Страница:
— А от кого вы обо всем этом узнали, тетя Августа?
— Мистер Висконти рассказал Марио все самое существенное, когда приехал в Милан, а остальное легко вообразить. Особенно ясно могу представить себе бедного мистера Висконти в лиловых носках. «Дитя мое, — сказал он, — здесь не место для исповеди». — «Не все ли равно. Какое это имеет значение? Мы вот-вот умрем, а на мне смертный грех. Я прошу вас, монсеньор, ну пожалуйста». (Она к этому времени уже разглядела лиловые носки.) Мистера Висконти больше всего беспокоило то, что она привлекала к нему всеобщее внимание. «Дитя мое, — сказал он ей, — в таких чрезвычайных обстоятельствах достаточно будет простого раскаяния». Но нет, ее невозможно было провести таким дешевым образом, так сказать «распродажей по сниженным ценам по случаю закрытия магазина». Она подошла и опустилась на колени у его ног, воскликнув: «Ваше преосвященство!» Она, очевидно, привыкла, обращаясь к немецким офицерам, повышать их в звании: любому капитану приятно, когда его называют майором. «Я не епископ, — ответил мистер Висконти. — Я всего лишь скромный священнослужитель». Марио с пристрастием расспросил отца об этом эпизоде, и я тут ничего не сочинила. Если кто и присочинил какие-то детали, так это Марио. Ты ведь знаешь — он пишет пьесы в стихах. «Отец, — молила девушка, она с полуслова поняла, что он хочет сказать, — помогите мне». — «Но есть тайна исповеди», — увещевал он ее. Они теперь взывали друг к другу, и она облапила колено мистера Висконти, а он облапил ей макушку, как это делают священники. Не исключено, что именно такое рукоблудие побудило немецкого офицера прервать их разговор. «Прошу вас, монсеньор, если уж ей так хочется исповедаться, бог с ней. Вот вам ключ от моего номера, по коридору прямо мимо уборной».
Итак, мистер Висконти отправился с этой юной истеричкой в номер — он чуть не прихватил с собой рюмку. Выбора у него не было, хотя сам он уже лет тридцать не ходил на исповедь и ему никогда не приходилось играть роль священника. К счастью, в номере был включен кондиционер, и его гудение заглушало бормотание мистера Висконти, а девушка была так поглощена собственной ролью в этом спектакле, что не обращала внимания на его игру. Она, не теряя времени — мистер Висконти едва успел сесть на постель, отодвинув в сторону стальную каску и бутылку шнапса, — перешла к подробностям. Он хотел закончить все как можно быстрее, но он сознался Марио, что невольно заинтересовался рассказом и ему захотелось узнать еще кое-какие подробности. Что ни говори, но он был неофитом, правда не в религиозном значении этого слова. «Сколько раз, дитя мое?» — эту фразу он хорошо запомнил со времен отрочества. «Как вы можете меня об этом спрашивать, отец? Я этим занималась беспрерывно, пока длилась оккупация. Но ведь они же были нашими союзниками, отец мой». — «Да, конечно, дитя мое».
Я ясно вижу, какое он получал удовольствие от возможности узнать что-то новенькое по этой части, несмотря на нависшую опасность. Мистер Висконти был большой распутник.
Он спросил: «И всегда было одно и то же, дитя мое?»
Она взглянула на него с изумлением: «Нет, конечно, отец. За кого вы меня принимаете?»
Он смотрел на коленопреклоненную девушку и — в этом я ничуть не сомневаюсь — с трудом удерживался, чтобы не ущипнуть ее. Щипать он был большой мастер.
«Что-нибудь противоестественное, дитя мое?» — спросил он. «Что вы называете противоестественным?»
Мистер Висконти объяснил ей.
«Что же тут противоестественного, отец мой?»
Тут они затеяли спор на тему, что может считаться естественным и что противоестественным. Мистер Висконти от возбуждения начисто забыл о нависшей над ним опасности. Но тут постучали в дверь, и он, кое-как осенив себя подобием креста, пробормотал сквозь шум кондиционера какие-то слова, которые могли сойти за отпущение. Не успел он произнести их, как послышался голос немецкого офицера: «Поторопитесь, монсеньор, у меня для вас более важный клиент».
Это была генеральская жена, которая спустилась в бар, чтобы выпить в последний раз перед бегством на север сухого мартини. Узнав, что происходит, она залпом выпила мартини и приказала офицеру организовать ей исповедь. Так мистер Висконти попался вторично.
На улице Венето стоял адский грохот, немецкие танки уходили из Рима. Генеральской жене пришлось кричать, чтобы мистер Висконти мог ее услышать. У нее был довольно низкий голос, почти мужской, и мистер Висконти сказал, что почувствовал себя на плацу. Он едва не щелкнул каблуком, когда она проревела: «Адюльтер. Три раза». — «Вы замужем, дочь моя?» — «Конечно, замужем. Что за дурацкий вопрос? Я жена генерала…» Я уже забыла уродливую тевтонскую фамилию, которую она назвала. «Ваш муж об этом знает?» — «Конечно, нет. Он же не священник». — «Стало быть, вы виноваты еще и в том, что солгали». — «Да-да, естественно, а как иначе. Все так и есть. Поторопитесь же, отец. На машину уже грузят вещи. Через несколько минут мы отбываем во Флоренцию». — «Вы еще что-нибудь хотели мне рассказать?» — «Ничего существенного». — «Аккуратно ли вы посещали мессу?» — «Не каждый раз. Сейчас военное время, отец». — «Ели мясо по пятницам?» — «Вы забыли, что теперь это разрешено, отец. Над головой самолеты союзников. Мы должны ехать немедленно». — «Бога нельзя торопить, дитя мое. Предавались ли вы нечестивым мыслям?» — «Да, отец. Я заранее все подтверждаю, только дайте мне отпущение. Я должна бежать». — «У меня нет уверенности, что вы должным образом очистили свою совесть». — «Если вы тотчас же не дадите мне отпущение, я велю вас арестовать. За саботаж». В ответ на это мистер Висконти сказал: «Лучше бы вы дали мне место в машине. Мы могли бы сегодня же вечером закончить исповедь». — «У меня в машине нет свободного места. Шофер, мой муж, я сама и собака». — «Собака места не занимает. Она может сидеть у вас на коленях». — «Это ирландский волкодав». — «Оставьте его здесь», — сказал мистер Висконти решительным тоном. И в этот момент раздался выхлопной выстрел, который генеральша приняла за взрыв. «Вульф мне нужен для защиты, отец. Война — вещь, весьма опасная для женщин». — «Вы будете под защитой нашей святой матери церкви, — сказал мистер Висконти, — а также вашего мужа». — «Я не могу оставить Вульфа. Мне в этой жизни больше некого любить». — «А как же три адюльтера? И ваш муж?..» — «Все они ничего для меня не значат». — «В таком случае я предлагаю оставить здесь генерала».
Так все и вышло. Генерал замешкался — он ругал швейцара, потому что не мог найти футляра от очков, — и в это время генеральша села в машину рядом с шофером, а мистер Висконти поместился на заднем сиденье рядом с Вульфом.
«Поехали!» — приказала генеральша.
Шофер колебался, но он больше боялся жены, чем мужа. Генерал вышел и стал кричать им вслед, когда они отъехали — танк остановился и пропустил штабную машину. Никто, кроме Вульфа, не обратил внимания на крики генерала. Пес перебрался через мистера Висконти, мазнув его по лицу вонючим брюхом и сбив с него шапку, принялся отчаянно лаять и рваться из машины. Генеральша любила Вульфа, но Вульф любил не ее, а генерала. Вполне возможно, что генерал ассоциировался у него с едой и прогулками. Мистер Висконти вслепую нащупал ручку — он едва успел опустить стекло, как Вульф выскочил на дорогу прямо под гусеницы идущего за машиной танка. Его тут же расплющило. Оглянувшись, мистер Висконти увидел, что на дороге лежит нечто вроде фигурного пряника в виде собаки.
Так мистер Висконти сразу избавился от пса и от генерала и теперь мог с относительным комфортом следовать во Флоренцию. При этом он был лишен комфорта душевного, поскольку генеральша впала от горя в истерическое состояние. Мне кажется, Карран справился бы с этой ситуацией намного лучше мистера Висконти. В Брайтоне Карран обычно предлагал умирающей собаке ритуальную кость в качестве последнего причастия, но бедное животное уже, конечно, было не в состоянии ее обглодать. На брайтонской набережной под машинами гибло множество собак, и полицию очень раздражали их владельцы, которые отказывались убрать труп, пока не придет Карран и не отпустит им грехи. Но мистер Висконти, как я тебе уже говорила, не был религиозным человеком. Я могу себе представить, что все слова, сказанные им в утешение, были жалкими и неубедительными. Он, наверное, говорил о том, что генеральшу ждет наказание за ее грехи (у мистера Висконти всегда была садистская жилка), и о муках, которые мы терпим в земной жизни. Бедный мистер Висконти, ему, должно быть, нелегко пришлось на этом пути во Флоренцию.
— А что сталось с генералом?
— Кажется, его захватили союзники. Не знаю, повесили его в Нюрнберге или нет.
— У мистера Висконти, очевидно, немало всего на совести.
— У мистера Висконти нет совести, — радостно объявила тетушка.
15
— Мистер Висконти рассказал Марио все самое существенное, когда приехал в Милан, а остальное легко вообразить. Особенно ясно могу представить себе бедного мистера Висконти в лиловых носках. «Дитя мое, — сказал он, — здесь не место для исповеди». — «Не все ли равно. Какое это имеет значение? Мы вот-вот умрем, а на мне смертный грех. Я прошу вас, монсеньор, ну пожалуйста». (Она к этому времени уже разглядела лиловые носки.) Мистера Висконти больше всего беспокоило то, что она привлекала к нему всеобщее внимание. «Дитя мое, — сказал он ей, — в таких чрезвычайных обстоятельствах достаточно будет простого раскаяния». Но нет, ее невозможно было провести таким дешевым образом, так сказать «распродажей по сниженным ценам по случаю закрытия магазина». Она подошла и опустилась на колени у его ног, воскликнув: «Ваше преосвященство!» Она, очевидно, привыкла, обращаясь к немецким офицерам, повышать их в звании: любому капитану приятно, когда его называют майором. «Я не епископ, — ответил мистер Висконти. — Я всего лишь скромный священнослужитель». Марио с пристрастием расспросил отца об этом эпизоде, и я тут ничего не сочинила. Если кто и присочинил какие-то детали, так это Марио. Ты ведь знаешь — он пишет пьесы в стихах. «Отец, — молила девушка, она с полуслова поняла, что он хочет сказать, — помогите мне». — «Но есть тайна исповеди», — увещевал он ее. Они теперь взывали друг к другу, и она облапила колено мистера Висконти, а он облапил ей макушку, как это делают священники. Не исключено, что именно такое рукоблудие побудило немецкого офицера прервать их разговор. «Прошу вас, монсеньор, если уж ей так хочется исповедаться, бог с ней. Вот вам ключ от моего номера, по коридору прямо мимо уборной».
Итак, мистер Висконти отправился с этой юной истеричкой в номер — он чуть не прихватил с собой рюмку. Выбора у него не было, хотя сам он уже лет тридцать не ходил на исповедь и ему никогда не приходилось играть роль священника. К счастью, в номере был включен кондиционер, и его гудение заглушало бормотание мистера Висконти, а девушка была так поглощена собственной ролью в этом спектакле, что не обращала внимания на его игру. Она, не теряя времени — мистер Висконти едва успел сесть на постель, отодвинув в сторону стальную каску и бутылку шнапса, — перешла к подробностям. Он хотел закончить все как можно быстрее, но он сознался Марио, что невольно заинтересовался рассказом и ему захотелось узнать еще кое-какие подробности. Что ни говори, но он был неофитом, правда не в религиозном значении этого слова. «Сколько раз, дитя мое?» — эту фразу он хорошо запомнил со времен отрочества. «Как вы можете меня об этом спрашивать, отец? Я этим занималась беспрерывно, пока длилась оккупация. Но ведь они же были нашими союзниками, отец мой». — «Да, конечно, дитя мое».
Я ясно вижу, какое он получал удовольствие от возможности узнать что-то новенькое по этой части, несмотря на нависшую опасность. Мистер Висконти был большой распутник.
Он спросил: «И всегда было одно и то же, дитя мое?»
Она взглянула на него с изумлением: «Нет, конечно, отец. За кого вы меня принимаете?»
Он смотрел на коленопреклоненную девушку и — в этом я ничуть не сомневаюсь — с трудом удерживался, чтобы не ущипнуть ее. Щипать он был большой мастер.
«Что-нибудь противоестественное, дитя мое?» — спросил он. «Что вы называете противоестественным?»
Мистер Висконти объяснил ей.
«Что же тут противоестественного, отец мой?»
Тут они затеяли спор на тему, что может считаться естественным и что противоестественным. Мистер Висконти от возбуждения начисто забыл о нависшей над ним опасности. Но тут постучали в дверь, и он, кое-как осенив себя подобием креста, пробормотал сквозь шум кондиционера какие-то слова, которые могли сойти за отпущение. Не успел он произнести их, как послышался голос немецкого офицера: «Поторопитесь, монсеньор, у меня для вас более важный клиент».
Это была генеральская жена, которая спустилась в бар, чтобы выпить в последний раз перед бегством на север сухого мартини. Узнав, что происходит, она залпом выпила мартини и приказала офицеру организовать ей исповедь. Так мистер Висконти попался вторично.
На улице Венето стоял адский грохот, немецкие танки уходили из Рима. Генеральской жене пришлось кричать, чтобы мистер Висконти мог ее услышать. У нее был довольно низкий голос, почти мужской, и мистер Висконти сказал, что почувствовал себя на плацу. Он едва не щелкнул каблуком, когда она проревела: «Адюльтер. Три раза». — «Вы замужем, дочь моя?» — «Конечно, замужем. Что за дурацкий вопрос? Я жена генерала…» Я уже забыла уродливую тевтонскую фамилию, которую она назвала. «Ваш муж об этом знает?» — «Конечно, нет. Он же не священник». — «Стало быть, вы виноваты еще и в том, что солгали». — «Да-да, естественно, а как иначе. Все так и есть. Поторопитесь же, отец. На машину уже грузят вещи. Через несколько минут мы отбываем во Флоренцию». — «Вы еще что-нибудь хотели мне рассказать?» — «Ничего существенного». — «Аккуратно ли вы посещали мессу?» — «Не каждый раз. Сейчас военное время, отец». — «Ели мясо по пятницам?» — «Вы забыли, что теперь это разрешено, отец. Над головой самолеты союзников. Мы должны ехать немедленно». — «Бога нельзя торопить, дитя мое. Предавались ли вы нечестивым мыслям?» — «Да, отец. Я заранее все подтверждаю, только дайте мне отпущение. Я должна бежать». — «У меня нет уверенности, что вы должным образом очистили свою совесть». — «Если вы тотчас же не дадите мне отпущение, я велю вас арестовать. За саботаж». В ответ на это мистер Висконти сказал: «Лучше бы вы дали мне место в машине. Мы могли бы сегодня же вечером закончить исповедь». — «У меня в машине нет свободного места. Шофер, мой муж, я сама и собака». — «Собака места не занимает. Она может сидеть у вас на коленях». — «Это ирландский волкодав». — «Оставьте его здесь», — сказал мистер Висконти решительным тоном. И в этот момент раздался выхлопной выстрел, который генеральша приняла за взрыв. «Вульф мне нужен для защиты, отец. Война — вещь, весьма опасная для женщин». — «Вы будете под защитой нашей святой матери церкви, — сказал мистер Висконти, — а также вашего мужа». — «Я не могу оставить Вульфа. Мне в этой жизни больше некого любить». — «А как же три адюльтера? И ваш муж?..» — «Все они ничего для меня не значат». — «В таком случае я предлагаю оставить здесь генерала».
Так все и вышло. Генерал замешкался — он ругал швейцара, потому что не мог найти футляра от очков, — и в это время генеральша села в машину рядом с шофером, а мистер Висконти поместился на заднем сиденье рядом с Вульфом.
«Поехали!» — приказала генеральша.
Шофер колебался, но он больше боялся жены, чем мужа. Генерал вышел и стал кричать им вслед, когда они отъехали — танк остановился и пропустил штабную машину. Никто, кроме Вульфа, не обратил внимания на крики генерала. Пес перебрался через мистера Висконти, мазнув его по лицу вонючим брюхом и сбив с него шапку, принялся отчаянно лаять и рваться из машины. Генеральша любила Вульфа, но Вульф любил не ее, а генерала. Вполне возможно, что генерал ассоциировался у него с едой и прогулками. Мистер Висконти вслепую нащупал ручку — он едва успел опустить стекло, как Вульф выскочил на дорогу прямо под гусеницы идущего за машиной танка. Его тут же расплющило. Оглянувшись, мистер Висконти увидел, что на дороге лежит нечто вроде фигурного пряника в виде собаки.
Так мистер Висконти сразу избавился от пса и от генерала и теперь мог с относительным комфортом следовать во Флоренцию. При этом он был лишен комфорта душевного, поскольку генеральша впала от горя в истерическое состояние. Мне кажется, Карран справился бы с этой ситуацией намного лучше мистера Висконти. В Брайтоне Карран обычно предлагал умирающей собаке ритуальную кость в качестве последнего причастия, но бедное животное уже, конечно, было не в состоянии ее обглодать. На брайтонской набережной под машинами гибло множество собак, и полицию очень раздражали их владельцы, которые отказывались убрать труп, пока не придет Карран и не отпустит им грехи. Но мистер Висконти, как я тебе уже говорила, не был религиозным человеком. Я могу себе представить, что все слова, сказанные им в утешение, были жалкими и неубедительными. Он, наверное, говорил о том, что генеральшу ждет наказание за ее грехи (у мистера Висконти всегда была садистская жилка), и о муках, которые мы терпим в земной жизни. Бедный мистер Висконти, ему, должно быть, нелегко пришлось на этом пути во Флоренцию.
— А что сталось с генералом?
— Кажется, его захватили союзники. Не знаю, повесили его в Нюрнберге или нет.
— У мистера Висконти, очевидно, немало всего на совести.
— У мистера Висконти нет совести, — радостно объявила тетушка.
15
По какой-то непонятной причине старомодный вагон-ресторан, сохранивший даже некоторую поблекшую элегантность, присоединили к экспрессу после турецкой границы, когда, в общем, он был уже ни к чему. Тетушка в этот день поднялась рано, и мы вдвоем с ней пили превосходный кофе с тостами и джемом. По настоянию тетушки мы заказали еще и легкое красное вино, хотя, надо сказать, я не привык пить в такую рань. За окном океан высокой волнистой травы простирался до светло-зеленого бледного горизонта. В щебете голосов, да и во всей атмосфере чувствовалась праздничная приподнятость, предвещающая конец путешествия; ресторан наполнился пассажирами, которых мы ни разу не видели: вьетнамец в синих хлопчатобумажных брюках разговаривал с лохматой девушкой в шортах, к ним присоединилась пара молодых американцев, которые все время держались за руки, у парня волосы были такие же длинные, как у девушки. Они тщательно пересчитали деньги и отказались от второй чашки кофе.
— Где Тули? — спросила тетушка.
— Вчера вечером ей было нехорошо. Мне неспокойно за нее, тетя Августа. Ее молодой человек отправился в Стамбул автостопом, и может случиться, что он еще не доехал или уехал без нее.
— Куда?
— Она точно не знает. В Катманду или Вьентьян.
— Стамбул — место довольно непредсказуемое, — сказала тетушка. — Я и сама не знаю, что меня там ждет.
— А что должно ждать?
— Мне надо обговорить одно дельце со старым другом, генералом Абдулом. Я ждала телеграмму в «Сент-Джеймсе и Олбани», но она так и не пришла. Остается надеяться, что какая-то весточка оставлена для меня в «Пера палас».
— Что за генерал?
— Я познакомилась с ним еще во времена бедного мистера Висконти. Он оказался очень полезным при переговорах с Саудовской Аравией. Он тогда был турецким послом в Тунисе. Какие банкеты мы закатывали в «Эксельсиоре»! Это тебе не «Корона и якорь» и выпивки с беднягой Вордсвортом.
Пейзаж постепенно менялся, пока мы подъезжали к Стамбулу. Травяное море осталось позади, и экспресс шел теперь со скоростью маленького пригородного поезда. Высунувшись из окна, я заглянул поверх стены и увидел дворик и при желании мог заговорить с девушкой в красной юбке, глядевшей на меня, пока поезд медленно тащился мимо; человек на велосипеде некоторое время ехал вровень с нами. Птицы на красных черепичных крышах сидели, опустив клювы, и судачили, как деревенские кумушки.
— Я очень боюсь, что у Тули будет ребенок, — сказал я.
— Ей следовало принять меры предосторожности. Генри, но в любом случае тебе еще рано волноваться.
— Господь с вами, тетушка. Я совсем не это имел в виду. Как вам такое могло прийти в голову?
— Это естественное умозаключение. Вы так много времени проводили вместе. В девчушке, несомненно, есть какой-то щенячий шарм.
— Я уже стар для таких вещей.
— Ты еще молодой, подумаешь — пятьдесят! — ответила тетушка.
Дверь повернулась и лязгнула, и появилась Тули, но Тули совершенно преображенная. Может быть, она на сей раз не так сильно подвела глаза, которые сияли, как никогда до этого.
— Привет! — крикнула она через весь вагон.
Четверо молодых людей повернулись, поглядели на нее и тоже крикнули «Привет!», будто старой знакомой.
— Привет, — ответила она им, а я почувствовал укол ревности, такой же необъяснимый, как и утренние приступы раздражения.
— Доброе утро, доброе утро, — сказала она нам — со старшим поколением она, видимо, разговаривала на другом языке. — Мистер Пуллинг, все в порядке.
— Что в порядке?
— Цикл. Месячный цикл. Видите, я была права. Вагонная болтанка… Словом, помогло. У меня ужасно болит живот, но настроение обалденное. Прямо не дождусь, чтобы сказать Джулиану. Ой, я так надеюсь, что он будет в Гульханэ, когда я доберусь туда.
— Ты куда? В Гульханэ? — крикнул американец.
— Да, а ты?
— Тоже. Мы можем поехать вместе.
— Колоссально.
— Садись к нам и возьми себе кофе, если у тебя есть деньги.
— Вы не обидитесь? — спросила Тули тетушку. — Они тоже едут в Гульханэ. Вы были так добры, мистер Пуллинг, — обратилась она ко мне. — Не знаю, что бы я без вас делала. Это был период полного душевного мрака.
Как ни странно, но мне захотелось, чтобы она называла меня Клякса.
— Не увлекайтесь сигаретами, Тули, — посоветовал я.
— Теперь-то уж можно не экономить. Их там легко достать — в Гульханэ, я имею в виду. В Гульханэ все можно достать. Даже кислоту. Мы ведь с вами не расстаемся? Мы еще увидимся, правда?
Но увидеться нам больше не довелось. Она теперь принадлежала молодым, и мне ничего не оставалось, как только помахать ей в спину, когда она прошла впереди нас через таможню. Американская пара шла, по-прежнему держась за руки, а вьетнамский парнишка в одной руке тащил сумку Тули, а другой обнимал ее за плечи, чтобы защитить от толпы, протискивающейся за барьер в зал таможни. Ответственность с меня была снята, но Тули не уходила из памяти, как упорная глухая боль, которая, несмотря на свою незначительность, не перестает тебя мучить. Вот так, наверное, и начинаются серьезные заболевания, вроде рака.
Интересно, ждет ли ее Джулиан? И поедут ли они в Катманду? Будет ли она всегда помнить, что нужно вовремя принять таблетку? Когда я второй раз за день тщательно брился в номере «Пера палас», то обнаружил, что в полумраке купе не заметил на щеке пятнышко от губной помады. Вот откуда проистекал скоропалительный вывод тетушки. Я стер пятно и тотчас же снова стал думать о ней. Я мрачно поглядел на свое лицо в зеркале, но на самом деле мой мрачный взгляд был направлен на ее мать, живущую в Бонне, и отца, болтающегося неизвестно где по делам ЦРУ, а также на Джулиана, боящегося кастрации, — на всех тех, которые должны были заботиться о ней, а вместо этого сняли с себя всякую ответственность.
Мы с тетей Августой позавтракали в ресторанчике под названием «У Абдуллы», после чего она повезла меня осматривать главные туристские достопримечательности — Голубую мечеть и Святую Софию. Меня все время не покидало чувство, что тетушка сильно обеспокоена — в отеле на ее имя не было никакой корреспонденции.
— А вы не можете позвонить генералу? — спросил я ее.
— Даже когда он служил в тунисском посольстве, он не доверял своему телефону.
Мы стояли в почтительной позе посреди Святой Софии — здание, когда-то прекрасное, теперь было испещрено уродливыми бледными арабскими надписями цвета хаки и напоминало огромный неряшливый зал ожидания на железнодорожной станции, когда нет наплыва пассажиров. Несколько человек изучали расписание поездов, и один из посетителей держал чемодан.
— Я забыла, какая она безобразная, — сказала тетушка. — Пойдем домой.
Странно звучало слово «дом» применительно к «Пера палас», напоминающему павильон в восточном стиле, специально построенный для международной ярмарки. Тетушка заказала две порции ракии в баре, где были сплошь зеркала и резьба. От генерала Абдула все еще не было никаких вестей, и я впервые увидел тетушку в растерянности.
— Когда он дал знать о себе в последний раз? — спросил я.
— Я говорила тебе. Я получила письмо в Лондоне, на следующий день после визита этих полицейских. А потом весточку в Милане через Марио. Он сообщал, что все в порядке. Если бы произошли какие-то изменения, Марио бы знал.
— Уже почти время обеда.
— Я не хочу есть. Прости меня, Генри, я немного расстроена. Может быть, из-за тряски в поезде. Я прилягу и буду ждать звонка. Не могу допустить, что он меня подвел. Мистер Висконти всегда полагался на генерала Абдула, а ведь он мало кому доверял.
Я один пообедал в отеле, в огромном ресторане, который напомнил мне Святую Софию — обед был весьма посредственный. Я выпил несколько стопок ракии, для меня непривычной, и не исключено, что именно отсутствие тетушки придало мне легкомыслия. Я не собирался ложиться спать так рано, и мне хотелось, чтобы со мной была Тули. Я вышел из отеля и сразу же нашел шофера такси, немного говорящего по-английски. Он сказал, что он грек, но Стамбул знает, как родной город. «Со мной вы в безопасности, в полной безопасности», — повторял он, выразительным жестом указывая мне на стены домов и проулки, как будто там притаились волки. Я просил его покатать меня по городу. Мы нырнули в узкую улочку, потом в другую, без всякой перспективы и почти без света. Затем он подъехал к какой-то темной, подозрительного вида двери, на пороге которой спал бородатый ночной стражник.
— Безопасный дом, — сказал шофер. — Безопасный, чистый. Совсем безопасный.
И вдруг я вспомнил с тяжелым чувством то, что так хотел поскорее забыть, — дом с диванами позади «Мессаджеро».
— Нет, нет. Поезжайте дальше. Я не это имел в виду, — попытался я ему объяснить. — Отвезите меня в какое-нибудь тихое местечко, куда пошли бы сами. Выпить с друзьями. Понимаете, с вашими друзьями.
Мы проехали несколько миль по берегу Мраморного моря и остановились перед незамысловатым неприглядным зданием с вывеской: "Отель «Западный Берлин». Меньше всего оно отвечало моим представлениям о Стамбуле. Здание имело три этажа и вполне могло быть построено на развалинах Берлина по дешевке каким-нибудь местным подрядчиком. Шофер повел меня в зал, который занимал почти весь нижний этаж. Молодая женщина стояла возле небольшого рояля и пела, как мне показалось, сентиментальные песенки перед публикой, состоящей из пожилых мужчин в рубашках с засученными рукавами — они сидели за массивными столами и пили пиво. У большинства из них, как и у моего шофера, были длинные седые усы, когда песня кончилась, они громко и старательно захлопали. Перед нами поставили стаканы с пивом, и мы выпили за здоровье друг друга. Пиво было отличное, это я успел заметить, но оно наслоилось на солидную дозу ракии и вина, которые я пил до прихода сюда, и от всей этой мешанины дух мой взыграл. В девушке я нашел сходство с Тули и даже вообразил, что эти грузные мужчины вокруг…
— Вы случайно не знаете генерала Абдула? — спросил я шофера.
Он испуганно сделал мне знак молчать. Я поглядел кругом и увидел, что, кроме певицы, в этом большом зале нет ни одной женщины. Когда рояль умолк, девушка, взглянув на часы, которые показывали ровно полночь, торопливо схватила сумочку и исчезла за дверью в дальнем конце зала. После того как снова наполнили стаканы, тапер заиграл, на этот раз что-то более веселое и энергичное, и все эти пожилые мужчины разом поднялись с места и, обняв друг друга за плечи, начали танцевать, то смыкая, то размыкая круг: они наступали и отступали назад, притопывая в такт музыке. Они танцевали молча, в них не было и следа хмельного веселья, я чувствовал себя посторонним, присутствующим на какой-то религиозной церемонии, символического смысла которой он не в состоянии понять. Даже мой шофер бросил меня, чтобы положить руки на плечи соседа, а я сидел и пил с горя пиво, пытаясь залить ощущение своей непричастности. Я был пьян и знал это — в глазах моих стояли пьяные слезы, и мне хотелось швырнуть стакан об пол и присоединиться к танцующим. Но я был им чужой, всегда и повсюду чужой. Тули ушла со своими молодыми друзьями, а мисс Кин уехала к родственникам в Коффифонтейн, оставив свое кружевное плетение на стуле под Вандервельде. Я же всю жизнь буду защищен, как в бытность мою кассиром, гигиеническим экраном из пластика. До меня даже не долетало дыхание танцующих, когда они кружили вокруг моего стола.
Тетушка, очевидно, сейчас обсуждает какие-то важные для нее дела с генералом Абдулом. Она встретила своего приемного сына в Милане гораздо теплее, чем она встречает меня. Она, прощаясь с Вордсвортом в Париже, посылала ему воздушные поцелуи, и в глазах у нее стояли слезы. У нее свой мир, в который мне доступа нет, и лучше мне было оставаться с моими георгинами и прахом матушки, которая — если можно верить тетушке — вовсе не была моей матерью. И так я сидел в отеле «Западный Берлин», проливая пьяные слезы от жалости к себе, и завидовал мужчинам, которые танцевали, положив руки на плечи друг другу.
— Уедем отсюда, — сказал я шоферу, когда он вернулся за столик. — Допивайте пиво, и поедем.
— Вам не понравилось? — спросил он, когда мы поднимались на холм по дороге в отель.
— Я просто устал, в этом все дело. Я хочу лечь спать.
Возле отеля путь нам преградили две полицейские машины. Пожилой человек с тростью, висящей на левой руке, выбираясь из машины, поставил на землю правую негнущуюся ногу, как раз когда мы подъехали.
Шофер сказал мне с почтительным ужасом:
— Это полковник Хаким.
На полковнике был классический серый костюм из фланели в белую полоску, и я заметил небольшие седые усы. Он был похож на ветерана армии или флота, выходящего из автомобиля у своего клуба.
— Очень большой человек, — сказал шофер, — к грекам хорошо относится.
Я прошел в отель мимо полковника. Администратор стоял в дверях явно для того, чтобы встретить его. Я для него был столь незначительной особой, что он даже не посторонился, чтобы дать мне пройти, и не ответил, когда я пожелал ему доброй ночи. Мне пришлось обойти его. Я поднялся в лифте на пятый этаж. Увидев свет под дверью тетушкиного номера, я постучался и вошел. В ночной кофточке она сидела очень прямо в постели и читала роман в яркой бумажной обложке.
— Знакомился со Стамбулом, — сказал я.
— Я тоже.
Шторы были раздвинуты, и внизу под нами лежал город с его тысячами огней. Она положила книжку рядом с собой. На обложке была изображена обнаженная молодая женщина. Она лежала в постели, из спины у нее торчал нож. Рядом стоял мужчина со зверским лицом и красной феской на голове. Книга называлась «Турецкие услады».
— Погружаюсь в местную атмосферу, — сказала она.
— Этот человек в феске и есть убийца?
— Нет, это полицейский. Неприятный тип по имени полковник Хаким.
— Как странно… Дело в том, что…
— Убийство произошло в этом самом отеле «Пера палас», но тут очень много перевранных деталей, как обычно у романистов. В девушку влюблен агент британской секретной службы, несгибаемый человек с чувствительной душой по имени Эмис, и в последний вечер перед убийством он пригласил ее на обед в ресторан «У Абдуллы» — помнишь, мы там завтракали? Потом следует любовная сцена в Святой Софии и покушение на жизнь Эмиса в Голубой мечети. Мы с тобой словно совершили литературное паломничество.
— Вряд ли это имеет отношение к литературе.
— Ты все же сын своего отца. Он все пытался заставить меня читать Вальтера Скотта, особенно «Роб Роя», но я всегда предпочитала такое вот чтение. Действие развертывается гораздо быстрее и описаний куда меньше.
— И этот Эмис убил ее?
— Нет, конечно, но его подозревает полковник Хаким, который использует очень жестокие методы ведения допроса, — сказала она со смаком.
Раздался телефонный звонок. Я снял трубку.
— Может, это наконец генерал Абдул, — сказала она, — хотя вряд ли он станет звонить так поздно.
— Говорит портье. Мисс Бертрам у себя?
— Да. А в чем дело?
— Простите, что вынужден ее побеспокоить, но ее хочет видеть полковник Хаким.
— В такой поздний час? Абсолютно невозможно. Что случилось?
— Он уже поднимается к вам. — В трубке послышались гудки.
— Полковник Хаким сейчас идет к вам, — сказал я.
— Полковник Хаким?
— Невымышленный полковник Хаким. Он тоже полицейский чин.
— Полицейский чин? Снова? Я готова поверить, что вернулись старые времена. Времена мистера Висконти. Генри, будь любезен, открой мой чемодан. Зеленый. Там лежит светлое пальто. Желтовато-коричневое, с меховым воротником.
— Да, тетушка. Оно здесь.
— А под ним в картонной коробке свеча, декоративная свеча.
— Нашел коробку.
— Где Тули? — спросила тетушка.
— Вчера вечером ей было нехорошо. Мне неспокойно за нее, тетя Августа. Ее молодой человек отправился в Стамбул автостопом, и может случиться, что он еще не доехал или уехал без нее.
— Куда?
— Она точно не знает. В Катманду или Вьентьян.
— Стамбул — место довольно непредсказуемое, — сказала тетушка. — Я и сама не знаю, что меня там ждет.
— А что должно ждать?
— Мне надо обговорить одно дельце со старым другом, генералом Абдулом. Я ждала телеграмму в «Сент-Джеймсе и Олбани», но она так и не пришла. Остается надеяться, что какая-то весточка оставлена для меня в «Пера палас».
— Что за генерал?
— Я познакомилась с ним еще во времена бедного мистера Висконти. Он оказался очень полезным при переговорах с Саудовской Аравией. Он тогда был турецким послом в Тунисе. Какие банкеты мы закатывали в «Эксельсиоре»! Это тебе не «Корона и якорь» и выпивки с беднягой Вордсвортом.
Пейзаж постепенно менялся, пока мы подъезжали к Стамбулу. Травяное море осталось позади, и экспресс шел теперь со скоростью маленького пригородного поезда. Высунувшись из окна, я заглянул поверх стены и увидел дворик и при желании мог заговорить с девушкой в красной юбке, глядевшей на меня, пока поезд медленно тащился мимо; человек на велосипеде некоторое время ехал вровень с нами. Птицы на красных черепичных крышах сидели, опустив клювы, и судачили, как деревенские кумушки.
— Я очень боюсь, что у Тули будет ребенок, — сказал я.
— Ей следовало принять меры предосторожности. Генри, но в любом случае тебе еще рано волноваться.
— Господь с вами, тетушка. Я совсем не это имел в виду. Как вам такое могло прийти в голову?
— Это естественное умозаключение. Вы так много времени проводили вместе. В девчушке, несомненно, есть какой-то щенячий шарм.
— Я уже стар для таких вещей.
— Ты еще молодой, подумаешь — пятьдесят! — ответила тетушка.
Дверь повернулась и лязгнула, и появилась Тули, но Тули совершенно преображенная. Может быть, она на сей раз не так сильно подвела глаза, которые сияли, как никогда до этого.
— Привет! — крикнула она через весь вагон.
Четверо молодых людей повернулись, поглядели на нее и тоже крикнули «Привет!», будто старой знакомой.
— Привет, — ответила она им, а я почувствовал укол ревности, такой же необъяснимый, как и утренние приступы раздражения.
— Доброе утро, доброе утро, — сказала она нам — со старшим поколением она, видимо, разговаривала на другом языке. — Мистер Пуллинг, все в порядке.
— Что в порядке?
— Цикл. Месячный цикл. Видите, я была права. Вагонная болтанка… Словом, помогло. У меня ужасно болит живот, но настроение обалденное. Прямо не дождусь, чтобы сказать Джулиану. Ой, я так надеюсь, что он будет в Гульханэ, когда я доберусь туда.
— Ты куда? В Гульханэ? — крикнул американец.
— Да, а ты?
— Тоже. Мы можем поехать вместе.
— Колоссально.
— Садись к нам и возьми себе кофе, если у тебя есть деньги.
— Вы не обидитесь? — спросила Тули тетушку. — Они тоже едут в Гульханэ. Вы были так добры, мистер Пуллинг, — обратилась она ко мне. — Не знаю, что бы я без вас делала. Это был период полного душевного мрака.
Как ни странно, но мне захотелось, чтобы она называла меня Клякса.
— Не увлекайтесь сигаретами, Тули, — посоветовал я.
— Теперь-то уж можно не экономить. Их там легко достать — в Гульханэ, я имею в виду. В Гульханэ все можно достать. Даже кислоту. Мы ведь с вами не расстаемся? Мы еще увидимся, правда?
Но увидеться нам больше не довелось. Она теперь принадлежала молодым, и мне ничего не оставалось, как только помахать ей в спину, когда она прошла впереди нас через таможню. Американская пара шла, по-прежнему держась за руки, а вьетнамский парнишка в одной руке тащил сумку Тули, а другой обнимал ее за плечи, чтобы защитить от толпы, протискивающейся за барьер в зал таможни. Ответственность с меня была снята, но Тули не уходила из памяти, как упорная глухая боль, которая, несмотря на свою незначительность, не перестает тебя мучить. Вот так, наверное, и начинаются серьезные заболевания, вроде рака.
Интересно, ждет ли ее Джулиан? И поедут ли они в Катманду? Будет ли она всегда помнить, что нужно вовремя принять таблетку? Когда я второй раз за день тщательно брился в номере «Пера палас», то обнаружил, что в полумраке купе не заметил на щеке пятнышко от губной помады. Вот откуда проистекал скоропалительный вывод тетушки. Я стер пятно и тотчас же снова стал думать о ней. Я мрачно поглядел на свое лицо в зеркале, но на самом деле мой мрачный взгляд был направлен на ее мать, живущую в Бонне, и отца, болтающегося неизвестно где по делам ЦРУ, а также на Джулиана, боящегося кастрации, — на всех тех, которые должны были заботиться о ней, а вместо этого сняли с себя всякую ответственность.
Мы с тетей Августой позавтракали в ресторанчике под названием «У Абдуллы», после чего она повезла меня осматривать главные туристские достопримечательности — Голубую мечеть и Святую Софию. Меня все время не покидало чувство, что тетушка сильно обеспокоена — в отеле на ее имя не было никакой корреспонденции.
— А вы не можете позвонить генералу? — спросил я ее.
— Даже когда он служил в тунисском посольстве, он не доверял своему телефону.
Мы стояли в почтительной позе посреди Святой Софии — здание, когда-то прекрасное, теперь было испещрено уродливыми бледными арабскими надписями цвета хаки и напоминало огромный неряшливый зал ожидания на железнодорожной станции, когда нет наплыва пассажиров. Несколько человек изучали расписание поездов, и один из посетителей держал чемодан.
— Я забыла, какая она безобразная, — сказала тетушка. — Пойдем домой.
Странно звучало слово «дом» применительно к «Пера палас», напоминающему павильон в восточном стиле, специально построенный для международной ярмарки. Тетушка заказала две порции ракии в баре, где были сплошь зеркала и резьба. От генерала Абдула все еще не было никаких вестей, и я впервые увидел тетушку в растерянности.
— Когда он дал знать о себе в последний раз? — спросил я.
— Я говорила тебе. Я получила письмо в Лондоне, на следующий день после визита этих полицейских. А потом весточку в Милане через Марио. Он сообщал, что все в порядке. Если бы произошли какие-то изменения, Марио бы знал.
— Уже почти время обеда.
— Я не хочу есть. Прости меня, Генри, я немного расстроена. Может быть, из-за тряски в поезде. Я прилягу и буду ждать звонка. Не могу допустить, что он меня подвел. Мистер Висконти всегда полагался на генерала Абдула, а ведь он мало кому доверял.
Я один пообедал в отеле, в огромном ресторане, который напомнил мне Святую Софию — обед был весьма посредственный. Я выпил несколько стопок ракии, для меня непривычной, и не исключено, что именно отсутствие тетушки придало мне легкомыслия. Я не собирался ложиться спать так рано, и мне хотелось, чтобы со мной была Тули. Я вышел из отеля и сразу же нашел шофера такси, немного говорящего по-английски. Он сказал, что он грек, но Стамбул знает, как родной город. «Со мной вы в безопасности, в полной безопасности», — повторял он, выразительным жестом указывая мне на стены домов и проулки, как будто там притаились волки. Я просил его покатать меня по городу. Мы нырнули в узкую улочку, потом в другую, без всякой перспективы и почти без света. Затем он подъехал к какой-то темной, подозрительного вида двери, на пороге которой спал бородатый ночной стражник.
— Безопасный дом, — сказал шофер. — Безопасный, чистый. Совсем безопасный.
И вдруг я вспомнил с тяжелым чувством то, что так хотел поскорее забыть, — дом с диванами позади «Мессаджеро».
— Нет, нет. Поезжайте дальше. Я не это имел в виду, — попытался я ему объяснить. — Отвезите меня в какое-нибудь тихое местечко, куда пошли бы сами. Выпить с друзьями. Понимаете, с вашими друзьями.
Мы проехали несколько миль по берегу Мраморного моря и остановились перед незамысловатым неприглядным зданием с вывеской: "Отель «Западный Берлин». Меньше всего оно отвечало моим представлениям о Стамбуле. Здание имело три этажа и вполне могло быть построено на развалинах Берлина по дешевке каким-нибудь местным подрядчиком. Шофер повел меня в зал, который занимал почти весь нижний этаж. Молодая женщина стояла возле небольшого рояля и пела, как мне показалось, сентиментальные песенки перед публикой, состоящей из пожилых мужчин в рубашках с засученными рукавами — они сидели за массивными столами и пили пиво. У большинства из них, как и у моего шофера, были длинные седые усы, когда песня кончилась, они громко и старательно захлопали. Перед нами поставили стаканы с пивом, и мы выпили за здоровье друг друга. Пиво было отличное, это я успел заметить, но оно наслоилось на солидную дозу ракии и вина, которые я пил до прихода сюда, и от всей этой мешанины дух мой взыграл. В девушке я нашел сходство с Тули и даже вообразил, что эти грузные мужчины вокруг…
— Вы случайно не знаете генерала Абдула? — спросил я шофера.
Он испуганно сделал мне знак молчать. Я поглядел кругом и увидел, что, кроме певицы, в этом большом зале нет ни одной женщины. Когда рояль умолк, девушка, взглянув на часы, которые показывали ровно полночь, торопливо схватила сумочку и исчезла за дверью в дальнем конце зала. После того как снова наполнили стаканы, тапер заиграл, на этот раз что-то более веселое и энергичное, и все эти пожилые мужчины разом поднялись с места и, обняв друг друга за плечи, начали танцевать, то смыкая, то размыкая круг: они наступали и отступали назад, притопывая в такт музыке. Они танцевали молча, в них не было и следа хмельного веселья, я чувствовал себя посторонним, присутствующим на какой-то религиозной церемонии, символического смысла которой он не в состоянии понять. Даже мой шофер бросил меня, чтобы положить руки на плечи соседа, а я сидел и пил с горя пиво, пытаясь залить ощущение своей непричастности. Я был пьян и знал это — в глазах моих стояли пьяные слезы, и мне хотелось швырнуть стакан об пол и присоединиться к танцующим. Но я был им чужой, всегда и повсюду чужой. Тули ушла со своими молодыми друзьями, а мисс Кин уехала к родственникам в Коффифонтейн, оставив свое кружевное плетение на стуле под Вандервельде. Я же всю жизнь буду защищен, как в бытность мою кассиром, гигиеническим экраном из пластика. До меня даже не долетало дыхание танцующих, когда они кружили вокруг моего стола.
Тетушка, очевидно, сейчас обсуждает какие-то важные для нее дела с генералом Абдулом. Она встретила своего приемного сына в Милане гораздо теплее, чем она встречает меня. Она, прощаясь с Вордсвортом в Париже, посылала ему воздушные поцелуи, и в глазах у нее стояли слезы. У нее свой мир, в который мне доступа нет, и лучше мне было оставаться с моими георгинами и прахом матушки, которая — если можно верить тетушке — вовсе не была моей матерью. И так я сидел в отеле «Западный Берлин», проливая пьяные слезы от жалости к себе, и завидовал мужчинам, которые танцевали, положив руки на плечи друг другу.
— Уедем отсюда, — сказал я шоферу, когда он вернулся за столик. — Допивайте пиво, и поедем.
— Вам не понравилось? — спросил он, когда мы поднимались на холм по дороге в отель.
— Я просто устал, в этом все дело. Я хочу лечь спать.
Возле отеля путь нам преградили две полицейские машины. Пожилой человек с тростью, висящей на левой руке, выбираясь из машины, поставил на землю правую негнущуюся ногу, как раз когда мы подъехали.
Шофер сказал мне с почтительным ужасом:
— Это полковник Хаким.
На полковнике был классический серый костюм из фланели в белую полоску, и я заметил небольшие седые усы. Он был похож на ветерана армии или флота, выходящего из автомобиля у своего клуба.
— Очень большой человек, — сказал шофер, — к грекам хорошо относится.
Я прошел в отель мимо полковника. Администратор стоял в дверях явно для того, чтобы встретить его. Я для него был столь незначительной особой, что он даже не посторонился, чтобы дать мне пройти, и не ответил, когда я пожелал ему доброй ночи. Мне пришлось обойти его. Я поднялся в лифте на пятый этаж. Увидев свет под дверью тетушкиного номера, я постучался и вошел. В ночной кофточке она сидела очень прямо в постели и читала роман в яркой бумажной обложке.
— Знакомился со Стамбулом, — сказал я.
— Я тоже.
Шторы были раздвинуты, и внизу под нами лежал город с его тысячами огней. Она положила книжку рядом с собой. На обложке была изображена обнаженная молодая женщина. Она лежала в постели, из спины у нее торчал нож. Рядом стоял мужчина со зверским лицом и красной феской на голове. Книга называлась «Турецкие услады».
— Погружаюсь в местную атмосферу, — сказала она.
— Этот человек в феске и есть убийца?
— Нет, это полицейский. Неприятный тип по имени полковник Хаким.
— Как странно… Дело в том, что…
— Убийство произошло в этом самом отеле «Пера палас», но тут очень много перевранных деталей, как обычно у романистов. В девушку влюблен агент британской секретной службы, несгибаемый человек с чувствительной душой по имени Эмис, и в последний вечер перед убийством он пригласил ее на обед в ресторан «У Абдуллы» — помнишь, мы там завтракали? Потом следует любовная сцена в Святой Софии и покушение на жизнь Эмиса в Голубой мечети. Мы с тобой словно совершили литературное паломничество.
— Вряд ли это имеет отношение к литературе.
— Ты все же сын своего отца. Он все пытался заставить меня читать Вальтера Скотта, особенно «Роб Роя», но я всегда предпочитала такое вот чтение. Действие развертывается гораздо быстрее и описаний куда меньше.
— И этот Эмис убил ее?
— Нет, конечно, но его подозревает полковник Хаким, который использует очень жестокие методы ведения допроса, — сказала она со смаком.
Раздался телефонный звонок. Я снял трубку.
— Может, это наконец генерал Абдул, — сказала она, — хотя вряд ли он станет звонить так поздно.
— Говорит портье. Мисс Бертрам у себя?
— Да. А в чем дело?
— Простите, что вынужден ее побеспокоить, но ее хочет видеть полковник Хаким.
— В такой поздний час? Абсолютно невозможно. Что случилось?
— Он уже поднимается к вам. — В трубке послышались гудки.
— Полковник Хаким сейчас идет к вам, — сказал я.
— Полковник Хаким?
— Невымышленный полковник Хаким. Он тоже полицейский чин.
— Полицейский чин? Снова? Я готова поверить, что вернулись старые времена. Времена мистера Висконти. Генри, будь любезен, открой мой чемодан. Зеленый. Там лежит светлое пальто. Желтовато-коричневое, с меховым воротником.
— Да, тетушка. Оно здесь.
— А под ним в картонной коробке свеча, декоративная свеча.
— Нашел коробку.