Грин Грэм. Брайтонский леденец

   — Исповедь… раскаяние, — прошептала Роз.
   — Это все религия, — возразила женщина. — Поверь мне, мы имеем дело со здешним миром.
   — Она потрепала Роз по плечу, дыхание с шумом вырвалось у нее из горла:
   — Давай, собирай вещи, и пойдем отсюда вместе со мной. Я о тебе позабочусь. Тебе нечего будет бояться.
   — Пинки…
   — Я позабочусь и о Пинки.
   — Я сделаю все… все, что вы хотите… — сказала Роз.
   — Вот теперь ты дело говоришь, милочка.
   — Если вы оставите нас в покое.
   Женщина отпрянула. Вместо неестественной улыбки, напоминающей похоронный венок, на лице ее неожиданно и неуместно мелькнула ярость.
   — Упрямица; — сказала она. — Была бы я твоей матерью… хорошую взбучку…
   Запавшие глаза на худощавом решительном личике с упрямым ртом вернули ей яростный взгляд — в воздухе запахло всеми войнами, потрясавшими мир; корабли готовились к бою, бомбардировщики поднялись в воздух. Лицо девушки было, как военная карта, отмеченная флажками.
   — Вот еще что, — сказала женщина, — тебя тоже могут засадить в тюрьму. Потому что тебе все известно. Ты сама мне сказала. Сообщница — вот кто ты такая. Это уж точно.
   — Разве вы не понимаете, — удивленно сказала Роз, — ведь если заберут Пинки, все будет мне безразлично!
   — Боже мой, — воскликнула женщина, — я же только из-за тебя и пришла сюда. Сначала я и смотреть-то на тебя не хотела, а теперь я просто не могу позволить, чтобы пострадал безвинный. — Эта фраза выскочила у нее с треском, как билет из автомата. — Ты что, и пальцем не пошевелишь, так и будешь ждать, пока он тебя убьет?
   — Он не сделает мне никакого вреда.
   — Ты молода. Ты не знаешь жизни, как я.
   — Есть вещи, в которых и вы ничего не смыслите.
   В то время как женщина продолжала рассуждать. Роз мрачно раздумывала, стоя у кровати, о Боге, рыдавшем в саду и страдавшем на кресте, о Молли Картью, горевшей в вечном огне.
   — Зато я знаю то, в чем ты ничего не смыслишь. Я знаю разницу между Добром и Злом. Этому тебя в школе не учили.
   Роз не нашлась что ответить. Женщина была права. Оба эти слова ничего для нее не значили. Их вкус был уничтожен солидной пищей: добродетелью и грехом. Женщина не могла сообщить ей об этих словах ничего нового — она знала по собственному опыту с математической точностью, что Пинки — это грех, а в таком случае, какое же имеет значение, прав он или не прав?
   — Ты просто спятила, — повторила женщина. — Наверно, ты и пальцем не пошевелишь, когда он будет убивать тебя.
   Роз медленно вернулась к действительности… «Ни одна душа не любит так, как эта».
   — Может, и не пошевельну, — упрямо сказала она. — Не знаю. А может…
   — Не будь я добрым человеком, я перестала бы с тобой возиться. Но во мне есть чувство ответственности… — Она помедлила в дверях, улыбнувшись уже совсем угрожающе. — Можешь предостеречь своего молодого муженька, — сказала она, — я напала на его след. У меня есть планы. Она вышла и закрыла за собой дверь, потом рывком распахнула ее для последней атаки.
   — Будь осторожнее, милочка, — сказала она, — вряд ли ты захочешь иметь ребенка от убийцы… — Тут она безжалостно усмехнулась, стоя на другом конце убогой комнаты. — Ты бы принимала меры.
   Принимала меры… Роз стояла у постели, прижав руку к животу, как будто могла нащупать… Это еще не приходило ей в голову; мысль о том, что может произойти, наполнила ее торжеством. Ребенок… а у этого ребенка тоже будет ребенок… Это похоже на армию сторонников, вооружившихся в защиту Пинки. Если Пинки и она будут прокляты, придется проклясть и детей. Она уж проследит за этим. Нет конца тому, что они совершили прошлой ночью в постели, — это был шаг в вечность.
 

***

 
   Малыш отступил в глубь лавочки, где торговали газетами, — он увидел, как из дома вышла Айда Арнольд. Она казалась слегка возбужденной; немного надменно проплывая по улице, она вдруг остановилась и подала какому-то мальчугану пенни. Тот был так поражен, что даже выронил монету, внимательно следя за тем, как твердо уходит женщина, уверенная в своей правоте.
   Вдруг Малыш хрипло и негромко засмеялся. «Она пьяная», — пришло ему в голову.
   — Еле-еле отделались, — заметил Дэллоу.
   — От кого?
   — Да от твоей тещи.
   — Она… А ты-то откуда знаешь?
   — Она спрашивала Роз.
   Малыш положил на прилавок «Всемирные новости»; в глаза бросился заголовок «Нападение на школьницу в лесу около Эппинга». Он перешел улицу, пансиону Билли, лихорадочно обдумывая, что делать, и поднялся вверх по лестнице. На полпути он остановился — та женщина уронила, оторвавшуюся от букетика, искусственную фиалку, он подобрал ее со ступеньки, от нее пахло духами «Калифорнийский мак». Затем он вошел в комнату, сжав цветок в кулаке. Роз бросилась к нему навстречу, но он уклонился от ее губ.
   — Я слышал, что тебя навестила твоя мамаша, — сказал он, стараясь изобразить на лице что-то похожее на грубоватую и дружескую шутливость и в то же время с болезненным нетерпением ожидая ответа.
   — Ну да, — нерешительно сказала Роз, — заходила.
   — И никакой хандры сегодня?
   — Нет.
   Он с бешенством сжал в кулаке фиалку.
   — Ну и как, она считает, тебе подходит быть замужем?
   — О да, думаю, что так… Она особенно-то не распространялась.
   Малыш подошел к кровати и скинул на нее пальто. Потом спросил:
   — Я слышал, ты тоже уходила из дома?
   — Мне захотелось пойти повидаться с подругами.
   — С какими это подругами?
   — Ну… у Сноу.
   — Это их ты зовешь подругами? — спросил он с презрением. — Ну и как, видела?
   — Не всех, только одну Мейси. Да и то лишь на минутку.
   — И потом вернулась как раз вовремя, чтобы захватить свою мамашу? Хочешь знать, что я задумал?
   Она тупо уставилась на него — его поведение пугало ее.
   — Если хочешь, скажи.
   — Что значит — если я хочу? Уж не такая ты бессловесная. — Проволочный стебелек цветка впивался ему в ладонь. Он добавил: — Мне нужно поговорить с Дэллоу. Подожди тут. — И оставил ее одну.
   Малыш через улицу крикнул Дэллоу и, когда тот подошел, спросил:
   — Где Джуди?
   — Наверху.
   — А Билли работает?
   — Да.
   — Тогда спустись в кухню.
   Он стал первым спускаться по лестнице; в полумраке подвала нога его раздавила кусок угля. Он присел на край кухонного стола и предложил:
   — Выпей что-нибудь.
   — Слишком рано, — отказался Дэллоу.
   — Послушай, — начал Малыш. Лицо его мучительно сморщилось, как будто он хотел выдавить из себя какое-то страшное признание. — Я тебе доверяю, — продолжал он.
   — Ладно, — ответил Дэллоу. — Что с тобой творится?
   — Дела не веселят, — сказал Малыш. — Люди начинают о многом догадываться. Боже мой, — продолжал он, — я убил Спайсера и женился на девчонке. Неужели придется снова пойти на убийство?
   — Кьюбит был здесь вчера вечером?
   — Приходил, а я его выставил. Он попрошайничал… Ему нужна была пятерка.
   — И ты дал?
   — Ясное дело, нет. Ты что же думаешь, я позволю себя шантажировать такому типу, как он?
   — Надо было дать ему что-нибудь.
   — Не он меня беспокоит.
   — Напрасно, надо было…
   — Ну-ка помолчи! — вдруг пронзительно закричал на него Малыш и ткнул большим пальцем в потолок. — Это она меня беспокоит. — Затем разжал кулак и пробормотал: — Черт побери, я уронил цветок.
   — Цветок?
   — Можешь ты помолчать? — тихо, но со скрытым бешенством сказал Малыш. — Никакая это была не мамаша.
   — А кто же?
   — Шлюха, которая все вынюхивает… та самая, что была с Фредом в такси в тот день… — Он на минуту сжал руками голову жестом, полным горя или отчаяния, но он не испытывал ни того, ни другого. — У меня башка трещит, а мне нужно все обдумать. Роз сказала, что приходила ее мамаша. Зачем ей было врать?
   — Ведь ты не думаешь, что она проболталась? — спросил Дэллоу.
   — Мне это нужно выяснить, — ответил Малыш.
   — По-моему, ей вполне можно доверять, — сказал Дэллоу.
   — Настолько я никому не доверяю. Даже тебе, Дэллоу.
   — Но если она проболталась, то почему именно этой… почему не полиции?
   — А почему вообще никто не заявляет в полицию? — Малыш тревожным взглядом уставился на холодную печку. Неизвестность угнетала его. — Не знаю, чего они задумали. — Намерения других людей вызывали в нем беспокойство. Раньше у него никогда не появлялось желания в них разобраться. — Я бы порезал всю эту проклятую компанию, — сказал он со страстью.
   — В конце концов, девчонке мало что известно. Она только знает, что карточку оставил не Фред. Если хочешь знать мое мнение, так она просто глуповатая. Втрескалась в тебя, я бы сказал, но глуповатая.
   — Сам ты глуповатый, Дэллоу. Ей многое известно. Она знает, что это я убил Фреда.
   — Ты уверен в этом?
   — Сама мне сказала.
   — А замуж за тебя все-таки вышла? — удивился Дэллоу. — Будь я проклят, если понимаю, чего они все хотят.
   — Если мы срочно чего-нибудь не предпримем, пожалуй, скоро весь Брайтон будет знать, что мы убили Фреда. Вся Англия. Весь этот проклятый мир.
   — Ну а что мы можем сделать?
   Малыш подошел к окну подвала, под ногой у него захрустел уголь; крошечный асфальтовый дворик со старой помойкой, которую неделями не чистили, железная решетка, запах гнили.
   — Нельзя нам сейчас останавливаться, — сказал он. — Придется продолжать. — Над их головами проходили люди, но видно их было только снизу, до пояса. Чей-то поношенный башмак шаркнул по тротуару, задевая асфальт носком; вдруг показалось бородатое лицо нагнувшегося человека, который высматривал окурок. — Ей нетрудно будет заткнуть рот. Заткнули ведь мы рот Фреду и Спайсеру, а она-то еще совсем ребенок.
   — Не сходи с ума, — остановил его Дэллоу. — Нельзя же продолжать до бесконечности.
   — Может; и придется. Выхода нет. Может, так всегда — начнешь, а остановиться уже нельзя.
   — Тут это будет неправильно, спорю на пять фунтов, что она честная, — возразил Дэллоу. — Послушай, ты ведь сам мне сказал… она в тебя втрескалась.
   — А зачем тогда она соврала, что это ее мамаша?
   Малыш внимательно оглядел проходившую мимо женщину, судя по бедрам, молодую, — выше ничего нельзя было рассмотреть. Его передернуло от отвращения; он ведь поддался и даже гордился этим — тем самым, чем Спайсер и Сильвия забавлялись в «ланчии». Ох, наверное, так и следует, разок попробуй каждого напитка и остановись на этом, если можешь, или сделай вид, что остановился и больше не пробуешь.
   — Я и сам вижу, да это каждому ясно, — повторил Дэллоу, — она и впрямь в тебя втрескалась.
   Втрескалась… Высокие каблуки протопали мимо, голые ноги скрылись из вида.
   — Если она втрескалась, — возразил он, — тоща ведь еще проще: она сделает все, что я скажу.
   Вдоль улицы несся клочок газеты — ветер был с моря.
   — Я против того, чтобы еще кого-то убивать, Пинки, — сказал Дэллоу.
   Малыш повернулся спиной к окошку, рот его скривился в жалкое подобие улыбки. Он спросил:
   — Ну, а допустим, она сама покончит с собой?
   Безумная гордость затрепетала у него в груди, он почувствовал подъем, как будто радость жизни вернулась в смущенную душу — в пустое обиталище вселились семь дьяволов, более страшных, чем тот, что прежде…
   — Ради бога, Пинки. Ты вбил себе все это в голову, — сказал Дэллоу.
   — Скоро увидим, — ответил Малыш.
   Он стал подниматься по лестнице из подвала, оглядывая ступеньки в поисках надушенного матерчатого цветочка на проволоке. Но его нигде не было видно.
   — Пинки! — позвал сверху из-за новых перил голос Роз, она с беспокойством ждала его на площадке. — Пинки, мне нужно сказать тебе; — начала она, — я не хотела расстраивать тебя… но должен же быть на свете хоть один человек, кому мне не нужно врать… Это не мама приходила, Пинки.
   Он медленно подошел к ней, внимательно, испытующе оглядел ее.
   — Кто же это был?
   — Та женщина. Та, что всегда приходила к Сноу и все выспрашивала.
   — Что ей нужно?
   — Она хотела, чтобы я ушла отсюда.
   — Почему?
   — Она все знает, Пинки.
   — А зачем ты сказала, что это мама?
   — Я же объяснила: не хотела тебя расстраивать.
   Малыш стоял рядом с ней, впиваясь в нее взглядом; она подняла на него встревоженно-правдивые глаза, и он понял, что верит ей, как никому другому; его неукротимая гордыня смирилась, он испытывал странное чувство успокоения, как будто ему не нужно было ничего замышлять… хотя бы некоторое время.
   — Но потом я подумала, — робко продолжала Роз, — может, тебя нужно предостеречь.
   — Правильно, — сказал он и положил ей руку на плечо, неловко пытаясь обнять ее.
   — Она что-то говорила насчет какого-то человека, которому дала деньги. И сказала, что догадывается о тебе.
   — Мне на это наплевать, — ответил он, погладив ее спину. Вдруг, взглянув через ее плечо, он замер. На пороге комнаты лежал цветок. Он обронил его, когда закрывал дверь, а потом… Он тут же начал соображать… Она последовала за мной, конечно, увидела цветок и поняла, что я знаю. Вот почему она призналась. Все то время, что он был с Дэллоу внизу, она размышляла, как бы загладить свой промах. Чистая совесть… слова эти заставили его рассмеяться. Чистая совесть шлюхи, вроде той, что кроется в груди, которую выставляет Сильвия, — выхоленной для специального пользования. Он опять рассмеялся; ужас этого мира, как нарыв, сдавил ему горло.
   — Что такое, Пинки?
   — Вот тот цветок.
   — Какой цветок?
   — Который уронила та женщина.
   — Какой?… Где?…
   «А может, она его и не видела… Может, она все-таки говорила правду?… Кто знает? Кто может знать? — подумал он. — И какое это, в конце концов, имеет значение», — заключил он с каким-то печальным волнением. Дурак он был; когда думал, что если она не лжет, тогда другое дело; он не может позволить себе рисковать. Если она искренна и любит его, то все будет гораздо проще, и только. Он повторял про себя: «Я не беспокоюсь. Мне нечего беспокоиться. Я знаю, что делать. Даже если ей известно все, я знаю, как поступить». Он пристально посмотрел на нее, затем обнял, сжал рукой ее грудь.
   — Совсем не будет больно.
   — Что не будет больно. Пинки?
   — Да вот то, что я придумал… — Но тут же уклонился от объяснения своего мрачного плана. — Ты ведь не захочешь расстаться со мной?
   — Никогда, — ответила Роз.
   — Вот это я и имел в виду, — сказал он. — Ты ведь написала мне это. Поверь, я все устрою, если дела будут совсем плохи… устрою так, что ни тебе, ни мне не будет больно. Можешь мне поверить; — продолжал он торопливо и непринужденно, а она смотрела на него таким взглядом, как будто была напугана и одурачена, обещав слишком много и слишком поспешно. — Я знаю, — продолжал он, — ты тоже хочешь… чтобы мы никогда не расставались. То, что ты написала.
   — Но ведь это смертный… — прошептала она с ужасом.
   — Ну, подумаешь, еще один, — прервал он. — Какая разница? Дважды ведь не обрекают на вечные муки. А мы все равно уже прокляты — так выходит по-ихнему. Ну и потом, это на самый крайний случай… если она докопается и до Спайсера.
   — До Спайсера, — простонала Роз, — ты что, хочешь сказать, что ты и Спайсера тоже?
   — Я только хочу сказать, — опять прервал он ее, — если она докопается, что я был здесь… в доме… Но нам нечего волноваться, пока она не докопалась.
   — Но Спайсер?… — спросила Роз.
   — Я был тут, когда это случилось, — объяснил он, — вот и все. Я даже не видел, как он свалился, но мой адвокат…
   — Он тоже был здесь? — спросила Роз.
   — Ну да.
   — Теперь вспомнила, — успокоилась она, — конечно, я читала в газете. Ведь никто же и подумать не посмеет, что он покрывает какое-нибудь преступление. Адвокат.
   — Старик-то Друитт, — поддержал ее Малыш, — ну конечно. — В мрачную игру опять некстати ворвался смешок. — Да он же честная душа… — Малыш снова сжал ей грудь и добавил, ловко успокаивая ее: — Все это пустяки, нет причин волноваться, пока она не докопается. Но, понимаешь, даже и тогда есть еще такой выход. А может, она никогда и не докопается. Если нет, тогда… — Его пальцы гладили ее со смутным желанием. — Мы так и будем жить, правда? — Он попытался скрыть свое ужасное намерение за нежностью. — Будем жить так, как начали.
 

***

 
   Но именно «честная душа» тревожила его больше всех. Если Кьюбит подал этой женщине мысль, что со смертью Спайсера что-то неладно, к кому же она еще пойдет, как не к Друитту? Она понимает, что Дэллоу ей не припугнуть, а вот законник, да еще такой опытный, как Друитт, всегда сам побаивается закона. Друитт напоминал человека, который держит в доме ручного львенка: он никогда не может быть уверен, что львенок, выученный стольким штукам, умеющий есть из его рук, в один прекрасный день внезапно не превратится в хищника и не бросится на него, он может, например, порезать щеку во время бритья, и лев почует запах крови.
   Сразу после полудня Малышу стало невтерпеж, и он отправился к Друитту. Уходя, он приказал Дэллоу не спускать с девушки глаз на случай, если… Сильнее прежнего он чувствовал, что его затягивает дальше и глубже, чем он хотел. Он ощутил странное и жестокое удовлетворение. Ему было действительно почти безразлично… Все решалось за него, а от него требовалось только, не сопротивляясь, плыть по течению. Он знал, каков мог быть конец, но это не пугало его — даже такой конец был легче жизни.
   Дом Друитта находился за вокзалом, на улице, параллельной железной дороге, и весь дрожал от маневрирующих паровозов; на окнах и на медной дощечке постоянно оседала сажа. Из окна подвала на Малыша подозрительно посмотрела женщина с растрепанными волосами — ее злобное и раздраженное лицо всегда следило оттуда за посетителями; ни один человек никогда-не интересовался тем, кто она такая. Малыш был уверен, что это кухарка, но теперь оказалось, что это и есть «супруга», уже двадцать пять лет участвовавшая в игре. Дверь отворила незнакомая девушка с тусклой болезненной кожей.
   — А где Тилли? — спросил Малыш.
   — Больше здесь не служит.
   — Скажи Друитту, что пришел Пинки.
   — Он никого не принимает, — возразила девушка, — ведь сегодня воскресенье.
   — Меня-то он примет. — Малыш прошел через переднюю, открыл дверь и уселся в комнате, где вдоль стен стояли стеллажи с делами; он знал, куда идти. — Ну ступай. Скажи ему. Он, конечно, спит, так разбуди его.
   — Вы здесь как будто дома, — заметила девушка.
   — Так оно и есть.
   Он знал, что содержится в этих папках с надписями «Король против Иннса», «Король против Т.Коллинза», — все это была лишь видимость. Мимо прогромыхал поезд, и на полках задрожали пустые папки; окно было только чуть-чуть приоткрыто, но из соседней квартиры доносились звуки радио — шла передача из Люксембурга.
   — Закрой окно, — приказал он.
   Она покорно выполнила приказание. Но это ничего не изменило, стены были такие тонкие, что можно было слышать, как за полками, точно крыса, возится сосед.
   — Эта музыка всегда так играет? — спросил он.
   — Или музыка, или разговоры, — ответила она.
   — Чего ты дожидаешься? Пойди и разбуди его.
   — Он не велел. У него плохо с желудком.
   Комната опять задрожала, а музыка продолжала завывать сквозь стенку.
   — Это у него всегда бывает после обеда. Пойди и разбуди его.
   — Но ведь сегодня воскресенье.
   — Давай поторапливайся, — сказал он мрачно и угрожающе.
   Она хлопнула дверью так, что отлетел кусочек штукатурки.
   В подвале, как раз под его ногами, кто-то двигал мебель. «Супруга», — подумал он. Загудел паровоз, и густое облако дыма расстелилось по улице. Над его головой послышался голос Друитта — звук в этом доме распространялся повсюду. Затем раздались шаги над потолком и по лестнице.
   Когда дверь отворилась, на лице Друитта уже была улыбка.
   — Что привело сюда нашего юного кавалера?
   — Просто хотел повидать вас, — ответил Малыш, — узнать, как вы поживаете. — Приступ боли согнал улыбку с лица Друитта. — Вам надо быть осторожнее с едой, — посоветовал Малыш.
   — Ничего не помогает, — пожаловался Друитт.
   — Слишком много пьете.
   — Ешь, пей, ибо завтра… — Друитт схватился за живот рукой.
   — У вас что, язва? — спросил Малыш.
   — Нет, нет, ничего похожего.
   — Вам нужно сделать рентгеновский снимок.
   — Не верю я в нож, — быстро и с раздражением возразил Друитт, как будто ему постоянно предлагали это, и он всегда должен был держать ответ наготове.
   — Эта музыка никогда не прекращается?
   — Когда она мне надоедает, — пояснил Друитт, — я стучу в стенку.
   Он взял со стола пресс-папье и дважды стукнул по стене; музыка перешла в вибрирующий вой и смолкла.
   Они услышали, как за полками заметался сосед.
   — Кто там? Крысы? — процитировал Друитт. Дом затрясся — мимо тащился тяжелый поезд. — Полоний; — объяснил Друитт.
   — Полония? Какая еще Полония?
   — Нет, нет, — ответил Друитт, — я имел в виду этого мерзкого назойливого дурака. В «Гамлете».
   — Послушайте, — нетерпеливо спросил Малыш, — не вертелась ли тут одна женщина, не выпытывала ли чего?
   — Что выпытывала?
   — О Спайсере.
   — А люди уже выпытывают? — спросил Друитт; он совсем ослаб от отчаяния. Он быстро сел и скорчился от боли. — Этого я и боялся.
   — Ни к чему трусить, — возразил Малыш. — Никто ничего не может доказать. Придерживайтесь того, что говорили. — Он сел напротив Друитта и стал смотреть на него с угрюмым презрением. — Вы ведь не хотите погубить себя? — добавил он.
   Друитт быстро поднял глаза.
   — Погубить? — спросил он. — Я уже погиб. — Он затрясся в своем кресле в такт проезжающему паровозу; внизу, в подвале, под его ногами кто-то хлопнул дверью. — Ага, старая кротиха, — проговорил Друитт. — Это супруга… Вы ведь никогда не встречали мою супругу?
   — Видел я ее, — ответил Малыш.
   — Двадцать пять лет. А теперь вот это. — Дым за окном опускался, как штора. — Вам не приходило в голову, — продолжал Друитт, — что вы счастливчик? Самое худшее, что вам грозит — это виселица. Я же буду медленно гнить.
   — Что вас угнетает? — спросил Малыш.
   Он растерялся — как будто получил отпор от более слабого противника. Он не привык слушать исповеди об исковерканной жизни других людей. Человек может признаваться или не признаваться во всем только самому себе.
   — Когда я взялся за ваши дела, — продолжал Друитт, — я потерял единственную работу, которая у меня была. Трест Бейкли. А теперь я и вас потерял.
   — Все, что у вас здесь есть, вы получили от нас.
   — Ну, скоро все это пойдет прахом. Коллеони намерен выжить вас из этих мест, а у него есть свой адвокат. В Лондоне. Важная птица.
   — Я еще не сдался. — Малыш понюхал воздух, отравленный газом, просачивающимся из счетчиков, и добавил: — Теперь понятно, откуда такое настроение. Вы просто пьяны.
   — Выпил имперского бургундского, — пояснил Друитт. — Я хочу вам кое-что порассказать. Пинки. Хочется… — Избитая фраза бойко выскочила у него: — Хочется облегчить свою душу.
   — Не желаю я этого слушать. Ваши горести меня не интересуют.
   — Брак мой был неравным, — начал Друитт. — Он был трагической ошибкой. Я был молод. Любовная связь как результат необузданной страсти. Я был страстным мужчиной, — сказал он, корчась от боли в желудке. — Вы ведь видели ее сейчас, — продолжал он. — Боже мой! — Он наклонился вперед и произнес шепотом: — Я слежу за маленькими машинистками, когда они проходят мимо со своими чемоданчиками. Какие они аккуратненькие и нарядные!… — Он вдруг замолчал; пальцы его задрожали на ручке кресла. — Слышите вы эту старую кротиху внизу? Она погубила меня. — Его потрепанное, морщинистое лицо вдруг переменилось — оно словно отдыхало от напускного добродушия, хитрости, профессиональной насмешливости. В воскресенье он становился самим собой. Друитт продолжал: — Вы знаете, что Мефистофель ответил Фаусту, когда тот спросил, где находится ад? Он ответил: «Вот здесь и есть ад, мы его никогда не покидали». — Малыш слушал со страхом и жадным интересом. — Она наводит на кухне чистоту, — говорил Друитт, — но потом поднимется наверх; вам нужно повидать ее — получите истинное наслаждение. Старая карга. Вот была бы потеха, если бы рассказать ей… все. Что я замешан в убийстве, что люди уже докапываются. Как Самсон, обрушить на себя весь этот проклятый дом. — Он широко развел руками, но тут же сомкнул их от боли в желудке. — Вы правы, — сказал он, — у меня язва. Но я не хочу ложиться под нож. Лучше уж умру. Конечно, я пьян. Пил имперское бургундское… Видите вот ту фотографию, там, у двери? Группа школьников, школа Ланкастер. Может быть, и не из самых знаменитых школ, но в справочнике частных школ она есть. Видите, это я сижу, скрестив ноги, в нижнем ряду. В соломенной шляпе. — Он тихо добавил: — Мы состязались с Харроу. У них была паршивая команда. Не было esprit de corps.
   Малыш даже не потрудился повернуть голову в сторону фотографии. Он никогда еще не видел Друитта таким — это было пугающее и увлекательное зрелище. Человек как бы оживал под его взором: видно было, как напряглись нервы в страдающей плоти, мозг стал точно прозрачным — в нем как бы расцветали все новые мысли.
   — Подумать только, — продолжал Друитт, — воспитанник Ланкастерской школы женат на этом старом кроте из погреба, а его единственный клиент… — Рот его скривился в гримасу брезгливого отвращения. — Это вы. Что бы сказал на это старина Мандерс! Вот это голова!
   Друитт разошелся не на шутку. Казалось, что этот человек решил показать себя перед смертью. Все оскорбления, которые ему приходилось проглатывать от понятых, все издевки чиновников в мэрии извергались из его больного желудка. Сейчас он мог высказать любому человеку все что угодно. Безмерное сознание собственной значительности вдруг выросло из всего этого унижения: жены, имперского бургундского, пустых папок для дел, грохота паровозов на линии. Все это подходящие декорации для его страшной житейской драмы.