимаю, что это послание от твоего бывшего мужа.
– Да, черт побери! Он хочет, чтобы я приехала к нему. Он в Секл Сити, прикован к постели, и ему нужна сиделка! – Она злилась все сильнее. – Он просит извинить за то, что так обошелся со мной, пишет, что поступил непорядочно, но надеется, что я прощу его. Он пишет…
Корри стала носком ботинка расшвыривать клочки бумаги по полу и не успокоилась, пока в центре комнаты не осталось ни одного.
– Он пишет, что не обратился бы ко мне, если бы у него был другой выход. Но его нет. Я его последняя надежда.
– Пожалуй, так оно и есть.
– Что? – Она резко обернулась к Куайду. – Как ты можешь сидеть здесь, как ни в чем не бывало, и дымить своей сигарой, как будто тебя это не касается! Этот мерзавец оставил меня! Бросил на произвол судьбы! А теперь уверен, что я со всех ног помчусь к нему только потому, что я ему нужна!
Куайд внимательно рассматривал тлеющий конец своей сигары, крутя ее между пальцами.
– Может, ты действительно нужна ему. И потом, почему обязательно со всех ног?
– Ты что же, хочешь сказать, что я должна поехать к нему? Как покорная, верная супруга? И это после того, как он со мной поступил?
– А почему бы и нет? Ты ведь его жена, не так ли?
– Да… да, конечно, но…
Корри в замешательстве смотрела, как Куайд поднялся со скамейки и подошел к окну, завешенному промасленным брезентом.
– Тебе лучше поехать к нему, Делия. У меня предчувствие, что он умрет.
Говоря эти слова, Куайд задумчиво соскребал ногтем иней, покрывший брезент.
– Что? Умрет? Почему ты думаешь…
– Это суровый край, моя дорогая, он не прощает ошибок и промахов. Ты слышала о цинготных бараках? Старатели сносят туда всех больных, и те потихоньку умирают без медицинской помощи и витаминов, которые могли бы поставить их на ноги. Человек может прострелить себе ногу, чистя ружье, или его может кто-нибудь ранить, случайно или умышленно. Да мало ли опасностей: медведь-шатун, горный обвал, обморожение, снежная слепота. Все что угодно может случиться…
Корри удивленно смотрела на него.
– Но Эвери ни о чем таком не писал… С ним не может быть ничего серьезного.
– Почему не может?
– Я поняла, ты просто хочешь отослать меня к нему, потому что я тебе наскучила.
– Не говори глупостей. Никуда я не хочу тебя отсылать. – Лицо Куайда превратилось в суровую каменную маску. – Ты, вероятно, удивишься, но у меня есть представление о чести, о чувстве долга, если хочешь. Я знаю, что значит оказаться одному, без всякой помощи в холодной снежной пустыне. А твой Эвери… я не думаю, чтобы он стал писать тебе, если бы действительно не был в безвыходном положении. Я могу любить его жену, но брать его гибель на душу не хочу. И без того я виноват перед ним. Так что я отвезу тебя к нему, а там уж поступай, как знаешь.
Корри чувствовала, как ее сердце холодеет от страха.
* * *
Они покидали Доусон на рассвете, когда красный шар солнца карабкался вверх по небосклону, опираясь на молочно-розовые пушистые облака. Это зрелище испугало Корри своей необычной живостью: она представила себе, как великий повелитель взбирается на трон, наступая на согнутые спины своих рабов. Корри вдруг поняла, почему Юкон с такой силой притягивает романтические души искателей приключений и завладевает ими навек.Куайд нанял проводника-эскимоса по имени Аликаммик. Это был маленький, добродушный, круглолицый человечек с почерневшими от постоянного жевания табака зубами.
Им нужно было преодолеть путь в двести миль на север. Шли дни, они оставили позади много старательских поселений: Сороковую Милю, Стар Сити, Игл, Нэйшн. На подходе к Секл Сити горы, тесно зажавшие русло реки, расступились, и перед ними открылась равнина, они вышли на Юконское плоскогорье. Куайд рассказал, что летом в том месте, где на реке стоит Секл Сити, оно похоже на зеленый бархат, по которому рассыпаны серебристые осколки разбитого зеркала. Каждый осколок – небольшое озеро, пруд, болото или топь.
Секл Сити оказался очень похожим на Доусон. Те же ряды деревянных домиков с кособокими пристройками, тот же черный дым из печных труб. Они ехали по главной улице, пестревшей традиционными вывесками магазинов, дансингов, салонов. В числе прочих заведений на нее выходила тюрьма, на дверях которой висело объявление: «Заключенные обязаны присутствовать на перекличке в 21.00. В противном случае им будет отказано в ночлеге».
Куайд печально улыбнулся.
– Да, неприятная перспектива. Остаться без крыши над головой на тридцатиградусном морозе. В такой ситуации и тюрьма покажется раем.
– Меня это не интересует! Я хочу скорее найти Эвери, раз мы уже сюда приехали.
– Имей терпение. Я думаю, нам следует расспросить о нем в трактире. Обычно это заведение является центром городской жизни. Там все про всех знают.
Они быстро разыскали трактир, который назывался «Плэйс». Его кухня располагалась в пристройке, которая, казалось, в любой момент была готова развалиться на бревна. Вывеска гласила: «У.Рутновски, кредит не предоставляется». Когда они подошли ближе, то заметили, что к двери пришпилено еще одно объявление, предупреждающее о том, что вор, застигнутый на месте преступления, будет «сдан в участок и выслан из страны». Корри задержалась на ступеньках, пораженная содержанием записки.
– Выслан из страны!
– Воровство – бич этого края, Корри. Равно как и убийство. Здесь за горстку золотого песка не задумываясь пристрелят человека.
– Непостижимо.
Они вошли внутрь заведения, которое, как все без исключения трактиры на Аляске, оказалось душным, тесным, шумным и пропитанным насквозь запахом влажного дерева, кожи и собак. Хозяин, крупный мужчина с огромными плечами и тяжелой челюстью, объявил им, что меню состоит из медвежатины, фасоли и пирога. Хотите – ешьте, хотите – нет!
Куайд весело ответил:
– Пожалуй, мы поедим. И еще одну порцию для нашего проводника, пожалуйста. Он сейчас привяжет собак и присоединится к нам.
Хозяин кивнул, правда, не слишком любезно, и направился в кухню, остановившись на секунду у столика, вокруг которого тесно сидели человек десять мужчин, пускали по кругу бутылку виски и громко смеялись. Еще за одним столиком сидели трое мрачных старателей, уставившись в тарелки с едой. Корри едва оглядела комнату, ее мысли занимал Эвери.
– Куайд, давай спросим этого человека – Рутновски, так, кажется? Вдруг он что-нибудь знает об Эвери.
– Давай сначала перекусим. Я голоден, как волк, и не откажусь от хорошей порции жаркого.
– Но, Куайд…
– Плохие новости всегда лучше воспринимать на сытый желудок, тебе не кажется? Чувствуешь, как пахнет яблочным пирогом? Или черничным? Давай-ка попробуем. Надо надеяться, что повар не заставит нас долго ждать.
– Хорошо.
Корри печально вздохнула, но безропотно села за столик, поскольку уже знала, что поперек желаниям Куайда идти бесполезно.
Через полчаса их тарелки уже опустели. Проводник-эскимос, чья привычка постоянно жевать табак выводила Корри из себя, отправился обедать на кухню.
Куайд поднялся и, извинившись, тоже прошел на кухню. Через некоторое время он вернулся, его лицо было мрачным.
– Я все узнал. Не думаю, что новости порадуют тебя.
– Ну же, говори скорее.
– Оказалось, что наш милейший хозяин, мистер Рутновски, действительно знает Эвери. Весь город его знает. Он пробовал искать золото здесь поблизости, на Березовом ручье, но неудачно, поскольку все стоящие участки давно уже раскуплены. Похоже, что Эвери стал косвенной причиной недавней старательской сходки, в результате которой и появилась эта странная надпись на дверях.