Но что-то заставляло его здесь задержаться: какое-то тягостное чувство, словно чей-то застывший в затхлом воздухе ужас. Ворон не мог уйти; кроме того, запертая дверь требовала объяснения. Зачем им было запирать эту дверь, если здесь нет никаких улик, ничего такого, что представляло бы для них опасность? Он перевернул подушки на кровати одной рукой, в другой держал пистолет; в голове метался чей-то страх, билась чья-то боль. О, если бы только знать, если бы знать! Он вдруг с болью ощутил собственное бессилие — бессилие человека, привыкшего полагаться лишь на силу оружия. «Я ведь человек образованный, верно?» Пришедшая на ум привычная фраза звучала насмешкой: он знал, любой полицейский увидел бы здесь гораздо больше, чем он. Он опустился на колени и заглянул под кровать. Ничего. Сама по себе опрятность этой комнаты казалась неестественной, будто комнату прибрали после того, как было совершено преступление. Даже коврики у кровати не казались пыльными, будто их совсем недавно вытрясли.
Он спросил себя, не разыгралось ли у него воображение. Возможно, девушка и вправду подарила сумку хозяйке. Но Ворон не мог забыть, как они наврали ему про то, когда именно она тут ночевала, а еще — что они сорвали буквы с сумочки. И заперли эту дверь. Но ведь вообще-то двери запирают — от воров, например; но тогда ключ остается в замке с другой стороны. Да нет, конечно, какое-то объяснение всему этому должно быть, он это прекрасно понимал: зачем оставлять чужие инициалы на твоей сумке? Если у тебя полно постояльцев, естественно, можно спутать, когда кто… Объяснения были, только Ворон не мог избавиться от ощущения, что в этой комнате что-то произошло, а потом здесь убрали; и он с отчаянием осознал, что он-то не может вызвать полицию, чтобы отыскать эту девушку. Из-за того, что он сам был вне закона, оказывалась вне закона и она. «О Боже, если б мы могли…» Дождь, взметающий пузыри на поверхности реки, гипсовый младенец, серый свет дня, умирающий на камнях дворика, тусклое отражение собственного изуродованного лица в треснувшем зеркале, и снизу, из-под лестницы, свистящее дыхание Малышки. «На краткий миг, единый час…»
Он снова вышел на площадку, но что-то словно тянуло его назад, в эту комнату, словно он покидал место, очень ему дорогое. Его тянуло назад, когда он поднимался на третий этаж, когда по очереди заходил в каждую комнату. Там не было ничего, кроме шкафов и двуспальных кроватей, и застоявшегося запаха духов и туалетных принадлежностей, а в одном из шкафов ему попалась сломанная трость. И все эти комнаты были гораздо грязнее той; в них копилась пыль, казалось, ими пользуются чаще, но редко убирают. Ворон постоял на площадке, куда выходили все эти комнаты, прислушиваясь. Эки и Малышка совсем притихли внизу, дожидаясь, пока он спустится с лестницы. Он снова спросил себя, не свалял ли дурака, так отчаянно рискуя. Но если им нечего скрывать, почему они даже не попытались вызвать полицию? Он оставил их одних, им нечего опасаться, пока он наверху; но что-то не давало им выйти из дома, точно так же как что-то не отпускало его от той комнаты на втором этаже.
Его снова потянуло туда. На душе стало легче, когда он закрыл за собой дверь и опять очутился в тесном пространстве между огромной кроватью и стеной. Тревога, щемившая сердце, отступила. Он снова обрел способность размышлять. Принялся обследовать комнату, тщательно, сантиметр за сантиметром. Даже передвинул радиоприемник на умывальном столике. И тут услышал, как скрипнули ступени. Приложив ухо к двери, прислушался. Кто-то — он решил, должно быть, Эки — медленно поднимался по лестнице, с неуклюжей осторожностью преодолевая ступеньку за ступенькой; затем прошел через площадку и теперь, видимо, стоял тут, прямо у двери; прислушивался; ждал. Невозможно поверить, что этим старикам нечего опасаться. Ворон пошел вдоль стен комнаты, протискиваясь вдоль кровати, касаясь пальцами глянцевых обоев; он когда-то слышал — бывает, обои наклеивают поверх углубления в стене. Так он дошел до камина и отомкнул медную дверцу.
В камине он обнаружил наполовину втиснутое в дымоход тело женщины: ноги на каминной решетке, головы не видно — она в дымоходе. Первая мысль была — о мести; если это — она, если она умерла, застрелю обоих; буду стрелять туда, где боль сильнее всего, чтоб смерть была мучительной и долгой. Он опустился на колени и стал осторожно высвобождать тело.
Руки и ноги были стянуты веревкой, старая хлопчатобумажная майка всунута между зубами и завязана узлом на затылке, глаза закрыты. Первым делом он разрезал кляп; не понять было, дышит она или нет; он обругал ее:
— А ну, сука паршивая, очнись! Давай просыпайся! — И наклонился над ней, моля: — Ну очнись же, очнись…
Отойти от нее он боялся, а воды в кувшине не было, ничего нельзя было сделать; разрезав и сняв веревки, он просто сидел на полу, устремив глаза на дверь: одна рука — на рукояти пистолета, другая — на груди девушки. Когда рука ощутила слабое движение — девушка дышала, — он вдруг понял, что жизнь возвращается и к нему.
Она не сознавала, где находится; произнесла:
— Пожалуйста. Солнце. Слишком ярко.
Солнца в комнате не было вовсе; темнело; скоро нельзя будет букв в книге разобрать. Он подумал: они продержали ее в этом склепе целую вечность — и положил ладонь ей на глаза, защищая от скудного света, сочившегося в комнату на исходе серого зимнего дня. Она сказала:
— Могу заснуть. — Голос звучал устало. — Воздух. Можно дышать.
— Нет, нет, — сказал Ворон, — надо выбираться отсюда. — Но он совершенно не ожидал, что она вот так просто согласится:
— Да. Куда?
Он ответил:
— Вы меня не узнаете. Мне-то некуда деваться. Но вас я отведу в одно место, где безопасно.
Девушка сказала:
— Я узнала много всего.
Он подумал: она говорит о таких вещах, как страх, смерть. Но как только голос ее окреп, она пояснила, вполне четко:
— Это тот человек, о котором вы говорили. Чамли.
— Так вы меня узнали, — сказал Ворон.
Она не обратила внимания на его слова. Казалось, все это время там, во тьме, она повторяла в уме то, что должна сказать, когда ее найдут, сказать сразу, потому что нельзя было терять ни минуты.
— Я догадалась, где он работает. В какой-то компании. Сказала ему. Он перепугался. Должно быть, правда там. Только я забыла, как называется. Надо вспомнить. Обязательно.
— Не беспокойтесь, — сказал Ворон. — Вы — молодчина. Само вспомнится. Только как это вы тут с ума не сошли… Господи! Храбрости вам не занимать.
Она ответила:
— Я все время помнила, до этого момента. Я слышала, как вы меня ищете. Здесь, в комнате, а потом вы ушли, и я все забыла.
— Как вы думаете, сможете вы идти?
— Конечно, смогу. Надо спешить.
— Куда?
— Я все спланировала. Я вспомню. У меня было много времени все продумать.
— Можно подумать, что вы вовсе не испугались.
— Я знала, меня найдут. Я очень торопилась. Нам нельзя терять ни минуты. Я все время думала о войне.
Он повторил с восхищением:
— Храбрости вам не занимать.
Она принялась двигать руками и ногами, методично, словно следуя заранее продуманной программе.
— Я очень много думала об этой войне. Я когда-то читала, только потом забыла, что грудным детям нельзя надевать противогазы, потому что им не хватит воздуха. — Она встала на колени, придерживаясь рукой за его плечо. — Там, в трубе, было очень плохо с воздухом. Так что я все могла ярко себе представить. И подумала: мы должны это остановить. Кажется, глупо, да? Нас только двое: что мы можем? Но ведь больше некому, правда? — И добавила: — Ой, у меня иголки в ногах. Очень больно. Значит, прихожу в норму. — Она попыталась встать на ноги, но не смогла.
Ворон внимательно к ней присматривался. Спросил:
— А о чем еще вы думали?
Она ответила:
— Я думала о вас. Жалела, что пришлось вот так уйти, вас бросить.
— Я думал, вы пошли в полицию.
— Зачем? Я ведь на вашей стороне.
На этот раз ей удалось встать, держась за его плечо.
Ворон сказал:
— Надо выбираться отсюда. Можете идти?
— Да.
— Тогда не держитесь за меня. Кто-то стоит там, за дверью.
Он встал у двери, сжимая пистолет в руке. Прислушался. У них — у тех двоих — было много времени, чтобы составить план действий, гораздо больше, чем у него. Ворон потянул дверь, она открылась. Было почти совсем темно. Он никого не увидел на площадке. Подумал: старый черт стоит где-то сбоку, с кочергой в руке, метит, куда бы ударить. Пробегу. И сразу же упал, запнувшись о протянутую над порогом бечевку. Он успел только подняться на колени, пистолет остался на полу; не смог вовремя увернуться — Эки ударил сбоку, удар пришелся в левое плечо. Боль сотрясла все тело, он не мог пошевелиться, успел только подумать: сейчас ударит по голове, я совсем спятил, должен был догадаться про бечевку — и тут вдруг услышал, как Энн говорит:
— Бросьте кочергу.
Ворон с трудом поднялся на ноги; девушка успела схватить пистолет с пола и держала Эки под прицелом. Пораженный, он сказал ей:
— Вы молодчина.
Снизу, из-под лестницы, раздался голос старухи:
— Эки, ты где?
— Дайте мне пистолет, — сказал Ворон, — ступайте вниз; старой карги нечего бояться. — И стал спускаться по лестнице вслед за ней, пятясь и держа Эки под прицелом; но старики уже порастратили пыл и больше ни на что не отважились. Ворон сказал с сожалением:
— Если бы он бросился за нами, я всадил бы в него пулю.
— Я не огорчилась бы, — ответила Энн, — я и сама могла бы это сделать.
Он повторил:
— Вы — молодчина. — Он совсем забыл про полицейских рядом с домом, но, взявшись за ручку двери, вспомнил. И сказал: — Мне, может, придется удирать, если на улице полиция. — И, чуть поколебавшись, доверился ей: — Я нашел место, где укрыться на ночь. На товарном дворе. В сарае, им сейчас не пользуются. Буду вас ждать вечером у забора, в пятидесяти ярдах от станции.
Он приоткрыл дверь. На улице никто не пошевелился; они вышли вместе и пошли прямо по середине дороги, в пустоту густеющих сумерек. Энн спросила:
— Вы не заметили человека в дверях напротив?
— Да, — ответил Ворон, — я его видел.
— Мне показалось, он похож… Только как это может?..
— В конце улицы — еще один. Полицейские. Это точно; только они меня не узнали. Если б узнали, попытались бы взять.
— Вы стали бы стрелять?
— А то! Только они не знают, что это я. — Он засмеялся, и вечерняя сырость освежила ему горло. — Я их здорово одурачил.
В городе за железнодорожным мостом зажигались огни, но там, где они шли, были серые сумерки; на товарном дворе пыхтел паровоз.
— Я не смогу далеко идти, — сказала Энн. — Простите, пожалуйста. Кажется, мне все-таки нехорошо.
— Уже близко, — сказал Ворон. — Тут планка в заборе отходит. Я сегодня утром все как следует устроил. Там даже мешки есть, целая куча. Сможем чувствовать себя как дома.
— Как дома?
Они шли вдоль товарного двора, и он не ответил, ведя рукой по просмоленным доскам забора; вспомнилась кухня в подвальном этаже и — практически первое его детское впечатление — мать, упавшая грудью на стол, залитый кровью. Она даже дверь не заперла, так о нем заботилась. Конечно, он в своей жизни совершал кое-какие безобразные поступки, сказал он себе, но с этим не сравнить. Когда-нибудь и он… Когда-нибудь он сможет начать жить сначала: тогда ему будет что вспомнить, не только эту мерзость, если вдруг кто-то заговорит о смерти, о крови и ранах, о доме.
— Слишком пустынно, чтобы чувствовать себя как дома, — сказала Энн.
— Вы не бойтесь меня, не надо, — сказал Ворон. — Я не стану вас здесь держать. Вы немного посидите, расскажете, что он с вами сделал, этот Чамли, а потом — можете пойти куда хотите.
— Я и шагу ступить не смогла бы, даже если б вы мне приплатили.
Ему пришлось взять ее за плечи и прислонить к просмоленным доскам забора. Они стояли, словно обнявшись; Ворон старался придать ей бодрости, вдохнуть новые силы из своего неистощимого запаса. Сказал:
— Держитесь. Мы почти пришли.
Он дрожал от холода; поддерживая ее, как мог, пытался в темноте разглядеть ее лицо. Сказал:
— Вы сможете отдохнуть там, в сарае. Там полно мешков. — Он похож был на человека, с гордостью описывающего свой дом, купленный на собственные деньги или построенный собственными руками.
— Д-д-дьявол, — сказал Сондерс.
— О нет, — возразил Матер. — Всего лишь Ворона. И — Энн.
Он зажег спичку и поднес ее к сигарете, которую сжимал губами уже минут двадцать. Мужчина и женщина, шагавшие прочь по дороге в сторону товарного двора, были едва видны; но позади них кто-то тоже зажег спичку.
— Все. Они под колпаком, — сказал Матер. — Теперь им от нас не уйти.
— М-мы будем б-брать обоих?
— Не можем мы устраивать перестрелку, там женщина, — ответил Матер. — Представляете, какой вой поднимут газеты, если будет ранена женщина. Ведь этого типа разыскивают не за убийство.
— Надо поосторожней, там ведь ваша девушка, — на одном дыхании выпалил Сондерс.
— Пошли, пошли, — сказал Матер, — нам нельзя терять их из виду. О ней я больше не думаю. Слово даю, с этим покончено. Она хорошо поводила меня за нос. Я просто размышляю, как лучше взять Ворона и его сообщника — или сообщников — здесь, в Ноттвиче. Если придется стрелять, будем стрелять.
Сондерс сказал:
— Они остановились. — У него зрение было поострее, чем у Матера.
Матер спросил:
— Можете попасть в него отсюда, если я попробую его взять?
— Нет, — ответил Сондерс, убыстряя шаг. — Он отодвинул планку в заборе. Лезут внутрь.
— Спокойно, — сказал Матер, — я иду за ними. Вызовите еще троих людей. Одного поставьте у дыры в заборе так, чтобы я мог его найти. Все ворота товарного двора уже под наблюдением. Остальных ребят давайте во двор. Только без шума. — Он слышал, как хрустит шлак под ногами тех двоих; идти за ними было не так-то легко из-за шума собственных шагов. Они скрылись за неподвижной платформой. Все больше темнело. На мгновение их темные силуэты появились снова, но тут загудел паровоз, выдохнул серое облако пара, накрыв Матера с головой; с минуту он шел словно в густом горном тумане. Тепловатые грязные капли осели на лицо; когда он выбрался из облака, тех двоих уже не было видно. Он начал сознавать, как сложно отыскать кого бы то ни было на товарном дворе, да еще ночью. Повсюду стояли грузовики и платформы: они могли залезть на одну из платформ и лечь, тогда их и вовсе невозможно будет обнаружить. Матер ободрал ногу и тихонько выругался; и тут совершенно четко услышал шепот Энн:
— Мне не дойти.
Между ним и теми двумя было всего несколько платформ. Потом снова послышались шаги, более грузные, словно кто-то тащил тяжелую ношу. Матер взобрался на платформу и стал вглядываться в темную, мрачную пустыню, усыпанную шлаком, испещренную путаницей рельсовых путей и стрелок, с разбросанными там и сям сараями, кучами угля и кокса. Словно ничья земля, заваленная искореженным металлом, и какой-то солдат пробирается по ней с раненым товарищем на руках. Матер смотрел на них со странным чувством стыда, словно подглядывал. Тощая ковыляющая тень вдруг обрела плоть: этот человек был знаком с девушкой, которую он, Матер, любил. Между ними была какая-то связь. Он подумал: сколько лет могут дать Ворону за это ограбление? Стрелять ему уже не хотелось. Бедняга, подумал он, совсем загнанный; небось ищет место, где приткнуться, посидеть хотя бы. И такое место нашлось: за-брошенный сарай — кладовка для инструментов — в узком промежутке между путями.
Матер зажег спичку, и мгновение спустя внизу у платформы стоял Сондерс, ожидая распоряжений.
— Они вон в том сарае, — сказал Матер. — Расставьте посты. Если попытаются выйти, задержать немедленно. Если нет — ждать рассвета. Нам не нужны жертвы.
— В-вы не ос-с-танетесь?
— Вам без меня будет легче, — ответил Матер. — А я — в Управление. — И добавил мягко: — Обо мне не заботьтесь. Работайте как обычно. И берегите себя. Оружие при вас?
— Конечно,
— Я пришлю к вам людей. Боюсь, будет холодновато на дежурстве, но нет смысла брать этот сарай штурмом. Ворон ведь может пробиться, уложив кого-нибудь по дороге.
— Н-н-не пов-везло вам, — сказал Сондерс. Тьма совсем сгустилась, скрывая тоскливое запустение товарного двора, словно залечивала раны. В сарае нельзя было различить ни малейшего признака жизни, ни огонька; вскоре Сондерс не мог бы сказать, существует ли этот сарай на самом деле. Он сидел, опираясь спиной о платформу, укрывшись так от ветра, прислушивался к дыханию полицейского рядом и, чтобы убить время, повторял в уме (в уме слова произносились без всякого затруднения) строчки из стихотворения про темницу в башне, которое они учили в школе:
О, как жесток быть должен он, Что этой муке обречен.
Эти строки — хорошее утешение, подумал он; нельзя было придумать лучше для людей его профессии; потому он их и повторял.
— Не твоя забота, — ответила миссис Колкин, — переодевайся.
Начальник полиции проговорил:
— Послушай, дорогая, чево я хотел сказать…
— Чего, — решительно поправила миссис Колкин. — Там «г», а не «в».
— Я про новую горничную. Ты могла бы велеть ей называть меня Майор Колкин.
Миссис Колкин ответила:
— Переодевайся. Да поскорей.
— Это ведь не мэрша опять, нет? — Он мрачно поплелся в ванную, но передумал и тихонько пробрался вниз, в столовую. Надо проверить, как там с выпивкой. Только, если это опять мэрша, никакой выпивки не жди. Сам Пайкер никогда не удосуживался зайти; да Колкин и не винил его. Ну, раз уж спустился, можно и пропустить глоток; он не стал разбавлять виски — времени не было; сполоснул стакан содовой и вытер носовым платком. Подумав, поставил стакан туда, где обычно сидела мэрша. И позвонил в Управление.
— Есть новости? — без всякой надежды осведомился он. Знал — нечего надеяться, что они пригласят его туда посоветоваться.
Голос старшего инспектора произнес:
— Мы знаем, где он. Он окружен. Ждем только рассвета.
— Могу я быть чем-нибудь полезен? Хотите, приеду, а? Обсудим?
— Нет никакой необходимости, сэр.
Он огорченно положил трубку, понюхал стакан мэрши (да она все равно ничего не заметит) и отправился наверх. «Майор Колкин, — повторял он с грустью, — майор Колкин». Беда в том, что я — мужчина и люблю мужскую компанию. Глядя в окно своей гардеробной на широко раскинувшиеся огни Ноттвича, он почему-то вдруг вспомнил войну, трибунал, как здорово весело было, когда он мог влепить этим трусам пацифистам на полную катушку. Его мундир все еще висел в шкафу, рядом с фрачной парой, которую он надевал раз в год на вечер встречи ротарианцев1, где на торжественном обеде он мог снова побыть в обществе настоящих мужчин. Слабый запах нафталина щекотал ему ноздри. Настроение заметно улучшилось. Он подумал: Господи, да через неделю мы, может, опять возьмемся за оружие. Покажем этим дьяволам, на что мы способны. Интересно, как сидит мундир. Он не мог удержаться, натянул китель, хотя с брюками от смокинга он не очень-то смотрелся. Узковат, ничего не скажешь, но вид в зеркале, если не вдаваться в детали, вовсе не плох; правда, чуть-чуть затянуто в талии: придется немножко выпустить. С его связями в администрации графства он сможет надеть форму уже через две недели. Если повезет, дел у него будет побольше, чем в прошлую войну.
— Джозеф, — сказала миссис Колкин, — чем это ты тут занялся?
Он увидел ее отражение в зеркале: картинно встав в проеме двери, в новом вечернем платье, черном с блестками, она казалась манекеном в витрине, демонстрирующим модели для дам значительно больше стандартного размера.
— Сними это сейчас же, — сказала она. — От тебя весь вечер будет нести нафталином. Супруга мэра уже раздевается в холле, и в любой момент сэр Маркус…
— Слушай, могла бы и предупредить, — сказал начальник полиции. — Если бы я знал, что у нас будет сэр Маркус… Как это тебе удалось заманить старика?
— Сам напросился, — с гордостью объявила миссис Колкин. — Так что я позвонила супруге мэра…
— А старина Пайкер придет?
— Его целый день не было дома.
Начальник полиции снял мундир и аккуратно повесил его в шкаф. Если бы та война продлилась еще хотя бы год, ему дали бы полковника: он установил прекрасные взаимоотношения со штабом полка, снабжая офицерскую столовую продуктами по цене самую чуточку выше себестоимости. В новой войне он несомненно добьется полковничьего звания. Шум подъехавшего автомобиля, шуршащего шинами по гравию, заставил его сбежать вниз по лестнице.
Мэрша заглядывала под диван, пытаясь отыскать своего пса, укрывшегося там, словно зверек в норе: он не желал общаться неизвестно с кем. Миссис Пайкер стояла на коленях, засунув голову под бахрому обивки, и повторяла заискивающим тоном:
— Чинки, Чинки!
Чинки рычал в ответ, невидимый в темноте.
— Так-так, — произнес начальник полиции, стараясь, чтобы в его тоне была хоть толика тепла. — А как Альфред?
— Альфред? — удивилась мэрша, вылезая из-под дивана. — Он вовсе не Альфред. Он — Чинки. Ax, — продолжала она поспешно — у нее была манера добираться до смысла сказанного собеседником, ни на минуту не прерывая поток собственной речи, — вы спрашиваете, как он? Альфред? Он опять исчез.
— Чинки?
— Нет, Альфред.
Дальше этого беседа не двинулась, впрочем так оно всегда и было в беседах с супругой мэра. Вошла миссис Колкин. Спросила:
— Нашли его, дорогая?
— Да нет, он опять исчез, — сказал начальник полиции, — если ты имеешь в виду Альфреда.
— Он под диваном, — ответила миссис Пайкер. — Не хочет вылезать.
Миссис Колкин сказала:
— Я должна была предупредить вас, дорогая. Но я подумала, что вы, конечно, в курсе. Про то, как сэр Маркус не терпит даже вида собак. Конечно, если он не вылезет, будет сидеть тихонько…
— Бедняжка, — сказала миссис Пайкер, — он такой чувствительный. Сразу понял, что он здесь нежеланный гость.
Начальник полиции вдруг осознал, что дальше терпеть все это невозможно, и произнес:
— Альфред Пайкер — мой лучший друг. Я не потерплю, чтобы кто-то говорил, что он здесь нежелательный гость. — Однако никто не обратил на него внимания: горничная объявила о прибытии сэра Маркуса.
Сэр Маркус вошел на цыпочках. Он был очень старый, очень больной человек; бородка — несколько белых волосков — едва прикрывала его подбородок и была больше похожа на цыплячий пух. Казалось, его тело высохло в одежде, как ядрышко ореха в скорлупе. Он говорил с едва заметным иностранным акцентом, и трудно было определить, то ли он еврей, то ли происходит из древнего английского рода. Если в этом акценте и был некий призвук Иерусалима, то, несомненно, присутствовали и интонации Сент-Джеймского двора1; если и чувствовалось влияние Вены или гетто какой-нибудь из стран Восточной Европы, то вполне явственна была и манера выражаться, принятая в самых блестящих клубах Лазурного Берега.
— Так мило с вашей стороны, миссис Колкин, — сказал он, — предоставить мне возможность…
Трудно было расслышать, что произносит сэр Маркус: он говорил шепотом. Старческитусклые рыбьи глаза вобрали всех присутствующих разом.
— Я всегда надеялся, что смогу познакомиться…
— Могу ли я представить вам леди супругу мэра, сэр Маркус?
Он поклонился с чуть подобострастной грацией человека, который мог быть ростовщиком маркизы де Помпадур2.
— Персона столь знаменитая в нашем городе… — В его манере не было ни сарказма, ни высокомерия. Он просто был очень стар. Все казались ему на одно лицо. Он и не затруднял себя попытками отличить одно лицо от другого.
— Я думал, вы на Ривьере, сэр Маркус, — весело проговорил начальник полиции. — Выпейте хереса. Бесполезно предлагать вино дамам.
— Простите, я совсем не пью, — прошелестел сэр Маркус. У начальника полиции вытянулось лицо. — Я вернулся два дня назад.
— Слухи о войне, а? Собака лает — ветер носит.
— Джозеф, — резко оборвала его миссис Колкин, бросив многозначительный взгляд на диван.
Старческие тусклые глаза несколько прояснились.
— Да, да. Слухи, — повторил сэр Маркус.
— Я слышал, ваша «Мидлендская Сталь» снова набирает рабочих, сэр Маркус?
— Мне говорили что-то в этом роде, — прошептал сэр Маркус.
Горничная доложила, что стол накрыт к обеду; ее голос напугал Чинки, и он зарычал из-под дивана. На какой-то момент все испуганно замерли, с тревогой глядя на сэра Маркуса. Но тот ничего не слышал, или, возможно, непонятный шум расшевелил нечто давно забытое в его подсознании, потому что, сопровождая миссис Колкин в столовую, он со злостью прошептал ей:
Он спросил себя, не разыгралось ли у него воображение. Возможно, девушка и вправду подарила сумку хозяйке. Но Ворон не мог забыть, как они наврали ему про то, когда именно она тут ночевала, а еще — что они сорвали буквы с сумочки. И заперли эту дверь. Но ведь вообще-то двери запирают — от воров, например; но тогда ключ остается в замке с другой стороны. Да нет, конечно, какое-то объяснение всему этому должно быть, он это прекрасно понимал: зачем оставлять чужие инициалы на твоей сумке? Если у тебя полно постояльцев, естественно, можно спутать, когда кто… Объяснения были, только Ворон не мог избавиться от ощущения, что в этой комнате что-то произошло, а потом здесь убрали; и он с отчаянием осознал, что он-то не может вызвать полицию, чтобы отыскать эту девушку. Из-за того, что он сам был вне закона, оказывалась вне закона и она. «О Боже, если б мы могли…» Дождь, взметающий пузыри на поверхности реки, гипсовый младенец, серый свет дня, умирающий на камнях дворика, тусклое отражение собственного изуродованного лица в треснувшем зеркале, и снизу, из-под лестницы, свистящее дыхание Малышки. «На краткий миг, единый час…»
Он снова вышел на площадку, но что-то словно тянуло его назад, в эту комнату, словно он покидал место, очень ему дорогое. Его тянуло назад, когда он поднимался на третий этаж, когда по очереди заходил в каждую комнату. Там не было ничего, кроме шкафов и двуспальных кроватей, и застоявшегося запаха духов и туалетных принадлежностей, а в одном из шкафов ему попалась сломанная трость. И все эти комнаты были гораздо грязнее той; в них копилась пыль, казалось, ими пользуются чаще, но редко убирают. Ворон постоял на площадке, куда выходили все эти комнаты, прислушиваясь. Эки и Малышка совсем притихли внизу, дожидаясь, пока он спустится с лестницы. Он снова спросил себя, не свалял ли дурака, так отчаянно рискуя. Но если им нечего скрывать, почему они даже не попытались вызвать полицию? Он оставил их одних, им нечего опасаться, пока он наверху; но что-то не давало им выйти из дома, точно так же как что-то не отпускало его от той комнаты на втором этаже.
Его снова потянуло туда. На душе стало легче, когда он закрыл за собой дверь и опять очутился в тесном пространстве между огромной кроватью и стеной. Тревога, щемившая сердце, отступила. Он снова обрел способность размышлять. Принялся обследовать комнату, тщательно, сантиметр за сантиметром. Даже передвинул радиоприемник на умывальном столике. И тут услышал, как скрипнули ступени. Приложив ухо к двери, прислушался. Кто-то — он решил, должно быть, Эки — медленно поднимался по лестнице, с неуклюжей осторожностью преодолевая ступеньку за ступенькой; затем прошел через площадку и теперь, видимо, стоял тут, прямо у двери; прислушивался; ждал. Невозможно поверить, что этим старикам нечего опасаться. Ворон пошел вдоль стен комнаты, протискиваясь вдоль кровати, касаясь пальцами глянцевых обоев; он когда-то слышал — бывает, обои наклеивают поверх углубления в стене. Так он дошел до камина и отомкнул медную дверцу.
В камине он обнаружил наполовину втиснутое в дымоход тело женщины: ноги на каминной решетке, головы не видно — она в дымоходе. Первая мысль была — о мести; если это — она, если она умерла, застрелю обоих; буду стрелять туда, где боль сильнее всего, чтоб смерть была мучительной и долгой. Он опустился на колени и стал осторожно высвобождать тело.
Руки и ноги были стянуты веревкой, старая хлопчатобумажная майка всунута между зубами и завязана узлом на затылке, глаза закрыты. Первым делом он разрезал кляп; не понять было, дышит она или нет; он обругал ее:
— А ну, сука паршивая, очнись! Давай просыпайся! — И наклонился над ней, моля: — Ну очнись же, очнись…
Отойти от нее он боялся, а воды в кувшине не было, ничего нельзя было сделать; разрезав и сняв веревки, он просто сидел на полу, устремив глаза на дверь: одна рука — на рукояти пистолета, другая — на груди девушки. Когда рука ощутила слабое движение — девушка дышала, — он вдруг понял, что жизнь возвращается и к нему.
Она не сознавала, где находится; произнесла:
— Пожалуйста. Солнце. Слишком ярко.
Солнца в комнате не было вовсе; темнело; скоро нельзя будет букв в книге разобрать. Он подумал: они продержали ее в этом склепе целую вечность — и положил ладонь ей на глаза, защищая от скудного света, сочившегося в комнату на исходе серого зимнего дня. Она сказала:
— Могу заснуть. — Голос звучал устало. — Воздух. Можно дышать.
— Нет, нет, — сказал Ворон, — надо выбираться отсюда. — Но он совершенно не ожидал, что она вот так просто согласится:
— Да. Куда?
Он ответил:
— Вы меня не узнаете. Мне-то некуда деваться. Но вас я отведу в одно место, где безопасно.
Девушка сказала:
— Я узнала много всего.
Он подумал: она говорит о таких вещах, как страх, смерть. Но как только голос ее окреп, она пояснила, вполне четко:
— Это тот человек, о котором вы говорили. Чамли.
— Так вы меня узнали, — сказал Ворон.
Она не обратила внимания на его слова. Казалось, все это время там, во тьме, она повторяла в уме то, что должна сказать, когда ее найдут, сказать сразу, потому что нельзя было терять ни минуты.
— Я догадалась, где он работает. В какой-то компании. Сказала ему. Он перепугался. Должно быть, правда там. Только я забыла, как называется. Надо вспомнить. Обязательно.
— Не беспокойтесь, — сказал Ворон. — Вы — молодчина. Само вспомнится. Только как это вы тут с ума не сошли… Господи! Храбрости вам не занимать.
Она ответила:
— Я все время помнила, до этого момента. Я слышала, как вы меня ищете. Здесь, в комнате, а потом вы ушли, и я все забыла.
— Как вы думаете, сможете вы идти?
— Конечно, смогу. Надо спешить.
— Куда?
— Я все спланировала. Я вспомню. У меня было много времени все продумать.
— Можно подумать, что вы вовсе не испугались.
— Я знала, меня найдут. Я очень торопилась. Нам нельзя терять ни минуты. Я все время думала о войне.
Он повторил с восхищением:
— Храбрости вам не занимать.
Она принялась двигать руками и ногами, методично, словно следуя заранее продуманной программе.
— Я очень много думала об этой войне. Я когда-то читала, только потом забыла, что грудным детям нельзя надевать противогазы, потому что им не хватит воздуха. — Она встала на колени, придерживаясь рукой за его плечо. — Там, в трубе, было очень плохо с воздухом. Так что я все могла ярко себе представить. И подумала: мы должны это остановить. Кажется, глупо, да? Нас только двое: что мы можем? Но ведь больше некому, правда? — И добавила: — Ой, у меня иголки в ногах. Очень больно. Значит, прихожу в норму. — Она попыталась встать на ноги, но не смогла.
Ворон внимательно к ней присматривался. Спросил:
— А о чем еще вы думали?
Она ответила:
— Я думала о вас. Жалела, что пришлось вот так уйти, вас бросить.
— Я думал, вы пошли в полицию.
— Зачем? Я ведь на вашей стороне.
На этот раз ей удалось встать, держась за его плечо.
Ворон сказал:
— Надо выбираться отсюда. Можете идти?
— Да.
— Тогда не держитесь за меня. Кто-то стоит там, за дверью.
Он встал у двери, сжимая пистолет в руке. Прислушался. У них — у тех двоих — было много времени, чтобы составить план действий, гораздо больше, чем у него. Ворон потянул дверь, она открылась. Было почти совсем темно. Он никого не увидел на площадке. Подумал: старый черт стоит где-то сбоку, с кочергой в руке, метит, куда бы ударить. Пробегу. И сразу же упал, запнувшись о протянутую над порогом бечевку. Он успел только подняться на колени, пистолет остался на полу; не смог вовремя увернуться — Эки ударил сбоку, удар пришелся в левое плечо. Боль сотрясла все тело, он не мог пошевелиться, успел только подумать: сейчас ударит по голове, я совсем спятил, должен был догадаться про бечевку — и тут вдруг услышал, как Энн говорит:
— Бросьте кочергу.
Ворон с трудом поднялся на ноги; девушка успела схватить пистолет с пола и держала Эки под прицелом. Пораженный, он сказал ей:
— Вы молодчина.
Снизу, из-под лестницы, раздался голос старухи:
— Эки, ты где?
— Дайте мне пистолет, — сказал Ворон, — ступайте вниз; старой карги нечего бояться. — И стал спускаться по лестнице вслед за ней, пятясь и держа Эки под прицелом; но старики уже порастратили пыл и больше ни на что не отважились. Ворон сказал с сожалением:
— Если бы он бросился за нами, я всадил бы в него пулю.
— Я не огорчилась бы, — ответила Энн, — я и сама могла бы это сделать.
Он повторил:
— Вы — молодчина. — Он совсем забыл про полицейских рядом с домом, но, взявшись за ручку двери, вспомнил. И сказал: — Мне, может, придется удирать, если на улице полиция. — И, чуть поколебавшись, доверился ей: — Я нашел место, где укрыться на ночь. На товарном дворе. В сарае, им сейчас не пользуются. Буду вас ждать вечером у забора, в пятидесяти ярдах от станции.
Он приоткрыл дверь. На улице никто не пошевелился; они вышли вместе и пошли прямо по середине дороги, в пустоту густеющих сумерек. Энн спросила:
— Вы не заметили человека в дверях напротив?
— Да, — ответил Ворон, — я его видел.
— Мне показалось, он похож… Только как это может?..
— В конце улицы — еще один. Полицейские. Это точно; только они меня не узнали. Если б узнали, попытались бы взять.
— Вы стали бы стрелять?
— А то! Только они не знают, что это я. — Он засмеялся, и вечерняя сырость освежила ему горло. — Я их здорово одурачил.
В городе за железнодорожным мостом зажигались огни, но там, где они шли, были серые сумерки; на товарном дворе пыхтел паровоз.
— Я не смогу далеко идти, — сказала Энн. — Простите, пожалуйста. Кажется, мне все-таки нехорошо.
— Уже близко, — сказал Ворон. — Тут планка в заборе отходит. Я сегодня утром все как следует устроил. Там даже мешки есть, целая куча. Сможем чувствовать себя как дома.
— Как дома?
Они шли вдоль товарного двора, и он не ответил, ведя рукой по просмоленным доскам забора; вспомнилась кухня в подвальном этаже и — практически первое его детское впечатление — мать, упавшая грудью на стол, залитый кровью. Она даже дверь не заперла, так о нем заботилась. Конечно, он в своей жизни совершал кое-какие безобразные поступки, сказал он себе, но с этим не сравнить. Когда-нибудь и он… Когда-нибудь он сможет начать жить сначала: тогда ему будет что вспомнить, не только эту мерзость, если вдруг кто-то заговорит о смерти, о крови и ранах, о доме.
— Слишком пустынно, чтобы чувствовать себя как дома, — сказала Энн.
— Вы не бойтесь меня, не надо, — сказал Ворон. — Я не стану вас здесь держать. Вы немного посидите, расскажете, что он с вами сделал, этот Чамли, а потом — можете пойти куда хотите.
— Я и шагу ступить не смогла бы, даже если б вы мне приплатили.
Ему пришлось взять ее за плечи и прислонить к просмоленным доскам забора. Они стояли, словно обнявшись; Ворон старался придать ей бодрости, вдохнуть новые силы из своего неистощимого запаса. Сказал:
— Держитесь. Мы почти пришли.
Он дрожал от холода; поддерживая ее, как мог, пытался в темноте разглядеть ее лицо. Сказал:
— Вы сможете отдохнуть там, в сарае. Там полно мешков. — Он похож был на человека, с гордостью описывающего свой дом, купленный на собственные деньги или построенный собственными руками.
2
Матер отступил в тень дверного проема. Все оказалось в чем-то даже страшнее того, чего он боялся, Он сжал рукоять револьвера. Надо было просто пойти и арестовать Ворона, а может быть — нарваться на пулю, пытаясь это сделать. Он ведь был полицейским, он не имел права выстрелить первым. В конце улицы Сондерс ждал, что предпримет Матер. Дальше, за Сондерсом, полицейский в форме ждал, какие действия предпримут они оба. Но Матер не двинулся с места. Он дал Ворону и Энн уйти по дороге в полной уверенности, что за ними никто не следит. Потом он дошел до угла и позвал Сондерса.— Д-д-дьявол, — сказал Сондерс.
— О нет, — возразил Матер. — Всего лишь Ворона. И — Энн.
Он зажег спичку и поднес ее к сигарете, которую сжимал губами уже минут двадцать. Мужчина и женщина, шагавшие прочь по дороге в сторону товарного двора, были едва видны; но позади них кто-то тоже зажег спичку.
— Все. Они под колпаком, — сказал Матер. — Теперь им от нас не уйти.
— М-мы будем б-брать обоих?
— Не можем мы устраивать перестрелку, там женщина, — ответил Матер. — Представляете, какой вой поднимут газеты, если будет ранена женщина. Ведь этого типа разыскивают не за убийство.
— Надо поосторожней, там ведь ваша девушка, — на одном дыхании выпалил Сондерс.
— Пошли, пошли, — сказал Матер, — нам нельзя терять их из виду. О ней я больше не думаю. Слово даю, с этим покончено. Она хорошо поводила меня за нос. Я просто размышляю, как лучше взять Ворона и его сообщника — или сообщников — здесь, в Ноттвиче. Если придется стрелять, будем стрелять.
Сондерс сказал:
— Они остановились. — У него зрение было поострее, чем у Матера.
Матер спросил:
— Можете попасть в него отсюда, если я попробую его взять?
— Нет, — ответил Сондерс, убыстряя шаг. — Он отодвинул планку в заборе. Лезут внутрь.
— Спокойно, — сказал Матер, — я иду за ними. Вызовите еще троих людей. Одного поставьте у дыры в заборе так, чтобы я мог его найти. Все ворота товарного двора уже под наблюдением. Остальных ребят давайте во двор. Только без шума. — Он слышал, как хрустит шлак под ногами тех двоих; идти за ними было не так-то легко из-за шума собственных шагов. Они скрылись за неподвижной платформой. Все больше темнело. На мгновение их темные силуэты появились снова, но тут загудел паровоз, выдохнул серое облако пара, накрыв Матера с головой; с минуту он шел словно в густом горном тумане. Тепловатые грязные капли осели на лицо; когда он выбрался из облака, тех двоих уже не было видно. Он начал сознавать, как сложно отыскать кого бы то ни было на товарном дворе, да еще ночью. Повсюду стояли грузовики и платформы: они могли залезть на одну из платформ и лечь, тогда их и вовсе невозможно будет обнаружить. Матер ободрал ногу и тихонько выругался; и тут совершенно четко услышал шепот Энн:
— Мне не дойти.
Между ним и теми двумя было всего несколько платформ. Потом снова послышались шаги, более грузные, словно кто-то тащил тяжелую ношу. Матер взобрался на платформу и стал вглядываться в темную, мрачную пустыню, усыпанную шлаком, испещренную путаницей рельсовых путей и стрелок, с разбросанными там и сям сараями, кучами угля и кокса. Словно ничья земля, заваленная искореженным металлом, и какой-то солдат пробирается по ней с раненым товарищем на руках. Матер смотрел на них со странным чувством стыда, словно подглядывал. Тощая ковыляющая тень вдруг обрела плоть: этот человек был знаком с девушкой, которую он, Матер, любил. Между ними была какая-то связь. Он подумал: сколько лет могут дать Ворону за это ограбление? Стрелять ему уже не хотелось. Бедняга, подумал он, совсем загнанный; небось ищет место, где приткнуться, посидеть хотя бы. И такое место нашлось: за-брошенный сарай — кладовка для инструментов — в узком промежутке между путями.
Матер зажег спичку, и мгновение спустя внизу у платформы стоял Сондерс, ожидая распоряжений.
— Они вон в том сарае, — сказал Матер. — Расставьте посты. Если попытаются выйти, задержать немедленно. Если нет — ждать рассвета. Нам не нужны жертвы.
— В-вы не ос-с-танетесь?
— Вам без меня будет легче, — ответил Матер. — А я — в Управление. — И добавил мягко: — Обо мне не заботьтесь. Работайте как обычно. И берегите себя. Оружие при вас?
— Конечно,
— Я пришлю к вам людей. Боюсь, будет холодновато на дежурстве, но нет смысла брать этот сарай штурмом. Ворон ведь может пробиться, уложив кого-нибудь по дороге.
— Н-н-не пов-везло вам, — сказал Сондерс. Тьма совсем сгустилась, скрывая тоскливое запустение товарного двора, словно залечивала раны. В сарае нельзя было различить ни малейшего признака жизни, ни огонька; вскоре Сондерс не мог бы сказать, существует ли этот сарай на самом деле. Он сидел, опираясь спиной о платформу, укрывшись так от ветра, прислушивался к дыханию полицейского рядом и, чтобы убить время, повторял в уме (в уме слова произносились без всякого затруднения) строчки из стихотворения про темницу в башне, которое они учили в школе:
О, как жесток быть должен он, Что этой муке обречен.
Эти строки — хорошее утешение, подумал он; нельзя было придумать лучше для людей его профессии; потому он их и повторял.
3
— Кого мы ждем к обеду, дорогая? — спросил начальник полиции, заглядывая в дверь спальни.— Не твоя забота, — ответила миссис Колкин, — переодевайся.
Начальник полиции проговорил:
— Послушай, дорогая, чево я хотел сказать…
— Чего, — решительно поправила миссис Колкин. — Там «г», а не «в».
— Я про новую горничную. Ты могла бы велеть ей называть меня Майор Колкин.
Миссис Колкин ответила:
— Переодевайся. Да поскорей.
— Это ведь не мэрша опять, нет? — Он мрачно поплелся в ванную, но передумал и тихонько пробрался вниз, в столовую. Надо проверить, как там с выпивкой. Только, если это опять мэрша, никакой выпивки не жди. Сам Пайкер никогда не удосуживался зайти; да Колкин и не винил его. Ну, раз уж спустился, можно и пропустить глоток; он не стал разбавлять виски — времени не было; сполоснул стакан содовой и вытер носовым платком. Подумав, поставил стакан туда, где обычно сидела мэрша. И позвонил в Управление.
— Есть новости? — без всякой надежды осведомился он. Знал — нечего надеяться, что они пригласят его туда посоветоваться.
Голос старшего инспектора произнес:
— Мы знаем, где он. Он окружен. Ждем только рассвета.
— Могу я быть чем-нибудь полезен? Хотите, приеду, а? Обсудим?
— Нет никакой необходимости, сэр.
Он огорченно положил трубку, понюхал стакан мэрши (да она все равно ничего не заметит) и отправился наверх. «Майор Колкин, — повторял он с грустью, — майор Колкин». Беда в том, что я — мужчина и люблю мужскую компанию. Глядя в окно своей гардеробной на широко раскинувшиеся огни Ноттвича, он почему-то вдруг вспомнил войну, трибунал, как здорово весело было, когда он мог влепить этим трусам пацифистам на полную катушку. Его мундир все еще висел в шкафу, рядом с фрачной парой, которую он надевал раз в год на вечер встречи ротарианцев1, где на торжественном обеде он мог снова побыть в обществе настоящих мужчин. Слабый запах нафталина щекотал ему ноздри. Настроение заметно улучшилось. Он подумал: Господи, да через неделю мы, может, опять возьмемся за оружие. Покажем этим дьяволам, на что мы способны. Интересно, как сидит мундир. Он не мог удержаться, натянул китель, хотя с брюками от смокинга он не очень-то смотрелся. Узковат, ничего не скажешь, но вид в зеркале, если не вдаваться в детали, вовсе не плох; правда, чуть-чуть затянуто в талии: придется немножко выпустить. С его связями в администрации графства он сможет надеть форму уже через две недели. Если повезет, дел у него будет побольше, чем в прошлую войну.
— Джозеф, — сказала миссис Колкин, — чем это ты тут занялся?
Он увидел ее отражение в зеркале: картинно встав в проеме двери, в новом вечернем платье, черном с блестками, она казалась манекеном в витрине, демонстрирующим модели для дам значительно больше стандартного размера.
— Сними это сейчас же, — сказала она. — От тебя весь вечер будет нести нафталином. Супруга мэра уже раздевается в холле, и в любой момент сэр Маркус…
— Слушай, могла бы и предупредить, — сказал начальник полиции. — Если бы я знал, что у нас будет сэр Маркус… Как это тебе удалось заманить старика?
— Сам напросился, — с гордостью объявила миссис Колкин. — Так что я позвонила супруге мэра…
— А старина Пайкер придет?
— Его целый день не было дома.
Начальник полиции снял мундир и аккуратно повесил его в шкаф. Если бы та война продлилась еще хотя бы год, ему дали бы полковника: он установил прекрасные взаимоотношения со штабом полка, снабжая офицерскую столовую продуктами по цене самую чуточку выше себестоимости. В новой войне он несомненно добьется полковничьего звания. Шум подъехавшего автомобиля, шуршащего шинами по гравию, заставил его сбежать вниз по лестнице.
Мэрша заглядывала под диван, пытаясь отыскать своего пса, укрывшегося там, словно зверек в норе: он не желал общаться неизвестно с кем. Миссис Пайкер стояла на коленях, засунув голову под бахрому обивки, и повторяла заискивающим тоном:
— Чинки, Чинки!
Чинки рычал в ответ, невидимый в темноте.
— Так-так, — произнес начальник полиции, стараясь, чтобы в его тоне была хоть толика тепла. — А как Альфред?
— Альфред? — удивилась мэрша, вылезая из-под дивана. — Он вовсе не Альфред. Он — Чинки. Ax, — продолжала она поспешно — у нее была манера добираться до смысла сказанного собеседником, ни на минуту не прерывая поток собственной речи, — вы спрашиваете, как он? Альфред? Он опять исчез.
— Чинки?
— Нет, Альфред.
Дальше этого беседа не двинулась, впрочем так оно всегда и было в беседах с супругой мэра. Вошла миссис Колкин. Спросила:
— Нашли его, дорогая?
— Да нет, он опять исчез, — сказал начальник полиции, — если ты имеешь в виду Альфреда.
— Он под диваном, — ответила миссис Пайкер. — Не хочет вылезать.
Миссис Колкин сказала:
— Я должна была предупредить вас, дорогая. Но я подумала, что вы, конечно, в курсе. Про то, как сэр Маркус не терпит даже вида собак. Конечно, если он не вылезет, будет сидеть тихонько…
— Бедняжка, — сказала миссис Пайкер, — он такой чувствительный. Сразу понял, что он здесь нежеланный гость.
Начальник полиции вдруг осознал, что дальше терпеть все это невозможно, и произнес:
— Альфред Пайкер — мой лучший друг. Я не потерплю, чтобы кто-то говорил, что он здесь нежелательный гость. — Однако никто не обратил на него внимания: горничная объявила о прибытии сэра Маркуса.
Сэр Маркус вошел на цыпочках. Он был очень старый, очень больной человек; бородка — несколько белых волосков — едва прикрывала его подбородок и была больше похожа на цыплячий пух. Казалось, его тело высохло в одежде, как ядрышко ореха в скорлупе. Он говорил с едва заметным иностранным акцентом, и трудно было определить, то ли он еврей, то ли происходит из древнего английского рода. Если в этом акценте и был некий призвук Иерусалима, то, несомненно, присутствовали и интонации Сент-Джеймского двора1; если и чувствовалось влияние Вены или гетто какой-нибудь из стран Восточной Европы, то вполне явственна была и манера выражаться, принятая в самых блестящих клубах Лазурного Берега.
— Так мило с вашей стороны, миссис Колкин, — сказал он, — предоставить мне возможность…
Трудно было расслышать, что произносит сэр Маркус: он говорил шепотом. Старческитусклые рыбьи глаза вобрали всех присутствующих разом.
— Я всегда надеялся, что смогу познакомиться…
— Могу ли я представить вам леди супругу мэра, сэр Маркус?
Он поклонился с чуть подобострастной грацией человека, который мог быть ростовщиком маркизы де Помпадур2.
— Персона столь знаменитая в нашем городе… — В его манере не было ни сарказма, ни высокомерия. Он просто был очень стар. Все казались ему на одно лицо. Он и не затруднял себя попытками отличить одно лицо от другого.
— Я думал, вы на Ривьере, сэр Маркус, — весело проговорил начальник полиции. — Выпейте хереса. Бесполезно предлагать вино дамам.
— Простите, я совсем не пью, — прошелестел сэр Маркус. У начальника полиции вытянулось лицо. — Я вернулся два дня назад.
— Слухи о войне, а? Собака лает — ветер носит.
— Джозеф, — резко оборвала его миссис Колкин, бросив многозначительный взгляд на диван.
Старческие тусклые глаза несколько прояснились.
— Да, да. Слухи, — повторил сэр Маркус.
— Я слышал, ваша «Мидлендская Сталь» снова набирает рабочих, сэр Маркус?
— Мне говорили что-то в этом роде, — прошептал сэр Маркус.
Горничная доложила, что стол накрыт к обеду; ее голос напугал Чинки, и он зарычал из-под дивана. На какой-то момент все испуганно замерли, с тревогой глядя на сэра Маркуса. Но тот ничего не слышал, или, возможно, непонятный шум расшевелил нечто давно забытое в его подсознании, потому что, сопровождая миссис Колкин в столовую, он со злостью прошептал ей: