Страница:
Самолет сделал крутой вираж над Бурже.
— Это все было вполне безобидно и обеспечивало работой большое количество людей. Но то, что творится вокруг Хитроу…
Стюард принес еще водки, и тетушка залпом осушила рюмку. Голова у нее была крепкая — я уже успел это заметить, — но мысли под влиянием алкоголя легко перескакивали с одного предмета на другой.
— Мы говорили о Хитроу, — напомнил я, мое любопытство было возбуждено. В обществе тетушки я чувствовал себя совершенным профаном — я ничего не знал о собственной стране.
— Вокруг аэродрома находится несколько крупных фирм — электронных, инженерных, по производству пленки. «Глаксо» [крупная фармацевтическая компания], как можно догадаться, живет по собственным законам и не зависит от Хитроу. Средний технический персонал после работы часто устраивает вечеринки. Летчики, коль скоро они приходят со стюардессами, там желанные гости. Даже грузчиков приглашают. Вордсворта всегда звали, но при условии, что он приведет с собой девушку и согласится обменять ее на другую во время вечеринки. Сначала там показывали порнографические фильмы для воодушевления публики. Вордсворт был искренне привязан к своей девушке, но ему пришлось подчиниться правилам и обменять ее на жену одного технического служащего, некрасивую пятидесятилетнюю женщину по имени Ада. Мне кажется, система старых профессиональных борделей была гораздо здоровее, чем эти чрезмерные любительские развлечения. Но любитель везде заходит слишком далеко. Он никогда не умеет управлять, как должно, своим искусством. В старорежимных борделях была дисциплина. Мадам во многих отношениях играла ту же роль, что и директриса Роудин-Скул [одна из женских привилегированных частных средних школ близ Брайтона]. Бордель — это в конечном счете та же школа, по крайней мере школа хороших манер. Я знала владелиц борделей, которые держались с истинным достоинством и были бы вполне на месте в Роудин-Скул, да и вообще могли бы облагородить любую школу.
— Но каким образом вы с ними свели знакомство? — спросил я, но самолет уже ударился о землю на летном поле аэродрома Бурже, и тетушка снова начала беспокоиться о своем багаже.
— Мне кажется, будет лучше, если через таможню и иммиграционное бюро мы пройдем порознь, — сказала она. — Красный чемодан довольно тяжелый, возьми его ты, я буду тебе очень благодарна. И найми носильщика. С его помощью легче достать такси. И сразу же дай ему понять, что он может рассчитывать на хорошие чаевые. Между носильщиком и douanier [таможенный чиновник (франц.)] очень часто существует договоренность. Я буду ждать тебя снаружи. Вот квитанция на красный чемодан.
9
10
— Это все было вполне безобидно и обеспечивало работой большое количество людей. Но то, что творится вокруг Хитроу…
Стюард принес еще водки, и тетушка залпом осушила рюмку. Голова у нее была крепкая — я уже успел это заметить, — но мысли под влиянием алкоголя легко перескакивали с одного предмета на другой.
— Мы говорили о Хитроу, — напомнил я, мое любопытство было возбуждено. В обществе тетушки я чувствовал себя совершенным профаном — я ничего не знал о собственной стране.
— Вокруг аэродрома находится несколько крупных фирм — электронных, инженерных, по производству пленки. «Глаксо» [крупная фармацевтическая компания], как можно догадаться, живет по собственным законам и не зависит от Хитроу. Средний технический персонал после работы часто устраивает вечеринки. Летчики, коль скоро они приходят со стюардессами, там желанные гости. Даже грузчиков приглашают. Вордсворта всегда звали, но при условии, что он приведет с собой девушку и согласится обменять ее на другую во время вечеринки. Сначала там показывали порнографические фильмы для воодушевления публики. Вордсворт был искренне привязан к своей девушке, но ему пришлось подчиниться правилам и обменять ее на жену одного технического служащего, некрасивую пятидесятилетнюю женщину по имени Ада. Мне кажется, система старых профессиональных борделей была гораздо здоровее, чем эти чрезмерные любительские развлечения. Но любитель везде заходит слишком далеко. Он никогда не умеет управлять, как должно, своим искусством. В старорежимных борделях была дисциплина. Мадам во многих отношениях играла ту же роль, что и директриса Роудин-Скул [одна из женских привилегированных частных средних школ близ Брайтона]. Бордель — это в конечном счете та же школа, по крайней мере школа хороших манер. Я знала владелиц борделей, которые держались с истинным достоинством и были бы вполне на месте в Роудин-Скул, да и вообще могли бы облагородить любую школу.
— Но каким образом вы с ними свели знакомство? — спросил я, но самолет уже ударился о землю на летном поле аэродрома Бурже, и тетушка снова начала беспокоиться о своем багаже.
— Мне кажется, будет лучше, если через таможню и иммиграционное бюро мы пройдем порознь, — сказала она. — Красный чемодан довольно тяжелый, возьми его ты, я буду тебе очень благодарна. И найми носильщика. С его помощью легче достать такси. И сразу же дай ему понять, что он может рассчитывать на хорошие чаевые. Между носильщиком и douanier [таможенный чиновник (франц.)] очень часто существует договоренность. Я буду ждать тебя снаружи. Вот квитанция на красный чемодан.
9
Я не очень четко понимал, какую цель преследовала тетушка, принимая столько предосторожностей. Мне явно не грозила опасность со стороны таможенного чиновника, который пропустил меня, кивнув с небрежной любезностью — этой любезности, мне кажется, как раз недостает нашим надменным молодым людям в Англии. Тетушка заказала заранее номера в «Сент-Джеймсе и Олбани», старомодном «двойном» отеле, одна часть которого, «Олбани», выходит на улицу Риволи, а вторая — на Сент-Оноре. Между ними находится небольшой общий садик. И на обращенном к нему фасаде здания «Сент-Джеймса» я заметил табличку, оповещавшую посетителя о том, что здесь Лафайет [Лафайет, Мари Жозеф (1757-1834) — маркиз, французский политический деятель, участник Войны за независимость в Северной Америке] то ли подписал какой-то договор, то ли отпраздновал свое возвращение из Америки после революции, я уже не помню что.
Окна наших номеров в «Олбани» смотрели на Тюильри. Тетушка сняла апартаменты целиком, что мне показалось излишней роскошью, так как на следующий же день мы должны были сесть в наш Восточный экспресс. Когда я попробовал сказать об этом тетушке, она сердито меня отчитала:
— Второй раз за сегодняшний день ты касаешься темы экономии. Даже будучи в отставке, ты остаешься управляющим банком. Запомни раз и навсегда — я не заинтересована в экономии денег. Мне пошел семьдесят шестой год. Ну сколько я еще проживу? Лет двадцать пять, не больше. Это мои собственные деньги, и я не собираюсь откладывать их для наследника. Всю юность я экономила, правда, проходило это довольно безболезненно, потому что в молодости легко обходишься без роскоши. У молодых людей есть и другие занятия, помимо траты денег. Они могут заниматься любовью, довольствуясь при этом кока-колой, напитком, который с годами кажется все более тошнотворным. Они просто не понимают, что такое настоящая радость, да и любовь у них какая-то торопливая, незавершенная. Счастье, что хотя бы в среднем возрасте начинаешь получать удовольствие от любви, от вина, от еды. Теряется, правда, немного вкус к поэзии, но я бы охотно согласилась утратить вкус к сонетам Вордсворта (как ты понимаешь, я имею в виду не того Вордсворта), если бы взамен у меня утончился вкус к хорошим винам. После сорока пяти любовь дает наслаждение более длительное и более разнообразное. Аретино — писатель не для молодых.
— У меня, может быть, все еще впереди, — пошутил я в надежде поскорее перевернуть страницу нашей беседы, которая меня сильно смущала.
— Ты прежде всего должен научиться быть расточительным, — сказала тетушка. — Бедность любит нанести внезапный удар, как инфлюэнца, поэтому на черный день неплохо иметь в запасе воспоминания о расточительной жизни. Эти апартаменты в любом случае я не зря сняла. Мне нужно будет приватно принять тут нескольких посетителей, и, надеюсь, ты не думаешь, что я буду принимать их в спальне. Один из них, кстати, управляющий банком. Ты когда-нибудь навещал своих клиенток в спальне?
— Нет, конечно. И даже в гостиной никого не навещал. Всеми делами я занимался в банке.
— Но у вас в Саутвуде не было клиентов очень высокого ранга.
— Вот тут вы ошибаетесь, — ответил я и рассказал о невыносимом контр-адмирале и моем друге сэре Альфреде Кине.
— Значит, у тебя не было по-настоящему конфиденциальных дел.
— Безусловно не было таких, которые я не мог бы обсудить в своем кабинете в банке.
— У вас на окраине нет подслушивающих устройств, — заявила тетушка.
Человек, который пришел к ней с визитом, никак не укладывался в мои представления об управляющем банком. Высокий и элегантный, с темными бачками, он был бы хорош в костюме матадора. Тетушка попросила меня принести красный чемодан, после чего я удалился, оставив их вдвоем. В дверях я оглянулся и увидел, что крышка чемодана откинута и что он набит, как мне показалось, десятифунтовыми банкнотами.
Я пошел к себе в спальню, сел в кресло и взял номер «Панча», чтобы успокоиться. Вид этих контрабандных денег вызвал у меня шок — к тому же чемодан был фибровый, из тех, что ничего не стоит проткнуть, как картон. Надо отдать должное, ни одному опытному грузчику не пришло бы в голову, что в чемодане целое состояние, но все же было верхом безрассудства ставить все на карту, успех которой полностью зависел от опытности вора. Тетушка с легкостью могла напороться на новичка.
Тетушка, очевидно, много лет прожила за границей, и это наложило отпечаток на ее характер и на ее мораль. Я не мог судить ее теми же мерками, что и обычную англичанку, и, читая «Панч», утешал себя тем, что английский характер в основе своей неизменен. Взять хотя бы, к примеру, «Панч» — журнал претерпел период кризиса, когда даже Уинстон Черчилль стал предметом насмешек, но здравый смысл его владельцев и рекламодателей помог благополучно вернуть его на старую стезю. Даже адмирал снова подписался на него, а редактор журнала — и, по-моему, совершенно правильно — был сослан на телевидение, которое даже в самом лучшем своем варианте — сфера деятельности довольно низкопробная. Если десятифунтовые банкноты, размышлял я, уложены в пачки по двадцать в каждой, в чемодане могло быть не меньше трех тысяч фунтов или даже шести тысяч, так как пачки по сорок не такие уж большие… Тут я вспомнил, что это был фирменный чемодан, который мог вместить и двенадцать тысяч. Меня слегка утешило это открытие. Контрабанда такого широкого масштаба — скорее удачный бизнес, а не уголовное преступление.
Зазвонил телефон. Это была тетушка.
— Что ты мне посоветуешь — «Юнион карбид», «Женеско», «Дойче Тексако»? Или, может, «Дженерал электрик»? — спросила она.
— Мне не хотелось бы давать вам никаких советов, — сказал я. — Я некомпетентен. Мои клиенты никогда не имели дела с американскими акциями. Слишком высокая приплата в долларах к номинальной стоимости.
— Во Франции вопроса о приплате в долларах просто не существует. По-моему, твои клиенты были начисто лишены воображения, — сказала нетерпеливо тетушка и повесила трубку. Что же, она ожидала, что адмирал тайно провозит банкноты?
На душе у меня было беспокойно. Я вышел и прошелся по саду. Американская пара (из «Сент-Джеймса» или из «Олбани») пила чай за столиком. Один из супругов извлекал из чашки бумажный пакетик на нитке, как затонувшее животное. Это убийственное зрелище заставило меня почувствовать, как далеко я от родной Англии, и я вдруг с болью подумал о том, как я соскучился по Саутвуду и дому, проводя время в компании тети Августы. Я дошел до Вандомской площади и по улице Дону вышел к Бульвару Капуцинок. На углу улицы, возле бара, со мной заговорили две женщины, и в ту же минуту я не без страха увидел радостно улыбающуюся мне физиономию.
— Мистер Пуллен! — воскликнул он. — Хвала всевышнему!
— Вордсворт!
— Самый чудесный из его деяний. Хотите эта девочка?
— Я вышел прогуляться.
— Женщины, как этот, вас облапошат. Это трехминутка. Они делают прыг-прыг, раз, два, три — и привет. Хотите девочка, надо идти с Вордсворт.
— Но я не хочу никаких девочек. Я здесь с тетушкой. Я решил пройтись, пока она занимается делами.
— Ваш тетя здесь?
— Да.
— Где живете?
Я не хотел ему давать адреса без разрешения тетушки. Я представил себе, как Вордсворт селится в соседнем со мной номере. А вдруг ему вздумается курить марихуану в «Сент-Джеймсе и Олбани»… Я не знал, какие существуют на этот счет законы во Франции.
— Мы остановились у друзей, — сказал я неопределенно.
— У мужчина? — спросил он с неожиданной свирепостью в голосе.
Казалось невероятным, что кто-то может ревновать семидесятипятилетнюю женщину, но это была самая неподдельная ревность, и я увидел в новом свете банкира с бачками.
— Дорогой мой Вордсворт, — сказал я. — Это плод вашего воображения. — Здесь я позволил себе маленькую ложь во спасение. — Мы остановились у пожилой супружеской пары.
Я не считал удобным обсуждать тетушкины дела здесь, на углу улицы, и стал двигаться по направлению к бульвару. Однако Вордсворт не отставал.
— Есть дашбаш для Вордсворт? — спросил он. — Вордсворт найдет красивый девочка, школьный учительница.
— Мне не нужна девочка, Вордсворт, — повторил я и дал ему десять франков только для того, чтобы он замолчал.
— Тогда надо выпить один стакан со старый Вордсворт, — сказал он. — Вордсворт знает прямо здесь кабак, первый класс.
Я согласился выпить стаканчик, и он повел меня, как мне показалось, ко входу в театр «Комеди де Капюсин». Когда мы спускались по лестнице в подвальчик под театром, слышно было, как там ревет граммофон.
— Я бы предпочел более тихое место, — сказал я.
— Вы немного подождите. Это притон высший класс, — ответил Вордсворт.
В погребе было жарко. Несколько молодых одиноких женщин сидели у стойки бара. Взглянув туда, где гремела музыка, я увидел совсем почти обнаженную женщину — она ходила между столиками, за которыми перед нетронутыми стаканами с виски сидели мужчины, все в одинаковых потертых плащах, словно в униформе.
— Вордсворт, если это и есть то, что ты называешь прыг-прыг, мне этого и даром не надо, — с досадой сказал я.
— Нет, здесь нет прыг-прыг, — ответил Вордсворт. — Если хотите прыг-прыг, надо брать ее гостиница.
— Брать кого?
— Эти девочки. Хотите один?
Две девушки из тех, кто сидели около стойки, подошли и сели рядом со мной, по обе стороны. Я почувствовал себя пленником. Вордсворт, я заметил, уже успел заказать четыре порции виски, на которые ему явно не могло хватить бы тех десяти франков, что я ему дал.
— Зак, cheri [дорогой (франц.)], — сказала одна из девушек, — представь нам своего друга.
— Мистер Пуллен, познакомьтесь, это Рита. Красивый девочка. Школьный учительница.
— В какой школе она учит?
Вордсворт рассмеялся, и я понял, что свалял дурака. В некотором смятении я следил за Вордсвортом, который вступил в какие-то длительные, очевидно, деловые переговоры с девушками.
— Вордсворт, что вы делаете? — спросил я.
— Хотят двести франков. Я сказал — нет. Говорю, мы имеем британский паспорт.
— При чем тут паспорт?
— Они знают, британский люди очень бедный люди, не может много деньги бросать.
Он снова заговорил с ними на каком-то странном французском языке — я ни слова не мог разобрать, хотя девушки, по всей видимости, все понимали.
— На каком языке вы разговариваете, Вордсворт? — спросил я.
— На французском.
— Но я ни слова не понимаю.
— Хороший французский язык, приморский. Этот леди хорошо Дакар знает. Вордсворт сказал ей, одно время работал Конакри. Они говорят сто пятьдесят франков.
— Поблагодари их от меня, Вордсворт, и скажи, что мне ничего не нужно. Я должен вернуться к моей тете.
Одна из девушек рассмеялась. Она, очевидно, услышала слово «тетя», хотя я так и не уразумел, почему свидание с тетей смешнее, чем свидание с кузиной, с дядей или даже с матерью. Девушка повторила tante [тетя (франц.); шутка состоит в том, что так называли хозяйку борделя], и обе расхохотались.
— А завтра?
— Я иду с тетушкой в Версаль, а вечером мы уезжаем в Стамбул Восточным экспрессом.
— Стамбул? — удивленно воскликнул Вордсворт. — Что она там делает? Кого хочет видать?
— Насколько я знаю, мы собирались посетить Голубую мечеть, Святую Софию, Золотой Рог, музей Топкапы.
— Надо быть осторожный, мистер Пуллен.
— Зовите меня правильно, Пуллинг. — Я пытался за шутливостью тона скрыть раздражение. — Вряд ли вам бы понравилось, если бы вас все время звали Кольридж.
— Кольридж?
— Кольридж был поэт и друг Вордсворта.
— Такой человек никогда не видел. Если говорит, Вордсворт знает, он хочет вас облапошивать.
Я сказал твердо:
— Ну а теперь мне правда пора идти, Вордсворт. Добудьте счет, а то я уйду и вам придется платить.
— Вы бросаете на ветер «Белый лошадь»? [марка дорогого виски]
— Выпейте за меня или поделитесь с дамами.
Я расплатился по счету, который показался мне непомерно большим — в него, должно быть, входила стоимость шоу среди столиков. Теперь танцевала голая негритянка в боа из белых перьев. Интересно, каким способом присутствующие здесь мужчины зарабатывают на жизнь? Я раньше и не представлял себе, что можно вот так сидеть и глазеть в разгар делового дня.
Вордсворт сказал:
— Давайте триста франков этот леди за приватный шоу.
— Цена, я вижу, растет.
— Вордсворт может сказать им — двести франков. Вордсворт все улаживать будет. О'кей?
Бесполезно было взывать к его морали.
— Вы, как человек, имеющий английский паспорт, должны знать, что англичанин не может вывезти из страны в валюте больше пятнадцати фунтов. Двести франков истощат весь мой запас.
Такого рода довод был доступен Вордсворту. Он с грустным пониманием поглядел на меня с высоты своего роста.
— Правительства все равно плохо делает, — сказал он.
— Приходится приносить жертвы. Оборона и социальное обеспечение обходятся дорого.
— А туристский чеки? — не задумываясь спросил он.
— Их можно разменивать только в банке, разменных пунктах или в гостинице, где есть такие пункты. Но в любом случае чеки понадобятся мне в Стамбуле.
— У ваш тетя много чеки есть.
— У нее тоже только пятнадцать дозволенных фунтов.
Я чувствовал всю несостоятельность своей аргументации, поскольку Вордсворт, проживший довольно долго с моей тетушкой, не мог не знать о ее способности прибегать ко всякого рода ухищрениям. Я почел за лучшее уйти от этой темы и перешел в наступление.
— О чем вы думали, Вордсворт, когда в урну с прахом моей матери насыпали каннабис? Какого черта вы это сделали?
Мысли его где-то блуждали. Он, очевидно, все еще размышлял о туристской валюте.
— Каннибалы в Англия нет, — сказал он рассеянно. — Сьерра-Леоне тоже нет.
— О каннибалах речи не было.
— Сьерра-Леоне только общество Леопарды есть. Они много людей убивают, но котлеты не делают.
— Каннабис, Вордсворт, не каннибалы. Травка. — Отвратительное слово почему-то вызвало воспоминание о школьном детстве. — Вы смешали травку с прахом моей матери.
Наконец мне удалось привести его в замешательство.
Он быстро допил виски.
— Вы отсюда уходите, — сказал он. — Вордсворт покажет лучше место, больше злачный. Идти надо улица Дуэ.
Я терзал его, пока мы поднимались по лестнице.
— Вы не имели права этого делать, Вордсворт. Пришла полиция и забрала урну.
— Отдали назад? — спросил он.
— Только пустую урну. Прах оказался смешанным с травкой, так что ничего уже нельзя было отделить.
— Старый Вордсворт не хотел ничего плохой делать, — сказал он, остановившись на тротуаре. — Это все чертов полиция.
Я обрадовался, увидев поблизости стоянку такси. Я боялся, что он попытается пойти со мной и обнаружит тетушкино убежище.
— В Менделенде, — сказал он, — кладут еда, когда хоронят ваша мама. А вы кладете травка. Это тот же самый вещь.
— Да моя мать даже сигарет не курила.
— А когда хоронят ваш папа, кладут самый лучший нож.
— А почему ему не кладут еды?
— Он идет охота, берет нож, еда приносит. Убивает куропатка.
Я сел в такси и уехал. Бросив взгляд через заднее стекло, я увидел Вордсворта — он стоял с растерянным видом на обочине тротуара, как человек на речном берегу, ожидающий парома. Он поднял в нерешительности руку, как будто не был уверен в моей реакции, не понимая, сержусь я на него или же мы расстались друзьями. Но тут нас разделил поток мчавшихся машин. Я пожалел, что не дал ему дашбаш побольше. В конце концов, он и правда не хотел ничего дурного. Большой и нелепый ребенок.
Окна наших номеров в «Олбани» смотрели на Тюильри. Тетушка сняла апартаменты целиком, что мне показалось излишней роскошью, так как на следующий же день мы должны были сесть в наш Восточный экспресс. Когда я попробовал сказать об этом тетушке, она сердито меня отчитала:
— Второй раз за сегодняшний день ты касаешься темы экономии. Даже будучи в отставке, ты остаешься управляющим банком. Запомни раз и навсегда — я не заинтересована в экономии денег. Мне пошел семьдесят шестой год. Ну сколько я еще проживу? Лет двадцать пять, не больше. Это мои собственные деньги, и я не собираюсь откладывать их для наследника. Всю юность я экономила, правда, проходило это довольно безболезненно, потому что в молодости легко обходишься без роскоши. У молодых людей есть и другие занятия, помимо траты денег. Они могут заниматься любовью, довольствуясь при этом кока-колой, напитком, который с годами кажется все более тошнотворным. Они просто не понимают, что такое настоящая радость, да и любовь у них какая-то торопливая, незавершенная. Счастье, что хотя бы в среднем возрасте начинаешь получать удовольствие от любви, от вина, от еды. Теряется, правда, немного вкус к поэзии, но я бы охотно согласилась утратить вкус к сонетам Вордсворта (как ты понимаешь, я имею в виду не того Вордсворта), если бы взамен у меня утончился вкус к хорошим винам. После сорока пяти любовь дает наслаждение более длительное и более разнообразное. Аретино — писатель не для молодых.
— У меня, может быть, все еще впереди, — пошутил я в надежде поскорее перевернуть страницу нашей беседы, которая меня сильно смущала.
— Ты прежде всего должен научиться быть расточительным, — сказала тетушка. — Бедность любит нанести внезапный удар, как инфлюэнца, поэтому на черный день неплохо иметь в запасе воспоминания о расточительной жизни. Эти апартаменты в любом случае я не зря сняла. Мне нужно будет приватно принять тут нескольких посетителей, и, надеюсь, ты не думаешь, что я буду принимать их в спальне. Один из них, кстати, управляющий банком. Ты когда-нибудь навещал своих клиенток в спальне?
— Нет, конечно. И даже в гостиной никого не навещал. Всеми делами я занимался в банке.
— Но у вас в Саутвуде не было клиентов очень высокого ранга.
— Вот тут вы ошибаетесь, — ответил я и рассказал о невыносимом контр-адмирале и моем друге сэре Альфреде Кине.
— Значит, у тебя не было по-настоящему конфиденциальных дел.
— Безусловно не было таких, которые я не мог бы обсудить в своем кабинете в банке.
— У вас на окраине нет подслушивающих устройств, — заявила тетушка.
Человек, который пришел к ней с визитом, никак не укладывался в мои представления об управляющем банком. Высокий и элегантный, с темными бачками, он был бы хорош в костюме матадора. Тетушка попросила меня принести красный чемодан, после чего я удалился, оставив их вдвоем. В дверях я оглянулся и увидел, что крышка чемодана откинута и что он набит, как мне показалось, десятифунтовыми банкнотами.
Я пошел к себе в спальню, сел в кресло и взял номер «Панча», чтобы успокоиться. Вид этих контрабандных денег вызвал у меня шок — к тому же чемодан был фибровый, из тех, что ничего не стоит проткнуть, как картон. Надо отдать должное, ни одному опытному грузчику не пришло бы в голову, что в чемодане целое состояние, но все же было верхом безрассудства ставить все на карту, успех которой полностью зависел от опытности вора. Тетушка с легкостью могла напороться на новичка.
Тетушка, очевидно, много лет прожила за границей, и это наложило отпечаток на ее характер и на ее мораль. Я не мог судить ее теми же мерками, что и обычную англичанку, и, читая «Панч», утешал себя тем, что английский характер в основе своей неизменен. Взять хотя бы, к примеру, «Панч» — журнал претерпел период кризиса, когда даже Уинстон Черчилль стал предметом насмешек, но здравый смысл его владельцев и рекламодателей помог благополучно вернуть его на старую стезю. Даже адмирал снова подписался на него, а редактор журнала — и, по-моему, совершенно правильно — был сослан на телевидение, которое даже в самом лучшем своем варианте — сфера деятельности довольно низкопробная. Если десятифунтовые банкноты, размышлял я, уложены в пачки по двадцать в каждой, в чемодане могло быть не меньше трех тысяч фунтов или даже шести тысяч, так как пачки по сорок не такие уж большие… Тут я вспомнил, что это был фирменный чемодан, который мог вместить и двенадцать тысяч. Меня слегка утешило это открытие. Контрабанда такого широкого масштаба — скорее удачный бизнес, а не уголовное преступление.
Зазвонил телефон. Это была тетушка.
— Что ты мне посоветуешь — «Юнион карбид», «Женеско», «Дойче Тексако»? Или, может, «Дженерал электрик»? — спросила она.
— Мне не хотелось бы давать вам никаких советов, — сказал я. — Я некомпетентен. Мои клиенты никогда не имели дела с американскими акциями. Слишком высокая приплата в долларах к номинальной стоимости.
— Во Франции вопроса о приплате в долларах просто не существует. По-моему, твои клиенты были начисто лишены воображения, — сказала нетерпеливо тетушка и повесила трубку. Что же, она ожидала, что адмирал тайно провозит банкноты?
На душе у меня было беспокойно. Я вышел и прошелся по саду. Американская пара (из «Сент-Джеймса» или из «Олбани») пила чай за столиком. Один из супругов извлекал из чашки бумажный пакетик на нитке, как затонувшее животное. Это убийственное зрелище заставило меня почувствовать, как далеко я от родной Англии, и я вдруг с болью подумал о том, как я соскучился по Саутвуду и дому, проводя время в компании тети Августы. Я дошел до Вандомской площади и по улице Дону вышел к Бульвару Капуцинок. На углу улицы, возле бара, со мной заговорили две женщины, и в ту же минуту я не без страха увидел радостно улыбающуюся мне физиономию.
— Мистер Пуллен! — воскликнул он. — Хвала всевышнему!
— Вордсворт!
— Самый чудесный из его деяний. Хотите эта девочка?
— Я вышел прогуляться.
— Женщины, как этот, вас облапошат. Это трехминутка. Они делают прыг-прыг, раз, два, три — и привет. Хотите девочка, надо идти с Вордсворт.
— Но я не хочу никаких девочек. Я здесь с тетушкой. Я решил пройтись, пока она занимается делами.
— Ваш тетя здесь?
— Да.
— Где живете?
Я не хотел ему давать адреса без разрешения тетушки. Я представил себе, как Вордсворт селится в соседнем со мной номере. А вдруг ему вздумается курить марихуану в «Сент-Джеймсе и Олбани»… Я не знал, какие существуют на этот счет законы во Франции.
— Мы остановились у друзей, — сказал я неопределенно.
— У мужчина? — спросил он с неожиданной свирепостью в голосе.
Казалось невероятным, что кто-то может ревновать семидесятипятилетнюю женщину, но это была самая неподдельная ревность, и я увидел в новом свете банкира с бачками.
— Дорогой мой Вордсворт, — сказал я. — Это плод вашего воображения. — Здесь я позволил себе маленькую ложь во спасение. — Мы остановились у пожилой супружеской пары.
Я не считал удобным обсуждать тетушкины дела здесь, на углу улицы, и стал двигаться по направлению к бульвару. Однако Вордсворт не отставал.
— Есть дашбаш для Вордсворт? — спросил он. — Вордсворт найдет красивый девочка, школьный учительница.
— Мне не нужна девочка, Вордсворт, — повторил я и дал ему десять франков только для того, чтобы он замолчал.
— Тогда надо выпить один стакан со старый Вордсворт, — сказал он. — Вордсворт знает прямо здесь кабак, первый класс.
Я согласился выпить стаканчик, и он повел меня, как мне показалось, ко входу в театр «Комеди де Капюсин». Когда мы спускались по лестнице в подвальчик под театром, слышно было, как там ревет граммофон.
— Я бы предпочел более тихое место, — сказал я.
— Вы немного подождите. Это притон высший класс, — ответил Вордсворт.
В погребе было жарко. Несколько молодых одиноких женщин сидели у стойки бара. Взглянув туда, где гремела музыка, я увидел совсем почти обнаженную женщину — она ходила между столиками, за которыми перед нетронутыми стаканами с виски сидели мужчины, все в одинаковых потертых плащах, словно в униформе.
— Вордсворт, если это и есть то, что ты называешь прыг-прыг, мне этого и даром не надо, — с досадой сказал я.
— Нет, здесь нет прыг-прыг, — ответил Вордсворт. — Если хотите прыг-прыг, надо брать ее гостиница.
— Брать кого?
— Эти девочки. Хотите один?
Две девушки из тех, кто сидели около стойки, подошли и сели рядом со мной, по обе стороны. Я почувствовал себя пленником. Вордсворт, я заметил, уже успел заказать четыре порции виски, на которые ему явно не могло хватить бы тех десяти франков, что я ему дал.
— Зак, cheri [дорогой (франц.)], — сказала одна из девушек, — представь нам своего друга.
— Мистер Пуллен, познакомьтесь, это Рита. Красивый девочка. Школьный учительница.
— В какой школе она учит?
Вордсворт рассмеялся, и я понял, что свалял дурака. В некотором смятении я следил за Вордсвортом, который вступил в какие-то длительные, очевидно, деловые переговоры с девушками.
— Вордсворт, что вы делаете? — спросил я.
— Хотят двести франков. Я сказал — нет. Говорю, мы имеем британский паспорт.
— При чем тут паспорт?
— Они знают, британский люди очень бедный люди, не может много деньги бросать.
Он снова заговорил с ними на каком-то странном французском языке — я ни слова не мог разобрать, хотя девушки, по всей видимости, все понимали.
— На каком языке вы разговариваете, Вордсворт? — спросил я.
— На французском.
— Но я ни слова не понимаю.
— Хороший французский язык, приморский. Этот леди хорошо Дакар знает. Вордсворт сказал ей, одно время работал Конакри. Они говорят сто пятьдесят франков.
— Поблагодари их от меня, Вордсворт, и скажи, что мне ничего не нужно. Я должен вернуться к моей тете.
Одна из девушек рассмеялась. Она, очевидно, услышала слово «тетя», хотя я так и не уразумел, почему свидание с тетей смешнее, чем свидание с кузиной, с дядей или даже с матерью. Девушка повторила tante [тетя (франц.); шутка состоит в том, что так называли хозяйку борделя], и обе расхохотались.
— А завтра?
— Я иду с тетушкой в Версаль, а вечером мы уезжаем в Стамбул Восточным экспрессом.
— Стамбул? — удивленно воскликнул Вордсворт. — Что она там делает? Кого хочет видать?
— Насколько я знаю, мы собирались посетить Голубую мечеть, Святую Софию, Золотой Рог, музей Топкапы.
— Надо быть осторожный, мистер Пуллен.
— Зовите меня правильно, Пуллинг. — Я пытался за шутливостью тона скрыть раздражение. — Вряд ли вам бы понравилось, если бы вас все время звали Кольридж.
— Кольридж?
— Кольридж был поэт и друг Вордсворта.
— Такой человек никогда не видел. Если говорит, Вордсворт знает, он хочет вас облапошивать.
Я сказал твердо:
— Ну а теперь мне правда пора идти, Вордсворт. Добудьте счет, а то я уйду и вам придется платить.
— Вы бросаете на ветер «Белый лошадь»? [марка дорогого виски]
— Выпейте за меня или поделитесь с дамами.
Я расплатился по счету, который показался мне непомерно большим — в него, должно быть, входила стоимость шоу среди столиков. Теперь танцевала голая негритянка в боа из белых перьев. Интересно, каким способом присутствующие здесь мужчины зарабатывают на жизнь? Я раньше и не представлял себе, что можно вот так сидеть и глазеть в разгар делового дня.
Вордсворт сказал:
— Давайте триста франков этот леди за приватный шоу.
— Цена, я вижу, растет.
— Вордсворт может сказать им — двести франков. Вордсворт все улаживать будет. О'кей?
Бесполезно было взывать к его морали.
— Вы, как человек, имеющий английский паспорт, должны знать, что англичанин не может вывезти из страны в валюте больше пятнадцати фунтов. Двести франков истощат весь мой запас.
Такого рода довод был доступен Вордсворту. Он с грустным пониманием поглядел на меня с высоты своего роста.
— Правительства все равно плохо делает, — сказал он.
— Приходится приносить жертвы. Оборона и социальное обеспечение обходятся дорого.
— А туристский чеки? — не задумываясь спросил он.
— Их можно разменивать только в банке, разменных пунктах или в гостинице, где есть такие пункты. Но в любом случае чеки понадобятся мне в Стамбуле.
— У ваш тетя много чеки есть.
— У нее тоже только пятнадцать дозволенных фунтов.
Я чувствовал всю несостоятельность своей аргументации, поскольку Вордсворт, проживший довольно долго с моей тетушкой, не мог не знать о ее способности прибегать ко всякого рода ухищрениям. Я почел за лучшее уйти от этой темы и перешел в наступление.
— О чем вы думали, Вордсворт, когда в урну с прахом моей матери насыпали каннабис? Какого черта вы это сделали?
Мысли его где-то блуждали. Он, очевидно, все еще размышлял о туристской валюте.
— Каннибалы в Англия нет, — сказал он рассеянно. — Сьерра-Леоне тоже нет.
— О каннибалах речи не было.
— Сьерра-Леоне только общество Леопарды есть. Они много людей убивают, но котлеты не делают.
— Каннабис, Вордсворт, не каннибалы. Травка. — Отвратительное слово почему-то вызвало воспоминание о школьном детстве. — Вы смешали травку с прахом моей матери.
Наконец мне удалось привести его в замешательство.
Он быстро допил виски.
— Вы отсюда уходите, — сказал он. — Вордсворт покажет лучше место, больше злачный. Идти надо улица Дуэ.
Я терзал его, пока мы поднимались по лестнице.
— Вы не имели права этого делать, Вордсворт. Пришла полиция и забрала урну.
— Отдали назад? — спросил он.
— Только пустую урну. Прах оказался смешанным с травкой, так что ничего уже нельзя было отделить.
— Старый Вордсворт не хотел ничего плохой делать, — сказал он, остановившись на тротуаре. — Это все чертов полиция.
Я обрадовался, увидев поблизости стоянку такси. Я боялся, что он попытается пойти со мной и обнаружит тетушкино убежище.
— В Менделенде, — сказал он, — кладут еда, когда хоронят ваша мама. А вы кладете травка. Это тот же самый вещь.
— Да моя мать даже сигарет не курила.
— А когда хоронят ваш папа, кладут самый лучший нож.
— А почему ему не кладут еды?
— Он идет охота, берет нож, еда приносит. Убивает куропатка.
Я сел в такси и уехал. Бросив взгляд через заднее стекло, я увидел Вордсворта — он стоял с растерянным видом на обочине тротуара, как человек на речном берегу, ожидающий парома. Он поднял в нерешительности руку, как будто не был уверен в моей реакции, не понимая, сержусь я на него или же мы расстались друзьями. Но тут нас разделил поток мчавшихся машин. Я пожалел, что не дал ему дашбаш побольше. В конце концов, он и правда не хотел ничего дурного. Большой и нелепый ребенок.
10
Я застал тетушку одну — она сидела посреди огромной обшарпанной гостиной, загроможденной множеством стульев с зеленой плюшевой обивкой и мраморными каминами. Она не потрудилась убрать пустой чемодан — раскрытый, он лежал перед ней на полу. На щеках у нее я заметил следы слез. Я зажег тусклый свет в лампочках покрытой пылью люстры, и тетушка улыбнулась мне слабой улыбкой.
— Тетя Августа, что-нибудь случилось? — спросил я. Мне пришло в голову, что ее ограбил господин с баками, и я раскаивался, что оставил ее одну с такой крупной суммой денег.
— Все в порядке, Генри, — ответила она каким-то удивительно мягким тремоло. — В итоге я решила открыть счет в Берне. К какой пошлости вынуждают нас прибегать все их правила и инструкции.
Сейчас передо мной была утомленная старая женщина, какой и полагается быть в семьдесят пять лет.
— Вас что-то расстроило?
— Только воспоминания. С этим отелем у меня связано много воспоминаний, очень давних. Ты был тогда еще маленьким…
Меня вдруг охватила горячая нежность к тетушке. Может, именно такое минутное проявление женской слабости и вызывает у нас нежное чувство; я вспомнил, как дрогнули перебирающие кружевное плетение пальцы мисс Кин, когда она заговорила о незнакомой ей Южной Африке, — в тот момент я, как никогда, был близок к тому, чтобы сделать ей предложение.
— Воспоминания о чем, тетя Августа?
— О любви. Генри. Любви очень счастливой, пока она длилась.
— Расскажите мне.
Я был растроган, как бывал иногда растроган в театре при виде стариков, вспоминающих о прожитой жизни. Поблекшая роскошь комнаты казалась мне декорацией к спектаклю в Хеймаркете [один из лондонских театров]. На память пришли фотографии с Дорис Кин [известная английская актриса] в «Любовной истории» [пьеса Эдуарда Брусвера Шелдона, современника Дорис Кин] и с той актрисой в «Вехах» [пьеса Арнольда Беннета (1867-1931), опубликованная в 1919 г.] — забыл ее фамилию. Поскольку самому мне вспоминать было почти нечего, я как-то особенно ценил чувства у других.
Тетушка приложила платок к глазам.
— Тебе будет скучно. Генри. Недопитая бутылка шампанского, найденная случайно в старинном буфете, — игра ушла, вино выдохлось.
Эта банальная фраза сделала бы честь любому хеймаркетскому драматургу.
Я пододвинул стул и взял тетушкину руку в свою. Кожа была шелковистая на ощупь, и меня умилили маленькие коричневатые пятнышки, старческая крупка, которые ей не удалось запудрить.
— Расскажите, тетушка, прошу вас, — повторил я свою просьбу.
Мы оба замолчали, думая каждый о своем. Мне показалось, будто я на сцене играю какую-то роль в извлеченной на свет постановке «Вторая миссис Тэнкерей» [драма А.У.Пинеро (1855-1934), поставленная в Лондоне в 1893 г.]. Тетушкина жизнь была очень пестрой, в этом нет никаких сомнений, но когда-то здесь, в отеле «Сент-Джеймс и Олбани», она по-настоящему любила, и, кто знает, может быть, в ее прошлом кроется оправдание ее отношений с Вордсвортом… Гостиная в отеле напомнила мне другой отель «Олбани» в Лондоне, где жил капитан Тэнкерей.
— Дорогая тетя Августа, — сказал я, обняв ее за плечи. — Иногда становится легче, когда выговоришься. Знаю, я принадлежу к другому поколению, к поколению, у которого, быть может, больше условностей…
— История эта в общем-то постыдная, — сказала тетушка и опустила глаза со скромностью, которой я в ней раньше не замечал.
Я неожиданно для себя обнаружил, что как-то неловко стою перед ней на коленях, держа ее руку, но при этом одна нога у меня в чемодане.
— Доверьтесь мне, — сказал я.
— Я не полагаюсь на твое чувство юмора. Генри, я не могу тебе полностью доверять. Нам, я думаю, разное кажется смешным.
— Я ожидал услышать грустную историю, — сказал я с досадой, выбираясь из чемодана.
— Она и есть очень грустная, но по-своему. И в то же время довольно комичная, — сказала тетушка.
Я отпустил ее руку, и она повертела ею в разные стороны, будто примеряла перчатку в отделе удешевленных товаров.
— Надо завтра не забыть сделать маникюр, — сказала она.
Я был раздражен такой быстрой сменой настроений. Меня предательски заманили, и я поддался эмоциям, что мне было совсем не свойственно.
— Я только что видел Вордсворта, — сказал я, желая привести ее в замешательство.
— Вордсворта? Здесь, в отеле?
— Как это ни прискорбно, но я должен вас разочаровать — не в отеле. Я его встретил на улице.
— Где он живет?
— Я не спросил. И не дал вашего адреса. Мне в голову не пришло, что вам так не терпится его увидеть.
— Ты злой, Генри.
— Не злой, тетя Августа. Просто благоразумный.
— Не знаю, от кого в семье ты унаследовал благоразумие. Твой отец был человек ленивый, но благоразумным его уж никак не назовешь.
— А моя мать? — спросил я с надеждой поймать тетушку на слове.
— Будь она благоразумной, тебя бы здесь не было.
Она подошла к окну и стала смотреть через дорогу на сад Тюильри.
— Сплошные няньки с колясками, — сказала она и вздохнула. И снова при дневном свете она показалась мне старой и беззащитной.
— А вам никогда не хотелось иметь ребенка, тетя Августа?
— Для этого не было подходящих обстоятельств, — сказала она. — Из Каррана отец вышел бы очень ненадежный, а к тому времени, как мы познакомились с мистером Висконти, было поздновато — не совсем, конечно, поздно, но ребенок нужен на заре жизни, а мистер Висконти появился, когда солнце уже не было в зените. В любом случае мать из меня, надо признать, никудышная. Я бы таскала этого несчастного ребенка повсюду за собой, одному богу известно куда, но ведь могло случиться, что из него вырос бы человек вполне респектабельный.
— Тетя Августа, что-нибудь случилось? — спросил я. Мне пришло в голову, что ее ограбил господин с баками, и я раскаивался, что оставил ее одну с такой крупной суммой денег.
— Все в порядке, Генри, — ответила она каким-то удивительно мягким тремоло. — В итоге я решила открыть счет в Берне. К какой пошлости вынуждают нас прибегать все их правила и инструкции.
Сейчас передо мной была утомленная старая женщина, какой и полагается быть в семьдесят пять лет.
— Вас что-то расстроило?
— Только воспоминания. С этим отелем у меня связано много воспоминаний, очень давних. Ты был тогда еще маленьким…
Меня вдруг охватила горячая нежность к тетушке. Может, именно такое минутное проявление женской слабости и вызывает у нас нежное чувство; я вспомнил, как дрогнули перебирающие кружевное плетение пальцы мисс Кин, когда она заговорила о незнакомой ей Южной Африке, — в тот момент я, как никогда, был близок к тому, чтобы сделать ей предложение.
— Воспоминания о чем, тетя Августа?
— О любви. Генри. Любви очень счастливой, пока она длилась.
— Расскажите мне.
Я был растроган, как бывал иногда растроган в театре при виде стариков, вспоминающих о прожитой жизни. Поблекшая роскошь комнаты казалась мне декорацией к спектаклю в Хеймаркете [один из лондонских театров]. На память пришли фотографии с Дорис Кин [известная английская актриса] в «Любовной истории» [пьеса Эдуарда Брусвера Шелдона, современника Дорис Кин] и с той актрисой в «Вехах» [пьеса Арнольда Беннета (1867-1931), опубликованная в 1919 г.] — забыл ее фамилию. Поскольку самому мне вспоминать было почти нечего, я как-то особенно ценил чувства у других.
Тетушка приложила платок к глазам.
— Тебе будет скучно. Генри. Недопитая бутылка шампанского, найденная случайно в старинном буфете, — игра ушла, вино выдохлось.
Эта банальная фраза сделала бы честь любому хеймаркетскому драматургу.
Я пододвинул стул и взял тетушкину руку в свою. Кожа была шелковистая на ощупь, и меня умилили маленькие коричневатые пятнышки, старческая крупка, которые ей не удалось запудрить.
— Расскажите, тетушка, прошу вас, — повторил я свою просьбу.
Мы оба замолчали, думая каждый о своем. Мне показалось, будто я на сцене играю какую-то роль в извлеченной на свет постановке «Вторая миссис Тэнкерей» [драма А.У.Пинеро (1855-1934), поставленная в Лондоне в 1893 г.]. Тетушкина жизнь была очень пестрой, в этом нет никаких сомнений, но когда-то здесь, в отеле «Сент-Джеймс и Олбани», она по-настоящему любила, и, кто знает, может быть, в ее прошлом кроется оправдание ее отношений с Вордсвортом… Гостиная в отеле напомнила мне другой отель «Олбани» в Лондоне, где жил капитан Тэнкерей.
— Дорогая тетя Августа, — сказал я, обняв ее за плечи. — Иногда становится легче, когда выговоришься. Знаю, я принадлежу к другому поколению, к поколению, у которого, быть может, больше условностей…
— История эта в общем-то постыдная, — сказала тетушка и опустила глаза со скромностью, которой я в ней раньше не замечал.
Я неожиданно для себя обнаружил, что как-то неловко стою перед ней на коленях, держа ее руку, но при этом одна нога у меня в чемодане.
— Доверьтесь мне, — сказал я.
— Я не полагаюсь на твое чувство юмора. Генри, я не могу тебе полностью доверять. Нам, я думаю, разное кажется смешным.
— Я ожидал услышать грустную историю, — сказал я с досадой, выбираясь из чемодана.
— Она и есть очень грустная, но по-своему. И в то же время довольно комичная, — сказала тетушка.
Я отпустил ее руку, и она повертела ею в разные стороны, будто примеряла перчатку в отделе удешевленных товаров.
— Надо завтра не забыть сделать маникюр, — сказала она.
Я был раздражен такой быстрой сменой настроений. Меня предательски заманили, и я поддался эмоциям, что мне было совсем не свойственно.
— Я только что видел Вордсворта, — сказал я, желая привести ее в замешательство.
— Вордсворта? Здесь, в отеле?
— Как это ни прискорбно, но я должен вас разочаровать — не в отеле. Я его встретил на улице.
— Где он живет?
— Я не спросил. И не дал вашего адреса. Мне в голову не пришло, что вам так не терпится его увидеть.
— Ты злой, Генри.
— Не злой, тетя Августа. Просто благоразумный.
— Не знаю, от кого в семье ты унаследовал благоразумие. Твой отец был человек ленивый, но благоразумным его уж никак не назовешь.
— А моя мать? — спросил я с надеждой поймать тетушку на слове.
— Будь она благоразумной, тебя бы здесь не было.
Она подошла к окну и стала смотреть через дорогу на сад Тюильри.
— Сплошные няньки с колясками, — сказала она и вздохнула. И снова при дневном свете она показалась мне старой и беззащитной.
— А вам никогда не хотелось иметь ребенка, тетя Августа?
— Для этого не было подходящих обстоятельств, — сказала она. — Из Каррана отец вышел бы очень ненадежный, а к тому времени, как мы познакомились с мистером Висконти, было поздновато — не совсем, конечно, поздно, но ребенок нужен на заре жизни, а мистер Висконти появился, когда солнце уже не было в зените. В любом случае мать из меня, надо признать, никудышная. Я бы таскала этого несчастного ребенка повсюду за собой, одному богу известно куда, но ведь могло случиться, что из него вырос бы человек вполне респектабельный.