Грин Грэм. Конец одного романа

   — Она была бы счастливей…
   — Да почему же?
   — Церковь дает свои блага, мистер Майлз, и берет на себя многие обязанности. Есть заупокойные службы, постоянные молитвы. Мы помним наших мертвых, — добавил он, а я подумал: «Как вы их помните? Теории у вас хорошие. Вы говорите, что каждый человек важен. Волосы сочтены — но я просто чувствую рукой ее волосы, я не забыл тонкий пушок пониже затылка, когда она лежала на моей кровати лицом вниз. Мы тоже помним своих мертвых».
   Заметив, что Генри поддается, я бестрепетно солгал:
   — У нас нет совершенно никаких оснований думать, что она обратилась.
   — Правда, сестра сказала…— начал Генри, но я не дал ему кончить:
   — Она бредила перед смертью. Отец Кромптон сказал:
   — Я бы никогда не посмел вмешаться, мистер Майлз, если бы у меня не было серьезных оснований.
   — За несколько дней до смерти, — сказал я, — миссис Майлз написала мне. Когда вы ее видели?
   — Примерно тогда же. Дней пять-шесть назад.
   — Очень странно, что она об этом не пишет.
   — Возможно… да, возможно, она не вполне доверяла вам.
   — Возможно, вы спешите с выводами. Многие интересуются вашей верой, расспрашивают о ней, но совсем не собираются стать католиками. — Я быстро обернулся к Генри: — Глупо все менять. Распоряжение отдали, народ пригласили. Сара не была фанатичной. Кто-кто, а она бы не хотела никого беспокоить из-за прихоти. В конце концов, — я глядел на Генри, — все может быть вполне по-христиански. Конечно, Сара не христианка. Мы не видели никаких признаков. Но вы дадите отцу Кромптону денег на мессу…
   — Не нужно. Я утром отслужил. Он впервые шевельнулся, повел рукой, словно увидел, что покачнулась стена, и пригнулся, хотя бомба уже упала. — Я буду поминать ее каждый день.
   — Спасибо, отец, — с облегчением сказал Генри, как будто это все улаживало. И подвинул сигареты.
   — Не совсем удобно говорить это, мистер Майлз, но, видимо, вы не понимаете, какой хороший человек ваша жена.
   — Я ее очень любил, — сказал Генри.
   — Многие любили ее, — сказал я.
   Отец Кромптон взглянул на меня как учитель, которого перебил самый сопливый ученик с задней парты.
   — Быть может, недостаточно, — сказал он.
   — Что ж, — сказал я, — если вернуться к нашей теме, переиграть уже нельзя. Потом, это вызовет толки. Вы не хотите толков, Генри?
   — Ни в коем случае!
   — В «Тайме» есть объявление. Пришлось бы писать снова. Люди замечают такие вещи. Пойдут сплетни. Вы не кто-нибудь, Генри. И телеграммы придется посылать. Многие отправили в крематорий венки. Вы понимаете…
   — Не совсем.
   — То, о чем вы просите, неразумно.
   — Мне кажется, мистер Бендрикс, у вас очень странная система ценностей.
   — Вы же не верите, что кремация не даст телу воскреснуть?
   — Конечно, не верю. Я свои доводы привел. Если мистеру Майлзу их недостаточно, говорить не о чем.
   Он встал, и только тут я увидел, как он уродлив. Сидя он хотя бы казался величественным, но у него были слишком короткие ноги. Он был маленький и словно бы отошел куда-то далеко.
   Генри сказал:
   — Если бы вы пришли чуть пораньше, отец… Прощу вас, не думайте…
   — Я ничего плохого не думаю о вас, мистер Майлз.
   — Наверное, думаете обо мне? — с вызовом спросил я.
   — Не беспокойтесь, мистер Бендрикс. Вы уже не можете ей повредить. Наверное, наслушавшись исповедей, легко опознать ненависть. Он протянул Генри руку, повернувшись ко мне спиной. Я хотел сказать: «Вы неправы. Не ее я ненавижу. И насчет Генри вы ошиблись. Он развратил ее, не я». Я хотел себя защитить: «Я любил ее», — но ведь, наслушавшись исповедей, они умеют различить и любовь.
   — Следующая — Хампстед, — сказала Сильвия.
   — Вам надо к матери?
   — Я выйду на Голдерз-Грин, покажу дорогу. По вторникам я к ней не хожу.
   Она проводила меня до станции и хотела уйти. Я все удивлялся, зачем она так беспокоится. Никогда не видел в себе ничего, что может понравиться женщинам, а теперь — тем более. Горе и досада — как ненависть, человек становится уродливым от жалости к себе. И каким эгоистом к тому же! Я не мог стать для Сильвии учителем, я ничего не мог ей дать, но я боялся того, что меня ждет в ближайшие полчаса. Если я буду один, за мной будут шпионить, пытаясь понять, кем я был Саре, кто кого бросил. С красивой Сильвией — дело другое.
   — Как же я пойду, я так одета!.. — запротестовала она. Я видел, что она польщена. Я знал, что могу увести ее от Уотербери. Его карта бита. Если я захочу, он будет слушать Бартока один.
   — Мы станем сзади, — сказал я. — Может быть, вы просто шли мимо.
   — Спасибо, хоть черные, — сказала она про брюки. В такси я положил ей впрок руку на колено, но дальше действовать не хотел. Труба в крематории дымилась, на посыпанных гравием дорожках полузастыли лужи. Навстречу шло много людей, с других похорон, и вид у них был такой бодрый, словно они сбежали из скучных гостей.
   — Вот тут, — сказала Сильвия. Вы хорошо знаете эти места.
   — Папу хоронили, два года назад.
   Когда мы пришли в часовню, все расходились. Расспросы про поток сознания слишком задержали меня. Боль как-то странно, условно меня кольнула. Я так и не увидел мертвую Сару и тупо подумал, что это ее дым стлался над пригородными садами. Генри шел один, ничего не различая; он плакал и меня не заметил. Других я не знал, кроме Мэллока, тот был в цилиндре. С неудовольствием взглянув на меня, он быстро прошел мимо. Человек пять были, видимо, чиновниками. Был ли среди них Данстан? Но это не очень важно. С мужьями шли жены. Кому-кому, а им церемония понравилась, я понимал это даже по их шляпам. Когда Сары нет, женам как-то легче.
   — Простите, — сказала Сильвия.
   — Вы не виноваты.
   Я думал: «Если бы мы ее набальзамировали, женам никогда бы не знать покоя. Их можно было бы сравнивать и с мертвым телом».
   Вышел Смитт и быстро зашлепал по лужам, ни с кем не заговаривая. Какая-то дама сказала:
   — Картеры нас пригласили на уик-энд.
   — Уйти мне? — спросила Сильвия.
   — Нет, нет, — сказал я. — Мне с вами лучше.
   Я подошел к часовне и заглянул туда. Дорожка к печи была сейчас пуста, одни венки вынесли, другие вносили. В углу молилась старая женщина, словно актер из другой пьесы, оказавшийся на сцене, когда вдруг подняли занавес. Сзади послышался знакомый голос:
   — Печальная встреча, сэр. Рад вас встретить там, где все обиды кончаются.
   — И вы тут, Паркие! — воскликнул я.
   — Увидел объявление в «Тайме», сэр, и отпросился у мистера Сэ-виджа.
   — Вы всегда провожаете досюда своих подопечных?
   — Она была очень хорошая, сэр, — с упреком сказал он. — Как-то она спросила у меня дорогу. А у них, на этой вечеринке, дала мне бокал хереса.
   — Южноафриканского? — жалобно спросил я.
   — Не знаю, сэр, но как она его давала… Мало таких, как она. И мальчик, он тоже… Все время о ней говорит.
   — Как он?
   — Хворает, сэр. Совсем расхворался. Живот болит.
   — Врач был?
   — Нет еще, сэр. Я верю в природу. До поры до времени, конечно. Я оглядел чужих людей, знавших Сару, и спросил:
   — Кто они, Паркие?
   — Девицу я не знаю, сэр.
   — Она со мной.
   — Простите. Вон сэр Уильям Мэллок.
   — Его я знаю.
   — Джентльмен, который обошел лужу, — начальник отдела.
   — Данстан? • — Именно, сэр.
   — Сколько вы знаете, Паркие!
   Я думал, ревности нет, я соглашался разделить ее с кем угодно, только бы она жила, но тут проснулась былая ненависть.
   — Сильвия! — позвал я, словно Сара меня слышит. — Где вы сегодня обедаете?
   — Я обещала Питеру…
   — Питеру?
   — Ну, Уотербери.
   — Плюньте.
   «Здесь ты? — спросил я Сару. — Смотришь ты на меня? Видишь, я без тебя обхожусь. Это нетрудно». Ненависть могла верить в посмертную жизнь; только любовь знала, что Сара мертва, как мертвая птица.
   Входили новые люди, и женщина у перилец растерянно встала. Она чуть не влезла в чужие похороны.
   — Я бы хотела позвонить…
   Ненависть, словно скука, застилала вечер. Теперь, не любя, я должен был играть любовь и чувствовал вину еще до преступления — зачем я втянул в свой лабиринт невинную жертву? Половой акт может быть полной ерундой, но в мои годы знаешь, что он может стать и всем на свете. Я-то в безопасности, а вот в этом ребенке вдруг да и сработает какой-нибудь невроз. В конце вечера я буду очень неловок, и сама эта неловкость (или даже бессилие) может тронуть ее, а если я проявлю прыть, и это способно тронуть. Я попросил Сару: «Вызволи меня, вызволи, ради нее, не ради меня».
   Сильвия сказала:
   — Я скажу, мама больна.
   Вот, готова солгать. Питеру конец. Бедный он бедный! Теперь мы с ней сообщники. Она стояла в черных штанах, среди подмерзших луж, а я думал:
   «Тут и начнется долгое будущее…» — и попросил Сару: «Вызволи! Я не хочу ее обижать. Я не могу любить никого. Кроме тебя». Седая женщина спешила ко мне по лужам.
   — Вы не мистер Бендрикс? — спросила она.
   — Да.
   — Сара мне говорила…— сказала она и замялась, а я глупо понадеялся, что она что-то передаст мне, что мертвые могут говорить. — Она говорила, что вы ее лучший друг.
   — Один из друзей.
   — А я ее мать.
   Я даже не помнил, что мать жива. У нас было столько тем, что целые страны нашей жизни оставались белыми, как на карте, — потом закрасим…
   — Вы и не слыхали обо мне?
   — В сущности…
   — Генри меня не любил, так что я держалась подальше. Она говорила разумно, спокойно, а слезы лились сами собой. Мужья с женами ушли, чужие люди проходили мимо нас троих в часовню. Паркие думал, видимо, что чем-то может помочь мне, но стоял в стороне, как он бы сказал — знал свое место.
   — Я хочу попросить вас о большой услуге, — сказала мать Сары. Я старался вспомнить ее фамилию — Камерон, Чендлер? — Сегодня я так спешила, ехала…— она машинально смахнула слезы, словно пыль тряпкой. «Бертрам,-подумал я. — А, вот! Бертрам».
   — Да, миссис Бертрам? — сказал я.
   — Я забыла взять деньги.
   — К вашим услугам.
   — Не одолжите ли вы мне фунт? Понимаете, мне надо пообедать в городе. У нас в Грейт Миссинден рано закрывают.
   Она снова смахнула слезы, и что-то напомнило мне Сару — какая-то простота в горе, какая-то двойственность, быть может. Интересно, слишком ли часто «трогала» она Генри? Я сказал:
   — Пообедаем вместе.
   — Что вы, не беспокойтесь!
   — Я любил Сару.
   — И я.
   Я пошел к Сильвии и сказал:
   — Это ее мать. Я должен покормить ее. Простите. Можно" я вам позвоню?
   — Конечно.
   — В книжке вы есть?
   — Он есть, — мрачно ответила она.
   — Ну, на той неделе.
   — Очень буду рада, — она протянула руку. — До свидания.
   Я видел, что она знает: время упущено. Слава Богу, это еще ничего не значило — пожалеет немного в метро, невпопад ответит своему Питеру сквозь музыку Бартока. Оборачиваясь к миссис Бертрам, я снова сказал Саре: «Видишь, я тебя люблю». Но любовь, наверное, труднее расслышать, чем ненависть.
   Когда мы подходили к воротам, я заметил, что Паркие исчез. Видимо, решил, что он мне больше не нужен.
   Мы с миссис Бертрам отправились в «Изола Белла». Я не хотел идти туда, где мы бывали с Сарой, а сейчас, конечно, стал сравнивать этот ресторан с теми. Ни Сара. ни я нигде не пили кьянти, теперь я пил его и об этом думал. Мог бы я заказать и наше любимое бордо, но я и так непрерывно о ней помнил. Пустота была заполнена ею.
   — Мне не понравились похороны, — сказала миссис Бертрам.
   — Простите?
   — Они бесчеловечные. Как конвейер.
   — Нет, ничего. В конце концов, помолились.
   — Этот священник, он священник?
   — Я его не видел.
   — Он говорил, что мы сольемся в Великом Духе. Я долго не могла понять. Думала, в великом ухе. — Слезы закапали в суп. — Я чуть не засмеялась, а Генри заметил. Как же, ведь это я!
   — Вы с ним не ладите?
   — Он очень плохой человек, — она смахнула слезы салфеткой и яростно принялась есть, вздымая вермишель. — Как-то я заняла у него десять фунтов, забыла сумку. С каждым может случиться.
   — Конечно.
   — Я горжусь, что никому на свете не должна.
   Речь ее походила на метро, она шла кругами и петлями. Когда я пил кофе, я стал различать узловые станции: Генри плохой, она — очень честная, она любит Сару, ей не нравятся похороны. Великий Дух — и снова Генри.
   — Так было смешно, — сказала она. — Я не хотела смеяться. Никто не любил Сару, как я. — Все мы всегда это думаем и сердимся, когда говорит кто-то другой. — Но Генри этого не понять. Он очень холодный человек.
   — Какие же еще могли быть похороны? — сказал я, пытаясь перевести стрелку.
   — Сара католичка, — сказала миссис Бертрам, взяла бокал вина и залпом выпила половину.
   — Ерунда, — сказал я.
   — Она сама не знала.
   Тут я испугался, словно совершил продуманнейшее преступление и вдруг увидел трещину в своих замыслах. Глубокая она? Подвластна ли она времени?
   — Ничего не понимаю!
   — Она вам не говорила, что я была католичкой?
   — Нет.
   — Так, недолго. Понимаете, мой муж был против. Я его третья жена, и когда у нас все не ладилось, я говорила, что мы, собственно, не женаты. Он очень плохой человек, — прибавила она.
   — Это вы католичка, а не Сара. Она опять хлебнула вина.
   — Я никогда никому не говорила. Наверное, я напилась. Напилась я, мистер Бендрикс?
   — Ну, что вы! Выпейте еще.
   Пока мы ждали вино, она пыталась вернуться на другие станции, но я не дал.
   — В каком смысле она католичка?
   — Только не говорите Генри!
   — Не скажу.
   — Мы жили в Нормандии. Сара была маленькая, два года. Муж вечно ездил в Довиль. Это он так говорил, а я знала, что он ездит к первой жене. Я очень сердилась. Мы с Сарой пошли к морю. Она все хотела присесть, но я вела ее дальше. Я ей сказала: «Сара, у нас с тобой тайна». Она уже тогда умела хранить тайны… если хотела. Да, я боялась, но ведь какая месть!
   — Месть? Я не совсем понимаю, миссис Бертрам.
   — Ну, мужу. Это не только из-за первой жены. Я же вам говорила, да, что он не любил всего этого? Он так орал, когда я ходила к мессе! Вот я и подумала, Сара будет католичка, а он ничего не узнает, если я уж совсем не рассержусь.
   — Вы не рассердились?
   — Он меня через год бросил.
   — Значит, вы смогли спокойно ходить к мессе?
   — Ну, понимаете, я ведь не так уж верю! И потом, я вышла замуж за еврея, он тоже… Все говорят, евреи добрые. Не верьте, мистер Бендрикс. Он очень плохой человек.
   — Что случилось у моря?
   — Не то чтоб у моря. Мы просто пошли по берегу. Ее я оставила у дверей, сама нашла священника. Пришлось ему солгать — так, немножко. Конечно, я все свалила на мужа. Я сказала, что он обещал перед свадьбой, а потом отказался. Я плохо говорю по-французски, это очень помогло. Когда ищешь слово, получается так искренне. В общем, он все сделал, обратно мы ехали в автобусе.
   — Что он сделал?
   — Крестил ее.
   — И все? — с облегчением спросил я.
   — Ну, это таинство…
   — Я уж было подумал, что Сара настоящая католичка.
   — Так и есть, только она не знала. Ах, жаль, что Генри не похоронил ее как следует! — И слезы снова закапали.
   — Он не виноват, ведь даже Сара не знала.
   — Я все надеялась, что это привьется. Как вакцина.
   — У вас что-то не очень привилось, — все-таки сказал я, но она не обиделась.
   — Ах, — сказала она, — у меня было столько искушений! Наверное, к концу все уладится. Сара была со мной очень терпелива. Такая хорошая девочка… Никто так не ценил ее, как я. — Она отхлебнула вина. — Если бы я не выходила за плохих людей, если б я ее толком воспитывала, она была бы святая, вы поверьте.
   — Так не привилось же, — злобно сказал я и велел подать счет. По спине у меня прошел холодок — то ли простудился, то ли испугался. «Хорошо бы,-подумал я, — простудиться насмерть, как Сара».
   По дороге домой в метро я твердил: «Не привилось». Миссис Бертрам я высадил у Марилебона, одолжив ей еще три фунта, потому что «завтра среда, нельзя выйти, приходит уборщица». Бедная Сара, привилась только эта череда мужей и отчимов. Мать успешно внушила ей, что одного мужчины на жизнь мало, а она уж сама поняла, что незачем притворяться, будто это мужья. За Генри она вышла на всю жизнь, кому ж и знать, как не мне.
   Но все эти мудрые мысли ничем не были связаны с нечестным делом у моря. «Это не Ты привился, — сказал я Тому, в Кого не верил, выдуманному Богу, Который будто бы — так думала Сара — спас мне жизнь (зачем?) и разрушил, хоть Его и нет, мое единственное счастье. — Нет, не Ты, ведь тогда это просто магия, а в магию я верю еще меньше, чем в Тебя. Все магия — Твой Крест, Твое Воскресение, Твоя Святая католическая церковь, Твое общение святых».
   Я лежал на спине и смотрел, как по потолку плывут тени деревьев. «Это совпадение, — думал я, — мерзкое совпадение чуть не вернуло ее к Тебе. Нельзя отметить двухлетнего ребенка на всю жизнь, вода и молитва — не клеймо. Если я поверю в это, я поверю и в Тело, и в Кровь. Все эти годы она была не Твоя, а моя. В конце концов Ты победил, можешь не напоминать мне, но она меня с Тобой не обманывала, здесь, на этой кровати, с этой подушкой под спиной. Я входил к ней, не Ты».
   Свет ушел, кругом была тьма, и мне снилось, что я хожу по ярмарке с ружьем. Я стрелял в бутылки, вроде бы — стеклянные, но пули отскакивали, словно это сталь. Стрелял и стрелял, ни одна бутылка не треснула, и в пять часов утра проснулся, думая все то же: «Все эти годы ты была со мной, не с Ним».
   Я мрачно шутил, когда думал, не предложит ли мне Генри переселиться к нему. На самом деле я этого не ждал и очень удивился. Я удивился даже, что он пришел через неделю после похорон, он никогда у меня не бывал. Не думаю, что он вообще заходил дальше, чем тогда, когда я встретил его под дождем. Внизу зазвонил звонок, я выглянул — я не хотел гостей, я думал, что это Уотербери с Сильвией, — и увидел в свете фонаря его черную шляпу. Тогда я пошел вниз и открыл.
   — Проходил мимо, — сказал Генри.
   — Прошу.
   Он неловко топтался, пока я вынимал бутылки из буфета. Потом сказал:
   — Кажется, вы занимаетесь Гордоном.
   — Мне заказали биографию.
   — Будете писать?
   — Наверное, да. Сейчас мне не до работы.
   — И мне, — сказал он.
   — Королевская комиссия еще заседает?
   — Да.
   — Значит, вам есть о чем подумать.
   — Есть? Да, наверное. Пока мы не идем завтракать.
   — Во всяком случае, это важная работа. Вот вам херес.
   — Она совершенно никому не нужна.
   Сколько же он прошел с той поры, как благополучное фото из «Тэт-лера» так разозлило меня! На столе у меня лежал, лицом вниз, портрет Сары, увеличенный моментальный снимок. Он перевернул его и сказал:
   — Помню, как я ее щелкнул.
   Она говорила, что снимала подруга, — видимо, щадила мои чувства. На снимке она была моложе, счастливей, но никак не прекрасней, чем в те годы, когда я знал ее. Хотел бы я, чтобы со мной она смотрела вот так, но любовник чаще видит, как горе застывает вокруг лица его любовницы, словно гипс,-такая уж у нас судьба. Генри сказал:
   — Я валял дурака, чтобы она засмеялась. Интересный человек Го-рдон?
   — Скорее да.
   — Дом теперь такой странный. Я стараюсь почаще уходить. Вы не могли бы пообедать со мной в клубе?
   — Работы много.
   Он оглядел мою комнату и сказал:
   — Вам негде разместить книги.
   — Да, — сказал я. — Я их держу и под кроватью. Он взял журнал, который прислал Уотербери, чтобы показать перед нашей встречей образец своего творчества, и сказал:
   — У меня место найдется. Собственно, вы можете устроиться как бы отдельно.
   Я слишком удивился, чтобы ответить. Он быстро продолжал, листая страницы, словно и впрямь занят журналом:
   — Подумайте. Не решайте сейчас.
   — Спасибо вам. Генри.
   — Вы бы оказали мне большую услугу. «А что? — думал я. — Считают, что писатель выше условностей. Неужели я чту условности больше, чем чиновник?»
   — Сегодня, — сказал Генри, — я видел всех нас во сне.
   — Да?
   — Я плохо помню. Мы вместе пили. Мы были счастливы. Когда я проснулся, я вспомнил, что она умерла.
   — Я ее во сне не вижу.
   — Лучше бы мы не мешали священнику.
   — Но это же глупо. Она такая же католичка, как мы с вами.
   — Вы верите в жизнь после смерти?
   — Отдельного человека? Нет.
   — Это нельзя опровергнуть.
   — Ничего нельзя опровергнуть. Вот я пишу роман. Как вы докажете, что ничего такого не было? Сегодня я встретил человека о трех ногах.
   — Ужас какой!
   — Да, и покрыт чешуей.
   — Вы шутите.
   — Докажите это, Генри. Не можете — а я не могу доказать, что нет Бога. Я просто знаю, что Его нет, как вы про эти ноги.
   — Непременно найдутся доводы.
   — Я тоже могу их найти. Сошлюсь на Аристотеля. Генри резко сменил тему.
   — Вам и дешевле будет, если вы ко мне переедете. Она всегда говорила, ваши книги не слишком раскупают.
   — Нет, кое-какой успех есть, — сказал я, припомнив статью Уотер-бери. — Приходит такое время, когда критики просто ладони отбивают, даже заранее. Надо подождать.
   Я говорил, потому что не решил, что делать.
   — Вы ведь не обижены, правда? — сказал Генри. — Я на вас рассердился тогда, в клубе, но сейчас это неважно.
   — Я ошибся. Тот человек — просто глупый болтун, ее занимали теории. Забудьте это, Генри.
   — Она была добрая, Бендрикс. Вот сплетничают, а она — хорошая. Она не виновата, что я… ну, не любил ее как надо. Понимаете, я очень осторожный, скучный. Ей нужен был такой, как вы.
   — Она меня бросила, Генри.
   — Знаете, она меня уговорила прочитать вашу книгу. Там женщина умерла, и ее дом…
   — «Честолюбивый хозяин».
   — Да, да. Тогда мне понравилось, но вы все напутали, Бендрикс. Вы пишете, что муж ходит по комнатам, передвигает мебель, чтобы казалось, будто он не один. Наливает вино в два бокала.
   — Забыл. Как-то уж очень литературно.
   — Это неверно, Бендрикс. То-то и плохо, что дом — не пустой. Раньше, бывало, я вернусь, а ее нету, ушла — наверное, к вам. Вот тогда он был пустой. Я ведь по-своему ее любил. Не застану ее и думаю, что сейчас найду письмо: «Дорогой Генри…» Знаете, как в романе.
   — Да.
   — -А теперь он не пустой. Не знаю, как это выразить. Ее никогда нет, но ее ведь нет нигде. Она ни с кем не завтракает, не сидит с вами в кино. Ей негде быть, кроме дома.
   — Где же ее дом?
   — Вы уж простите меня, Бендрикс. Я измотался, устал… сплю плохо. Нельзя говорить с ней, так поговорю хоть о ней, а кроме вас — не с кем.
   — У нее масса друзей. Сэр Уильям…
   — Не могу я с ним о ней говорить. Лучше уж с этим Паркисом.
   — С Паркисом! — вскричал я. Что ж он, навеки пристал к нам?
   — Он говорил, он у нас был в гостях. Странных людей она приглашала. Он сказал, вы с ним тоже знакомы.
   — Какого черта ему от вас нужно?
   — Он говорит, она сделала что-то хорошее его сыну. Бог его знает когда! Сын болеет. Кажется, Паркие хотел что-нибудь взять на память. Я дал ему ее детские книжки. Их у нее много, все исчирканы карандашом. В конце концов надо от них избавиться. Не продавать же их, правда? Вот и отдал, что тут плохого?
   — Ничего. Это он за ней следил, от Сэвиджа.
   — Господи, если б я знал!.. А как ее любит вроде бы…
   — Он человек, не машина. И чувствительный. Я оглядел комнату. Там, у Генри, не больше Сары, чем тут, даже меньше. Там она растворяется.
   — Хорошо, я перееду, — сказал я, — только разрешите платить мою часть за жилье.
   — Спасибо, Бендрикс! Дом — наш собственный. Вы давайте деньги на расходы.
   — Предупредите меня за три месяца, когда соберетесь жениться. Он принял это всерьез.
   — Я не женюсь. Мне вообще не следовало жениться. Я причинил ей большой вред, когда женился на ней.
   И я переехал на северную сторону. Генри торопил меня, гак что я потерял плату за неделю и еще заплатил пять фунтов шоферу грузовика, надо же было перевезти книги и костюмы. Мне отвели комнату для гостей, под кабинет приспособили кладовую, была и ванная наверху. Генри поселился в гардеробной, а спальню с двумя холодными кроватями отвели для гостей, которых не бывало. Через день-другой я понял, почему теперь дом не пустой. Я работал в Британском музее, пока не закроют, потом работал дома, ждал Генри, мы вместе шли в «Герб» и выпивали. Как-то он уехал на конференцию, и я привел девицу. Толку не было. Я сразу понял, что ничего не выйдет, и чтобы не обижать ее, сказал, что обещал одной женщине никогда ни с кем не спать. Она все поняла, умилилась, проститутки очень почитают чувства. На этот раз я мстить не хотел, я просто опечалился, что навсегда ушло такое приятное занятие. Потом я видел во сне Сару, мы лежали там, у меня, опять ничего не вышло, но я не печалился, нам было и так хорошо.
   Через несколько дней я нашел в шкафу детские книжки. Генри отдал не все. Тут были сказки Эндрю Лэнга в пестрых обложках, Беатрис Поттер, «Дети из Нового леса», «Кукла на полюсе» и книги две для подростков — «Последняя экспедиция» капитана Скотта, стихи Томаса Гуда с надписью «Саре Бертрам за успехи в алгебре». В алгебре! Как человек меняется!
   В тот вечер я работать не мог. Я лежал на полу, читал, пытаясь заполнить хоть какие-то пробелы в ее жизни. Иногда любовнику надо стать и отцом, и братом — он ревнует к тем годам, когда его не было. «Кукла на полюсе», наверное, была первой ее книгой — Сара исчиркала все, бестолково, бессмысленно, цветными мелками. В одной из книжек Беатрис Поттер она написала карандашом: «САЧА», а на «Детях из Нового леса», — аккуратно и мелко: «Это книга Сары Бертрам. Кто возьмет ее без спросу, тот останется без носу». Были и обычные следы, которые есть на всех детских книгах,-анонимные, как птичьи следы на снегу. Когда я закрывал книжку, они исчезали, их уносило время.