— О, с полдюжины.
— Я рада, что приехала в последний момент. Две недели такой пытки! Нет уж, благодарю покорно.
— Неужели нельзя вложить в то, что вы делаете, хоть каплю Искусства? — вопрошал режиссер. — Где ваша гордость? Это вам не какая-нибудь дешевая пантомима.
Что сказал Аладдин…
— Ты выглядишь выжатой как лимон, — сказала Энн.
— Ты тоже не лучше.
— Тут у вас столько разного случается, прямо калейдоскоп какой-то.
— Еще раз, девочки, и перейдем к сцене с мисс Мэйдью.
Что сказал Аладдин, Когда прибыл в Пекин?
— Ты иначе запоешь, когда пробудешь здесь недельку-другую.
Мисс Мэйдью сидела боком в первом ряду, положив ноги на соседнее кресло. На ней был костюм для гольфа — из твида, — и выглядела она так, будто только что явилась с поля для игры или с охоты на куропаток в заросших травою угодьях. По-настоящему ее звали Биннс, а папочка у нее был лорд Фордхэвен. Она произнесла тоном проникновенным и аристократичным, обращаясь к Альфреду Блику: «Я заявила, что не хочу быть представленной ко двору».
— Что за тип сидит в последнем ряду партера? — шепотом спросила Энн. Человек казался ей со сцены всего лишь тенью.
— Не знаю. Не бывал здесь раньше. Думаю, из тех, кто дает на спектакль деньги. Хочет рассмотреть нас получше. — Руби передразнила воображаемого мецената: «Не познакомите ли меня с девочками, мистер Коллиер? Мне хочется поблагодарить их: они так стараются сделать все для успеха спектакля. Как насчет того чтобы пообедать вместе, детка?»
— Прекрати болтовню, Руби, и поживей, — сказал мистер Коллиер.
Что сказал Аладдин, Когда прибыл в Пекин?
— Хорошо. Достаточно.
— Простите, мистер Коллиер, — сказала Руби, — можно задать вам один вопрос?
— А теперь, мисс Мэйдью, ваша сцена с мистером Бликом. Так что вы хотели узнать, Руби?
— Что же все-таки сказал Аладдин?
— Я требую дисциплины, — сказал мистер Коллиер, — и собираюсь добиться дисциплины.
Он был довольно мал ростом, с волосами цвета соломы и яростным взглядом. Срезанный подбородок не украшал и без того малоприятное лицо. Он постоянно оглядывался через плечо, словно страшился, что кто-то готовится напасть на него сзади. И он вовсе не был хорошим режиссером. Назначением в этот театр он был обязан такому количеству «нажатых кнопок», что и не перечесть. Кто-то должен был некую сумму денег некоему лицу, у которого имелся племянник… Но мистер Коллиер не был этим племянником: цепь случайностей тянулась дальше и дальше, до тех пор пока не дотянулась до мистера Коллиера. Одним из звеньев являлась и мисс Мэйдью, но цепь тянулась так далеко, что невозможно было не запутаться. И возникало ни на чем не основанное предположение, что мистер Коллиер скорее всего получил это место исключительно благодаря своим достоинствам. Мисс Мэйдью не претендовала на что-либо подобное. Она постоянно публиковала в дешевых журналах для женщин коротенькие статейки под названием «Упорный труд — единственный ключ к успеху на сцене». Она закурила новую сигарету и спросила:
— Это вы мне?
Потом снова обратилась к Альфреду Блику, одетому в смокинг, поверх которого была накинута вязаная шерстяная шаль красного цвета:
— Я просто не хотела всего этого… всех этих королевских чаепитий в саду.
Мистер Коллиер произнес:
— Никто не уходит из театра, пока я не скажу, — и нервно оглянулся через плечо на толстого господина, выдвинувшегося поближе к свету из тьмы партера. Толстяк явно был одним из бесчисленных звеньев цепи, вытянувшей мистера Коллиера в Ноттвич, на это ответственное место у режиссерского пульта, в этот вечный страх, что никто его не уважает и никогда слушаться не будет.
— Не представите ли вы меня вашим девочкам, мистер Коллиер, — спросил толстяк. — Если вы закончили. Я не хотел бы вас прерывать.
— Разумеется, — сказал Коллиер. — Девочки, это мистер Дэвенант, один из наших главных спонсоров.
— Дэвис, не Дэвенант, — поправил толстяк. — Я откупил этот спектакль у Дэвенанта.
Он махнул рукой; на пухлом мизинце сверкнул изумруд, заставив Энн вздрогнуть. Толстяк произнес:
— Мне хотелось бы иметь приятнейшую возможность пригласить каждую из девушек пообедать со мной, пока этот спектакль в репертуаре. Просто чтобы выразить каждой из вас признательность и показать, что я высоко ценю ваше старание сделать все для успеха этой пьесы. С кого мне начать? — весело спросил он.
Толстяк выглядел как человек, неожиданно обнаруживший, что ему нечем занять свои мысли, и потому готовый на безрассудные поступки, лишь бы заполнить вакуум.
— Мисс Мэйдью, — начал он без энтузиазма, словно желал продемонстрировать хору мальчиков чистоту своих намерений, пригласив ведущего солиста.
— Извините, — отрезала мисс Мэйдью, — я обедаю с Бликом.
Энн не стала слушать дальше; ей вовсе не хотелось обижать Дэвиса, но его присутствие в театре ее потрясло. Она верила в Судьбу и в Господа Бога, в существование Добра и Зла, и верила в Младенца Христа в яслях, во все эти Рождественские истории; она верила, что невидимые силы могут сталкивать людей друг с другом, заставляя вступать на путь, которым эти люди вовсе не собирались идти; но сама она твердо решила, что не станет помогать этим силам. Она не станет подыгрывать ни Богу, ни дьяволу; ей удалось уйти от Ворона, оставив его в ванной комнате крохотного пустого домишки на окраине города, и дела Ворона ее больше не касались. Она не собиралась его выдавать; она пока еще не присоединилась к бесчисленным легионам сторонников организованности и порядка, но и Ворону помогать не хотела. И, выходя из артистической уборной, сбегая вниз по лестнице и потом шагнув из дверей театра на главную улицу Ноттвича, она решительно ступала по нейтральной полосе.
Но то, что она увидела на улице, заставило ее замедлить шаг. Хай-стрит была полна народа; толпа тянулась по южной стороне мимо входа в театр, вплоть до рыночной площади. Люди не отрывали глаз от электролампочек над большим магазином тканей, лампочек, бегущими буквами высвечивавших вечерние новости. Энн не видела ничего подобного с последних выборов в Парламент, но сейчас все выглядело иначе; никто не кричал «ура», толпа молчала. Читали о передвижении войск по Европе, о том, какие меры предосторожности следует принять на случай газовых атак. Энн была слишком молода, чтобы помнить, как начиналась Первая мировая война, но она читала о толпах перед Букингемским дворцом, об энтузиазме и очередях у вербовочных пунктов, и ей представлялось, что все войны должны начинаться именно так. Она боялась войны только из-за своих отношений с Матером, воспринимала войну как личную трагедию, разыгрывающуюся на фоне развевающихся флагов и всеобщего ликования. Но то, что она увидела, было совершенно иным: молчащая толпа вовсе не ликовала. Здесь царил страх. Бледные лица были обращены к небу с мольбой, только в этой мольбе не было ничего религиозного: люди ни о чем не молили Бога, они лишь страстно желали, чтобы бегущие буквы несли им совсем иные вести. Сообщения застигли их на улице, по дороге с работы, и они стояли
— кто с плоским чемоданчиком, кто с ящиком для инструментов — перед рядами светящихся лампочек, предвещающих беды, которых эти люди не могли пока еще осознать.
Энн задумалась. Неужели и вправду этот глупый толстяк… и этот парень с заячьей губой знают… Ну что ж, сказала она себе, я верю в судьбу. Видно, я не могу просто вот так взять и уйти и бросить их всех. Все равно я влипла в это дело по самую шею. Если б только Джимми был здесь. Но Джимми — вдруг вспомнила она с болью — с теми, кто охотится за Вороном, он с теми, кто по другую сторону. А Ворону нужно дать возможность довести до конца свою охоту, прежде чем его схватят. Она отправилась назад, в театр.
Мистер Дэвенант — Дэвис — Чамли или как там еще его звали — что-то рассказывал. Мисс Мэйдью и Альфред Блик уже ушли. Многие девушки пошли переодеваться. Мистер Коллиер наблюдал за происходящим и слушал, что говорит Дэвис, едва скрывая беспокойство: он пытался припомнить, кто же такой этот мистер Дэвис. Мистер Дэвенант — это фабрика шелковых чулок, и он знал Коллитропа, который был племянником человека, которому Дрейд задолжал крупную сумму денег. С Дэвенантом Коллиер чувствовал себя спокойно, тут все было в порядке. А вот Дэвис… Никакой уверенности… Этот спектакль не будет же длиться вечно, и столь же опасно связаться не с теми людьми, как и развязаться с теми. Возможно, Дэвис — тот, с кем поссорился Коуэн, или даже дядюшка того, с кем Коуэн поссорился.
Отзвуки ссоры до сих пор мелкой рябью прокатывались по узким коридорам закулисья провинциальных театров в городках, где гастролировали труппы не первого класса. Они могли вскоре докатиться и до третьего, и тогда начнутся перестановки: кто-то поднимется классом выше, кто-то опустится классом ниже, кроме тех, которым ниже — некуда. Мистер Коллиер нервно хихикнул и сверкнул глазами в жалкой попытке одновременно связаться и развязаться.
— Мне показалось, кто-то здесь вымолвил слово «обед», — сказала Энн, — я проголодалась.
— Кто первым пришел, того первым и обслужим, — весело отреагировал мистер Дэвис — Чамли. — Передайте девочкам, мы еще увидимся. Куда мы отправимся, мисс?
— Энн.
— Прелестно, — сказал Дэвис — Чамли. — А я — Вилли.
— Уверена, вы хорошо знаете город, — сказала Энн, — а я здесь — новичок.
— Она вышла к рампе, под яркий свет, сознательно: ей хотелось увидеть, узнает ли ее толстяк; но мистер Дэвис никогда не смотрел на лица. Он смотрел сквозь них. Его огромная квадратная физиономия освобождала его от необходимости демонстрировать силу при помощи игры в гляделки: кто кого переглядит. Размеры этой физиономии, само ее существование уже свидетельствовали о власти и силе, и при виде такого лица нельзя было не подумать — как при виде огромного дога, — какое же количество пищи — в чистом весе — требовалось ежедневно, чтобы поддержать эту форму.
Мистер Дэвис подмигнул мистеру Коллиеру, который решился сверкнуть глазами в ответ, и ответил:
— О, конечно, я знаю этот город. В каком-то смысле даже могу сказать, что это я его создал. — И продолжал: — Выбор здесь небольшой. «Гранд-Отель» или «Метрополь». В «Метрополе» обстановка более интимная.
— Тогда пойдем в «Метрополь».
— К тому же у них подают самый лучший пломбир в Ноттвиче.
На улице уже не толпился народ; обычные пешеходы и любители рассматривать витрины; кто направлялся домой, кто — в кино. Энн подумала: где-то сейчас Ворон? Как я его найду?
— Не имеет смысла брать такси, — сказал мистер Дэвис, — «Метрополь» прямо за углом. Вам там понравится, — повторил он, — обстановка там более интимная, чем в «Гранд-Отеле».
Но когда «Метрополь» предстал перед ними, трудно было вообразить что-либо менее располагавшее к интимности: здание из красного и желтого кирпича с огромными часами на островерхой башне протянулось вдоль рыночной площади и скорее напоминало вокзал.
— Похоже на «Отель де Вилль"1 в Париже, правда? — сказал мистер Дэвис. Видно было, что он очень гордится Ноттвичем.
По всему фасаду через каждые два окна располагались статуи людей, так или иначе прославившихся в истории города, — от Робин Гуда до мэра Ноттвича, занимавшего этот пост в 1864 году.
— Люди специально приезжают посмотреть на это здание, — сказал Дэвис, — даже издалека.
— А «Гранд-Отель»? Как он выглядит?
— О, «Гранд-Отель», — сказал Дэвис, — это совершенная безвкусица.
Пропустив вперед, он почти втолкнул ее через вращающиеся двери в холл ресторана, и Энн заметила, что швейцар узнал толстяка. Выследить Дэвиса в Ноттвиче будет не так уж трудно, подумала она, только как найти Ворона?
Зал ресторана мог бы вместить всех пассажиров океанского лайнера; потолок опирался на полосатые колонны, серо-зеленые с золотом. По вогнутой чаше потолка, по синему полю были рассыпаны золотые звезды, созвездия — как настоящие.
— Это — одна из достопримечательностей Ноттвича, — сказал мистер Дэвис. — Я всегда оставляю себе столик под Венерой. — Он неловко засмеялся, поудобнее устраиваясь в кресле, и Энн отметила про себя, что они сидят вовсе не под Венерой, а под Юпитером.
— Вам бы надо столик под Большой Медведицей, — сказала она.
— Ха-ха, отлично сказано, — заметил мистер Дэвис. — Надо это запомнить. — Он склонился над перечнем вин. — Я знаю, дамы всегда предпочитают сладкие вина. — И признался: — Я и сам сластена.
Он сидел, погруженный в изучение меню, ничего больше не видя и не слыша; она его не интересовала; казалось, в этот момент все его интересы сосредоточились на вкусовых предощущениях; начало было положено: он заказал омара. Здесь он был дома, он сам выбрал для себя этот дом: огромный душный храм изысканной пищи; таково было его представление об интимной обстановке — отдельный столик посреди двух сотен таких же столов.
Энн думала, он привел ее сюда, чтобы удобнее было завести интрижку. Ей представлялось, что не так уж трудно будет прийти к соглашению с этим мистером Дэвисом, хотя предложенный ритуал несколько напугал ее. Пять лет гастролей в провинциальных театрах не смогли научить ее тому, как далеко можно зайти, не возбудив в партнере желания зайти еще дальше, желания, с которым ей будет не так-то легко справиться. И потому она отступала всегда неожиданно, и это было опасно. Над тарелкой с омаром она думала о Матере, о надежности, о том, как это замечательно — любить одного человека. Потом она подвинулась вперед и под столом коснулась коленкой колена мистера Дэвиса. Он не обратил внимания, с хрустом разделываясь с омаровой клешней. С таким же успехом он мог бы обедать и в одиночестве. Она почувствовала себя неловко, ею слишком явно пренебрегали. Это казалось противоестественным. Она снова коснулась его коленом и спросила:
— Вы чем-то озабочены, Вилли?
Он поднял глаза. Они были словно линзы мощного микроскопа, сфокусированные на плохо установленной пластине. Он спросил:
— Что такое? Омар вам нравится, а?
Толстяк смотрел мимо нее в огромный полупустой зал ресторана на столики, украшенные ветками омелы и остролиста. Затем крикнул:
— Официант! Мне нужна вечерняя газета, — и снова принялся за клешню. Когда газету принесли, он впился взглядом в финансовые сводки; они, видимо, показались ему вполне удовлетворительными: то, что он в них вычитал, было слаще любых сластей.
Энн спросила:
— Вилли, вы не будете возражать, если я оставлю вас на минутку? — Она достала из сумочки три монетки и прошла в дамскую комнату. В зеркале над раковиной она рассматривала свое лицо с пристальным и придирчивым вниманием: вроде все было в порядке. Потом спросила у старушки смотрительницы:
— Как вам кажется, я в порядке?
Женщина усмехнулась:
— Может, ему не нравится яркая помада?
— Да нет, — сказала Энн, — он из тех, кто любит побольше помады. Все-таки какое-то разнообразие — дома слишком пресно. Вот муженек и развлекается. — Потом спросила: — А кто он? Говорит, его фамилия Дэвис. И еще — что он создал этот город.
— Простите, милочка, у вас чулок поехал.
— Ну это-то не его вина. Кто же он такой все-таки?
— Никогда о нем не слыхала, милочка. Спросите лучше у швейцара.
— Наверное, я так и сделаю. — Энн прошла к парадному входу.
— В ресторане такая жара, — сказала она. — Захотелось хоть глоток свежего воздуха вдохнуть.
У швейцара выдалась свободная минутка: никто не входил, никто не выходил. Он ответил:
— На улице довольно холодно.
За дверьми, на краю тротуара, одноногий инвалид продавал спички; шли мимо трамваи — уютные, ярко освещенные домики на колесах, полные сигаретного дыма, болтовни, дружелюбия. Часы на башне пробили половину девятого, и с одной из улочек позади рыночной площади донеслось пение: детские голоса пели рождественский гимн, нещадно перевирая мелодию. Энн сказала:
— Ну, мне пора к мистеру Дэвису. — И спросила: — А кто он, мистер Дэвис?
— У него всего полно, — ответил швейцар.
— Он говорит, что создал этот город.
— Ну, тут он хвастает, — ответил швейцар. — Если кто и создал этот город, так это компания «Мидлендская Сталь"1. Их контора — в здании бывшего кожевенного завода. Так и называется по-старому — Дубильни. Увидите. Только теперь они город этот разоряют. Раньше давали работу пятидесяти тысячам. Теперь и десяти тысяч не нанимают. Я сам у них вахтером работал. Так они даже вахтеров уволили.
— С вами жестоко обошлись, — сказала Энн.
— Ну, ему-то еще хуже, — сказал швейцар, кивнув в сторону одноногого за дверьми ресторана. — Он у них двадцать лет проработал. Там и ногу потерял, только суд определил преступную халатность, так что ему и гроша ломаного не дали. На этом тоже сэкономили, вот как. Ну да это и была халатность: заснул у машины. Так если восемь часов смотреть, как она одно и то же каждую секунду делает, небось и не хочешь, а заснешь.
— А мистер Дэвис?
— А про него я ничего не знаю. Может, он какой начальник в сапожном деле. А может, из дирекции Уоллеса — знаете, магазин тканей на Хай-стрит. У них денег — завались.
В дверь вошла дама в пушистом меховом манто, с китайским мопсом под мышкой. Она спросила:
— Мистер Пайкер здесь не был?
— Нет, мадам.
— Ну вот. Точно как его дядюшка. Вечно куда-нибудь исчезает. Подержите собачку. — И она пошла, словно покатилась, через площадь.
— Это супруга мэра, — пояснил швейцар.
Энн вернулась в зал. Но что-то произошло. Бутылка вина была почти пуста, газета лежала на полу, у ног мистера Дэвиса. Две вазочки с пломбиром стояли на столе, но мистер Дэвис к мороженому и не притронулся. Это не было проявлением любезности. Что-то явно выбило его из колеи. Он прорычал:
— Куда вы запропастились?
Она попыталась разглядеть, что он такое прочел: явно не финансовые сводки
— газета была свернута на другой странице. Но разобрать она могла только крупные заголовки: «Судебное постановление о расторжении брака леди…» — фамилия была слишком сложной, вверх ногами не прочесть; «Убийство на дороге: приговор мотоциклисту». Дэвис сказал:
— Не знаю, что тут с ними произошло. Соль они, что ли, в пломбир положили. — Он повернул свое брыластое лицо к проходившему мимо столика официанту:
— Это что, по-вашему, «Слава Никкербокера»?
— Сейчас подам другое, сэр.
— Нет, не подадите. Счет.
— Ну что ж, значит, кончено дело, — сказала Энн.
Мистер Дэвис взглянул на нее поверх счета, и ей показалось, в глазах его мелькнул страх.
— Нет, нет, что вы, — сказал он, — я совсем не это имел в виду. Вы же не собираетесь вот так сразу бросить меня и уйти?
— А куда мы пойдем? В киношку?
— Я думал, — сказал мистер Дэвис, — может быть, вы согласились бы зайти ко мне домой, послушать радио и выпить стаканчик чего-нибудь очень-очень хорошего? Мы даже могли бы потанцевать самую малость, а? — Дэвис не смотрел на нее. Казалось, он и не задумывается над тем, какие слова произносит. Вряд ли поездка к нему домой могла оказаться опасной. Энн подумала, что хорошо знает людей этого типа: пара поцелуев, жалостная история твоей горькой жизни, когда он как следует выпьет, и вот он уже относится к тебе как к младшей сестренке. Нет, мистер Дэвис не мог быть опасен. И это будет в последний раз: скоро она станет миссис Матер, все страхи останутся позади, все будет хорошо. Но сейчас ей нужно было узнать, где живет мистер Дэвис.
Когда они вышли на площадь, их сразу же окружили христославы, шестеро мальчишек, ни один из которых понятия не имел, какую мелодию поет. Закутанные в шерстяные шарфы, в теплых перчатках, они встали перед мистером Дэвисом, скандируя:
Отмечай мои шаги, Следуй им смелее…
— Такси, сэр? — спросил швейцар.
— Нет, — ответил мистер Дэвис и объяснил Энн: — Можно три пенса сэкономить, если взять машину на стоянке у Дубилен.
Однако мальчишки преградили ему дорогу и, протянув к нему шапки, выпрашивали деньги.
— Пошли прочь, — сказал он.
Детская интуиция подсказала им, что толстяку не по себе, и мальчишки принялись дразнить его, не отставали, прыгали за ним по краю тротуара, распевая:
Отмечай мои шаги, Следуй им смелее!
Зеваки у гостиницы «Корона» повернули головы в их сторону. Кто-то захлопал в ладоши. Мистер Дэвис вдруг обернулся и схватил одного из мальчишек за волосы; он тряс его и дергал, пока тот не завопил; дергал, пока в толстых пальцах не остался клок волос. Тогда он произнес:
— Это тебя научит…
Минутой позже, усаживаясь в такси на стоянке у Дубилен, он с удовлетворением заметил:
— Со мной не побалуешься.
Рот его приоткрылся, нижнюю губу смочила слюна; он наслаждался этой победой, как недавно наслаждался омаром. Теперь Дэвис не казался Энн таким уж неопасным. Она напомнила себе: он — всего лишь промежуточное звено. Он знает убийцу, сказал Ворон. Сам он не убивал.
— Что это за здание? — спросила Энн, заметив огромный фасад черного стекла, резко выделяющийся на фоне целой улицы скромных зданий времен королевы Виктории, где когда-то рабочие кожевенных заводов дубили кожу.
— «Мидлендская Сталь», — ответил мистер Дэвис.
— Вы здесь работаете?
Мистер Дэвис впервые взглянул прямо ей в глаза.
— С чего это вы взяли?
— Не знаю, — ответила Энн, осознав с беспокойством, что мистер Дэвис казался простаком, только когда ветер дул в одну определенную сторону.
— Как думаете, мог бы я вам понравиться? — спросил он, положив руку ей на колено.
— Вполне возможно.
Такси миновало Дубильни. Перебралось через целую сеть трамвайных путей и выехало к станции «Ноттвич Товарный».
— Вы живете за городом?
— Нет, на самой окраине.
— Надо бы побольше средств выделять на освещение.
— Вы сообразительная девочка, — заметил мистер Дэвис, — уверен, вы прекрасно видите, что к чему.
— Еще бы! Особенно там, где ни зги не видно, — откликнулась Энн, когда они проезжали под широким стальным железнодорожным мостом, несшим поезда из Ноттвича дальше, в Йорк. На длинном крутом спуске к станции светились лишь два фонаря. За дощатым забором видны были огромные платформы, груженные углем. У входа в маленькое замызганное здание станции стоял автобус и рядом с ним древнее такси: ждали пассажиров. Построенное в 1860 году здание не могло тягаться с вокзалом в Ноттвиче.
— Вам далеко ездить на работу, — сказала Энн.
— Да мы почти приехали.
Такси повернуло налево. Энн прочла название улицы: Хайбер авеню, длинный ряд убогих загородных домов, в окнах — объявления о сдаче комнат. Такси остановилось в самом конце улицы. Энн спросила:
— Вы что, в самом деле здесь живете?
Мистер Дэвис расплачивался с водителем.
— Дом шестьдесят один, — сказал он (Энн заметила, что в окне этого дома, между рамой и плотными кружевными занавесями, объявления о сдаче комнат не было). Мистер Дэвис улыбнулся мягко, даже заискивающе, и проговорил:
— Там, внутри, очень мило, поверьте, моя дорогая. — Он вставил ключ в замок и решительно втолкнул ее в слабо освещенную крошечную прихожую с вешалкой для шляп. Повесил шляпу и пошел тихо, на цыпочках, к лестнице. Пахло газом и тушеной капустой. Голубой огонек газового рожка высвечивал какое-то пропыленное растение в кадке.
— Мы включим радио, — сказал мистер Дэвис, — и послушаем музыку.
В коридоре отворилась дверь, и женский голос произнес:
— Кто там?
— Это всего лишь я — мистер Чамли.
— Не забудьте опустить монеты в счетчик, прежде чем пойти наверх.
— Второй этаж, — сказал мистер Дэвис. — Комната прямо, как подниметесь. Я не задержусь. — Он постоял на лестнице, пока она не прошла мимо него наверх, потом опустил руку в карман, и монеты звякнули под толстыми пальцами.
В комнате было радио, оно стояло на мраморной доске умывальника, но о танцах не могло быть и речи: все пространство занимала огромная двуспальная кровать. Непохоже было, чтобы здесь кто-то жил: на зеркале в дверце шкафа лежала толстым слоем пыль, кувшин рядом с радиоприемником был пуст. Энн выглянула в окно за спинкой кровати: оно выходило в маленький темный двор. Она взялась рукой за раму, чтобы унять дрожь: на такое она не рассчитывала. Мистер Дэвис открыл дверь.
Энн была смертельно напугана. Страх заставил ее атаковать первой. Она сразу спросила:
— Значит, вы называете себя мистером Чамли?
Он сощурился, глядя на нее, и бесшумно закрыл за собой дверь.
— Ну и что из того?
— И вы сказали, что везете меня к себе домой. Это не ваш дом.
Мистер Дэвис сел на кровать, снял ботинки и сказал:
— Мы не должны шуметь, дорогая. Старуха этого не любит.
Он открыл дверцу умывального шкафчика и извлек оттуда картонную коробку; из щелок сыпался сахар; вскоре и кровать и пол оказались в сахарной пудре: это Чамли протянул коробку Энн и сам придвинулся поближе.
— Попробуйте — это турецкие сладости, дорогая.
— Это не ваш дом, — упорствовала Энн.
Мистер Дэвис, ухе поднесший ко рту конфету, ответил:
— Конечно, нет. Не думаешь же ты, что я могу привести тебя в свой дом? Не такая уж ты неопытная, верно? Я не намерен портить свою репутацию. — Потом спросил: — Сначала музыку послушаем, ты не против?
И стал крутить ручки приемника, наполнив комнату воем и скрежетом.
— Атмосферные помехи, — пояснил он, продолжая крутить ручки, пока наконец издалека не послышались звуки оркестра; убаюкивающая мелодия была едва слышна сквозь шум и треск эфира. Энн с трудом разобрала, что играют «Свет ночной, свет любви…».
— Я рада, что приехала в последний момент. Две недели такой пытки! Нет уж, благодарю покорно.
— Неужели нельзя вложить в то, что вы делаете, хоть каплю Искусства? — вопрошал режиссер. — Где ваша гордость? Это вам не какая-нибудь дешевая пантомима.
Что сказал Аладдин…
— Ты выглядишь выжатой как лимон, — сказала Энн.
— Ты тоже не лучше.
— Тут у вас столько разного случается, прямо калейдоскоп какой-то.
— Еще раз, девочки, и перейдем к сцене с мисс Мэйдью.
Что сказал Аладдин, Когда прибыл в Пекин?
— Ты иначе запоешь, когда пробудешь здесь недельку-другую.
Мисс Мэйдью сидела боком в первом ряду, положив ноги на соседнее кресло. На ней был костюм для гольфа — из твида, — и выглядела она так, будто только что явилась с поля для игры или с охоты на куропаток в заросших травою угодьях. По-настоящему ее звали Биннс, а папочка у нее был лорд Фордхэвен. Она произнесла тоном проникновенным и аристократичным, обращаясь к Альфреду Блику: «Я заявила, что не хочу быть представленной ко двору».
— Что за тип сидит в последнем ряду партера? — шепотом спросила Энн. Человек казался ей со сцены всего лишь тенью.
— Не знаю. Не бывал здесь раньше. Думаю, из тех, кто дает на спектакль деньги. Хочет рассмотреть нас получше. — Руби передразнила воображаемого мецената: «Не познакомите ли меня с девочками, мистер Коллиер? Мне хочется поблагодарить их: они так стараются сделать все для успеха спектакля. Как насчет того чтобы пообедать вместе, детка?»
— Прекрати болтовню, Руби, и поживей, — сказал мистер Коллиер.
Что сказал Аладдин, Когда прибыл в Пекин?
— Хорошо. Достаточно.
— Простите, мистер Коллиер, — сказала Руби, — можно задать вам один вопрос?
— А теперь, мисс Мэйдью, ваша сцена с мистером Бликом. Так что вы хотели узнать, Руби?
— Что же все-таки сказал Аладдин?
— Я требую дисциплины, — сказал мистер Коллиер, — и собираюсь добиться дисциплины.
Он был довольно мал ростом, с волосами цвета соломы и яростным взглядом. Срезанный подбородок не украшал и без того малоприятное лицо. Он постоянно оглядывался через плечо, словно страшился, что кто-то готовится напасть на него сзади. И он вовсе не был хорошим режиссером. Назначением в этот театр он был обязан такому количеству «нажатых кнопок», что и не перечесть. Кто-то должен был некую сумму денег некоему лицу, у которого имелся племянник… Но мистер Коллиер не был этим племянником: цепь случайностей тянулась дальше и дальше, до тех пор пока не дотянулась до мистера Коллиера. Одним из звеньев являлась и мисс Мэйдью, но цепь тянулась так далеко, что невозможно было не запутаться. И возникало ни на чем не основанное предположение, что мистер Коллиер скорее всего получил это место исключительно благодаря своим достоинствам. Мисс Мэйдью не претендовала на что-либо подобное. Она постоянно публиковала в дешевых журналах для женщин коротенькие статейки под названием «Упорный труд — единственный ключ к успеху на сцене». Она закурила новую сигарету и спросила:
— Это вы мне?
Потом снова обратилась к Альфреду Блику, одетому в смокинг, поверх которого была накинута вязаная шерстяная шаль красного цвета:
— Я просто не хотела всего этого… всех этих королевских чаепитий в саду.
Мистер Коллиер произнес:
— Никто не уходит из театра, пока я не скажу, — и нервно оглянулся через плечо на толстого господина, выдвинувшегося поближе к свету из тьмы партера. Толстяк явно был одним из бесчисленных звеньев цепи, вытянувшей мистера Коллиера в Ноттвич, на это ответственное место у режиссерского пульта, в этот вечный страх, что никто его не уважает и никогда слушаться не будет.
— Не представите ли вы меня вашим девочкам, мистер Коллиер, — спросил толстяк. — Если вы закончили. Я не хотел бы вас прерывать.
— Разумеется, — сказал Коллиер. — Девочки, это мистер Дэвенант, один из наших главных спонсоров.
— Дэвис, не Дэвенант, — поправил толстяк. — Я откупил этот спектакль у Дэвенанта.
Он махнул рукой; на пухлом мизинце сверкнул изумруд, заставив Энн вздрогнуть. Толстяк произнес:
— Мне хотелось бы иметь приятнейшую возможность пригласить каждую из девушек пообедать со мной, пока этот спектакль в репертуаре. Просто чтобы выразить каждой из вас признательность и показать, что я высоко ценю ваше старание сделать все для успеха этой пьесы. С кого мне начать? — весело спросил он.
Толстяк выглядел как человек, неожиданно обнаруживший, что ему нечем занять свои мысли, и потому готовый на безрассудные поступки, лишь бы заполнить вакуум.
— Мисс Мэйдью, — начал он без энтузиазма, словно желал продемонстрировать хору мальчиков чистоту своих намерений, пригласив ведущего солиста.
— Извините, — отрезала мисс Мэйдью, — я обедаю с Бликом.
Энн не стала слушать дальше; ей вовсе не хотелось обижать Дэвиса, но его присутствие в театре ее потрясло. Она верила в Судьбу и в Господа Бога, в существование Добра и Зла, и верила в Младенца Христа в яслях, во все эти Рождественские истории; она верила, что невидимые силы могут сталкивать людей друг с другом, заставляя вступать на путь, которым эти люди вовсе не собирались идти; но сама она твердо решила, что не станет помогать этим силам. Она не станет подыгрывать ни Богу, ни дьяволу; ей удалось уйти от Ворона, оставив его в ванной комнате крохотного пустого домишки на окраине города, и дела Ворона ее больше не касались. Она не собиралась его выдавать; она пока еще не присоединилась к бесчисленным легионам сторонников организованности и порядка, но и Ворону помогать не хотела. И, выходя из артистической уборной, сбегая вниз по лестнице и потом шагнув из дверей театра на главную улицу Ноттвича, она решительно ступала по нейтральной полосе.
Но то, что она увидела на улице, заставило ее замедлить шаг. Хай-стрит была полна народа; толпа тянулась по южной стороне мимо входа в театр, вплоть до рыночной площади. Люди не отрывали глаз от электролампочек над большим магазином тканей, лампочек, бегущими буквами высвечивавших вечерние новости. Энн не видела ничего подобного с последних выборов в Парламент, но сейчас все выглядело иначе; никто не кричал «ура», толпа молчала. Читали о передвижении войск по Европе, о том, какие меры предосторожности следует принять на случай газовых атак. Энн была слишком молода, чтобы помнить, как начиналась Первая мировая война, но она читала о толпах перед Букингемским дворцом, об энтузиазме и очередях у вербовочных пунктов, и ей представлялось, что все войны должны начинаться именно так. Она боялась войны только из-за своих отношений с Матером, воспринимала войну как личную трагедию, разыгрывающуюся на фоне развевающихся флагов и всеобщего ликования. Но то, что она увидела, было совершенно иным: молчащая толпа вовсе не ликовала. Здесь царил страх. Бледные лица были обращены к небу с мольбой, только в этой мольбе не было ничего религиозного: люди ни о чем не молили Бога, они лишь страстно желали, чтобы бегущие буквы несли им совсем иные вести. Сообщения застигли их на улице, по дороге с работы, и они стояли
— кто с плоским чемоданчиком, кто с ящиком для инструментов — перед рядами светящихся лампочек, предвещающих беды, которых эти люди не могли пока еще осознать.
Энн задумалась. Неужели и вправду этот глупый толстяк… и этот парень с заячьей губой знают… Ну что ж, сказала она себе, я верю в судьбу. Видно, я не могу просто вот так взять и уйти и бросить их всех. Все равно я влипла в это дело по самую шею. Если б только Джимми был здесь. Но Джимми — вдруг вспомнила она с болью — с теми, кто охотится за Вороном, он с теми, кто по другую сторону. А Ворону нужно дать возможность довести до конца свою охоту, прежде чем его схватят. Она отправилась назад, в театр.
Мистер Дэвенант — Дэвис — Чамли или как там еще его звали — что-то рассказывал. Мисс Мэйдью и Альфред Блик уже ушли. Многие девушки пошли переодеваться. Мистер Коллиер наблюдал за происходящим и слушал, что говорит Дэвис, едва скрывая беспокойство: он пытался припомнить, кто же такой этот мистер Дэвис. Мистер Дэвенант — это фабрика шелковых чулок, и он знал Коллитропа, который был племянником человека, которому Дрейд задолжал крупную сумму денег. С Дэвенантом Коллиер чувствовал себя спокойно, тут все было в порядке. А вот Дэвис… Никакой уверенности… Этот спектакль не будет же длиться вечно, и столь же опасно связаться не с теми людьми, как и развязаться с теми. Возможно, Дэвис — тот, с кем поссорился Коуэн, или даже дядюшка того, с кем Коуэн поссорился.
Отзвуки ссоры до сих пор мелкой рябью прокатывались по узким коридорам закулисья провинциальных театров в городках, где гастролировали труппы не первого класса. Они могли вскоре докатиться и до третьего, и тогда начнутся перестановки: кто-то поднимется классом выше, кто-то опустится классом ниже, кроме тех, которым ниже — некуда. Мистер Коллиер нервно хихикнул и сверкнул глазами в жалкой попытке одновременно связаться и развязаться.
— Мне показалось, кто-то здесь вымолвил слово «обед», — сказала Энн, — я проголодалась.
— Кто первым пришел, того первым и обслужим, — весело отреагировал мистер Дэвис — Чамли. — Передайте девочкам, мы еще увидимся. Куда мы отправимся, мисс?
— Энн.
— Прелестно, — сказал Дэвис — Чамли. — А я — Вилли.
— Уверена, вы хорошо знаете город, — сказала Энн, — а я здесь — новичок.
— Она вышла к рампе, под яркий свет, сознательно: ей хотелось увидеть, узнает ли ее толстяк; но мистер Дэвис никогда не смотрел на лица. Он смотрел сквозь них. Его огромная квадратная физиономия освобождала его от необходимости демонстрировать силу при помощи игры в гляделки: кто кого переглядит. Размеры этой физиономии, само ее существование уже свидетельствовали о власти и силе, и при виде такого лица нельзя было не подумать — как при виде огромного дога, — какое же количество пищи — в чистом весе — требовалось ежедневно, чтобы поддержать эту форму.
Мистер Дэвис подмигнул мистеру Коллиеру, который решился сверкнуть глазами в ответ, и ответил:
— О, конечно, я знаю этот город. В каком-то смысле даже могу сказать, что это я его создал. — И продолжал: — Выбор здесь небольшой. «Гранд-Отель» или «Метрополь». В «Метрополе» обстановка более интимная.
— Тогда пойдем в «Метрополь».
— К тому же у них подают самый лучший пломбир в Ноттвиче.
На улице уже не толпился народ; обычные пешеходы и любители рассматривать витрины; кто направлялся домой, кто — в кино. Энн подумала: где-то сейчас Ворон? Как я его найду?
— Не имеет смысла брать такси, — сказал мистер Дэвис, — «Метрополь» прямо за углом. Вам там понравится, — повторил он, — обстановка там более интимная, чем в «Гранд-Отеле».
Но когда «Метрополь» предстал перед ними, трудно было вообразить что-либо менее располагавшее к интимности: здание из красного и желтого кирпича с огромными часами на островерхой башне протянулось вдоль рыночной площади и скорее напоминало вокзал.
— Похоже на «Отель де Вилль"1 в Париже, правда? — сказал мистер Дэвис. Видно было, что он очень гордится Ноттвичем.
По всему фасаду через каждые два окна располагались статуи людей, так или иначе прославившихся в истории города, — от Робин Гуда до мэра Ноттвича, занимавшего этот пост в 1864 году.
— Люди специально приезжают посмотреть на это здание, — сказал Дэвис, — даже издалека.
— А «Гранд-Отель»? Как он выглядит?
— О, «Гранд-Отель», — сказал Дэвис, — это совершенная безвкусица.
Пропустив вперед, он почти втолкнул ее через вращающиеся двери в холл ресторана, и Энн заметила, что швейцар узнал толстяка. Выследить Дэвиса в Ноттвиче будет не так уж трудно, подумала она, только как найти Ворона?
Зал ресторана мог бы вместить всех пассажиров океанского лайнера; потолок опирался на полосатые колонны, серо-зеленые с золотом. По вогнутой чаше потолка, по синему полю были рассыпаны золотые звезды, созвездия — как настоящие.
— Это — одна из достопримечательностей Ноттвича, — сказал мистер Дэвис. — Я всегда оставляю себе столик под Венерой. — Он неловко засмеялся, поудобнее устраиваясь в кресле, и Энн отметила про себя, что они сидят вовсе не под Венерой, а под Юпитером.
— Вам бы надо столик под Большой Медведицей, — сказала она.
— Ха-ха, отлично сказано, — заметил мистер Дэвис. — Надо это запомнить. — Он склонился над перечнем вин. — Я знаю, дамы всегда предпочитают сладкие вина. — И признался: — Я и сам сластена.
Он сидел, погруженный в изучение меню, ничего больше не видя и не слыша; она его не интересовала; казалось, в этот момент все его интересы сосредоточились на вкусовых предощущениях; начало было положено: он заказал омара. Здесь он был дома, он сам выбрал для себя этот дом: огромный душный храм изысканной пищи; таково было его представление об интимной обстановке — отдельный столик посреди двух сотен таких же столов.
Энн думала, он привел ее сюда, чтобы удобнее было завести интрижку. Ей представлялось, что не так уж трудно будет прийти к соглашению с этим мистером Дэвисом, хотя предложенный ритуал несколько напугал ее. Пять лет гастролей в провинциальных театрах не смогли научить ее тому, как далеко можно зайти, не возбудив в партнере желания зайти еще дальше, желания, с которым ей будет не так-то легко справиться. И потому она отступала всегда неожиданно, и это было опасно. Над тарелкой с омаром она думала о Матере, о надежности, о том, как это замечательно — любить одного человека. Потом она подвинулась вперед и под столом коснулась коленкой колена мистера Дэвиса. Он не обратил внимания, с хрустом разделываясь с омаровой клешней. С таким же успехом он мог бы обедать и в одиночестве. Она почувствовала себя неловко, ею слишком явно пренебрегали. Это казалось противоестественным. Она снова коснулась его коленом и спросила:
— Вы чем-то озабочены, Вилли?
Он поднял глаза. Они были словно линзы мощного микроскопа, сфокусированные на плохо установленной пластине. Он спросил:
— Что такое? Омар вам нравится, а?
Толстяк смотрел мимо нее в огромный полупустой зал ресторана на столики, украшенные ветками омелы и остролиста. Затем крикнул:
— Официант! Мне нужна вечерняя газета, — и снова принялся за клешню. Когда газету принесли, он впился взглядом в финансовые сводки; они, видимо, показались ему вполне удовлетворительными: то, что он в них вычитал, было слаще любых сластей.
Энн спросила:
— Вилли, вы не будете возражать, если я оставлю вас на минутку? — Она достала из сумочки три монетки и прошла в дамскую комнату. В зеркале над раковиной она рассматривала свое лицо с пристальным и придирчивым вниманием: вроде все было в порядке. Потом спросила у старушки смотрительницы:
— Как вам кажется, я в порядке?
Женщина усмехнулась:
— Может, ему не нравится яркая помада?
— Да нет, — сказала Энн, — он из тех, кто любит побольше помады. Все-таки какое-то разнообразие — дома слишком пресно. Вот муженек и развлекается. — Потом спросила: — А кто он? Говорит, его фамилия Дэвис. И еще — что он создал этот город.
— Простите, милочка, у вас чулок поехал.
— Ну это-то не его вина. Кто же он такой все-таки?
— Никогда о нем не слыхала, милочка. Спросите лучше у швейцара.
— Наверное, я так и сделаю. — Энн прошла к парадному входу.
— В ресторане такая жара, — сказала она. — Захотелось хоть глоток свежего воздуха вдохнуть.
У швейцара выдалась свободная минутка: никто не входил, никто не выходил. Он ответил:
— На улице довольно холодно.
За дверьми, на краю тротуара, одноногий инвалид продавал спички; шли мимо трамваи — уютные, ярко освещенные домики на колесах, полные сигаретного дыма, болтовни, дружелюбия. Часы на башне пробили половину девятого, и с одной из улочек позади рыночной площади донеслось пение: детские голоса пели рождественский гимн, нещадно перевирая мелодию. Энн сказала:
— Ну, мне пора к мистеру Дэвису. — И спросила: — А кто он, мистер Дэвис?
— У него всего полно, — ответил швейцар.
— Он говорит, что создал этот город.
— Ну, тут он хвастает, — ответил швейцар. — Если кто и создал этот город, так это компания «Мидлендская Сталь"1. Их контора — в здании бывшего кожевенного завода. Так и называется по-старому — Дубильни. Увидите. Только теперь они город этот разоряют. Раньше давали работу пятидесяти тысячам. Теперь и десяти тысяч не нанимают. Я сам у них вахтером работал. Так они даже вахтеров уволили.
— С вами жестоко обошлись, — сказала Энн.
— Ну, ему-то еще хуже, — сказал швейцар, кивнув в сторону одноногого за дверьми ресторана. — Он у них двадцать лет проработал. Там и ногу потерял, только суд определил преступную халатность, так что ему и гроша ломаного не дали. На этом тоже сэкономили, вот как. Ну да это и была халатность: заснул у машины. Так если восемь часов смотреть, как она одно и то же каждую секунду делает, небось и не хочешь, а заснешь.
— А мистер Дэвис?
— А про него я ничего не знаю. Может, он какой начальник в сапожном деле. А может, из дирекции Уоллеса — знаете, магазин тканей на Хай-стрит. У них денег — завались.
В дверь вошла дама в пушистом меховом манто, с китайским мопсом под мышкой. Она спросила:
— Мистер Пайкер здесь не был?
— Нет, мадам.
— Ну вот. Точно как его дядюшка. Вечно куда-нибудь исчезает. Подержите собачку. — И она пошла, словно покатилась, через площадь.
— Это супруга мэра, — пояснил швейцар.
Энн вернулась в зал. Но что-то произошло. Бутылка вина была почти пуста, газета лежала на полу, у ног мистера Дэвиса. Две вазочки с пломбиром стояли на столе, но мистер Дэвис к мороженому и не притронулся. Это не было проявлением любезности. Что-то явно выбило его из колеи. Он прорычал:
— Куда вы запропастились?
Она попыталась разглядеть, что он такое прочел: явно не финансовые сводки
— газета была свернута на другой странице. Но разобрать она могла только крупные заголовки: «Судебное постановление о расторжении брака леди…» — фамилия была слишком сложной, вверх ногами не прочесть; «Убийство на дороге: приговор мотоциклисту». Дэвис сказал:
— Не знаю, что тут с ними произошло. Соль они, что ли, в пломбир положили. — Он повернул свое брыластое лицо к проходившему мимо столика официанту:
— Это что, по-вашему, «Слава Никкербокера»?
— Сейчас подам другое, сэр.
— Нет, не подадите. Счет.
— Ну что ж, значит, кончено дело, — сказала Энн.
Мистер Дэвис взглянул на нее поверх счета, и ей показалось, в глазах его мелькнул страх.
— Нет, нет, что вы, — сказал он, — я совсем не это имел в виду. Вы же не собираетесь вот так сразу бросить меня и уйти?
— А куда мы пойдем? В киношку?
— Я думал, — сказал мистер Дэвис, — может быть, вы согласились бы зайти ко мне домой, послушать радио и выпить стаканчик чего-нибудь очень-очень хорошего? Мы даже могли бы потанцевать самую малость, а? — Дэвис не смотрел на нее. Казалось, он и не задумывается над тем, какие слова произносит. Вряд ли поездка к нему домой могла оказаться опасной. Энн подумала, что хорошо знает людей этого типа: пара поцелуев, жалостная история твоей горькой жизни, когда он как следует выпьет, и вот он уже относится к тебе как к младшей сестренке. Нет, мистер Дэвис не мог быть опасен. И это будет в последний раз: скоро она станет миссис Матер, все страхи останутся позади, все будет хорошо. Но сейчас ей нужно было узнать, где живет мистер Дэвис.
Когда они вышли на площадь, их сразу же окружили христославы, шестеро мальчишек, ни один из которых понятия не имел, какую мелодию поет. Закутанные в шерстяные шарфы, в теплых перчатках, они встали перед мистером Дэвисом, скандируя:
Отмечай мои шаги, Следуй им смелее…
— Такси, сэр? — спросил швейцар.
— Нет, — ответил мистер Дэвис и объяснил Энн: — Можно три пенса сэкономить, если взять машину на стоянке у Дубилен.
Однако мальчишки преградили ему дорогу и, протянув к нему шапки, выпрашивали деньги.
— Пошли прочь, — сказал он.
Детская интуиция подсказала им, что толстяку не по себе, и мальчишки принялись дразнить его, не отставали, прыгали за ним по краю тротуара, распевая:
Отмечай мои шаги, Следуй им смелее!
Зеваки у гостиницы «Корона» повернули головы в их сторону. Кто-то захлопал в ладоши. Мистер Дэвис вдруг обернулся и схватил одного из мальчишек за волосы; он тряс его и дергал, пока тот не завопил; дергал, пока в толстых пальцах не остался клок волос. Тогда он произнес:
— Это тебя научит…
Минутой позже, усаживаясь в такси на стоянке у Дубилен, он с удовлетворением заметил:
— Со мной не побалуешься.
Рот его приоткрылся, нижнюю губу смочила слюна; он наслаждался этой победой, как недавно наслаждался омаром. Теперь Дэвис не казался Энн таким уж неопасным. Она напомнила себе: он — всего лишь промежуточное звено. Он знает убийцу, сказал Ворон. Сам он не убивал.
— Что это за здание? — спросила Энн, заметив огромный фасад черного стекла, резко выделяющийся на фоне целой улицы скромных зданий времен королевы Виктории, где когда-то рабочие кожевенных заводов дубили кожу.
— «Мидлендская Сталь», — ответил мистер Дэвис.
— Вы здесь работаете?
Мистер Дэвис впервые взглянул прямо ей в глаза.
— С чего это вы взяли?
— Не знаю, — ответила Энн, осознав с беспокойством, что мистер Дэвис казался простаком, только когда ветер дул в одну определенную сторону.
— Как думаете, мог бы я вам понравиться? — спросил он, положив руку ей на колено.
— Вполне возможно.
Такси миновало Дубильни. Перебралось через целую сеть трамвайных путей и выехало к станции «Ноттвич Товарный».
— Вы живете за городом?
— Нет, на самой окраине.
— Надо бы побольше средств выделять на освещение.
— Вы сообразительная девочка, — заметил мистер Дэвис, — уверен, вы прекрасно видите, что к чему.
— Еще бы! Особенно там, где ни зги не видно, — откликнулась Энн, когда они проезжали под широким стальным железнодорожным мостом, несшим поезда из Ноттвича дальше, в Йорк. На длинном крутом спуске к станции светились лишь два фонаря. За дощатым забором видны были огромные платформы, груженные углем. У входа в маленькое замызганное здание станции стоял автобус и рядом с ним древнее такси: ждали пассажиров. Построенное в 1860 году здание не могло тягаться с вокзалом в Ноттвиче.
— Вам далеко ездить на работу, — сказала Энн.
— Да мы почти приехали.
Такси повернуло налево. Энн прочла название улицы: Хайбер авеню, длинный ряд убогих загородных домов, в окнах — объявления о сдаче комнат. Такси остановилось в самом конце улицы. Энн спросила:
— Вы что, в самом деле здесь живете?
Мистер Дэвис расплачивался с водителем.
— Дом шестьдесят один, — сказал он (Энн заметила, что в окне этого дома, между рамой и плотными кружевными занавесями, объявления о сдаче комнат не было). Мистер Дэвис улыбнулся мягко, даже заискивающе, и проговорил:
— Там, внутри, очень мило, поверьте, моя дорогая. — Он вставил ключ в замок и решительно втолкнул ее в слабо освещенную крошечную прихожую с вешалкой для шляп. Повесил шляпу и пошел тихо, на цыпочках, к лестнице. Пахло газом и тушеной капустой. Голубой огонек газового рожка высвечивал какое-то пропыленное растение в кадке.
— Мы включим радио, — сказал мистер Дэвис, — и послушаем музыку.
В коридоре отворилась дверь, и женский голос произнес:
— Кто там?
— Это всего лишь я — мистер Чамли.
— Не забудьте опустить монеты в счетчик, прежде чем пойти наверх.
— Второй этаж, — сказал мистер Дэвис. — Комната прямо, как подниметесь. Я не задержусь. — Он постоял на лестнице, пока она не прошла мимо него наверх, потом опустил руку в карман, и монеты звякнули под толстыми пальцами.
В комнате было радио, оно стояло на мраморной доске умывальника, но о танцах не могло быть и речи: все пространство занимала огромная двуспальная кровать. Непохоже было, чтобы здесь кто-то жил: на зеркале в дверце шкафа лежала толстым слоем пыль, кувшин рядом с радиоприемником был пуст. Энн выглянула в окно за спинкой кровати: оно выходило в маленький темный двор. Она взялась рукой за раму, чтобы унять дрожь: на такое она не рассчитывала. Мистер Дэвис открыл дверь.
Энн была смертельно напугана. Страх заставил ее атаковать первой. Она сразу спросила:
— Значит, вы называете себя мистером Чамли?
Он сощурился, глядя на нее, и бесшумно закрыл за собой дверь.
— Ну и что из того?
— И вы сказали, что везете меня к себе домой. Это не ваш дом.
Мистер Дэвис сел на кровать, снял ботинки и сказал:
— Мы не должны шуметь, дорогая. Старуха этого не любит.
Он открыл дверцу умывального шкафчика и извлек оттуда картонную коробку; из щелок сыпался сахар; вскоре и кровать и пол оказались в сахарной пудре: это Чамли протянул коробку Энн и сам придвинулся поближе.
— Попробуйте — это турецкие сладости, дорогая.
— Это не ваш дом, — упорствовала Энн.
Мистер Дэвис, ухе поднесший ко рту конфету, ответил:
— Конечно, нет. Не думаешь же ты, что я могу привести тебя в свой дом? Не такая уж ты неопытная, верно? Я не намерен портить свою репутацию. — Потом спросил: — Сначала музыку послушаем, ты не против?
И стал крутить ручки приемника, наполнив комнату воем и скрежетом.
— Атмосферные помехи, — пояснил он, продолжая крутить ручки, пока наконец издалека не послышались звуки оркестра; убаюкивающая мелодия была едва слышна сквозь шум и треск эфира. Энн с трудом разобрала, что играют «Свет ночной, свет любви…».