Страница:
— Вас искал какой-то человек, — после продолжительной паузы произнес майор Чардж.
Адмирал встал из-за стола и нетвердым шагом направился к двери. Бумажная корона все еще сидела у него на голове, и, только когда он взялся уже за ручку двери, он вспомнил про корону и скомкал ее.
— Какой человек?
— Вы ушли на почту — так я предполагаю. Во всяком случае, в конце Саутвуд-роуд вы повернули не налево, а направо.
— Что ему было нужно?
— Он не сказал. Звонил, стучал, звонил, стучал, поднял дикий шум. Даже рыб перепугал, бедных моих козявок. Вообще-то, их было двое. Я решил, что пора поговорить с ними, пока они не переполошили всю улицу.
Не знаю почему, но мне пришел в голову Вордсворт, какая-то возможность узнать о тетушке.
— Он был черный? — спросил я.
— Черный? Что за странный вопрос. Конечно, нет.
— Он не назвал себя?
— Ни тот, ни другой не назвались. Один спросил, где вас найти, но я понятия не имел, что вы собираетесь прийти сюда. Вас тут ни в прошлом, ни в позапрошлом году не было. Пожалуй, я вообще вас тут никогда не видел. Единственное, что я мог ему сказать, — это что вы наверняка пойдете на рождественскую службу к Святому Иоанну.
— Кто бы это мог быть… — пробормотал я.
Я был твердо убежден, что мне опять предстоит очутиться в мире тетушки Августы, и пульс мой забился сильнее от безрассудного ликования. Когда мисс Трумен принесла два сладких пирожка, я взял оба, словно они должны были придать мне сил для долгого путешествия. Я даже не отказался от большой порции глазури на коньяке.
— Настоящий «Реми Мартен» добавляла, — сообщила мисс Трумен. — Вы еще не дернули вашу хлопушку.
— Давайте дернем вместе, Питер, — осмелев, предложил я.
Кисть у нее была сильная, но мне достался счастливый конец, и на пол покатился маленький пластмассовый предмет. Я порадовался, что это не шляпа. Майор Чардж схватил упавшую игрушку с трубным фырканьем, означавшим смех, но больше похожим на сморканье. Он поднес штучку к губам и, с силой дунув, извлек хрипящий звук. Я разглядел, что предмет имеет форму крохотного горшочка со свистом в ручке.
— Матросский юмор, — добродушно проговорила мисс Трумен.
— Святки, — произнес майор. Он извлек еще один хрип. — Слышишь — ангелы поют! [начало рождественской службы] — Тон у него был такой свирепый, будто он хотел выместить свое глубокое разочарование жизнью и на Сочельнике со всем обозом святых семейств, яслей и волхвов, и даже на самой любви.
Я пришел в церковь в четверть двенадцатого. Богослужение всегда начиналось в половине двенадцатого, чтобы не спутать его с римской католической мессой, начинавшейся в полночь. Я стал посещать рождественскую службу, когда стал управляющим банком — это мне придавало стабильный семейный вид в глазах окружающих, — и, хотя в отличие от тетушки Августы у меня нет религиозных убеждений, тут не было ханжества, поскольку мне всегда нравились наиболее поэтические стороны христианства. Рождество, с моей точки зрения, нужный праздник: всем нам требуется временами посожалеть о несовершенствах людских отношений; это праздник нашей несостоятельности, грустный, но утешительный.
Годами я сидел в одном и том же ряду под витражом, посвященным в 1887 году памяти советника Трамбула. На витраже изображен Христос, окруженный детьми, сидящий под сенью очень зеленого дерева, надпись соответствующая: «Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне» [Евангельская цитата (от Матфея, 19:14)]. Благодаря советнику Трамбулу на Кренмер-роуд было построено прямоугольное здание красного кирпича с решетками на окнах — сперва сиротский приют, а ныне место заключения малолетних преступников.
Рождественская служба началась с более мелодичного, чем в исполнении майора Чарджа, варианта «Слышишь — ангелы поют!», а затем мы перешли ко всеми любимому «Славному королю Венцеславу».
«Свежий, чистый, ровный», — выводили на галерее высокие женские голоса. Мне этот стих всегда казался очень красивым, он воскрешал картину уютной сельской Англии, где нет толп и машин, грязнящих снег, где даже королевский дворец стоит среди безмолвных, нехоженых полей.
— Снежного Рождества, сэр, в этом году нам не дождаться, — прошептал мне в ухо кто-то за моей спиной, и, обернувшись, я узрел в следующем ряду сержанта сыскной полиции Спарроу.
— Вы что тут делаете?
— Не уделите ли мне минутку после службы, сэр, — отозвался он и, поднеся к глазам молитвенник, запел звучным приятным баритоном:
(Быть может, сержант Спарроу тоже, как и мисс Трумен, когда-то служил на флоте.)
Я оглянулся на его спутника. Щегольски одетый, с сухим лицом законника, в темно-сером пальто, с зонтиком, висевшим на согнутой руке — очевидно, он боялся потерять его. Интересно, пришло мне в голову, что он будет делать с зонтом или с отутюженной складкой на брюках, когда придется встать на колени. В отличие от сержанта Спарроу, он явно чувствовал себя не в своей тарелке. Он не пел и, подозреваю, не молился.
— Верный паж, ступай за мной… — истово запел сержант.
— Смело шествуй следом… — Хор на галерее со страстью вступил в состязание с этим неожиданным голосом снизу.
Наконец началось собственно богослужение, и я был рад, когда навязываемый нам на Рождество символ веры Афанасия [свод христианских молитвенных песнопений, приписываемых александрийскому епископу Афанасию (296?-373)] благополучно закончился. «Якоже ниже три несозданные ниже три непостижимые, но Един несозданный и Един непостижимый». (Сержант Спарроу несколько раз в продолжение службы откашлялся.)
Я намеревался — как всегда на Рождество — подойти к причастию. Англиканская церковь не представляет собой исключения из правила: причастие — служба поминальная, и я имел такое же право помянуть прекрасную легенду, как и любой истинно верующий. Священник произносил слова четко, а прихожане невнятно гудели, чтобы скрыть то обстоятельство, что они плохо помнят текст: «Сердцем и словом к Тебе припадаем, все преступления наши сознавая, молимтися: помилуй и очисти беззакония наши». Я заметил, что сержант, вероятно из профессиональной осторожности, присоединился к всеобщему признанию своей вины. «Множество содеянных нами лютых прегрешении, во вся дни жизни нашея, плачем и рыдаем горько, помышляя лукавые деяния». Ни разу прежде я не замечал, насколько молитва похожа на речь старого каторжника, обращающегося к судьям с просьбой о помиловании. Присутствие сержанта сыскной полиции словно придало службе совсем другую окраску. Когда я отошел в неф, чтобы подойти к алтарю, за моей спиной послышались бурные пререкания шепотом и слова «Нет, Спарроу, вы!», произнесенные очень настойчивым тоном, так что я не удивился, увидав коленопреклоненного сержанта Спарроу рядом с собой у барьера в ожидании причастия. Возможно, у них родилось сомнение — а вдруг я воспользуюсь причастием и сбегу через боковую дверь.
Когда дошла очередь до сержанта Спарроу приложиться к чаше, он очень долго от нее не отрывался, и я заметил, что до конца обряда пришлось принести еще вина. Когда я возвращался на место, сержант следовал за мной по пятам, и на скамье позади меня снова разгорелось перешептывание. «У меня глотка как наждак», — услышал я. Видимо, сержант оправдывался из-за своей возни с чашей.
К концу службы они стояли и ждали меня у дверей. Сержант Спарроу представил мне своего спутника.
— Инспектор сыскной полиции Вудроу, — сказал он, — мистер Пуллинг. — И, понизив голос, с благоговением добавил: — Инспектор Вудроу работает в Специальном отделе.
После некоторого колебания с обеих сторон мы пожали друг другу руки.
— Мы интересуемся, сэр, не согласитесь ли вы опять нам посодействовать, — начал сержант Спарроу. — Я рассказывал инспектору Вудроу, как вы нам однажды помогли разобраться с тем горшком марихуаны.
— Очевидно, вы имеете в виду урну с прахом моей матери, — ответил я со всем возможным высокомерием, на какое способен человек в рождественскую ночь.
Прихожане высыпали на улицу из обеих дверей. Мимо прошествовал адмирал. Из нагрудного кармашка у него торчало что-то алое, наверное бумажная шляпа, служившая ему теперь носовым платком.
— В «Короне и якоре» нам сообщили, — чопорным и неприязненным тоном произнес инспектор Вудроу, — что ключи от квартиры вашей тетушки находятся у вас.
— Мы хотим действовать деликатно, — пояснил сержант Спарроу, — с добровольного согласия всех заинтересованных сторон. Для суда это всегда лучше.
— Что, собственно, вам нужно?
— Счастливого Рождества, мистер Пуллинг. — Викарий положил руку мне на плечо. — Имею ли я удовольствие видеть перед собой двух новых прихожан?
— Мистер Спарроу, мистер Вудроу, викарий, — представил я.
— Надеюсь, вам понравилась наша рождественская служба?
— Еще как, — с жаром подтвердил сержант. — Для меня главное — это хорошая мелодия и слова чтоб были понятные.
— Подождите минуточку, я поищу экземпляры нашего приходского журнала. На редкость удачный выпуск.
Священник нырнул обратно в темную церковь, в своем стихаре он был похож на привидение.
— Понимаете, сэр, — продолжал свое сержант Спарроу, — нам ничего не стоило получить ордер на обыск и войти без вашего разрешения. Но, во-первых, замок жаль портить, хороший замок — Чабб — мисс Бертрам очень предусмотрительна. А кроме того, это будет говорить не в пользу старой леди при следствии. Если, конечно, дело дойдет до следствия. А мы хотим надеяться, что не дойдет.
— И что же вы ищете на сей раз? Надеюсь, не марихуану?
Инспектор Вудроу произнес загробным тоном палача:
— Мы проводим расследование по запросу «Интерпола».
К нам рысцой приближался викарий, размахивая экземплярами приходского журнала.
— Если вы откроете сразу на последней странице, то увидите отрывной бланк подписки на следующий год. Мистер Пуллинг уже подписался.
— Спасибо, большое спасибо, — отозвался сержант Спарроу. — Сейчас у меня с собой нет ручки, но вы пока оставьте мне его. Узор такой со вкусом, оригинальный — тут и остролист, и птички, и надгробные памятники…
Инспектор Вудроу взял себе экземпляр с явной неохотой. Он держал его перед собой, как свидетель держит в суде Библию, не зная в точности, что с этим делать.
— Номер роскошный, ничего не скажешь, — заметил викарий. — Ох, простите. Несчастная женщина. Один момент, я сейчас. — С криком «миссис Брустер, миссис Брустер!» он бросился вдогонку за пожилой дамой, которая удалялась по дорожке в сторону Латимер-роуд.
— Я думаю, прежде чем он вернется, — проговорил инспектор Вудроу, — нам надо бы пойти куда-нибудь и обсудить дела.
Сержант уже успел открыть журнал и с увлечением читал его.
— Можно пойти ко мне, — предложил я.
— Я бы предпочел пойти прямо на квартиру мисс Бертрам, не откладывая. Мы можем объясниться в машине.
— Что вам понадобилось в квартире моей тетушки?
— Я уже сказал. У нас имеется запрос из «Интерпола». Мы не хотим беспокоить мирового судью в рождественскую ночь. Вы — ближайший родственник. Вручив вам ключи от квартиры, ваша тетушка оставила ее на ваше попечение.
— С моей тетушкой что-нибудь случилось?
— В этом нет ничего невозможного. — Там, где требовалось одно слово, инспектор меньше чем пятью не удовлетворялся. — Викарий возвращается… — сказал он раздраженно. — Спарроу, ради бога, оторвитесь же.
— Ну вот, надеюсь, вы теперь не забудете подписаться, — прощебетал викарий. — Ваши деньги пойдут на благое дело. Мы заблаговременно подготавливаем к Пасхе детский уголок. Я бы предпочел назвать его часовней, но в Саутвуде у нас еще водятся твердолобые протестантки. Я посвящу вас в глубокую тайну. Я даже комитету еще не говорил. На днях я достал на Портобелло-роуд подлинный рисунок Мейбл Люси Атвел! Мы торжественно развернем его на Пасху, и у меня есть тайная мысль — а вдруг нам удастся убедить принца Эндрю…
— Боюсь, нам пора, викарий, — прервал его инспектор Вудроу, — надеюсь, ваш уголок получится удачным.
Начинало накрапывать. Инспектор Вудроу покосился на свой зонтик, но раскрывать не стал. Быть может, боялся, что потом четкие складки не улягутся на место должным образом.
— Я скоро навещу вас обоих, — пообещал викарий, — как только буду иметь ваши адреса на бланках подписки.
— Спарроу! — прикрикнул инспектор Вудроу.
Спарроу с неохотой сложил журнал и бегом, спасаясь от дождя, припустил за нами. Усаживаясь рядом с Вудроу на водительское место, он объяснил в свое оправдание:
— Там есть рассказ под названием «Кто виновен?». Я думал, может, про убийство — очень уж люблю читать про убийства, а оказывается, это про старушку, которая плохо обошлась с певицей, поющей поп-песенки. Нынче по заглавию ничего не поймешь.
— Итак, мистер Пуллинг, — приступил инспектор Вудроу, — когда вы в последний раз видели вашу тетю?
Фраза мне что-то смутно напомнила.
— Несколько недель… месяцев назад. В Булони. А в чем дело?
— Вы с ней довольно много путешествуете, не так ли?
— Н-ну…
— Когда вы в последний раз имели от нее сведения?
— Я уже ответил — в Булони. Я обязан отвечать на эти вопросы?
— У вас есть ваши конституционные права, — вмешался сержант Спарроу, — как у всех граждан. Но и обязанности, конечно, тоже. Добровольное показание всегда выглядит лучше. Суд принимает во внимание…
— Ради бога, Спарроу, придержите язык, — оборвал его инспектор Вудроу. — Вас не удивляет, мистер Пуллинг, что со времени поездки в Булонь вы не получали от вашей тети никаких известий?
— Когда речь идет о тетушке, меня уже ничто не удивляет.
— А вас не тревожит — не случилось ли с ней что-нибудь?
— Вы считаете, что у меня есть основания для тревоги?
— Она водит компанию с весьма подозрительными личностями. Слыхали вы когда-нибудь о некоем мистере Висконти?
— Фамилия мне чем-то знакома.
— Военный преступник, — неосмотрительно брякнул сержант Спарроу.
— Ваше дело следить за дорогой, Спарроу, — заметил инспектор. — А генерал Абдул? Вы, полагаю, слыхали о генерале Абдуле?
— Кажется… да, как будто слыхал.
— Вы были некоторое время назад с вашей тетушкой в Стамбуле. Вы прибыли поездом и через несколько часов были оттуда выдворены. Вы встречались с полковником Хакимом.
— Да, действительно, какой-то офицер полиции приходил. Нелепая ошибка.
— Генерал Абдул умер и перед смертью сделал заявление.
— Умер? Бедняга. Я и не знал. Не понимаю, какое отношение имеет его заявление ко мне.
— Или к вашей тетушке?
— Я за мою тетушку не отвечаю.
— Заявление касается мистера Висконти. «Интерпол» распространил подробности. До сих пор мы считали, что мистера Висконти нет в живых. Мы его списали.
— Между прочим, — сказал я, — прежде чем мы продолжим переговоры, должен предупредить, что с собой у меня тетушкиных ключей нет.
— Я и не ожидал, что есть. Мне нужно было лишь получить ваше разрешение войти в квартиру. Заверяю вас, мы не нанесем никакого ущерба.
— Боюсь, я не могу вам этого разрешить. Я отвечаю за сохранность квартиры.
— Будет гораздо лучше выглядеть в суде, мистер Пуллинг… — начал было Спарроу, но инспектор оборвал его:
— Спарроу. Следующий поворот налево. Мы отвезем мистера Пуллинга домой.
— Вы можете зайти ко мне после рождественских праздников, — сказал я. — В том случае, если у вас будет ордер на обыск.
20
Адмирал встал из-за стола и нетвердым шагом направился к двери. Бумажная корона все еще сидела у него на голове, и, только когда он взялся уже за ручку двери, он вспомнил про корону и скомкал ее.
— Какой человек?
— Вы ушли на почту — так я предполагаю. Во всяком случае, в конце Саутвуд-роуд вы повернули не налево, а направо.
— Что ему было нужно?
— Он не сказал. Звонил, стучал, звонил, стучал, поднял дикий шум. Даже рыб перепугал, бедных моих козявок. Вообще-то, их было двое. Я решил, что пора поговорить с ними, пока они не переполошили всю улицу.
Не знаю почему, но мне пришел в голову Вордсворт, какая-то возможность узнать о тетушке.
— Он был черный? — спросил я.
— Черный? Что за странный вопрос. Конечно, нет.
— Он не назвал себя?
— Ни тот, ни другой не назвались. Один спросил, где вас найти, но я понятия не имел, что вы собираетесь прийти сюда. Вас тут ни в прошлом, ни в позапрошлом году не было. Пожалуй, я вообще вас тут никогда не видел. Единственное, что я мог ему сказать, — это что вы наверняка пойдете на рождественскую службу к Святому Иоанну.
— Кто бы это мог быть… — пробормотал я.
Я был твердо убежден, что мне опять предстоит очутиться в мире тетушки Августы, и пульс мой забился сильнее от безрассудного ликования. Когда мисс Трумен принесла два сладких пирожка, я взял оба, словно они должны были придать мне сил для долгого путешествия. Я даже не отказался от большой порции глазури на коньяке.
— Настоящий «Реми Мартен» добавляла, — сообщила мисс Трумен. — Вы еще не дернули вашу хлопушку.
— Давайте дернем вместе, Питер, — осмелев, предложил я.
Кисть у нее была сильная, но мне достался счастливый конец, и на пол покатился маленький пластмассовый предмет. Я порадовался, что это не шляпа. Майор Чардж схватил упавшую игрушку с трубным фырканьем, означавшим смех, но больше похожим на сморканье. Он поднес штучку к губам и, с силой дунув, извлек хрипящий звук. Я разглядел, что предмет имеет форму крохотного горшочка со свистом в ручке.
— Матросский юмор, — добродушно проговорила мисс Трумен.
— Святки, — произнес майор. Он извлек еще один хрип. — Слышишь — ангелы поют! [начало рождественской службы] — Тон у него был такой свирепый, будто он хотел выместить свое глубокое разочарование жизнью и на Сочельнике со всем обозом святых семейств, яслей и волхвов, и даже на самой любви.
Я пришел в церковь в четверть двенадцатого. Богослужение всегда начиналось в половине двенадцатого, чтобы не спутать его с римской католической мессой, начинавшейся в полночь. Я стал посещать рождественскую службу, когда стал управляющим банком — это мне придавало стабильный семейный вид в глазах окружающих, — и, хотя в отличие от тетушки Августы у меня нет религиозных убеждений, тут не было ханжества, поскольку мне всегда нравились наиболее поэтические стороны христианства. Рождество, с моей точки зрения, нужный праздник: всем нам требуется временами посожалеть о несовершенствах людских отношений; это праздник нашей несостоятельности, грустный, но утешительный.
Годами я сидел в одном и том же ряду под витражом, посвященным в 1887 году памяти советника Трамбула. На витраже изображен Христос, окруженный детьми, сидящий под сенью очень зеленого дерева, надпись соответствующая: «Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне» [Евангельская цитата (от Матфея, 19:14)]. Благодаря советнику Трамбулу на Кренмер-роуд было построено прямоугольное здание красного кирпича с решетками на окнах — сперва сиротский приют, а ныне место заключения малолетних преступников.
Рождественская служба началась с более мелодичного, чем в исполнении майора Чарджа, варианта «Слышишь — ангелы поют!», а затем мы перешли ко всеми любимому «Славному королю Венцеславу».
«Свежий, чистый, ровный», — выводили на галерее высокие женские голоса. Мне этот стих всегда казался очень красивым, он воскрешал картину уютной сельской Англии, где нет толп и машин, грязнящих снег, где даже королевский дворец стоит среди безмолвных, нехоженых полей.
— Снежного Рождества, сэр, в этом году нам не дождаться, — прошептал мне в ухо кто-то за моей спиной, и, обернувшись, я узрел в следующем ряду сержанта сыскной полиции Спарроу.
— Вы что тут делаете?
— Не уделите ли мне минутку после службы, сэр, — отозвался он и, поднеся к глазам молитвенник, запел звучным приятным баритоном:
А мороз был лютый;
Шел за хворостом старик…
(Быть может, сержант Спарроу тоже, как и мисс Трумен, когда-то служил на флоте.)
…Нищий и разутый.
Я оглянулся на его спутника. Щегольски одетый, с сухим лицом законника, в темно-сером пальто, с зонтиком, висевшим на согнутой руке — очевидно, он боялся потерять его. Интересно, пришло мне в голову, что он будет делать с зонтом или с отутюженной складкой на брюках, когда придется встать на колени. В отличие от сержанта Спарроу, он явно чувствовал себя не в своей тарелке. Он не пел и, подозреваю, не молился.
— Верный паж, ступай за мной… — истово запел сержант.
— Смело шествуй следом… — Хор на галерее со страстью вступил в состязание с этим неожиданным голосом снизу.
Наконец началось собственно богослужение, и я был рад, когда навязываемый нам на Рождество символ веры Афанасия [свод христианских молитвенных песнопений, приписываемых александрийскому епископу Афанасию (296?-373)] благополучно закончился. «Якоже ниже три несозданные ниже три непостижимые, но Един несозданный и Един непостижимый». (Сержант Спарроу несколько раз в продолжение службы откашлялся.)
Я намеревался — как всегда на Рождество — подойти к причастию. Англиканская церковь не представляет собой исключения из правила: причастие — служба поминальная, и я имел такое же право помянуть прекрасную легенду, как и любой истинно верующий. Священник произносил слова четко, а прихожане невнятно гудели, чтобы скрыть то обстоятельство, что они плохо помнят текст: «Сердцем и словом к Тебе припадаем, все преступления наши сознавая, молимтися: помилуй и очисти беззакония наши». Я заметил, что сержант, вероятно из профессиональной осторожности, присоединился к всеобщему признанию своей вины. «Множество содеянных нами лютых прегрешении, во вся дни жизни нашея, плачем и рыдаем горько, помышляя лукавые деяния». Ни разу прежде я не замечал, насколько молитва похожа на речь старого каторжника, обращающегося к судьям с просьбой о помиловании. Присутствие сержанта сыскной полиции словно придало службе совсем другую окраску. Когда я отошел в неф, чтобы подойти к алтарю, за моей спиной послышались бурные пререкания шепотом и слова «Нет, Спарроу, вы!», произнесенные очень настойчивым тоном, так что я не удивился, увидав коленопреклоненного сержанта Спарроу рядом с собой у барьера в ожидании причастия. Возможно, у них родилось сомнение — а вдруг я воспользуюсь причастием и сбегу через боковую дверь.
Когда дошла очередь до сержанта Спарроу приложиться к чаше, он очень долго от нее не отрывался, и я заметил, что до конца обряда пришлось принести еще вина. Когда я возвращался на место, сержант следовал за мной по пятам, и на скамье позади меня снова разгорелось перешептывание. «У меня глотка как наждак», — услышал я. Видимо, сержант оправдывался из-за своей возни с чашей.
К концу службы они стояли и ждали меня у дверей. Сержант Спарроу представил мне своего спутника.
— Инспектор сыскной полиции Вудроу, — сказал он, — мистер Пуллинг. — И, понизив голос, с благоговением добавил: — Инспектор Вудроу работает в Специальном отделе.
После некоторого колебания с обеих сторон мы пожали друг другу руки.
— Мы интересуемся, сэр, не согласитесь ли вы опять нам посодействовать, — начал сержант Спарроу. — Я рассказывал инспектору Вудроу, как вы нам однажды помогли разобраться с тем горшком марихуаны.
— Очевидно, вы имеете в виду урну с прахом моей матери, — ответил я со всем возможным высокомерием, на какое способен человек в рождественскую ночь.
Прихожане высыпали на улицу из обеих дверей. Мимо прошествовал адмирал. Из нагрудного кармашка у него торчало что-то алое, наверное бумажная шляпа, служившая ему теперь носовым платком.
— В «Короне и якоре» нам сообщили, — чопорным и неприязненным тоном произнес инспектор Вудроу, — что ключи от квартиры вашей тетушки находятся у вас.
— Мы хотим действовать деликатно, — пояснил сержант Спарроу, — с добровольного согласия всех заинтересованных сторон. Для суда это всегда лучше.
— Что, собственно, вам нужно?
— Счастливого Рождества, мистер Пуллинг. — Викарий положил руку мне на плечо. — Имею ли я удовольствие видеть перед собой двух новых прихожан?
— Мистер Спарроу, мистер Вудроу, викарий, — представил я.
— Надеюсь, вам понравилась наша рождественская служба?
— Еще как, — с жаром подтвердил сержант. — Для меня главное — это хорошая мелодия и слова чтоб были понятные.
— Подождите минуточку, я поищу экземпляры нашего приходского журнала. На редкость удачный выпуск.
Священник нырнул обратно в темную церковь, в своем стихаре он был похож на привидение.
— Понимаете, сэр, — продолжал свое сержант Спарроу, — нам ничего не стоило получить ордер на обыск и войти без вашего разрешения. Но, во-первых, замок жаль портить, хороший замок — Чабб — мисс Бертрам очень предусмотрительна. А кроме того, это будет говорить не в пользу старой леди при следствии. Если, конечно, дело дойдет до следствия. А мы хотим надеяться, что не дойдет.
— И что же вы ищете на сей раз? Надеюсь, не марихуану?
Инспектор Вудроу произнес загробным тоном палача:
— Мы проводим расследование по запросу «Интерпола».
К нам рысцой приближался викарий, размахивая экземплярами приходского журнала.
— Если вы откроете сразу на последней странице, то увидите отрывной бланк подписки на следующий год. Мистер Пуллинг уже подписался.
— Спасибо, большое спасибо, — отозвался сержант Спарроу. — Сейчас у меня с собой нет ручки, но вы пока оставьте мне его. Узор такой со вкусом, оригинальный — тут и остролист, и птички, и надгробные памятники…
Инспектор Вудроу взял себе экземпляр с явной неохотой. Он держал его перед собой, как свидетель держит в суде Библию, не зная в точности, что с этим делать.
— Номер роскошный, ничего не скажешь, — заметил викарий. — Ох, простите. Несчастная женщина. Один момент, я сейчас. — С криком «миссис Брустер, миссис Брустер!» он бросился вдогонку за пожилой дамой, которая удалялась по дорожке в сторону Латимер-роуд.
— Я думаю, прежде чем он вернется, — проговорил инспектор Вудроу, — нам надо бы пойти куда-нибудь и обсудить дела.
Сержант уже успел открыть журнал и с увлечением читал его.
— Можно пойти ко мне, — предложил я.
— Я бы предпочел пойти прямо на квартиру мисс Бертрам, не откладывая. Мы можем объясниться в машине.
— Что вам понадобилось в квартире моей тетушки?
— Я уже сказал. У нас имеется запрос из «Интерпола». Мы не хотим беспокоить мирового судью в рождественскую ночь. Вы — ближайший родственник. Вручив вам ключи от квартиры, ваша тетушка оставила ее на ваше попечение.
— С моей тетушкой что-нибудь случилось?
— В этом нет ничего невозможного. — Там, где требовалось одно слово, инспектор меньше чем пятью не удовлетворялся. — Викарий возвращается… — сказал он раздраженно. — Спарроу, ради бога, оторвитесь же.
— Ну вот, надеюсь, вы теперь не забудете подписаться, — прощебетал викарий. — Ваши деньги пойдут на благое дело. Мы заблаговременно подготавливаем к Пасхе детский уголок. Я бы предпочел назвать его часовней, но в Саутвуде у нас еще водятся твердолобые протестантки. Я посвящу вас в глубокую тайну. Я даже комитету еще не говорил. На днях я достал на Портобелло-роуд подлинный рисунок Мейбл Люси Атвел! Мы торжественно развернем его на Пасху, и у меня есть тайная мысль — а вдруг нам удастся убедить принца Эндрю…
— Боюсь, нам пора, викарий, — прервал его инспектор Вудроу, — надеюсь, ваш уголок получится удачным.
Начинало накрапывать. Инспектор Вудроу покосился на свой зонтик, но раскрывать не стал. Быть может, боялся, что потом четкие складки не улягутся на место должным образом.
— Я скоро навещу вас обоих, — пообещал викарий, — как только буду иметь ваши адреса на бланках подписки.
— Спарроу! — прикрикнул инспектор Вудроу.
Спарроу с неохотой сложил журнал и бегом, спасаясь от дождя, припустил за нами. Усаживаясь рядом с Вудроу на водительское место, он объяснил в свое оправдание:
— Там есть рассказ под названием «Кто виновен?». Я думал, может, про убийство — очень уж люблю читать про убийства, а оказывается, это про старушку, которая плохо обошлась с певицей, поющей поп-песенки. Нынче по заглавию ничего не поймешь.
— Итак, мистер Пуллинг, — приступил инспектор Вудроу, — когда вы в последний раз видели вашу тетю?
Фраза мне что-то смутно напомнила.
— Несколько недель… месяцев назад. В Булони. А в чем дело?
— Вы с ней довольно много путешествуете, не так ли?
— Н-ну…
— Когда вы в последний раз имели от нее сведения?
— Я уже ответил — в Булони. Я обязан отвечать на эти вопросы?
— У вас есть ваши конституционные права, — вмешался сержант Спарроу, — как у всех граждан. Но и обязанности, конечно, тоже. Добровольное показание всегда выглядит лучше. Суд принимает во внимание…
— Ради бога, Спарроу, придержите язык, — оборвал его инспектор Вудроу. — Вас не удивляет, мистер Пуллинг, что со времени поездки в Булонь вы не получали от вашей тети никаких известий?
— Когда речь идет о тетушке, меня уже ничто не удивляет.
— А вас не тревожит — не случилось ли с ней что-нибудь?
— Вы считаете, что у меня есть основания для тревоги?
— Она водит компанию с весьма подозрительными личностями. Слыхали вы когда-нибудь о некоем мистере Висконти?
— Фамилия мне чем-то знакома.
— Военный преступник, — неосмотрительно брякнул сержант Спарроу.
— Ваше дело следить за дорогой, Спарроу, — заметил инспектор. — А генерал Абдул? Вы, полагаю, слыхали о генерале Абдуле?
— Кажется… да, как будто слыхал.
— Вы были некоторое время назад с вашей тетушкой в Стамбуле. Вы прибыли поездом и через несколько часов были оттуда выдворены. Вы встречались с полковником Хакимом.
— Да, действительно, какой-то офицер полиции приходил. Нелепая ошибка.
— Генерал Абдул умер и перед смертью сделал заявление.
— Умер? Бедняга. Я и не знал. Не понимаю, какое отношение имеет его заявление ко мне.
— Или к вашей тетушке?
— Я за мою тетушку не отвечаю.
— Заявление касается мистера Висконти. «Интерпол» распространил подробности. До сих пор мы считали, что мистера Висконти нет в живых. Мы его списали.
— Между прочим, — сказал я, — прежде чем мы продолжим переговоры, должен предупредить, что с собой у меня тетушкиных ключей нет.
— Я и не ожидал, что есть. Мне нужно было лишь получить ваше разрешение войти в квартиру. Заверяю вас, мы не нанесем никакого ущерба.
— Боюсь, я не могу вам этого разрешить. Я отвечаю за сохранность квартиры.
— Будет гораздо лучше выглядеть в суде, мистер Пуллинг… — начал было Спарроу, но инспектор оборвал его:
— Спарроу. Следующий поворот налево. Мы отвезем мистера Пуллинга домой.
— Вы можете зайти ко мне после рождественских праздников, — сказал я. — В том случае, если у вас будет ордер на обыск.
20
Я все поджидал инспектора и сержанта, но они даже не позвонили. Неожиданно пришла цветная открытка от Тули. Поверх фотографии — довольно безобразного храма в Катманду — Тули написала «Путешествие изумительное. Привет. Тули». Я и забыл, что дал ей мой адрес. Рождество никак не упоминалось, праздник этот в Непале, видимо, прошел незамеченным, тем более я был польщен, что она вспомнила обо мне просто так. Миновал День подарков, я сел в машину и поехал в «Корону и якорь» ближе к вечеру, перед закрытием бара. Я хотел побывать на квартире до того, как объявится вдруг инспектор с ордером на обыск. Если там еще сохранились какие-то компрометирующие следы пребывания Вордсворта, я хотел их удалить вовремя и для этой цели захватил с собой небольшой чемоданчик. Всю свою трудовую жизнь я был неукоснительно предан одному-единственному учреждению — банку, но теперь моя преданность приняла совсем другое направление. Преданность какому-то индивидууму неизбежно включает преданность всем человеческим недостаткам, даже тягу к противозаконным действиям и аморальность, которые не были чужды тетушке. Я задавал себе вопрос, уж не приходилось ли ей в своей жизни подделывать чек или грабить банк, и при мысли об этом улыбался с нежностью, с какой в прежнее время отнесся бы к милому чудачеству.
Добравшись до «Короны и якоря», я с опаской заглянул в окно бара. Почему с опаской? Я имел полное право находиться там — до закрытия еще оставалось время. Пасмурное небо предвещало снегопад, посетители толпились у стойки, спеша заправиться в последний раз, пока не пробило три. Мне была видна спина девушки в галифе и большая волосатая рука, лежащая у нее на спине. «Еще двойную», «Кружку самого лучшего», «Двойную джина». На часах было без двух минут три. Завсегдатаи словно настегивали своих лошадей на последней прямой перед финишным столбом, и наблюдалось некоторое столпотворение. Я выбрал из связки нужный ключ от боковой двери и стал подниматься по лестнице. На второй площадке я присел на тетушкину кушетку. Я чувствовал себя взломщиком, нарушителем закона, я прислушивался — не услышу ли чьих-то шагов, но, разумеется, не услышал ничего, кроме приглушенного гула голосов, доносившегося из бара.
Отперев дверь квартиры, я очутился в непроницаемой темноте. Я толкнул какой-то столик в прихожей, и что-то венецианское полетело на пол и со звоном разлетелось вдребезги. Я поднял шторы, но венецианское стекло все равно оставалось тусклым, как жемчуг, лежащий без употребления. На полу среди осколков, как пена прибоя, лежала корреспонденция, в основном она состояла из рекламных проспектов, и я пока не стал их трогать. Я зашел в спальню тетушки, испытывая неловкость. Но разве она не сама просила меня проверять, все ли в порядке? Я вспомнил, с какой тщательностью полковник Хаким обыскивал номер в отеле и с какой легкостью его провели… но свечей я не нашел нигде, кроме кухни, да и те нормального размера и веса, явно приготовленные на случай неполадок с электричеством.
В комнате Вордсворта белье с кровати было снято, а уродливые диснеевские фигурки убраны. Из украшений оставалась лишь обрамленная фотография гавани Фритауна — рыночные торговки в ярких платьях с корзинами на головах спускались по стертым ступеням к воде. В прошлый раз я ее не заметил, вероятно, тетушка повесила ее на память о Вордсворте позже.
Я вернулся в гостиную и принялся просматривать почту: тетушка могла прислать мне обратный адрес для пересылки приходящей корреспонденции, и, во всяком случае, я хотел спрятать все хоть сколько-нибудь личное от глаз Вудроу и Спарроу, буде они сюда заявятся. Тут была весточка от моего старого знакомца «ОМО», счета из прачечной, из винной лавки, из бакалейной. Я удивился, не найдя ежемесячного банковского отчета, но, припомнив золотой брусок и чемодан, набитый банкнотами, подумал, что, возможно, тетушка предпочитает держать свои финансы в легко реализуемой форме. В таком случае стоило пошарить в платяном шкафу: небезопасно было оставлять наличные деньги в пустой квартире.
И тут, роясь в счетах, я нашел кое-что меня заинтересовавшее — видовую открытку из Панамы с французским лайнером на фоне очень синего моря. Открытка была написана по-французски, мелким убористым почерком, чтобы уместить как можно больше текста на этом небольшом пространстве. Отправитель подписался инициалами А.Д., писал он, насколько я мог разобрать, о том, какое concours de circonstances miraculeux [чудесное стечение обстоятельств (франц.)] было обнаружить мою тетю на борту судна после всех этих лет triste separation [печальной разлуки (франц.)] и какое несчастье, что она покинула пароход до конца плавания и тем самым отняла у него возможность и дальше предаваться их общим воспоминаниям. После ее исчезновения люмбаго у А.Д. усилилось и возобновилась подагра в правой ноге.
Уж не мсье ли это Дамбрез, размышлял я, доблестный возлюбленный, державший двух любовниц в одном отеле? Но если жив он, тогда, быть может, жив и Карран? Казалось, бесчестному миру моей тетушки суждено своего рода бессмертие, и только мой бедный отец лежит мертвый в дождливой, дымной Булони. Не скрою, меня кольнула ревность — ведь на этот раз не я сопровождал тетушку и не мне, а другим она сейчас рассказывала свои истории.
— Извините, мы вошли без звонка, мистер Пуллинг, — проговорил сержант Спарроу. Он отступил, пропуская вперед, по всем правилам этикета, инспектора Вудроу. У того опять висел на сгибе локтя зонтик, и казалось, будто он его так и не раскрывал с нашего прошлого свидания.
— Добрый день, — сухо сказал инспектор Вудроу. — Очень кстати, что мы вас застали здесь.
— Видим — дверь открыта… — вставил сержант Спарроу.
— Ордер на обыск у меня есть. — Инспектор Вудроу протянул мне ордер, опережая мой вопрос. — Но все равно нам удобнее, чтобы при обыске присутствовал член семьи.
— Нам не хотелось подымать шум, — объяснил сержант Спарроу, — для всех это было бы лишнее. Вот мы и ждали в машине на той стороне улицы, пока хозяин закроет бар, а тут увидели, что вы зашли внутрь, и решили: самое лучшее — проделать все втихомолку, чтоб даже хозяин не знал. И тете вашей так будет приятнее, а то, будьте уверены, сегодня же вечером в баре пошли бы толки. Чтобы бармен да не разболтал все своим завсегдатаям — такого не бывает. Все равно как муж — жене.
Тем временем инспектор с деловым видом осматривал комнату.
— Почту проверяете? — Сержант взял у меня из пальцев открытку и сказал: — Панама. Подписано А.Д. Вам не приходит в голову, кто бы это мог быть?
— Нет.
— А может, имя вымышленное? В Панаме у «Интерпола» с содействием обстоит неважно, — добавил сержант, — они получают помощь только в американской зоне.
— Тем не менее заберите открытку, Спарроу, — приказал инспектор.
— Что вы имеете против моей тетушки?
— Знаете, сэр, мы склонны ошибаться в положительную сторону, — сказал сержант. — Мы могли бы предъявить ей обвинение по поводу той истории с коноплей, но, приняв во внимание ее преклонный возраст и то, что цветной удрал в Париж, мы оставили ее в покое. Да и для суда доказательств было недостаточно. Правда, мы тогда еще ничего не знали про ее нежелательные связи.
— Какие связи?
Я подозревал, что они распределили свои роли заранее: сержант меня отвлекает, а инспектор тем временем обыскивает квартиру, что он сейчас и проделывал.
— Да этот Висконти, сэр. Итальянец, судя по фамилии. Аспид, сэр.
— Сплошное стекло, — сказал инспектор. — Любопытное зрелище. Как в музее.
— Это венецианское стекло. Когда-то тетушка работала в Венеции. Думаю, тут много подарков от клиентов.
— И ценные вещицы? Коллекционные?
— Не думаю.
— Произведения искусства?
— Дело вкуса, — ответил я.
— Мисс Бертрам, смею думать, понимает толк в искусстве. Имеются картины?
— По-моему, нет. Только фотография Фритауна в гостевой комнате.
— Почему Фритауна?
— Вордсворт оттуда родом.
— Кто такой Вордсворт?
— Черный слуга, — ответил сержант Спарроу. — Который дал тягу во Францию, когда мы обнаружили марихуану.
Они переходили из комнаты в комнату, а я шел за ними следом. Мне казалось, что Вудроу совсем не так тщательно проводит обыск, как полковник Хаким. У меня создалось впечатление, что он и не ожидал ничего найти и только хотел отправить формальное донесение в «Интерпол» о том, что приложены все усилия. Время от времени он бросал вопрос, не оборачиваясь:
— Упоминала когда-нибудь ваша тетя этого Висконти?
— О да, много раз.
— Жив он, как вы думаете?
— Не знаю.
— Они еще в контакте, как вам кажется?
— Не думаю.
— Старому аспиду сейчас, наверно, за восемьдесят, — сказал сержант Спарроу. — Пожалуй что под девяносто.
— По-моему, поздновато преследовать его, даже если он еще жив, — заметил я. Мы покинули тетушкину комнату и перешли в комнату Вордсворта.
— В том-то и заключается одна из проблем «Интерпола», — объяснил сержант Спарроу. — Слишком много заведено досье. Их работа не то что настоящая полицейская работа. Ни один из них в жизни на обходе не был. У них служба гражданская, как в Сомерсет-Хаус [там помещается Управление налоговых сборов и другие государственные учреждения].
— Они выполняют свой долг, Спарроу, — произнес Вудроу. Он снял со стены снимок Фритаунской гавани и перевернул его задней стороной кверху. Затем повесил обратно. — Красивая рамка, — сказал он. — Стоит дороже, чем фотография.
Добравшись до «Короны и якоря», я с опаской заглянул в окно бара. Почему с опаской? Я имел полное право находиться там — до закрытия еще оставалось время. Пасмурное небо предвещало снегопад, посетители толпились у стойки, спеша заправиться в последний раз, пока не пробило три. Мне была видна спина девушки в галифе и большая волосатая рука, лежащая у нее на спине. «Еще двойную», «Кружку самого лучшего», «Двойную джина». На часах было без двух минут три. Завсегдатаи словно настегивали своих лошадей на последней прямой перед финишным столбом, и наблюдалось некоторое столпотворение. Я выбрал из связки нужный ключ от боковой двери и стал подниматься по лестнице. На второй площадке я присел на тетушкину кушетку. Я чувствовал себя взломщиком, нарушителем закона, я прислушивался — не услышу ли чьих-то шагов, но, разумеется, не услышал ничего, кроме приглушенного гула голосов, доносившегося из бара.
Отперев дверь квартиры, я очутился в непроницаемой темноте. Я толкнул какой-то столик в прихожей, и что-то венецианское полетело на пол и со звоном разлетелось вдребезги. Я поднял шторы, но венецианское стекло все равно оставалось тусклым, как жемчуг, лежащий без употребления. На полу среди осколков, как пена прибоя, лежала корреспонденция, в основном она состояла из рекламных проспектов, и я пока не стал их трогать. Я зашел в спальню тетушки, испытывая неловкость. Но разве она не сама просила меня проверять, все ли в порядке? Я вспомнил, с какой тщательностью полковник Хаким обыскивал номер в отеле и с какой легкостью его провели… но свечей я не нашел нигде, кроме кухни, да и те нормального размера и веса, явно приготовленные на случай неполадок с электричеством.
В комнате Вордсворта белье с кровати было снято, а уродливые диснеевские фигурки убраны. Из украшений оставалась лишь обрамленная фотография гавани Фритауна — рыночные торговки в ярких платьях с корзинами на головах спускались по стертым ступеням к воде. В прошлый раз я ее не заметил, вероятно, тетушка повесила ее на память о Вордсворте позже.
Я вернулся в гостиную и принялся просматривать почту: тетушка могла прислать мне обратный адрес для пересылки приходящей корреспонденции, и, во всяком случае, я хотел спрятать все хоть сколько-нибудь личное от глаз Вудроу и Спарроу, буде они сюда заявятся. Тут была весточка от моего старого знакомца «ОМО», счета из прачечной, из винной лавки, из бакалейной. Я удивился, не найдя ежемесячного банковского отчета, но, припомнив золотой брусок и чемодан, набитый банкнотами, подумал, что, возможно, тетушка предпочитает держать свои финансы в легко реализуемой форме. В таком случае стоило пошарить в платяном шкафу: небезопасно было оставлять наличные деньги в пустой квартире.
И тут, роясь в счетах, я нашел кое-что меня заинтересовавшее — видовую открытку из Панамы с французским лайнером на фоне очень синего моря. Открытка была написана по-французски, мелким убористым почерком, чтобы уместить как можно больше текста на этом небольшом пространстве. Отправитель подписался инициалами А.Д., писал он, насколько я мог разобрать, о том, какое concours de circonstances miraculeux [чудесное стечение обстоятельств (франц.)] было обнаружить мою тетю на борту судна после всех этих лет triste separation [печальной разлуки (франц.)] и какое несчастье, что она покинула пароход до конца плавания и тем самым отняла у него возможность и дальше предаваться их общим воспоминаниям. После ее исчезновения люмбаго у А.Д. усилилось и возобновилась подагра в правой ноге.
Уж не мсье ли это Дамбрез, размышлял я, доблестный возлюбленный, державший двух любовниц в одном отеле? Но если жив он, тогда, быть может, жив и Карран? Казалось, бесчестному миру моей тетушки суждено своего рода бессмертие, и только мой бедный отец лежит мертвый в дождливой, дымной Булони. Не скрою, меня кольнула ревность — ведь на этот раз не я сопровождал тетушку и не мне, а другим она сейчас рассказывала свои истории.
— Извините, мы вошли без звонка, мистер Пуллинг, — проговорил сержант Спарроу. Он отступил, пропуская вперед, по всем правилам этикета, инспектора Вудроу. У того опять висел на сгибе локтя зонтик, и казалось, будто он его так и не раскрывал с нашего прошлого свидания.
— Добрый день, — сухо сказал инспектор Вудроу. — Очень кстати, что мы вас застали здесь.
— Видим — дверь открыта… — вставил сержант Спарроу.
— Ордер на обыск у меня есть. — Инспектор Вудроу протянул мне ордер, опережая мой вопрос. — Но все равно нам удобнее, чтобы при обыске присутствовал член семьи.
— Нам не хотелось подымать шум, — объяснил сержант Спарроу, — для всех это было бы лишнее. Вот мы и ждали в машине на той стороне улицы, пока хозяин закроет бар, а тут увидели, что вы зашли внутрь, и решили: самое лучшее — проделать все втихомолку, чтоб даже хозяин не знал. И тете вашей так будет приятнее, а то, будьте уверены, сегодня же вечером в баре пошли бы толки. Чтобы бармен да не разболтал все своим завсегдатаям — такого не бывает. Все равно как муж — жене.
Тем временем инспектор с деловым видом осматривал комнату.
— Почту проверяете? — Сержант взял у меня из пальцев открытку и сказал: — Панама. Подписано А.Д. Вам не приходит в голову, кто бы это мог быть?
— Нет.
— А может, имя вымышленное? В Панаме у «Интерпола» с содействием обстоит неважно, — добавил сержант, — они получают помощь только в американской зоне.
— Тем не менее заберите открытку, Спарроу, — приказал инспектор.
— Что вы имеете против моей тетушки?
— Знаете, сэр, мы склонны ошибаться в положительную сторону, — сказал сержант. — Мы могли бы предъявить ей обвинение по поводу той истории с коноплей, но, приняв во внимание ее преклонный возраст и то, что цветной удрал в Париж, мы оставили ее в покое. Да и для суда доказательств было недостаточно. Правда, мы тогда еще ничего не знали про ее нежелательные связи.
— Какие связи?
Я подозревал, что они распределили свои роли заранее: сержант меня отвлекает, а инспектор тем временем обыскивает квартиру, что он сейчас и проделывал.
— Да этот Висконти, сэр. Итальянец, судя по фамилии. Аспид, сэр.
— Сплошное стекло, — сказал инспектор. — Любопытное зрелище. Как в музее.
— Это венецианское стекло. Когда-то тетушка работала в Венеции. Думаю, тут много подарков от клиентов.
— И ценные вещицы? Коллекционные?
— Не думаю.
— Произведения искусства?
— Дело вкуса, — ответил я.
— Мисс Бертрам, смею думать, понимает толк в искусстве. Имеются картины?
— По-моему, нет. Только фотография Фритауна в гостевой комнате.
— Почему Фритауна?
— Вордсворт оттуда родом.
— Кто такой Вордсворт?
— Черный слуга, — ответил сержант Спарроу. — Который дал тягу во Францию, когда мы обнаружили марихуану.
Они переходили из комнаты в комнату, а я шел за ними следом. Мне казалось, что Вудроу совсем не так тщательно проводит обыск, как полковник Хаким. У меня создалось впечатление, что он и не ожидал ничего найти и только хотел отправить формальное донесение в «Интерпол» о том, что приложены все усилия. Время от времени он бросал вопрос, не оборачиваясь:
— Упоминала когда-нибудь ваша тетя этого Висконти?
— О да, много раз.
— Жив он, как вы думаете?
— Не знаю.
— Они еще в контакте, как вам кажется?
— Не думаю.
— Старому аспиду сейчас, наверно, за восемьдесят, — сказал сержант Спарроу. — Пожалуй что под девяносто.
— По-моему, поздновато преследовать его, даже если он еще жив, — заметил я. Мы покинули тетушкину комнату и перешли в комнату Вордсворта.
— В том-то и заключается одна из проблем «Интерпола», — объяснил сержант Спарроу. — Слишком много заведено досье. Их работа не то что настоящая полицейская работа. Ни один из них в жизни на обходе не был. У них служба гражданская, как в Сомерсет-Хаус [там помещается Управление налоговых сборов и другие государственные учреждения].
— Они выполняют свой долг, Спарроу, — произнес Вудроу. Он снял со стены снимок Фритаунской гавани и перевернул его задней стороной кверху. Затем повесил обратно. — Красивая рамка, — сказал он. — Стоит дороже, чем фотография.