Грин Грэм. Брайтонский леденец

   — А! Да это «одинокая душа»! — воскликнула Лили, и, к своему удивлению, он увидел, что она совсем одна среди пустыни шезлонгов. — Они пошли в туалет, — добавила она.
   — Можно мне присесть? — спросил Хейл.
   Голос его дрогнул, такое он почувствовал облегчение.
   — Если у вас есть два пенса, — ответила она. — У меня нет. — Она засмеялась, и платье ее натянулось на пышной груди. — Кто-то стащил мою сумочку, — добавила она, — все мои деньги, до последнего пенни. — Он с удивлением взглянул на нее. — Да бог с ними, с деньгами, — продолжала она. — Но там были письма. Вор теперь прочтет все письма Тома. А эти письма такие страстные! Том с ума сойдет, когда узнает.
   — Может, вам нужно немного денег? — предложил Хейл.
   — Да нет, я устроюсь, — ответила она. — Кто-нибудь из этих славных парней одолжит мне десять шиллингов — сейчас они вернутся из туалета.
   — Это ваши приятели? — спросил Хейл.
   — Я встретила их в баре, — ответила она.
   — Вы надеетесь, что они вернутся из туалета?
   — Боже мой! Неужели вы думаете? — Она посмотрела на набережную, затем взглянула на Хейла и опять рассмеялась. — А ведь вы правы! Ловко они меня облапошили. Но там было только десять шиллингов… и письма Тома.
   — Теперь вы позавтракаете со мной? — спросил Хейл.
   — Я уже перекусила в баре, — ответила она. — Они меня угостили, значит, я все-таки выручила кое-что из своих десяти шиллингов.
   — Ну, закусите еще.
   — Нет, больше не хочется, — сказала она, раскинувшись в шезлонге так, что юбка ее поднялась до колен, открыв красивые ноги, и с каким-то плотским наслаждением добавила: — Какой чудесный день! — Она оглянулась назад, на сверкающее море. — Все равно они об этом пожалеют, да еще как! Там, где дело касается честности, я непреклонна.
   — Вас зовут Лили? — спросил Хейл. Юноши не было видно, он исчез, Кьюбит тоже исчез. Вокруг не было ни одного знакомого лица.
   — Так называли меня они, — ответила женщина. — Мое настоящее имя Айда.
   К избитому древнегреческому имени сейчас, показалось Хейлу, вернулось что-то от его прежнего величия.
   Она сказала:
   — Вы плохо выглядите. Вам надо пойти куда-нибудь и поесть.
   — Без вас я не пойду, — возразил Хейл. — Я хочу только одного — остаться здесь с вами.
   — Вот это приятные речи, — сказала она. — Хотела бы я, чтобы Том вас послушал… писать он умеет очень страстно, а вот говорить…
   — Он хочет жениться на вас? — спросил Хейл.
   От нее пахло мылом и вином, она воплощала уют, покой и ленивое сонное физическое блаженство; от ее крупных хмельных губ, от ее роскошной груди и ног веяло чем-то, напоминающим детство и материнскую ласку, и это находило отклик в измученном и смятенном мозгу Хейла.
   — Он уже был женат на мне один раз, — ответила Айда. — Но не ценил тоща своего счастья. Теперь хочет вернуться. Почитали бы вы его письма! Я бы показала вам, если бы их не украли. Как ему не стыдно писать такие вещи. — Она одобрительно засмеялась. — Просто поверить невозможно. А вообще-то он такой спокойный малый. Нет, все-таки я всегда говорю: забавно жить на свете.
   — Ну и что же, вы примете его обратно? — спросил Хейл, с угрюмой завистью глядя на нее из своей юдоли мрака и отчаяния.
   — Не думаю, — ответила Айда. — Я слишком хорошо его знаю. Блаженства вместе у нас не получится. Если бы я захотела, то могла бы теперь выйти замуж удачнее. — Она не хвастала, просто немного подвыпила и была счастлива. — Я могла бы выбрать мужа с деньгами.
   — А как же вы живете теперь? — спросил Хейл.
   — День прошел и ладно, — ответила она и подмигнула ему, сделав вид, что опрокидывает рюмку. — Как вас зовут?
   — Фред.
   Он ответил машинально. Это имя он всегда называл случайным знакомым; из какой-то необъяснимой склонности к тайне он скрывал свое настоящее имя Чарлз; он с детства любил секреты, укромные места, мрак, но ведь именно во мраке он встретился с Кайтом, с этим юношей, с Кьюбитом и со всей бандой.
   — А вы чем живете? — добродушно спросила она.
   Мужчины всегда охотно рассказывали ей о себе, а она любила слушать. У нее уже собрался огромный запас историй о мужских переживаниях.
   — Играю на бегах, — быстро ответил он, привычно прячась за барьером лжи.
   — Я сама люблю поволноваться. Интересно, не могли бы вы дать мне совет насчет брайтонских бегов на субботу?
   — Черный Мальчик, — ответил Хейл. — Заезд в четыре часа.
   — У него шансов один против двадцати.
   Хейл посмотрел на нее с уважением.
   — Ну, как хотите, можете на него не ставить.
   — О, я поставлю, — сказала Айда. — Я всегда слушаюсь совета.
   — Кто бы вам его ни дал?
   — Да, это мой принцип. Вы там будете?
   — Нет, не получится.
   Хейл прикрыл ладонью ее руку. Он не хотел больше рисковать. Он заявит редактору, что заболел, откажется от места, что-нибудь да придумает. Жизнь была здесь, рядом с ним, он не собирался играть со смертью.
   — Поедем со мной на вокзал, — сказал он. — Вернемся вместе в город.
   — В такой-то чудный день? — воскликнула Айда. — Ни за что. С вас тоже хватит города! У вас такой вид, будто вы сыты им по горло. Вам будет полезно прогуляться по набережной. А кроме того, мне хочется посмотреть кучу вещей. Я хочу заглянуть в Аквариум и на Черную скалу, и я еще не ходила сегодня на Дворцовый мол. На Дворцовом молу всегда бывает что-то новенькое. Я приехала немного развлечься.
   — Мы все это сделаем, а потом…
   — Если я решила посвятить день развлечениям, так я уж хочу развлекаться по-настоящему. Я вам сказала: я упорная.
   — Я не против, если вы будете со мной.
   — Ну что ж, вы-то уж не сможете стащить мою сумочку, — сказала Айда. — Но предупреждаю вас: я люблю мотать деньги. Мне недостаточно накинуть кольцо и пострелять в тире, мне нужны все аттракционы подряд.
   — Слишком долго идти пешком до Дворцового мола по такому солнцу. Давайте лучше возьмем такси, — предложил Хейл.
   Но в такси он сначала не прикасался к Айде, а сидел неподвижно, притаившись и не спуская глаз с набережной; нигде не было и следа того юноши или Кьюбита среди стремительно проносившегося мимо них ясного дня. Хейл неохотно обернулся и, чувствуя близость ее пышной, ласково открытой груди, прильнул губами к ее губам, ощутив на языке вкус портвейна; тут же он увидел в зеркальце шофера, что за ними едет старый «моррис» выпуска 1925 года с порванным и хлопающим верхом, помятым радиатором и тусклым, потрескавшимся ветровым стеклом. Он смотрел на этот автомобиль, не отнимая губ от ее рта, его кидало в ее сторону, пока такси медленно ползло по шоссе вдоль набережной.
   — Так я могу задохнуться, — сказала она наконец, отталкивая его и поправляя шляпу. — Ты круто берешься за дело. Все вы такие, парни маленького роста.
   Она почувствовала, что он дрожит всем телом, и быстро крикнула шоферу:
   — Не останавливайтесь. Поверните назад и сделайте еще круг.
   Казалось, его била лихорадка.
   — Ты болен, — сказала она. — Тебя нельзя оставлять одного. Что с тобой такое?
   Он не мог больше скрывать.
   — Я скоро должен умереть. Я боюсь.
   — Ты был у врача?
   — Все они никуда не годятся. Ничего не могут сделать.
   — Тебе нельзя выходить одному, — сказала Айда. — Они тебе говорили это, врачи?
   — Да, — ответил он и опять прильнул к ее губам, потому что, целуя ее, он мог наблюдать в зеркало за старым «моррисом», трясущимся вслед за ними вдоль набережной.
   Она опять оттолкнула его, но руки ее по-прежнему лежали у него на плечах.
   — Они с ума сошли. Не так уж ты болен. Я бы, конечно, заметила, если бы с тобой было неладно. Не люблю, когда человек сразу сдается. На свете жить совсем не плохо, не нужно только унывать.
   — Все хорошо, — сказал он, — пока ты здесь.
   — Вот так-то лучше, — подхватила она, — не нужно выдумывать. — И, рывком опустив стекло, чтобы дать доступ свежему воздуху, она взяла его под руку и сказала встревоженно и ласково: — Ведь ты все придумал насчет врачей, да? Это была неправда?
   — Конечно, неправда, — устало проговорил он.
   — Ну то-то же! — сказала Айда. — А я-то перепугалась. В хорошенькую историю я бы попала, если бы ты отправился на тот свет здесь, в такси! Да уж, Тому пришлось бы почитать кое о чем в газетах. Но мужчины часто надо мной так подшучивают. Всегда стараются показать, что у них где-то неладно, то с деньгами, то с женой, то с сердцем. Ты уж не первый, кто говорит мне, что умирает. Хотя у них никогда не бывает ничего заразного. Хотят провести как можно лучше свои последние часы, ну и так далее. Наверно, это оттого, что я такая крупная. Они думают, я буду с ними нянчиться. Должна тебе признаться, вначале я попадалась на эту удочку. «Врачи говорят, что я и месяца не протяну», — сказал мне один приятель. Это было пять лет тому назад. Теперь я постоянно встречаюсь с ним в баре Хенеки. «Привет, старый призрак», — всегда говорю я ему, а он ставит мне устриц и стакан бархатного пива.
   — Нет, я не болен, — сказал Хейл. — Не бойся.
   Он не хотел больше унижаться, даже в обмен на спокойные, дружеские объятия. Мимо промелькнул «Гранд-Отель», где старый сановник проводил целый день все в той же дреме, потом «Метрополитен».
   — Вот мы и приехали, — сказал Хейл. — Ты ведь останешься со мной, хоть я и не болен?
   — Конечно, останусь, — ответила Айда, выходя из такси, и тихонько икнула. — Ты мне нравишься, Фред. Ты хороший парень, Фред. Что это там за толпа? — спросила она с радостным любопытством, указывая на скопление опрятных и щегольских брюк, ярких блузок и обнаженных рук, обесцвеченных и напомаженных волос.
   — Каждый раз, как я продаю часы, — кричал человек, стоявший в центре толпы, — я дарю вам в двадцать раз больше, чем они стоят. Только один шиллинг, леди и джентльмены, только шиллинг. Каждый раз, как я продаю вам часы…
   — Купи мне часы, Фред, — сказала Айда, легонько подталкивая его, — но прежде дай мне три пенса. Я хочу помыться.
   Они стояли на мостовой у входа на Дворцовый мол; толпа окружала их плотным кольцом, люди проходили туда и обратно через турникеты, глазея на торговца часами; нигде не было никаких признаков старой машины марки «моррис».
   — Тебе незачем умываться, Айда, — взмолился Хейл. — Ты и так прекрасно выглядишь.
   — Нет, мне надо умыться, — ответила она. — Я вся в поту. Подожди меня здесь. Я только на две минуты.
   — Здесь негде как следует помыться, — настаивал Хейл. — Пойдем в отель, там выпьем…
   — Я не могу терпеть, Фред. Правда, не могу. Ну, будь умницей.
   Хейл сказал:
   — Вот тебе десять шиллингов. Лучше возьми их сейчас, пока я не забыл.
   — Право, это очень мило с твоей стороны, Фред. Это тебя не разорит?
   — Так поскорее, Айда, — повторил Хейл. — Я буду здесь. На этом самом месте. Возле этого турникета. Ты ведь недолго, правда? Я буду здесь, — повторил он, положив руку на барьер у турникета.
   — Знаешь, — сказала Айда, — можно подумать, что ты влюбился.
   И она с нежностью пронесла в себе его образ вниз по ступеням к дамскому туалету: маленький, изрядно потрепанный человек с обкусанными ногтями (от нее ничто не ускользнуло), с чернильными пятнами на пальцах, схватившийся рукой за железный барьер. «Хороший старикан, — подумала она. — Мне он понравился еще в том баре, хотя я и посмеялась над ним».
   И она снова запела, на этот раз потихоньку, своим теплым хмельным голосом: «Той ночью, в аллее, лорд Ротшильд мне сказал…» Давно уже она так не торопилась из-за мужчины, и не прошло и четырех минут, как, свежая, напудренная и сияющая, она опять поднялась на свет яркого Троицына дня, но Хейла уже не было. Его не было около турникета, его не было в толпе возле продавца; она протолкалась поближе, чтобы убедиться в этом, и оказалась лицом к лицу с вспотевшим торговцем, беспрерывно и с раздражением выкрикивавшим:
   — Как? Не хотите дать шиллинг за часы и бесплатный подарок, который стоит ровно в двадцать раз дороже, чем сами часы? Я не утверждаю, что часы стоят намного больше шиллинга, хотя они стоят столько уже из-за одного своего вида, ну а вместе с бесплатным подарком, стоящим в двадцать раз…
   Она вынула десятишиллинговую бумажку и получила маленький пакет и сдачу, думая: «Он, наверно, пошел в туалет, он вернется», — и, снова водворившись у турникета, развернула конвертик, в который были вложены часы. «Черный Мальчик, — прочла она, — заезд в четыре часа, в Брайтоне», — и подумала нежно и с гордостью: «Такой совет и он дал мне. Этот парень понимает, что к чему». Счастливая, она приготовилась терпеливо ждать его возвращения. Она была упорная. Где-то далеко в городе часы пробили половину второго.
 

***

 
   Малыш заплатил три пенса и прошел через турникет. Деревянной походкой прошагал он мимо стоявших в четыре ряда шезлонгов, где люди ждали, когда начнет играть оркестр. Сзади он казался моложе своих лет, в темном легком костюме, купленном в магазине готового платья и слишком свободном в бедрах; но из-за выражения лица он казался старше: из темно-серых глаз его глядела всепоглощающая вечность, откуда он явился и которая должна была поглотить его. Оркестр начал играть, он ощущал музыку всем своим нутром; скрипки словно плакали в его кишках. Он не смотрел ни налево, ни направо и шагал вперед.
   Во Дворце развлечений он прошел мимо стереоскопов, игровых автоматов и киосков к стрелковому тиру. С полок невинно-ледяным взглядом смотрели куклы, как пречистые девы в церковной кладовой. Малыш взглянул на них: каштановые локоны, синие глаза, накрашенные щеки; он подумал: «Аве Мария… в час нашей смерти…»
   — Шесть выстрелов, — сказал он.
   — А, это ты… — протянул хозяин тира, глядя на него с тревожным неодобрением.
   — Да, это я, — ответил Малыш. — У тебя есть часы, Билл?
   — Какие тебе часы? Вон там, в холле, разве нет часов?
   — На них почти без четверти два. Я не думал, что уже так поздно.
   — Эти часы всегда идут верно, — сказал хозяин тира. Он подошел с ружьем в руке. — Они не годятся ни для каких липовых алиби. Больше этого не будет. Без четверти два — это верное время.
   — Ну и хорошо, Билл. Без четверти два. Я только это и хотел узнать. Дай-ка мне ружье, — сказал Малыш.
   Он поднял ружье; юношеская худощавая рука была тверда, как скала; все шесть раз он попал в «яблочко».
   — Заработал приз, — сказал он.
   — Можешь забирать свой чертов приз и подавиться им. Что ты возьмешь? Шоколад?
   — Я не ем шоколада, — ответил Малыш.
   — Пачку «Плейерз»?
   — Я не курю.
   — Тогда придется тебе взять куклу или стеклянную вазу.
   — Давай куклу, — сказал Малыш. — Я хочу вон ту… там, наверху, с каштановыми волосами.
   — Ты что, обзаводишься семьей? — спросил хозяин, но Малыш не ответил и деревянной походкой пошел дальше, мимо других киосков; пальцы его пахли порохом. Богоматерь он держал за волосы. Вода плескалась вокруг свай в конце мола, темная, ядовитого, бутылочно-зеленого цвета, с пятнами водорослей; соленый ветер жег ему губы. Он поднялся по трапу на террасу, где пьют чай, и посмотрел вокруг: почти все столики были заняты. Он прошел в стеклянную галерею и, обойдя ее кругом, попал в длинный и узкий зал кафе с окнами на запад, поднятыми на пятьдесят футов над медленно отступающим морем: был отлив. Он нашел свободный столик и сел; с этого места ему был виден весь зал и за полоской воды — смутные очертания набережной.
   — Я подожду, — сказал он подошедшей к его столу девушке. — Должны прийти приятели.
   Окно было открыто, и до него доносились шум медлительных волн, бьющихся о сваи, и музыка оркестра, неясная и печальная; ветер уносил ее прочь к берегу.
   — Они опаздывают. Который теперь час? — спросил он. Его пальцы машинально крутили волосы куклы, отрывая коричневые клочки шерсти.
   — Почти без десяти два, — ответила девушка.
   — Все часы на этом молу спешат, — сказал он.
   — Ну нет, — возразила девушка, — это точное лондонское время.
   — Возьмите эту куклу, — сказал Малыш. — Она мне ни к чему. Я только что выиграл ее в тире. Она мне ни к чему.
   — Правда, можно взять? — спросила девушка.
   — Берите, берите же. Поставьте ее у себя в комнате и молитесь. — Он сунул ей куклу, нетерпеливо поглядывая на дверь. Он прекрасно владел своим телом. Единственным признаком нервного напряжения было легкое подергивание щеки под мягким цыплячьим пушком, в том месте, где могла находиться ямочка. Щека задергалась еще нетерпеливее, когда появился Кьюбит, а с ним Дэллоу, высокий крепкий человек со сломанным носом, с грубым невыразительным лицом.
   — Ну как? — спросил Малыш.
   — Все в порядке, — сказал Кьюбит.
   — Где Спайсер?
   — Сейчас придет, — ответил Дэллоу. — Он только зашел в туалет помыться.
   — Он должен был прямо прийти сюда, — сказал Малыш. — Вы опоздали. Я сказал — ровно без четверти два.
   — Да что ты заводишься? — спросил Кьюбит. — Тебе-то нужно было только прийти прямиком сюда.
   — И проследить, чтобы все было в порядке, — сказал Малыш. Он поманил официантку. — Четыре порции рыбы с жареной картошкой и чай. Сейчас еще один придет.
   — Спайсер не захочет рыбы с картошкой, — сказал Дэллоу. — У него совсем аппетит пропал.
   — Лучше бы он не терял аппетита; — сказал Малыш. Подперев голову руками, он стал смотреть на бледного Спайсера, шедшего через зал, и почувствовал, как гнев заплескался у него внутри, словно прилив внизу возле свай.
   — Уже без пяти два, — заметил он. — Верно? Сейчас без пяти два? — обратился он к официантке.
   — Ушло больше времени, чем мы думали, — сказал Спайсер, мрачный, бледный и прыщавый. Он опустился на стул и с отвращением посмотрел на поджаренную, хрустящую рыбу, которую девушка поставила перед ним.
   — Я не хочу есть, — сказал он. — Я не могу есть. Вы думаете, я кто?
   И все трое, не прикасаясь к рыбе, уставились на Малыша, как дети под взглядом взрослого.
   Малыш полил свою картошку анчоусным соусом.
   — Ешьте, — сказал он. — Ну же, ешьте.
   Неожиданно Дэллоу усмехнулся.
   — У него пропал аппетит, — заявил он, а сам стал набивать себе рот рыбой.
   Все они говорили тихо, слова их терялись среди звона тарелок и беспрерывного плеска моря. Кьюбит последовал примеру Дэллоу, и только седой Спайсер не хотел есть. Он упрямо смотрел перед собой; его мутило.
   — Дай мне выпить, Пинки, — попросил он. — Я не могу проглотить эту дрянь.
   — Сегодня ты не будешь пить, — возразил Малыш. — Давай ешь.
   Спайсер положил в рот кусочек рыбы.
   — Я буду блевать, — сказал он, — если поем.
   — Ну и блюй, — ответил Малыш. — Блюй, если хочешь. Только для этого у тебя кишка тонка. — Он обратился к Дэллоу: — Ну как, все сошло гладко?
   — Великолепно, — сказал Дэллоу. — Мы с Кьюбитом пришили его. А карточки отдали Спайсеру.
   — Ты разложил их как следует?
   — Конечно, разложил, — ответил Спайсер.
   — По всей набережной?
   — Конечно, разложил. Не понимаю, почему ты шумишь из-за этих карточек.
   — Ничего ты не понимаешь, — сказал Малыш. — Ведь это алиби, ясно? — Он понизил голос и прошептал, наклонившись над рыбой: — Доказательство, что он выполнил программу. По ним будет видно, что он умер после двух. — Он опять заговорил громче: — Слышите? Ясно?
   Где— то далеко в городе заиграли куранты и пробили дважды.
   — А если они уже нашли его? — спросил Спайсер.
   — Тоща нам труба, — сказал Малыш.
   — А как с той бабой, что была с ним?
   — На нее нам плевать, — сказал Малыш. — Это просто шлюха — он дал ей полфунта. Я видел, как он давал ей бумажку.
   — Все-то ты замечаешь, — с восхищением сказал Дэллоу. Он налил себе чашку крепкого чая и положил в нее пять кусков сахара.
   — Я все замечаю, когда делаю что-нибудь сам, — возразил Малыш. — Куда ты положил карточки? — спросил он Спайсера.
   — Одну я оставил в кафе Сноу, — ответил тот.
   — Как? В кафе Сноу?
   — Ведь он должен был где-то поесть, да? Так написано в газете. Ты сказал, чтобы я делал все, как в газете. Было бы странно, если бы он ничего не ел, правда? А он всегда кладет одну карточку там, где ест.
   — Еще более странно было бы, — возразил Малыш, — если бы официантка заметила, что лицо у тебя не Колли Киббера, а сразу после того, как ты ушел, нашла бы карточку. Куда ты положил ее в кафе?
   — Под скатерть, — ответил Спайсер. — Он всегда так делает. После меня за тем столом перебывает много народу. Она не догадается, что это не он положил карточку. Я думаю, она найдет ее только вечером, когда будет снимать скатерть. Может быть, это будет уже другая девушка.
   — Иди обратно, — сказал Малыш, — и принеси сюда карточку. Я не желаю рисковать.
   — Не пойду, — чуть громче сказал Спайсер, и опять все трое в молчании уставились на Малыша.
   — Пойди ты, Кьюбит, — сказал Малыш. — Может быть, ему и лучше там больше не показываться.
   — Только не я, — возразил Кьюбит. — Вдруг они уже нашли карточку и увидят, что я ищу ее. Лучше рискнем и оставим все как есть, — шепотом настаивал он.
   — Разговаривайте нормально, — напомнил Малыш, когда официантка снова направилась к их столику, — нормально говорите.
   — Хотите еще чего-нибудь, ребята? — спросила она.
   — Да, — ответил Малыш, — мы хотим мороженого.
   — Брось это. Пинки, — запротестовал Дэллоу, когда девушка отошла от них, — мы не хотим мороженого. Что мы, шлюхи, что ли?
   — Если не хочешь мороженого, Дэллоу, — сказал Малыш, — пойди в кафе Сноу и достань карточку. Что у тебя, смелости не хватает?
   — Я думал, мы уже развязались со всем этим" — сказал Дэллоу, — я достаточно сделал. Я не из боязливых, ты это знаешь, но я здорово струхнул… Понимаешь, если его найдут раньше времени, соваться в кафе Сноу просто безумие.
   — Не говори так громко, — напомнил Малыш. — Если никто больше не хочет идти, пойду я. Я не боюсь. Мне только иногда надоедает работать с такими трусами, как вы. Иногда я думаю, что лучше бы мне работать одному. — Послеполуденное солнце сияло над морем. — Кайт был настоящий парень, но Кайта уже нет, — сказал он. — За каким столом ты там сидел? — спросил он Спайсера.
   — Как раз посредине. Направо от двери. Стол для одного человека. На нем стоят цветы.
   — Какие цветы?
   — Не знаю, какие. Желтые цветы, — ответил Спайсер.
   — Лучше не ходи, Пинки, — сказал Дэллоу, — лучше брось это. Неизвестно, что может случиться.
   Но Малыш был уже на ногах и своей деревянной походкой шел вдоль длинного узкого зала над морем. Невозможно было сказать, боялся ли он; его юное и в то же время старчески неподвижное лицо ничего не выражало.
   В кафе Сноу час пик был уже позади, и столик оказался свободным. По радио гремела какая-то мрачная музыка, передавали записанный на пленку концерт органиста — громкий vox humana вибрировал над усеянной крошками и пятнами пустыней грязных скатертей; казалось, уста целого мира оплакивали жизнь и горести человечества. Официантки сдергивали скатерти, по мере того как освобождались столы, и накрывали к чаю. Никто не обратил внимания на Малыша; когда он смотрел на них, они поворачивались к нему спиной. Он подсунул руку под скатерть, но там ничего не было. Вдруг он Снова ощутил прилив злобы и гнева и стукнул солонкой по столу так сильно, что дно ее треснуло. Одна девушка отделилась от группы болтавших официанток и подошла к нему; это была пепельная блондинка с холодными, корыстными глазами.
   — Что вы хотите? — спросила она, окинув взглядом потертый костюм и слишком юное лицо.
   — Хочу, чтобы меня обслужили, — ответил Малыш.
   — Вы опоздали к обеду.
   — Я не хочу обедать, — возразил Малыш. — Я хочу чашку чая и печенье.
   — Будьте добры, перейдите к тому столу. Там накрыто к чаю.
   — Нет, — ответив Малыш, — мне нравится этот столик.
   Она отплыла прочь с высокомерным и осуждающим видом, и он крикнул ей вслед:
   — Вы примете заказ?
   — Сейчас придет официантка, которая обслуживает ваш стол, — ответила она и направилась к сплетницам у служебного выхода.
   Малыш отодвинул свой стул, щека его нервно задергалась, он снова подсунул руку под скатерть: это было неуловимое движение, но если бы кто-нибудь следил за ним, оно могло привести Малыша к виселице. Он опять ничего не нащупал и с бешенством подумал о Спайсере: «Слишком часто путает, придется нам от него отделаться».
   — Вы хотели чаю, сэр?
   Все еще держа руку под скатертью, он окинул официантку пронзительным взглядом; одна из тех девчонок, подумал он, что ходят так неслышно, как будто боятся собственных шагов: тощая, бледная, еще моложе его.
   — Я уже сделал заказ, — сказал он.
   Она стала старательно извиняться.
   — Здесь было столько народа. А я сегодня с самого утра работаю. Только сейчас могла передохнуть. Вы что-то потеряли?
   Он отдернул руку, глядя на нее с угрозой в холодных глазах; щека его снова задергалась; именно мелочи всегда могут подвести: в голову ему не приходило никакого объяснения, почему он держал руку под скатертью. Она пришла ему на помощь:
   — Сейчас я положу другую скатерть для чая, и если вы что-нибудь потеряли…
   В один миг она сняла со стола перец, соль и горчицу, ножи, вилки, соус «О'кей» и желтые цветы, собрала вместе углы скатерти и одним движением подняла ее вместе с оставшимися крошками.
   — Здесь ничего нет, сэр, — сказала она.
   Он посмотрел на непокрытый стол и ответил:
   — Я ничего не потерял.
   Она начала стелить свежую скатерть для чая. Казалось, он чем-то ей понравился, и от этого она стала словоохотливой, — вероятно, в нем было что-то общее с ней самой: молодость, бледность, оба были как-то не на месте в этом шикарном кафе. По-видимому, она уже забыла, что рука его только что шарила под скатертью. Но вспомнит ли она, подумал Малыш, если потом ее станут расспрашивать? Он презирал ее спокойствие, ее бледность, ее желание понравиться ему; а что если она замечает, запоминает все так же, как он?…