— Давайте поспим все-таки, — сказала она. — Нам предстоит длинный-предлинный день.
— Я думаю, теперь, может, и засну, — ответил Ворон. — Вы даже не представляете, как мне полегчало.
Но теперь Энн не могла спать. Слишком многое нужно было обдумать. Ей пришло в голову, что можно ведь стащить у Ворона пистолет, пока он спит, и позвать полицию. Это, несомненно, спасло бы Джимми. А толку-то что? Никто ее рассказу не поверит; доказательств, что это Ворон убил старика, все равно нет. И все равно Ворон мог сбежать. Ей нужно было время, а времени не оставалось. До ее слуха донесся слабый гул. Это с юга, с военного аэродрома, поднимались в воздух самолеты. Они шли высоко, воздушным дозором, охраняя Ноттвич, его карьеры и шахты, ключевые предприятия «Мидлендской Стали». Крошечные искорки света, каждая — не крупнее светлячка, они в строгом порядке шли над стальными путями; над товарным двором; над сараем, где укрылись Энн и Ворон; над Сондерсом, хлопающим себя руками по груди и плечам, чтобы хоть как-то согреться в своем убежище за платформой; над Эки, которому снилось, что он читает проповедь в соборе Святого Луки; над сэром Маркусом, без сна сидевшим у телеграфного аппарата.
Ворон крепко спал — впервые почти за неделю, — держа пистолет на коленях. Ему снилось, что он разжигает огромный костер в день Гая Фокса1. Он швыряет в огонь все, что попадается под руку: зазубренный нож, программки скачек — целую пачку, — ножку от стола. Костер пылает жарко, высоко взметывая огненные языки, он прекрасен. Повсюду вспыхивают фейерверки, и снова появляется министр обороны — по ту сторону костра. Он говорит: «Прекрасный костер» — и шагает внутрь, в самое пламя. Ворон бросается к костру — вытащить старика, но тот говорит: «Оставьте меня. Здесь тепло». И вдруг оседает в огне, как чучело Гая Фокса.
Где-то ударили часы. Энн сосчитала удары; она считала эти удары всю ночь; скоро наступит день, а у нее до сих пор не было никакого плана. Она кашлянула: горло першило; и вдруг с радостью обнаружила, что на дворе — туман, и не темно-серый, ползущий поверху, а холодный, мокрый желтоватый туман, надвигающийся с реки. В таком тумане, если только он как следует сгустится, человеку легко будет уйти незаметно. Она протянула руку — против воли, потому что теперь Ворон стал ей невыносимо противен, и коснулась его. Он сразу проснулся. Она сказала:
— Поднимается туман.
— Вот это удача! — сказал он. — Ну и удача! — И засмеялся тихонько. — Так и в Провидение можно поверить, правда?
В слабом свете раннего утра они едва различали друг друга. Теперь, когда он проснулся, его била дрожь. Он сказал:
— А мне огромный костер снился.
Энн теперь видела, что у Ворона не осталось мешков, чтобы укрыться, но не чувствовала жалости. Перед ней был просто дикий зверь, с которым нужно обращаться осторожно, до тех пор пока его не уничтожат. Пусть померзнет как следует, подумала она. Он проверял пистолет; она заметила, как он снял его с предохранителя. Он спросил:
— Ну, а с вами как будет? Вы со мной по-честному. Я не хочу, чтоб вы попали в беду. Я не хочу, чтобы они подумали… — Он поколебался, затем продолжал с робким сомнением: — Чтоб узнали, что мы в этом деле заодно.
— Я что-нибудь придумаю, — ответила Энн.
— Мне бы надо ударить вас, чтоб вы сознание потеряли. Тогда они ничего такого не подумают. Только я размяк. Я бы не смог сделать вам больно, даже если б мне приплатили.
Энн не смогла удержаться:
— Даже за двести пятьдесят фунтов?
— Он был чужой, — сказал Ворон. — Это совсем другое дело. Я же думал, он из сильных мира сего. А вы… — Он снова заколебался, молча разглядывая пистолет. — Вы же — друг.
— Не бойтесь, — сказала Энн, — я придумаю, что сказать.
Ворон произнес восхищенно:
— Вы — умная. — Он смотрел, как туман вползает в сарай из-под плохо пригнанной двери, заполняя тесное пространство промозглыми клубами. — Пожалуй, можно уже рискнуть: туман почти совсем сгустился.
Он взял пистолет в левую руку и принялся сжимать и разжимать пальцы правой. Засмеялся, чтобы придать себе храбрости:
— Им меня ни за что не взять в этом тумане.
— Будете стрелять?
— Еще бы.
— Я придумала, — сказала Энн. — Нам нельзя рисковать. Дайте мне ваше пальто и шляпу. Я их надену, тихонько выйду первой и помчусь со всех ног. В таком тумане им в жизни не разобрать, кто бежит, пока не поймают. Как только услышите свистки, сосчитайте до пяти — медленно — и бросайтесь прочь. Я побегу направо. Вы — налево.
— Ну, смелости вам не занимать, — сказал Ворон. — Нет. — Он потряс головой. — Вдруг они начнут стрелять.
— Вы же сами сказали, они первыми не начнут.
— Верно. Только вы парочку лет заработаете за это.
— О, — возразила Энн, — я им сочиню такую историю… Скажу, вы меня насильно заставили. — И добавила с горечью: — По крайней мере выберусь из хора. Получу роль со словами.
Ворон сказал несмело:
— Если б сказать им, что вы — моя девушка, они бы вам ничего не сделали. Тут надо отдать им справедливость. Они в таких случаях дают девушке шанс.
— А нож у вас есть?
— Есть. — Ворон ощупал все карманы: ножа не было; должно быть, он забыл нож на полу самой лучшей комнаты для гостей в доме у Эки.
Энн сказала:
— Я хотела юбку подрезать, чтобы легче было бежать.
— Попробую оборвать подол, — сказал Ворон, опускаясь на колени перед ней и взявшись обеими руками за край юбки. Но ткань не хотела рваться.
Взглянув вниз, Энн была поражена хрупкостью его тонких рук; в них было не больше силы, чем у худенького мальчика. Вся его мощь заключалась в механическом приспособлении — оружии, которое сейчас лежало у его ног. Она подумала о Матере; теперь тощее уродливое коленопреклоненное создание вызывало у нее не только отвращение, но и глубочайшее презрение.
— Ничего, — сказала она, — я постараюсь бежать как можно быстрее. Давайте пальто.
Он дрожал, стягивая с себя пальто, и, казалось, отчасти утратил привычную злую самоуверенность без этого тесного, черного футляра, скрывавшего очень старый, очень пестрый, в яркую клетку костюм, продранный на локтях. Пиджак и брюки висели на тощем теле, как на вешалке. Казалось, этот человек страдал от постоянного недоедания. Сейчас он никому не показался бы опасным. Он прижал локти к бокам, скрывая дыры.
— И шляпу, — сказала Энн. Ворон подобрал шляпу с мешков и протянул ей. Он выглядел смиренным и униженным; а ведь он никогда прежде не принимал унижения без гнева.
— Ну, — сказала Энн, — не забудьте: дождетесь свистка — тогда считайте.
— Мне это не нравится, — сказал Ворон. Он безуспешно пытался выразить невыносимую боль оттого, что она уходит; чувство было такое, что всему наступает конец. Он произнес: — Я вас еще увижу… когда-нибудь?
И когда она машинально ответила: «Ну конечно», он засмеялся, скрывая боль и отчаяние:
— Непохоже. После того как прикончу… — Он даже не знал, как зовут того человека.
Глава VI
— Туман сгущается, сэр.
Туман был густой и плотный, ранний свет утра уже окрашивал его в пыльный желтоватый цвет, и Сондерс отругал бы полисмена за то, что тот не разбудил его раньше, если бы заикание не приучило его не тратить слова напрасно. Он только сказал:
— Передайте всем, собираемся вместе.
— Мы атакуем, сэр?
— Нет. Там ведь девушка. Мы не можем с-с-стре-лять. Подождем, пока он выйдет.
Но полицейский не успел еще отойти, как заметил: дверь открывается. Сондерс поднес к губам свисток и отвел предохранитель револьвера. Свет был тусклый, туман искажал предметы, но Сондерс узнал черное пальто, скользнувшее вправо из дверей сарая к надежному укрытию угольных платформ. Он свистнул в свисток и бросился следом. Человек в черном пальто получил полминуты форы и быстро уходил в туман. Невозможно было разглядеть что-либо впереди даже на расстоянии десяти шагов. Но Сондерсу удавалось не упускать пальто из виду, он бежал за ним, непрерывно свистя. Как он и рассчитывал, впереди тоже прозвучал свисток. Это смутило беглеца, он на мгновенье замешкался, и Сондерсу удалось сократить разделявшее их расстояние. Беглеца загнали в угол, и приближался — Сондерс четко сознавал это — самый опасный момент. Он трижды резко свистнул, посылая в туман сигналы, созывая всех полицейских в плотное кольцо, и свистки были подхвачены и звучали в желтой туманной мгле, обозначая широкий невидимый круг.
Но Сондерс сбился с шага, и беглец, рванувшись вперед, исчез. Сондерс свистнул дважды: сужайте кольцо медленно, не теряйте связи друг с другом. Впереди справа раздался один долгий свисток: беглец обнаружен, и полицейские стали стягиваться в этом направлении. Каждый поддерживал постоянную связь с товарищами справа и слева. Невозможно было прорваться сквозь кольцо, пока его звенья были плотно соединены друг с другом. Но кольцо стягивалось все плотнее, а беглец не появлялся; единичные короткие свистки, словно исследуя туман, раздавались то с одной стороны, то с другой, но теперь они звучали потерянно и грустно. Наконец Сондерс, вглядываясь в завесу тумана, различил нечеткие очертания полицейского, идущего навстречу, всего в пяти-шести шагах. Сигналом свистка он приказал всем остановиться: беглец, видимо, укрылся где-то здесь, в беспорядочном нагромождении платформ, в самом центре кольца. С револьвером в руке Сондерс шагнул вперед. Один из полицейских встал на его место, закрыв образовавшуюся в кольце брешь.
И вдруг Сондерс увидел беглеца. Тот занял стратегическую позицию там, где куча угля и пустая платформа — под углом друг к другу — создавали некий заслон, предохранявший от неожиданной атаки сзади. С той стороны из-за платформы он оставался невидим для полицейских и теперь стоял боком, словно дуэлянт, подставляя под выстрелы только одно плечо; сложенные штабелем старые шпалы прикрывали ноги до колен. Сондерсу подумалось, что эта поза могла означать лишь одно: парень собирается стрелять, чтобы продать свою жизнь подороже; он наверняка обозлен, доведен до отчаяния. Низко надвинутая шляпа скрывала лицо; пальто висело свободно, какими-то странными складками; руки засунуты в карманы. Сондерс крикнул сквозь желтые клубы тумана:
— Лучше выходи по-хорошему.
Он поднял револьвер и двинулся вперед, держа палец на курке. Но неподвижность фигуры в черном пугала его. Человек стоял в тени, наполовину скрытый желтым шевелящимся туманом. Это он, Сондерс, был весь на виду, на фоне светлеющего на востоке неба. Он словно шел на казнь — он ведь не мог выстрелить первым. Впрочем, зная, что чувствует Матер, зная, что невеста Матера как-то замешана в этом деле, Сондерс мог и не искать оправданий: если он выстрелит, Матер будет на его стороне. Одно движение, и парень свое получит. Он сказал резко, нисколько не заикаясь:
— Руки вверх!
Темная фигура не пошевелилась. Сондерс повторил про себя, испытывая жгучую ненависть к тому, кто причинил боль Матеру: всажу в него пулю, если не подчинится; все будут за меня; ну, дам ему еще один шанс…
— Руки вверх!
Человек в пальто не шелохнулся, стоял, как прежде, держа руки в карманах; казалось, поза таит в себе едва различимую угрозу. Сондерс нажал курок.
И в этот самый момент раздался долгий, призывный свист; он звучал прерывисто, словно задыхаясь, и закончился слабым шипеньем, словно из резиновой игрушки выходил воздух. Свист прозвучал со стороны забора, от дороги. Не было никакого сомнения в том, что это означало. И неожиданно Сондерс очень ясно понял, что произошло: он стрелял в невесту Матера; она отвлекла, увела их от Ворона. Он крикнул полицейским, шедшим вслед: «Все к воротам!» — и бросился к девушке: он видел, как она пошатнулась, когда прозвучал выстрел.
— Вы ранены? — спросил он и сбил у нее с головы шляпу, чтобы лучше видеть ее лицо.
— Вы — третий человек, пытавшийся меня убить, — слабым голосом произнесла Энн, устало привалясь спиной к платформе. — Приезжайте отдыхать в солнечный Ноттвич. Ну что ж, значит, у меня еще шесть жизней в запасе1.
Заикание вернулось к Сондерсу с прежней силой.
— К-к-к?..
— Да вот сюда вы попали, — ответила Энн, — если вы об этом. Промах, да еще какой. Даже коробку конфет на соревнованиях не получили бы. — И показала ему длинную желтую щепку, торчавшую у верхнего края платформы.
Сондерс сказал:
— В-в-вам придется пойти со мной.
— С огромным удовольствием. Только можно, я сниму это пальто? Чувствую себя в нем как-то по-дурацки.
У ворот четверо полицейских окружили что-то большое, лежавшее на земле. Один из них сказал:
— Мы вызвали «скорую».
— Он умер?
— Нет еще. Ранен в живот. Должно быть, и тогда не перестал свистеть…
На какой-то момент Сондерса охватила злая ярость:
— Ну-ка, ребята, отойдите в сторону, пусть мадам посмотрит.
Они расступились смущенно и неохотно, словно закрывали собой неприличный рисунок на стене, и стало видно белое, словно мел, осунувшееся лицо: казалось, оно никогда и не было живым, никогда не ощущало биения крови под кожей. Выражение этого лица нельзя было назвать «покойным», выражения просто не было. Кровь пропитала брюки (пояс и застежку полицейские расстегнули), кровь запеклась на усыпанной углем дорожке. Сондерс сказал:
— Двое отвезут эту даму в Управление. Я остаюсь. Подожду, пока «скорая» приедет.
— Если хотите сделать заявление, я должен вас предупредить: все, что вы здесь скажете, может быть использовано как свидетельство против вас.
— Мне не о чем заявлять, — ответила Энн. — Я хочу поговорить с тобой, Джимми.
Матер сказал:
— Если бы старший инспектор был здесь, я попросил бы его забрать у меня это дело. Я хочу, чтобы вы поняли: я не позволю личным мотивам… Что если я не предъявляю вам обвинение, это еще не значит…
— Мог бы предложить девушке чашечку кофе, — сказала Энн. — Как раз время завтракать. Почти.
Матер яростно ударил ладонью по столу.
— Куда он намеревался пойти?
— Дай мне время, — сказала Энн. — Мне есть что рассказать. И много. Только ты все равно не поверишь.
— Вы видели человека, в которого Ворон стрелял, — сказал Матер. — У него жена и двое детей. Из больницы звонили — внутреннее кровотечение.
— Который час? — спросила Энн.
— Восемь. Ваше молчание ничего не изменит. Теперь ему от нас не уйти. Через час прозвучат сигналы воздушной тревоги. На улицах не будет ни души, только люди в противогазах. Его немедленно обнаружат. Как он одет?
— Если бы ты дал мне поесть… Я ничего не ела целые сутки. Тогда я была бы способна соображать.
Матер сказал:
— У вас только одна возможность избежать обвинения в соучастии: если вы сделаете формальное заявление.
— Это что — допрос третьей степени? — спросила Энн.
— Почему ты взялась его выгораживать? Что заставляет тебя держать данное ему слово? Ведь ты не…
— Ну давай, — сказала Энн, — переходи на личности. Никто тебя за это не осудит. Я тоже. Только я не хочу, чтобы ты думал, что я сдержала бы данное ему слово. Ведь это он убил старика.
— Какого еще старика?
— Министра обороны.
— Вам надо бы придумать что-нибудь поправдоподобней.
— Но это правда. Он не крал те банкноты. Его просто надули. Заплатили крадеными деньгами за работу. За убийство.
— Он просто наплел вам сорок бочек арестантов, — сказал Матер. — Тем более что я знаю, откуда украдены эти деньги.
— Так и я знаю. Могу догадаться. Из этого города.
— Да он все вам наврал. Это деньги Ассоциации рельсопрокатчиков, их контора на Виктория-стрит, в Лондоне.
Энн покачала головой:
— Началось вовсе не там. Это деньги «Мидлендской Стали».
— Значит, вот куда он отправился. В «Мидлендскую Сталь». Это — в Дубильнях?
— Да, — ответила она. Короткое слово смутило и обескуражило Энн, оно прозвучало, словно приговор, окончательный и бесповоротный. Она теперь не испытывала к Ворону ничего, кроме ненависти: воспоминание об истекающем кровью полицейском на усыпанной углем земле разрывало ей сердце, требовало наказать убийцу; но она не могла забыть морозную ночь в сарае, кучу мешков и его абсолютное, лишенное какой бы то ни было надежды доверие к ней. Она сидела, опустив голову, пока Матер отдавал приказания в телефонную трубку.
— Мы будем ждать его в Дубильнях, — сказал он. — Кого он там ищет?
— Он сам не знает.
— Что-то в этом есть, — сказал Матер. — Какая-то связь между ним и фирмой. Может быть, его обманул кто-то из клерков.
— Человек, который заплатил ему эту кучу денег, был вовсе не клерк. Он и меня пытался убить только потому, что я узнала…
Тут Матер прервал ее:
— Ваши сказочки подождут. — Он позвонил и сказал появившемуся в дверях полицейскому: — Задержите эту девушку для дальнейшего расследования. Можете дать ей кофе и бутерброд.
— Куда ты идешь?
— За вашим дружком, — ответил Матер.
— Он будет стрелять. У него реакция быстрее твоей. Неужели другие не могут… — Она почти умоляла. — Послушай, я сделаю заявление по всей форме. Он еще убил Змея…
— Занесите все это в протокол, — сказал Матер, надевая пальто. — Туман расходится.
Энн сказала:
— Неужели ты не понимаешь, если все это правда… Нужно только дать ему время найти этого человека… тогда не будет войны.
— Все это сказки.
— Нет, все это — правда… Но, разумеется, тебя ведь там не было, ты его не слышал. Для тебя все это звучит по-иному. А я… Я думала, что спасаю… всех. Помогаю…
— Все, что вам удалось сделать, — жестко сказал Матер, — это помочь убить человека.
— Все звучит совсем иначе здесь, в Управлении. Как-то фантастично. Но он верил в то, что говорил. — И, теряя надежду, она добавила: — Может, он сумасшедший?
Матер открыл дверь. Энн вдруг крикнула:
— Джимми, нет! Он не сумасшедший! Они же пытались убить меня!
Он ответил:
— Я прочту ваше заявление, когда вернусь.
И закрыл за собой дверь.
Глава VII
Один из старших хирургов быстро и с опаской пересек двор, стараясь держаться подальше от студентов. Он торопился в операционную — кесарево сечение! — но вовсе не был уверен, что его не забросают сажей, не окунут в воду. Всего лишь пять лет назад был страшный скандал, даже судебное расследование, потому что в день студенческого дебоша погибла женщина. Студенты похитили хирурга, который ее наблюдал, и таскали его по городу в костюме Гая Фокса. К счастью, женщина не была платной пациенткой, и, хотя ее муж устроил истерику во время дознания, коронер1 решил, что следует простить студентам их выходку, сделать скидку на юность и неопытность. Коронер сам когда-то был студентом, он с удовольствием вспоминал тот день, когда вместе с однокашниками забросал сажей проректора своего университета.
Старший хирург и сам в тот день участвовал в экзекуции. Проректора не любили; он был специалистом по древним языкам и литературе, что казалось вовсе ненужным в провинциальном университете. Он перевел «Фарсалию» Лукана2 каким-то сложным размером собственного изобретения. Старший хирург помнил, но весьма смутно, там было что-то такое с ударениями. Он до сих пор явственно видел сморщенную, словно печеное яблоко, физиономию маленького, испуганного старичка-либерала пытавшегося улыбнуться, не ударить лицом в грязь. За это они так яростно швыряли в него сажей.
Старший хирург, благополучно избежавший опасности, теперь умиленно улыбался, глядя вниз на шумную толпу студентов во дворе больницы. Их белые халаты были уже черны от сажи. Кто-то завладел желудочным зондом. Скоро они совершат традиционный набег на магазин — в центре города, на Хай-стрит, — с целью захватить свой талисман: чучело тигра, довольно облезлое и изрядно траченное молью. Ах, молодость, молодость, думал хирург, посмеиваясь про себя; он увидел, как Колсон, казначей больницы, боязливо пробирается от двери к двери; вот если бы они его поймали! Нет, дали ему пройти; ах, какое это было веселье: «Итак, будем веселиться, пока мы молоды!»; «Да исчезнет печаль, да погибнут ненавистники наши…"1 Бадди наслаждался вовсю. Все и каждый со всех ног бросались исполнять его приказания. Он — лидер. Студенты готовы окунуть или вымазать любого, ему стоит лишь пальцем пошевелить. Чувство всевластия завладело им целиком, без остатка; оно не только утешало, оно залечивало без следа раны, нанесенные самолюбию ошибочными диагнозами, саркастическими замечаниями хирургов в операционной. Сегодня даже хирург не мог чувствовать себя в безопасности, если бы он — Бадди — отдал приказ… Сажа, вода и мука были его изобретением: учебная газовая тревога была бы сплошным занудством, скучной, трезвой, рутинной работой, если бы он, Бадди, не придумал устроить дебош; само это слово „дебош“ обладало какой-то мощью, оно означало абсолютную свободу от всяческого контроля. Бадди созвал самых сообразительных студентов и объяснил:
— Если кто-то выходит на улицу без противогаза, значит — он паршивый пацифист. Найдутся люди, которые захотят сорвать учения. Так что, когда их привезут в больницу, мы им покажем, где раки зимуют.
Сейчас вокруг него бурлила возбужденная толпа.
— Молодчина, Бадди!
— Какая сволочь сперла мой стетоскоп?
— Осторожней там с зондом!
— А как насчет Тигра Тима?
Они окружили его, ожидая приказаний, а он возвышался над ними, стоя на ступеньке кареты «скорой помощи»: белый халат распахнут, пальцы рук в карманах двубортного жилета, квадратная приземистая фигура преисполнена гордого самодовольства. Студенты скандировали: «Тигр Тим! Тигр Тим! Тигр Тим!»
— Друзья! Римляне! Сограждане! — произнес он1, и толпа покатилась со смеху. Молодчина, Бадди! За словом в карман не лезет. С ним в любой компании не соскучишься. Никогда не знаешь, что он такое еще отмочит.
— Доверьте мне ваши…
Толпа визжала от смеха. Охальник Бадди. Молодчина Бадди.
Как застоявшийся жеребец, перекормленный отборным овсом, Бадди Фергюссон ощущал каждый мускул, каждую клеточку своего тела; он жаждал деятельности. Слишком много экзаменов; слишком много лекций. И пока толпа студентов бурлила вокруг, он воображал себя командиром, ведущим солдат в бой. Если начнется война, Бадди не станет валандаться в полевых госпиталях, Красный Крест — не для Фергюссона: Бадди Фергюссон — командир полка; Бадди Фергюссон
— гроза вражеских траншей! Единственный экзамен, который ему удавалось успешно сдать в школе, был экзамен по военной подготовке.
— Среди нас нет некоторых наших друзей, — продолжал Бадди Фергюссон, — Симмонса, Эйткина, Мэллоуза, Уотта. Эти чертовы пацифисты все до одного зубрят сейчас анатомию, и это в тот момент, когда мы отдаем себя служению родине. Мы захватим их по дороге в город. Летучий отряд вытащит их из нор.
— А как насчет женщин, Бадди? — крикнул кто-то, и все засмеялись, подталкивая друг друга локтями, затевая шутливые бои между собой, не в силах устоять на месте от нетерпения: Бадди Фергюссон славился своими успехами у женщин. Он много и охотно рассказывал об этом друзьям, особенно о встречах с кельнершей из «Метрополя», называя ее Джолли Джули1. От одного этого имени пред мысленным взором изумленных слушателей возникали потрясающие картины. О, какие невероятные страсти кипели в холостяцкой берлоге Бадди, когда эта дама приходила туда выпить чашечку чая.
Бадди Фергюссон стоял, прочно упираясь широко расставленными ногами в ступеньку кареты «скорой помощи».
— Передавайте всех мне. В военное время женщины должны больше рожать.
Он чувствовал себя сильным, грубым, полным жизни, этаким быком-производителем; он и не помнил уже, что никогда еще не знал женщины и что его единственная попытка лишиться девственности с помощью старой ноттвичской проститутки оказалась безуспешной; репутация бабника придавала ему убежденности, помогала поверить, что в Ноттвиче не осталось ни одной постели, в которой он, Бадди, не побывал. Он хорошо знал женщин. Он был реалистом.
— Я думаю, теперь, может, и засну, — ответил Ворон. — Вы даже не представляете, как мне полегчало.
Но теперь Энн не могла спать. Слишком многое нужно было обдумать. Ей пришло в голову, что можно ведь стащить у Ворона пистолет, пока он спит, и позвать полицию. Это, несомненно, спасло бы Джимми. А толку-то что? Никто ее рассказу не поверит; доказательств, что это Ворон убил старика, все равно нет. И все равно Ворон мог сбежать. Ей нужно было время, а времени не оставалось. До ее слуха донесся слабый гул. Это с юга, с военного аэродрома, поднимались в воздух самолеты. Они шли высоко, воздушным дозором, охраняя Ноттвич, его карьеры и шахты, ключевые предприятия «Мидлендской Стали». Крошечные искорки света, каждая — не крупнее светлячка, они в строгом порядке шли над стальными путями; над товарным двором; над сараем, где укрылись Энн и Ворон; над Сондерсом, хлопающим себя руками по груди и плечам, чтобы хоть как-то согреться в своем убежище за платформой; над Эки, которому снилось, что он читает проповедь в соборе Святого Луки; над сэром Маркусом, без сна сидевшим у телеграфного аппарата.
Ворон крепко спал — впервые почти за неделю, — держа пистолет на коленях. Ему снилось, что он разжигает огромный костер в день Гая Фокса1. Он швыряет в огонь все, что попадается под руку: зазубренный нож, программки скачек — целую пачку, — ножку от стола. Костер пылает жарко, высоко взметывая огненные языки, он прекрасен. Повсюду вспыхивают фейерверки, и снова появляется министр обороны — по ту сторону костра. Он говорит: «Прекрасный костер» — и шагает внутрь, в самое пламя. Ворон бросается к костру — вытащить старика, но тот говорит: «Оставьте меня. Здесь тепло». И вдруг оседает в огне, как чучело Гая Фокса.
Где-то ударили часы. Энн сосчитала удары; она считала эти удары всю ночь; скоро наступит день, а у нее до сих пор не было никакого плана. Она кашлянула: горло першило; и вдруг с радостью обнаружила, что на дворе — туман, и не темно-серый, ползущий поверху, а холодный, мокрый желтоватый туман, надвигающийся с реки. В таком тумане, если только он как следует сгустится, человеку легко будет уйти незаметно. Она протянула руку — против воли, потому что теперь Ворон стал ей невыносимо противен, и коснулась его. Он сразу проснулся. Она сказала:
— Поднимается туман.
— Вот это удача! — сказал он. — Ну и удача! — И засмеялся тихонько. — Так и в Провидение можно поверить, правда?
В слабом свете раннего утра они едва различали друг друга. Теперь, когда он проснулся, его била дрожь. Он сказал:
— А мне огромный костер снился.
Энн теперь видела, что у Ворона не осталось мешков, чтобы укрыться, но не чувствовала жалости. Перед ней был просто дикий зверь, с которым нужно обращаться осторожно, до тех пор пока его не уничтожат. Пусть померзнет как следует, подумала она. Он проверял пистолет; она заметила, как он снял его с предохранителя. Он спросил:
— Ну, а с вами как будет? Вы со мной по-честному. Я не хочу, чтоб вы попали в беду. Я не хочу, чтобы они подумали… — Он поколебался, затем продолжал с робким сомнением: — Чтоб узнали, что мы в этом деле заодно.
— Я что-нибудь придумаю, — ответила Энн.
— Мне бы надо ударить вас, чтоб вы сознание потеряли. Тогда они ничего такого не подумают. Только я размяк. Я бы не смог сделать вам больно, даже если б мне приплатили.
Энн не смогла удержаться:
— Даже за двести пятьдесят фунтов?
— Он был чужой, — сказал Ворон. — Это совсем другое дело. Я же думал, он из сильных мира сего. А вы… — Он снова заколебался, молча разглядывая пистолет. — Вы же — друг.
— Не бойтесь, — сказала Энн, — я придумаю, что сказать.
Ворон произнес восхищенно:
— Вы — умная. — Он смотрел, как туман вползает в сарай из-под плохо пригнанной двери, заполняя тесное пространство промозглыми клубами. — Пожалуй, можно уже рискнуть: туман почти совсем сгустился.
Он взял пистолет в левую руку и принялся сжимать и разжимать пальцы правой. Засмеялся, чтобы придать себе храбрости:
— Им меня ни за что не взять в этом тумане.
— Будете стрелять?
— Еще бы.
— Я придумала, — сказала Энн. — Нам нельзя рисковать. Дайте мне ваше пальто и шляпу. Я их надену, тихонько выйду первой и помчусь со всех ног. В таком тумане им в жизни не разобрать, кто бежит, пока не поймают. Как только услышите свистки, сосчитайте до пяти — медленно — и бросайтесь прочь. Я побегу направо. Вы — налево.
— Ну, смелости вам не занимать, — сказал Ворон. — Нет. — Он потряс головой. — Вдруг они начнут стрелять.
— Вы же сами сказали, они первыми не начнут.
— Верно. Только вы парочку лет заработаете за это.
— О, — возразила Энн, — я им сочиню такую историю… Скажу, вы меня насильно заставили. — И добавила с горечью: — По крайней мере выберусь из хора. Получу роль со словами.
Ворон сказал несмело:
— Если б сказать им, что вы — моя девушка, они бы вам ничего не сделали. Тут надо отдать им справедливость. Они в таких случаях дают девушке шанс.
— А нож у вас есть?
— Есть. — Ворон ощупал все карманы: ножа не было; должно быть, он забыл нож на полу самой лучшей комнаты для гостей в доме у Эки.
Энн сказала:
— Я хотела юбку подрезать, чтобы легче было бежать.
— Попробую оборвать подол, — сказал Ворон, опускаясь на колени перед ней и взявшись обеими руками за край юбки. Но ткань не хотела рваться.
Взглянув вниз, Энн была поражена хрупкостью его тонких рук; в них было не больше силы, чем у худенького мальчика. Вся его мощь заключалась в механическом приспособлении — оружии, которое сейчас лежало у его ног. Она подумала о Матере; теперь тощее уродливое коленопреклоненное создание вызывало у нее не только отвращение, но и глубочайшее презрение.
— Ничего, — сказала она, — я постараюсь бежать как можно быстрее. Давайте пальто.
Он дрожал, стягивая с себя пальто, и, казалось, отчасти утратил привычную злую самоуверенность без этого тесного, черного футляра, скрывавшего очень старый, очень пестрый, в яркую клетку костюм, продранный на локтях. Пиджак и брюки висели на тощем теле, как на вешалке. Казалось, этот человек страдал от постоянного недоедания. Сейчас он никому не показался бы опасным. Он прижал локти к бокам, скрывая дыры.
— И шляпу, — сказала Энн. Ворон подобрал шляпу с мешков и протянул ей. Он выглядел смиренным и униженным; а ведь он никогда прежде не принимал унижения без гнева.
— Ну, — сказала Энн, — не забудьте: дождетесь свистка — тогда считайте.
— Мне это не нравится, — сказал Ворон. Он безуспешно пытался выразить невыносимую боль оттого, что она уходит; чувство было такое, что всему наступает конец. Он произнес: — Я вас еще увижу… когда-нибудь?
И когда она машинально ответила: «Ну конечно», он засмеялся, скрывая боль и отчаяние:
— Непохоже. После того как прикончу… — Он даже не знал, как зовут того человека.
Глава VI
1
Сондерс наполовину заснул, когда голос где-то совсем рядом произнес:— Туман сгущается, сэр.
Туман был густой и плотный, ранний свет утра уже окрашивал его в пыльный желтоватый цвет, и Сондерс отругал бы полисмена за то, что тот не разбудил его раньше, если бы заикание не приучило его не тратить слова напрасно. Он только сказал:
— Передайте всем, собираемся вместе.
— Мы атакуем, сэр?
— Нет. Там ведь девушка. Мы не можем с-с-стре-лять. Подождем, пока он выйдет.
Но полицейский не успел еще отойти, как заметил: дверь открывается. Сондерс поднес к губам свисток и отвел предохранитель револьвера. Свет был тусклый, туман искажал предметы, но Сондерс узнал черное пальто, скользнувшее вправо из дверей сарая к надежному укрытию угольных платформ. Он свистнул в свисток и бросился следом. Человек в черном пальто получил полминуты форы и быстро уходил в туман. Невозможно было разглядеть что-либо впереди даже на расстоянии десяти шагов. Но Сондерсу удавалось не упускать пальто из виду, он бежал за ним, непрерывно свистя. Как он и рассчитывал, впереди тоже прозвучал свисток. Это смутило беглеца, он на мгновенье замешкался, и Сондерсу удалось сократить разделявшее их расстояние. Беглеца загнали в угол, и приближался — Сондерс четко сознавал это — самый опасный момент. Он трижды резко свистнул, посылая в туман сигналы, созывая всех полицейских в плотное кольцо, и свистки были подхвачены и звучали в желтой туманной мгле, обозначая широкий невидимый круг.
Но Сондерс сбился с шага, и беглец, рванувшись вперед, исчез. Сондерс свистнул дважды: сужайте кольцо медленно, не теряйте связи друг с другом. Впереди справа раздался один долгий свисток: беглец обнаружен, и полицейские стали стягиваться в этом направлении. Каждый поддерживал постоянную связь с товарищами справа и слева. Невозможно было прорваться сквозь кольцо, пока его звенья были плотно соединены друг с другом. Но кольцо стягивалось все плотнее, а беглец не появлялся; единичные короткие свистки, словно исследуя туман, раздавались то с одной стороны, то с другой, но теперь они звучали потерянно и грустно. Наконец Сондерс, вглядываясь в завесу тумана, различил нечеткие очертания полицейского, идущего навстречу, всего в пяти-шести шагах. Сигналом свистка он приказал всем остановиться: беглец, видимо, укрылся где-то здесь, в беспорядочном нагромождении платформ, в самом центре кольца. С револьвером в руке Сондерс шагнул вперед. Один из полицейских встал на его место, закрыв образовавшуюся в кольце брешь.
И вдруг Сондерс увидел беглеца. Тот занял стратегическую позицию там, где куча угля и пустая платформа — под углом друг к другу — создавали некий заслон, предохранявший от неожиданной атаки сзади. С той стороны из-за платформы он оставался невидим для полицейских и теперь стоял боком, словно дуэлянт, подставляя под выстрелы только одно плечо; сложенные штабелем старые шпалы прикрывали ноги до колен. Сондерсу подумалось, что эта поза могла означать лишь одно: парень собирается стрелять, чтобы продать свою жизнь подороже; он наверняка обозлен, доведен до отчаяния. Низко надвинутая шляпа скрывала лицо; пальто висело свободно, какими-то странными складками; руки засунуты в карманы. Сондерс крикнул сквозь желтые клубы тумана:
— Лучше выходи по-хорошему.
Он поднял револьвер и двинулся вперед, держа палец на курке. Но неподвижность фигуры в черном пугала его. Человек стоял в тени, наполовину скрытый желтым шевелящимся туманом. Это он, Сондерс, был весь на виду, на фоне светлеющего на востоке неба. Он словно шел на казнь — он ведь не мог выстрелить первым. Впрочем, зная, что чувствует Матер, зная, что невеста Матера как-то замешана в этом деле, Сондерс мог и не искать оправданий: если он выстрелит, Матер будет на его стороне. Одно движение, и парень свое получит. Он сказал резко, нисколько не заикаясь:
— Руки вверх!
Темная фигура не пошевелилась. Сондерс повторил про себя, испытывая жгучую ненависть к тому, кто причинил боль Матеру: всажу в него пулю, если не подчинится; все будут за меня; ну, дам ему еще один шанс…
— Руки вверх!
Человек в пальто не шелохнулся, стоял, как прежде, держа руки в карманах; казалось, поза таит в себе едва различимую угрозу. Сондерс нажал курок.
И в этот самый момент раздался долгий, призывный свист; он звучал прерывисто, словно задыхаясь, и закончился слабым шипеньем, словно из резиновой игрушки выходил воздух. Свист прозвучал со стороны забора, от дороги. Не было никакого сомнения в том, что это означало. И неожиданно Сондерс очень ясно понял, что произошло: он стрелял в невесту Матера; она отвлекла, увела их от Ворона. Он крикнул полицейским, шедшим вслед: «Все к воротам!» — и бросился к девушке: он видел, как она пошатнулась, когда прозвучал выстрел.
— Вы ранены? — спросил он и сбил у нее с головы шляпу, чтобы лучше видеть ее лицо.
— Вы — третий человек, пытавшийся меня убить, — слабым голосом произнесла Энн, устало привалясь спиной к платформе. — Приезжайте отдыхать в солнечный Ноттвич. Ну что ж, значит, у меня еще шесть жизней в запасе1.
Заикание вернулось к Сондерсу с прежней силой.
— К-к-к?..
— Да вот сюда вы попали, — ответила Энн, — если вы об этом. Промах, да еще какой. Даже коробку конфет на соревнованиях не получили бы. — И показала ему длинную желтую щепку, торчавшую у верхнего края платформы.
Сондерс сказал:
— В-в-вам придется пойти со мной.
— С огромным удовольствием. Только можно, я сниму это пальто? Чувствую себя в нем как-то по-дурацки.
У ворот четверо полицейских окружили что-то большое, лежавшее на земле. Один из них сказал:
— Мы вызвали «скорую».
— Он умер?
— Нет еще. Ранен в живот. Должно быть, и тогда не перестал свистеть…
На какой-то момент Сондерса охватила злая ярость:
— Ну-ка, ребята, отойдите в сторону, пусть мадам посмотрит.
Они расступились смущенно и неохотно, словно закрывали собой неприличный рисунок на стене, и стало видно белое, словно мел, осунувшееся лицо: казалось, оно никогда и не было живым, никогда не ощущало биения крови под кожей. Выражение этого лица нельзя было назвать «покойным», выражения просто не было. Кровь пропитала брюки (пояс и застежку полицейские расстегнули), кровь запеклась на усыпанной углем дорожке. Сондерс сказал:
— Двое отвезут эту даму в Управление. Я остаюсь. Подожду, пока «скорая» приедет.
2
Матер сказал:— Если хотите сделать заявление, я должен вас предупредить: все, что вы здесь скажете, может быть использовано как свидетельство против вас.
— Мне не о чем заявлять, — ответила Энн. — Я хочу поговорить с тобой, Джимми.
Матер сказал:
— Если бы старший инспектор был здесь, я попросил бы его забрать у меня это дело. Я хочу, чтобы вы поняли: я не позволю личным мотивам… Что если я не предъявляю вам обвинение, это еще не значит…
— Мог бы предложить девушке чашечку кофе, — сказала Энн. — Как раз время завтракать. Почти.
Матер яростно ударил ладонью по столу.
— Куда он намеревался пойти?
— Дай мне время, — сказала Энн. — Мне есть что рассказать. И много. Только ты все равно не поверишь.
— Вы видели человека, в которого Ворон стрелял, — сказал Матер. — У него жена и двое детей. Из больницы звонили — внутреннее кровотечение.
— Который час? — спросила Энн.
— Восемь. Ваше молчание ничего не изменит. Теперь ему от нас не уйти. Через час прозвучат сигналы воздушной тревоги. На улицах не будет ни души, только люди в противогазах. Его немедленно обнаружат. Как он одет?
— Если бы ты дал мне поесть… Я ничего не ела целые сутки. Тогда я была бы способна соображать.
Матер сказал:
— У вас только одна возможность избежать обвинения в соучастии: если вы сделаете формальное заявление.
— Это что — допрос третьей степени? — спросила Энн.
— Почему ты взялась его выгораживать? Что заставляет тебя держать данное ему слово? Ведь ты не…
— Ну давай, — сказала Энн, — переходи на личности. Никто тебя за это не осудит. Я тоже. Только я не хочу, чтобы ты думал, что я сдержала бы данное ему слово. Ведь это он убил старика.
— Какого еще старика?
— Министра обороны.
— Вам надо бы придумать что-нибудь поправдоподобней.
— Но это правда. Он не крал те банкноты. Его просто надули. Заплатили крадеными деньгами за работу. За убийство.
— Он просто наплел вам сорок бочек арестантов, — сказал Матер. — Тем более что я знаю, откуда украдены эти деньги.
— Так и я знаю. Могу догадаться. Из этого города.
— Да он все вам наврал. Это деньги Ассоциации рельсопрокатчиков, их контора на Виктория-стрит, в Лондоне.
Энн покачала головой:
— Началось вовсе не там. Это деньги «Мидлендской Стали».
— Значит, вот куда он отправился. В «Мидлендскую Сталь». Это — в Дубильнях?
— Да, — ответила она. Короткое слово смутило и обескуражило Энн, оно прозвучало, словно приговор, окончательный и бесповоротный. Она теперь не испытывала к Ворону ничего, кроме ненависти: воспоминание об истекающем кровью полицейском на усыпанной углем земле разрывало ей сердце, требовало наказать убийцу; но она не могла забыть морозную ночь в сарае, кучу мешков и его абсолютное, лишенное какой бы то ни было надежды доверие к ней. Она сидела, опустив голову, пока Матер отдавал приказания в телефонную трубку.
— Мы будем ждать его в Дубильнях, — сказал он. — Кого он там ищет?
— Он сам не знает.
— Что-то в этом есть, — сказал Матер. — Какая-то связь между ним и фирмой. Может быть, его обманул кто-то из клерков.
— Человек, который заплатил ему эту кучу денег, был вовсе не клерк. Он и меня пытался убить только потому, что я узнала…
Тут Матер прервал ее:
— Ваши сказочки подождут. — Он позвонил и сказал появившемуся в дверях полицейскому: — Задержите эту девушку для дальнейшего расследования. Можете дать ей кофе и бутерброд.
— Куда ты идешь?
— За вашим дружком, — ответил Матер.
— Он будет стрелять. У него реакция быстрее твоей. Неужели другие не могут… — Она почти умоляла. — Послушай, я сделаю заявление по всей форме. Он еще убил Змея…
— Занесите все это в протокол, — сказал Матер, надевая пальто. — Туман расходится.
Энн сказала:
— Неужели ты не понимаешь, если все это правда… Нужно только дать ему время найти этого человека… тогда не будет войны.
— Все это сказки.
— Нет, все это — правда… Но, разумеется, тебя ведь там не было, ты его не слышал. Для тебя все это звучит по-иному. А я… Я думала, что спасаю… всех. Помогаю…
— Все, что вам удалось сделать, — жестко сказал Матер, — это помочь убить человека.
— Все звучит совсем иначе здесь, в Управлении. Как-то фантастично. Но он верил в то, что говорил. — И, теряя надежду, она добавила: — Может, он сумасшедший?
Матер открыл дверь. Энн вдруг крикнула:
— Джимми, нет! Он не сумасшедший! Они же пытались убить меня!
Он ответил:
— Я прочту ваше заявление, когда вернусь.
И закрыл за собой дверь.
Глава VII
1
В больнице они бесчинствовали как могли. Устроили дебош, какого не было со дня сбора пожертвований на нужды больницы. Они тогда похитили самого мэра — старика Пайкера, отволокли его на берег Уивила и пригрозили, что бросят в воду, если он не уплатит выкуп. Все это организовывал старина Фергюссон, молодчина Бадди Фергюссон, замечательный парень. Во дворе больницы поставили три машины «скорой помощи», на одной из них закрепили флаг с черепом и скрещенными костями — для мертвяков. Кто-то завопил, что Майк выкачивает из машины бензин носовым катетером, и Майка забросали мукой, смешанной с сажей; они приготовили эту смесь заранее, полные ведра ее стояли у стен. Это была, так сказать, неофициальная часть программы: все жертвы газовой атаки будут вымазаны этой смесью, кроме мертвяков — тех, кого подберет машина с черепом и костями. Этих собирались поместить в больничный подвал, где холодильная установка помогала сохранять тела умерших в свежести до самого вскрытия.Один из старших хирургов быстро и с опаской пересек двор, стараясь держаться подальше от студентов. Он торопился в операционную — кесарево сечение! — но вовсе не был уверен, что его не забросают сажей, не окунут в воду. Всего лишь пять лет назад был страшный скандал, даже судебное расследование, потому что в день студенческого дебоша погибла женщина. Студенты похитили хирурга, который ее наблюдал, и таскали его по городу в костюме Гая Фокса. К счастью, женщина не была платной пациенткой, и, хотя ее муж устроил истерику во время дознания, коронер1 решил, что следует простить студентам их выходку, сделать скидку на юность и неопытность. Коронер сам когда-то был студентом, он с удовольствием вспоминал тот день, когда вместе с однокашниками забросал сажей проректора своего университета.
Старший хирург и сам в тот день участвовал в экзекуции. Проректора не любили; он был специалистом по древним языкам и литературе, что казалось вовсе ненужным в провинциальном университете. Он перевел «Фарсалию» Лукана2 каким-то сложным размером собственного изобретения. Старший хирург помнил, но весьма смутно, там было что-то такое с ударениями. Он до сих пор явственно видел сморщенную, словно печеное яблоко, физиономию маленького, испуганного старичка-либерала пытавшегося улыбнуться, не ударить лицом в грязь. За это они так яростно швыряли в него сажей.
Старший хирург, благополучно избежавший опасности, теперь умиленно улыбался, глядя вниз на шумную толпу студентов во дворе больницы. Их белые халаты были уже черны от сажи. Кто-то завладел желудочным зондом. Скоро они совершат традиционный набег на магазин — в центре города, на Хай-стрит, — с целью захватить свой талисман: чучело тигра, довольно облезлое и изрядно траченное молью. Ах, молодость, молодость, думал хирург, посмеиваясь про себя; он увидел, как Колсон, казначей больницы, боязливо пробирается от двери к двери; вот если бы они его поймали! Нет, дали ему пройти; ах, какое это было веселье: «Итак, будем веселиться, пока мы молоды!»; «Да исчезнет печаль, да погибнут ненавистники наши…"1 Бадди наслаждался вовсю. Все и каждый со всех ног бросались исполнять его приказания. Он — лидер. Студенты готовы окунуть или вымазать любого, ему стоит лишь пальцем пошевелить. Чувство всевластия завладело им целиком, без остатка; оно не только утешало, оно залечивало без следа раны, нанесенные самолюбию ошибочными диагнозами, саркастическими замечаниями хирургов в операционной. Сегодня даже хирург не мог чувствовать себя в безопасности, если бы он — Бадди — отдал приказ… Сажа, вода и мука были его изобретением: учебная газовая тревога была бы сплошным занудством, скучной, трезвой, рутинной работой, если бы он, Бадди, не придумал устроить дебош; само это слово „дебош“ обладало какой-то мощью, оно означало абсолютную свободу от всяческого контроля. Бадди созвал самых сообразительных студентов и объяснил:
— Если кто-то выходит на улицу без противогаза, значит — он паршивый пацифист. Найдутся люди, которые захотят сорвать учения. Так что, когда их привезут в больницу, мы им покажем, где раки зимуют.
Сейчас вокруг него бурлила возбужденная толпа.
— Молодчина, Бадди!
— Какая сволочь сперла мой стетоскоп?
— Осторожней там с зондом!
— А как насчет Тигра Тима?
Они окружили его, ожидая приказаний, а он возвышался над ними, стоя на ступеньке кареты «скорой помощи»: белый халат распахнут, пальцы рук в карманах двубортного жилета, квадратная приземистая фигура преисполнена гордого самодовольства. Студенты скандировали: «Тигр Тим! Тигр Тим! Тигр Тим!»
— Друзья! Римляне! Сограждане! — произнес он1, и толпа покатилась со смеху. Молодчина, Бадди! За словом в карман не лезет. С ним в любой компании не соскучишься. Никогда не знаешь, что он такое еще отмочит.
— Доверьте мне ваши…
Толпа визжала от смеха. Охальник Бадди. Молодчина Бадди.
Как застоявшийся жеребец, перекормленный отборным овсом, Бадди Фергюссон ощущал каждый мускул, каждую клеточку своего тела; он жаждал деятельности. Слишком много экзаменов; слишком много лекций. И пока толпа студентов бурлила вокруг, он воображал себя командиром, ведущим солдат в бой. Если начнется война, Бадди не станет валандаться в полевых госпиталях, Красный Крест — не для Фергюссона: Бадди Фергюссон — командир полка; Бадди Фергюссон
— гроза вражеских траншей! Единственный экзамен, который ему удавалось успешно сдать в школе, был экзамен по военной подготовке.
— Среди нас нет некоторых наших друзей, — продолжал Бадди Фергюссон, — Симмонса, Эйткина, Мэллоуза, Уотта. Эти чертовы пацифисты все до одного зубрят сейчас анатомию, и это в тот момент, когда мы отдаем себя служению родине. Мы захватим их по дороге в город. Летучий отряд вытащит их из нор.
— А как насчет женщин, Бадди? — крикнул кто-то, и все засмеялись, подталкивая друг друга локтями, затевая шутливые бои между собой, не в силах устоять на месте от нетерпения: Бадди Фергюссон славился своими успехами у женщин. Он много и охотно рассказывал об этом друзьям, особенно о встречах с кельнершей из «Метрополя», называя ее Джолли Джули1. От одного этого имени пред мысленным взором изумленных слушателей возникали потрясающие картины. О, какие невероятные страсти кипели в холостяцкой берлоге Бадди, когда эта дама приходила туда выпить чашечку чая.
Бадди Фергюссон стоял, прочно упираясь широко расставленными ногами в ступеньку кареты «скорой помощи».
— Передавайте всех мне. В военное время женщины должны больше рожать.
Он чувствовал себя сильным, грубым, полным жизни, этаким быком-производителем; он и не помнил уже, что никогда еще не знал женщины и что его единственная попытка лишиться девственности с помощью старой ноттвичской проститутки оказалась безуспешной; репутация бабника придавала ему убежденности, помогала поверить, что в Ноттвиче не осталось ни одной постели, в которой он, Бадди, не побывал. Он хорошо знал женщин. Он был реалистом.