Грей Зейн. Техасский рейнджер

   Покинув русло реки, Дьюан почувствовал себя отдохнувшим и освеженным. Его огромная сила и выносливость всегда способствовали тому, что усталость была ему почти неведома. Однако шагать пешком день и ночь было для него столь же непривычным, как и для любого всадника на юго-западе, и это начинало сказываться на нем. Возвращаясь по своим следам, он дошел до места, где неожиданно натолкнулся на скалистый обрыв, и здесь он решил двигаться вдоль него в противоположном направлении, пока не отыщет выход или не убедится в бесплодности своих попыток.
   Дьюан шел быстро. Время от времени он останавливался, чтобы прислушаться. Впрочем, он прислушивался постоянно, и глаза его всегда были широко раскрыты и зорко глядели по сторонам. Эта постоянная настороженность стала его второй натурой, что за исключением самых крайних случаев позволяло ему, не теряя бдительности, размышлять над своей унылой и печальной судьбой. Подобная привычка одновременно быть начеку и думать способствовала тому, что время протекало быстрее.
   К полудню он миновал широкий подковообразный изгиб скалы и снова повернул лицом к югу. Обрыв здесь из высокой отвесной стены превратился в грубое нагромождение скал, сохранив однако свою крутизну и неприступность. Здесь не было ни единой трещины или склона, где можно было бы быстро вскарабкаться наверх. Дьюан продолжал идти, становясь все более осторожным по мере того, как он приближался к опасной зоне, считая, что раз он проник в пойменные заросли с этой стороны, то должен тщательнее прятаться в глубине ивняка. Вскоре он достиг точки, откуда мог наблюдать людей, прохаживающихся туда и обратно по вершине скалистого обрыва. Дьюан решил, что коль скоро это место охраняется, то оно наиболее удобно для бегства. Он направился в сторону сторожевого поста и подошел на сотню шагов к обрыву, на гребне которого он располагался. На посту находилось несколько мужчин и примерно столько же мальчишек, все как один вооруженные; они лениво, на техасский манер, перебрасывались словами между собой, обсуждая свои проблемы. Поодаль Дьюан разглядел еще черные точки на линии горизонта, образуемой верхним краем скалы, и пришел к выводу, что это очередной заградительный отряд, расположенный у следующего выхода из западни. Казалось, будто здесь собрались все мужчины данной округи, стар и млад. Техассцы находили мрачное удовольствие в подобного рода забавах. Дьюан вспомнил, что и сам несколько раз участвовал в таких облавах.
   Пристально вглядываясь сквозь ветки кустов, Дьюан тщательно изучал топографию местности. В нескольких сотнях ярдов от него на скалу можно было взобраться. Он критически оценил здешних легкомысленных сторожей. У них были ружья, и это сводило на нет всякую попытку обойти их при свете дня. Он подумал, что ночная вылазка могла бы удаться, и мгновенно принял решение подождать здесь до темноты, чтобы попробовать обмануть беспечную охрану. Но тут внезапный громкий лай собаки выдал его присутствие страже на вершине обрыва.
   Собаку, очевидно, держали здесь для того, чтобы понимать тревогу, и чуткое животное ревностно выполняло свою задачу. Дьюан заметил, как люди сбежались вместе и принялись возбужденно переговариваться, указывая на заросли, что явилось для него сигналом к немедленному и быстрому отступлению в гущу ивняка. Он не производил ни малейшего шума и был убежден в том, что его никто не может видеть. Тем не менее, он услыхал возгласы, затем треск ружейных выстрелов, и пули начинали свистеть вокруг него, проникая сквозь густой покров листвы. День стоял жаркий и безветренный, и Дьюан понял, что коснувшись даже слегка гибкого стебля лозы, он заставляет его дрожать и раскачивать верхушку с листьями, распространяя трепет на окружающие стебли. Благодаря этому стража и обнаруживает его продвижение. Одна пуля просвистела совсем рядом с Дьюаном, другая ударила в землю у самых его ног. Стрельба словно освободила скованную ненависть в его душе. Он вынужден был спасаться бегством от этих людей, и он пылко ненавидел за это и их, и себя. Как всегда в подобные минуты ярости ему страстно хотелось ответить выстрелом на выстрел. Но он продолжал неслышно скользить между зеленых стеблей, и в конце концов ружейные выстрели прекратились.
   Он снова уклонился влево, двигаясь параллельно скалистому барьеру, размышляя о том, что принесут ему новые пройденные мили.
   Они принесли ему одни неприятности, ибо его заметили зоркие глаза наблюдателей, и жаркая стрельба заставила его спасаться бегством, счастливо отделавшись лишь слегка оцарапанным пулей плечом.
   Позднее, в тот же день, все еще не обескураженный, Дьюан опять свернул налево к отвесной стене своей западни и обнаружил, что чем ближе он подходит к тому месту, где спустился сюда, в заросли, тем большей становится опасность. Попытка прорыва блокады здесь в дневное время была бы роковой. Он дождался ночи, и после того, как пламя костров слегка утратило свою яркость, рискнул выбраться из зарослей. Ему удалось достичь подножья откоса, представлявшего здесь всего лишь песчаный косогор, и он начал уже украдкой взбираться вверх под покровом ночных теней, когда собака опять выдала его. Возвращение в заросли ивняка было самым трудным и опасным делом из всех, с которыми приходилось сталкиваться Дьюану, и когда он с ним справился под непрерывным огнем - как ему показалось, целой сотни ружей, - он почувствовал, что Провидение поистине благоволит к нему. На сей раз загонщики преследовали его довольно далеко вглубь зарослей, и треск горячего свинца, рвущего и подсекающего стебли лозы со всех сторон, долго раздавался рядом с ним.
   Когда шум погони прекратился, Дьюан сел в темноте, раздираемый двумя противоречивыми стремлениями: то ли попытаться снова бежать, то ли подождать возможных более благоприятных обстоятельств. Он никак не мог прийти к единому решению. Его разум подсказывал, что с каждым часом шансы на побег уменьшаются. В любом случае шансов у него было слишком мало, и именно это делало следующую попытку столь отчаянно трудной. И все же не жажда жизни удерживала его. Наступит время, рано или поздно, когда он вырвет решение из невероятного хаоса мыслей и эмоций. Но время это еще не пришло.
   Просидев в задумчивости достаточно долго, чтобы остыть и отдохнуть после головокружительного бегства, он вдруг почувствовал, что устал. Он вытянулся на земле, приготовившись отдохнуть. Но тучи злобных москитов и комаров не давали ему покоя. Участок поймы, где он находился, расположенный довольно низко и в непосредственной близости от реки, представлял собой настоящий рассадник мириадов жалящих кровососов. Они звенели и жужжали вокруг него во все увеличивающихся количествах. Дьюан укутал голову и руки своей курткой и попытался лежать неподвижно. Это была долгая мучительная ночь. Утро застало его все еще крепким физически, но страшно угнетенным и подавленным.
   Прежде всего он поспешил к воде. Он мог противостоять острым спазмам голода, но был вынужден утолять жажду. Рана его вызывала в нем лихорадочное состояние, и поэтому он пил чаще и больше, чем обычно. И вновь он почувствовал себя освеженным. В это утро он решительно заставил себя отказаться от всяких попыток пересечь реку вплавь пли вброд. Ели бы он мог найти легкое и достаточно длинное бревно, то вполне вероятно, что ему удалось бы переправиться через мелководье и отмели с зыбучим песком. Однако ничего подобного не было вокруг! И он продолжал устало, но упорно поглядывать в сторону откоса.
   Весь день и всю ночь, весь следующий день и следующую ночь он метался, подобно затравленному дикарю, между зарослями ивняка и крутым песчаным обрывом, и с каждым часом укреплялся в уверенности, что из западни ему не вырваться.
   Дьюан потерял счет дням и событиям. Он дошел до критического состояния. Настал час, когда он, преследуемый по пятам загонщиками, очутился в дальнем южном углу зарослей, между песчаным косогором и берегом реки. Здесь он забился в густую поросль ивняка, приготовившись к своему, как он считал, последнему сражению.
   Если бы только эти кровожадные псы в человеческом облике не медлили и поскорее окружили его! Он готов был драться до последнего яростного вздоха, и пусть будет, то будет! Но эти охотники, хоть и жаждали добраться до него, дорожили вместе с тем своей шкурой. Да и к чему было рисковать? Они и так уже загнали его в угол.
   Был полдень, горячий, пыльный, гнетущий, предвещающий грозу. Подобно змее, Дьюан прополз в самый отдаленный темный уголок зарослей и залег там, выжидая. Загонщики отрезали его от песчаного откоса, от реки, и вообще, как ему казалось, от всего. Но голоса доносились до него только спереди и слева. Если проход к реке до сих пор еще не был перекрыт, то вполне вероятно, что сейчас преследователи как раз этим и занимаются.
   - Пошли, ребята - вон в ту сторону! - закричал один с откоса.
   - Наконец-то мы его загнали! - воскликнул другой.
   - Думаю, рановато еще утверждать это! Мы уже не раз так думали, возразил третий.
   - Да говорят же тебе, я видел его!
   - Э-э, да то был олень!
   - Но Билл обнаружил свежие следы и кровь на лозе.
   - Если он ранен, то к чему спешить?
   - Эй, постойте-ка, ребята! - донесся с песчаного откоса еще один голос, властный и авторитетный. - Полегче там! Вы, я вижу, начинаете валять дурака перед самым концом долгой облавы!
   - Верно, полковник! Удержите их! А то кто-нибудь может быстро схлопотать пулю. Ведь он сейчас начнет отстреливаться!
   - Давайте окружим этот угол, и пусть он подохнет с голоду!
   - Поджечь заросли!
   Как четко все эти реплики долетали до слуха Дьюана! В них он слышал свой приговор. Так вот каков конец, которого он всегда ожидал, который и прежде был так близок от него, однако не настолько близок, как сейчас!
   - Клянусь Богом, - прошептал Дьюан. - Самое время для меня сейчас выйти и встретить их лицом к лицу!
   Такое решение было вызвано бойцовским, хищным, звериным инстинктом, таившимся в нем. В эту минуту страсть к убийству возросла до почти сверхчеловеческой силы. Если он должен умереть, то именно так, и только так! Чего еще можно ожидать от Бака Дьюана? Он встал на колени и достал револьвер. В распухшей и почти бесполезной руке он держал оставшиеся патроны. Он может бесшумно проползти к самому краю зарослей, внезапно появиться перед своими преследователями, и пока сердце не остановится в его груди, убивать их, убивать, убивать! У всех этих людей есть ружья. Схватка будет недолгой. Но не родились на земле такие стрелки, чтобы обернуть весь бой против него. Неожиданно выступив против них, он может с каждого выстрела уложить по человеку!
   Так рассуждал Дьюан. Так он надеялся принять свою судьбу - встретить свою кончину. Но когда он решился сделать шаг вперед, что-то удержало его. Он попытался заставить себя, но тщетно. Невидимое противодействие, которое подавляло его волю, было настолько непреодолимо, что казалось, будто для него стало физически невозможным подняться на отвесный косогор.
   Медленно он опустился на землю, согнувшись в три погибели и затем растянувшись навзничь между зелеными прутьями лозы. Мрачное и суровое чувство собственного достоинства, посетившее его минуту назад, оставило его. Он лежал неподвижно, словно раздетый до нитки, лишенный последнего покрова самолюбия и гордости. Уж не струсил ли он? Он, последний из Дьюанов, неужели он дошел до того, чтобы ощущать страх? Нет! Никогда еще за всю свою бурную дикую жизнь он не стремился так страстно встать и встретить противников лицом к лицу. Не страх удерживал его. Он ненавидел вечную нескончаемую игру в прятки, постоянную настороженность, всю свою жизнь, лишенную надежд. Проклятая двусмысленность его положения заключалась в том, что если он выйдет навстречу загонщикам, то участь его будет совершенно очевидной. Если же он притаится здесь, в своем укрытии, то у него останется шанс - ничтожный, но все же шанс, - сохранить жизнь. Преследователи, как бы настойчивы и непреклонны они ни были, смертельно боялись его. Его слава сделал из них трусов. Инстинкт подсказывал Дьюану, что в самый мрачный и опасный момент у него все еще оставалась надежда. И вся его горячая кровь, неукротимый нрав его отца, годы изгнания, гордость за навязанную ему ненавистную карьеру классного стрелка, что-то безымянное, необъяснимое заставляло его цепляться за эту слабую надежду.
   Ожидание затем превратилось в физическую и нравственную агонию. Дьюан лежал под палящим солнцем, томимый жаждой, жадно хватая воздух потрескавшимися губами, покрытый потом и многочисленными кровоточащими царапинами и ссадинами. Его незалеченная рана причиняла ему невыносимые страдания, словно раскаленный докрасна железный прут, впившийся в живое тело. Лицо его так распухло от непрестанных укусов кровососущих мух и комаров, что казалось вдвое больше своих нормальный размеров; оно покрылось волдырями, болело и нестерпимо чесалось.
   Итак, с одной стороны он подвергался физическим страданиям; с другой его мучили прежние адские душевные муки, многократно усиленные его нынешним критическим состоянием. Казалось, его мысли и воображение никогда не работали еще столь активно. Если смерть наконец настигнет его, как это произойдет? Устроят ли ему приличные похороны или бросят здесь на съедение диким свиньям и койотам? Узнают ли когда-нибудь родные, где он покончил счеты с жизнью? В какое жалкое, гнусное положение он попал! Как позорно трусливо, чудовищно то, что он продолжает цепляться за эту обреченную жизнь! И ненависть, переполнявшая его сердце, дьявольская ненависть к людям, идущим по его следам, была подобна мучительной пытке. Он больше не чувствовал себя человеком. Он переродился в животное, способное думать. Сердце отчаянно колотилось, пульс острыми молоточками стучал в висках, грудь высоко вздымалась, и вся эта адская сумятица мыслей, казалось, гремела у него в ушах. Он переживал сейчас трагедию всех хромых, голодных, загнанных волков, достигших последней черты и ожидающих приговоры судьбы в своих норах. Только его трагедия была неизмеримо ужаснее, потому что он обладал разумом в достаточной степени, чтобы видеть свою безысходность, свое сходство с одиноким волком, огрызающимся, рычащим, с окровавленными клыками и горящими глазами сражающимся в своей последней отчаянной борьбе.
   Ужас чудовищных мыслей Дьюана усугублялся непрестанной настороженностью, доведенной до такой степени, что она выдавала за реальность плоды его воображения. Он слышал крадущиеся шаги, которых не было, видел движущиеся фигуры, которые оказывались всего лишь тенями ивовых листьев. Сотни раз он уже готов был спустить курок, но вовремя убеждался в ошибке. Однако издали до него долетали голоса, слышались шаги, треск сучков в зарослях ивняка и другие, вполне реальные звуки. Но Дьюан утратил способность отличать истинное от ложного. Были моменты, когда порывистый ветер своим горячим дыханием заставлял шелестеть ивовую листву, и Дьюану чудился в этом шорохе топот приближающейся армии.
   Такое напряжение всех чувств и восприятий вызывало в Дьюане обратную реакцию, которая сама по себе являлась некоторой передышкой. Он безучастно наблюдал, как солнце постепенно затягивали густые плотные тучи. Надвигалась гроза. Как медленно она приближалась! Воздух напоминал перегретый пар. Если разразится одна из тех мрачный яростных бурь, что были обычными, хотя и довольно редкими в этих местах, то Дьюану могло посчастливиться ускользнуть от облавы в неистовой сумятице ветра и дождя. Надежда, которая, казалось, никогда не иссякала в нем, возродилась вновь. Он приветствовал ее с горечью, вызвавшей в нем отвращение.
   Внезапно шелест шагов заставил его замереть в прежней предельной настороженности. Он услышал неторопливый скрадывающийся топот мягких лап. Узкий проход в густую чащу лозняка пересекла рыжая тень. Это была собака. Мгновения, пока животное полностью появилось в поле его зрения, показались Дьюану вечностью. Пес не был ищейкой, и если он шел по запаху или следу, то похоже было, что он их потерял. Дьюан ожидал неизбежного разоблачения. Любая из охотничьих собак без всякого труда обнаружила бы его в этих зарослях. Голоса, доносившиеся снаружи, подбадривали и поощряли пса. Они звали его Ровер. Дьюан сел на своем жестком ложе как раз в то мгновение, когда пес проник в маленькое тенистое укрытие из переплетенных между собой ветвей лозы. Дьюан ожидал, что он залает, затявкает или по крайней мере зарычит, обнаружив его скрытый тайник. Он внезапно почувствовал странное облегчение. Теперь уже конец был близок. Больше надеяться не на что. Пусть они приходят - быстрый, яростный обмен выстрелами, и все мучения окажутся позади! Он с нетерпением ждал, когда пес поднимет тревогу.
   Но собака безразлично взглянула на него и потрусила мимо в гущу ивняка, не издав ни единого звука. Дьюан не мог поверить своим глазам и ушам. Ему показалось, что он внезапно оглох. Он молча наблюдал, как пес скрылся из вида, слышал, как он бегал туда и обратно среди зарослей, уходя все дальше и дальше, пока все звуки, свидетельствовавшие о его продвижении, не замерли вдали.
   - Вон там Ровер, - крикнул голос со стороны откоса. - Он прошел через тот темный участок.
   - Даже кролика не нашел, - ответил другой.
   - Ба! Щенок никуда не годится! - презрительно проворчал еще один. Сюда нужно пустить ищейку!
   - Лучше подпустить огня! Поджечь заросли, пока не начался дождь!
   Голоса постепенно затихали; очевидно, говорившие поднялись на косогор.
   Теперь на Дьюана снова свалилась прежняя тягостная коша ожидания, бдительности, настороженности. Как бы там ни было, но конец еще не наступил. Удача все еще настоятельно - теперь, возможно, даже более уверенно, возвращала его к утраченной надежде.
   Сумерки как-то сразу опустились на ивовые заросли, или Дьюан просто из не заметил. Он отнес это за счет приближающейся грозы. Но неподвижный воздух и плотные тучи оставались по-прежнему без изменений, а гром все еще глухо рокотал где-то в отдалении. Солнце зашло за горизонт, и под затянутым густыми тучами небом на земле начали собираться ночные тени.
   Дьюан оценил обстановку моментально, одновременно с пробуждением всех своих прежних сил. Он еще обведет вокруг пальца своих преследователей! Наступила минута, когда он сумел постичь значение всех тех счастливых обстоятельств, что помогли ему. Без спешки и шума он осторожно пополз к реке. До нее было недалеко, и он достиг берега еще до того, как стало совсем темно. На песчаном косогоре двигались тени людей, доставлявших дрова для сторожевых костров. На секунду Дьюан поддался соблазну попытаться ускользнуть вдоль речного берега под прикрытием ивовых зарослей, но, поднявшись во весь рост, чтобы осмотреться, убедился, что подобного рода попытка скорее всего обречена на неудачу. В тот же миг он обнаружил в воде грубо обтесанную доску, прибившуюся к заросшей ивняком песчаной мели. Конец доски находился прямо под ним, на расстоянии вытянутой руки от берега. Быстро, словно вспышка молнии, его осенило, на что толкает его отчаянный случай. Не мешкая, он завязал револьвер в клеенчатый мешок и сунул его за пазуху.
   Речной берег был довольно крутой и рыхлый. Нельзя было обрушить ни камешка, ни куска земли, чтобы не вызвать всплеск воды. В нескольких футах от береговой кромки росла тонкая густая ива. Дьюан предусмотрительно пригнул ее над водой, чтобы она не очень спружинила, когда он ее отпустит. Затем всей тяжестью повис на ее ветках, осторожно скользнув с берега вниз. Он погрузился в воду почти до колен, чувствуя, как предательский песок засасывает его ноги; затем, наклонившись вперед, он дотянулся до доски и, подтащив ее к себе, лег на нее животом.
   Без единого звука ближний конец доски погрузился в воду, а дальний, слегка приподнявшись, зацепился на нависающие стебли лозы. С огромными предосторожностями Дьюан принялся освобождать правую ногу из цепких объятий трясины. Казалось, будто нога очутилась в плену у монолитной скалы. Однако, оставалась еще слабая возможность двигать ногой по направления снизу вверх, и он тянул ногу изо всех сил, насколько мог себе это позволить. Дело двигалось медленно, но в конце концов нога оказалась на свободе. Левую удалось освободить с меньшими трудностями. Следующие несколько минут Дьюан потратил на то, чтобы удостовериться, выдержит ли доска вес его тела. Дальний конец доски с легким плеском выскользнул из зацепившихся за него веток лозы и медленно ушел под воду, улегшись на песчаном дне. Но дальше он не погружался, что избавило Дьюана от самых серьезных опасений. Тем не менее, поскольку долго лежать здесь с поднятой головой было явно немыслимо, он осторожно пополз по доске, пока не добрался до торчащих из воды кустов ивняка, где смог отдохнуть, положив руку и плечо на гибкие стебли растений.
   Взглянув вверх, он удивился обилию света. Ночь была ярко освещена огнями. На самом отдаленном конце откоса горел костер, другой располагался в сотне шагов позади. Огромное пламя полыхало над речной поймой, распространяясь в том же направлении. Ветер доносил до Дьюана треск и гудение пожара. Он понял, что его преследователи подожгли заросли лозы. Он не думал, чтобы это могло им чем-то помочь. Лоза была довольно сухая, но чересчур зеленая, чтобы активно гореть. А что касается сторожевых костров, то он сделал любопытное открытие: люди, очевидно израсходовав весь запас дров, поддерживали огонь маслом и всяким горючим скарбом, доставленным из поселка. Около дюжины мужчин дежурили на косогоре едва в пятидесяти шагах от того места, где лежал Дьюан, скрытый густой лозой. Они беседовали, шутили, распевали песни и по всей видимости считали охоту на человека большой забавой. Пока сохранялся яркий огонь, Дьюан не смел шевельнутся. У него хватало терпения и выдержки дождаться начала грозы, а если она так и не разразится, то ранних утренних часов, когда серый туман и тусклый полумрак опустятся над рекой.
   Бегство из западни, кажется, удалось. Дьюан чувствовал, что все нити задуманного находятся в его руках. И убежденный в этом, он ждал, твердый как сталь в своих решениях, способный противостоять любому испытанию, которое когда-либо выпадало на долю человеческого существа.
   Шквалистый ветер дул порывами, становясь все более буйным и неистовым; он гудел и свистел в зарослях лозняка, вздымая над пожарищем тучи огненных светлячков. Гром прокатился над рекой, и сверкнула молния. Затем хлынул дождь, сильный, но непродолжительный. Из-за частых вспышек молний и яркого пламени костров и горящего лозняка Дьюан не мог позволить себе выбраться на открытое пространство речного русла. Буря несомненно усилила бдительность сторожевых дозоров. Но он умел ждать, и ждал, мрачно терпя боль, неподвижность и холод. Гроза унеслась прочь так же беспорядочно, как и началась, и наступила долгая ночь. Были минуты, когда Дьюан думал, что его разбил паралич, порой на него нападали приступы тошноты и головокружения от слабости, судорога сводила все его члены от холода и неудобного положения. Первые начавшие тускнеть звезды оживили его ощущением какого-то дикого восторга. Он наблюдал, как они бледнели, гасли, исчезали одна за одной. Утренние тени стали опускаться, повиснув над рекой и мало-помалу сгущаясь. Огонь сторожевого костра на косогоре просвечивал словно сквозь туманную вуаль. Дозорные выглядели просто неясными темными фигурами.
   Понимая, насколько сковано его тело от долгого неподвижного лежания, Дьюан принялся осторожно двигать ногами, туловищем и здоровой рукой, пока наконец не преодолел парализующего одеревенения. Затем, погрузив руку в песок и придерживая доску коленями, он осторожно и незаметно стал подталкивать ее к реке. Дюйм за дюймом он продвигался вперед, пока не выбрался из кустов лозы на открытое пространство. Оглянувшись, он увидел туманные силуэты людей на откосе. Он отдавал себе отчет в том, что они могут заметить его, и очень этого опасался. Но он продолжал двигаться вперед, осторожно, бесшумно, с душераздирающей медлительностью. Время от времени при погружении руки в воду слышался легкий плеск или журчание. Как он ни старался, он не мог избежать этого. Звук этого казался Дьюану глухим рокотом водопада, наполнявшим его слух насмешливым хохотом. Здесь течение уже было довольно ощутимым, и оно препятствовало прямому продвижению вперед. Он продолжал ползти дюйм за дюймом, ежесекундно ожидая услышать за собой треск ружейных выстрелов и всплески шлепающих по воде пуль. Он попытался заставить себя не оборачиваться, но не смог. Пламя костров показалось ему немного более тусклым, движущиеся тени более темными.