Страница:
— Значит, вы тоже не видели могилу?
— Один раз я предложила мистеру Висконти съездить туда, но у него есть любимая цитата из Библии: «Пусть мертвые хоронят своих мертвецов».
— Может быть, мы с вами как-нибудь съездим туда вместе?
— Я полностью разделяю взгляды мистера Висконти, но прокатиться никогда не откажусь, — весело отвечала тетушка без капли сентиментальности.
— На этот раз едем за мой счет.
— Годовщина смерти, — сказала тетушка, — приходится на второе октября. Я запомнила дату потому, что она совпадает с днем его ангела. Ангел-хранитель оказался явно не на высоте — если, конечно, не действовал сознательно, желая уберечь твоего отца от какой-то худшей участи. И это вполне вероятно: что, спрашивается, делал твой отец в Булони в такое неподходящее время года?
17
18
— Один раз я предложила мистеру Висконти съездить туда, но у него есть любимая цитата из Библии: «Пусть мертвые хоронят своих мертвецов».
— Может быть, мы с вами как-нибудь съездим туда вместе?
— Я полностью разделяю взгляды мистера Висконти, но прокатиться никогда не откажусь, — весело отвечала тетушка без капли сентиментальности.
— На этот раз едем за мой счет.
— Годовщина смерти, — сказала тетушка, — приходится на второе октября. Я запомнила дату потому, что она совпадает с днем его ангела. Ангел-хранитель оказался явно не на высоте — если, конечно, не действовал сознательно, желая уберечь твоего отца от какой-то худшей участи. И это вполне вероятно: что, спрашивается, делал твой отец в Булони в такое неподходящее время года?
17
Как ни странно, в Булони я почти сразу почувствовал себя как дома.
Поскольку прямой пароход из Фолкстона уже не ходил, мы сели в «Золотую стрелу» на вокзале Виктория. Я с радостью убедился, что на сей раз при тетушке нет ее красного чемодана. Английскую сторону Канала [так англичане называют Ла-Манш] заливал золотистый свет осеннего солнца. К тому времени, когда мы добрались до Петтсвуда, автобусы все как один позеленели [междугородные автобусы в Англии зеленого цвета], а начиная от Орпингтона, появились хмелесушилки, и их белые шапки колыхались, как перья на средневековом шлеме. Хмель, вьющийся вверх по шестам, выглядел куда наряднее, чем виноградная лоза, я охотно отдал бы весь ландшафт между Миланом и Венецией за эти двадцать миль кентского пейзажа. Безмятежные небеса и скромные речушки; пруды в камышах и умиротворенно дремлющие коровы. Приятные места, их воспел Блейк, и я пожалел, что опять мы едем в чужие края. Почему отец не умер в Дувре или Фолкстоне, куда так просто съездить на один день?
Но когда мы наконец прибыли в Булонь и вышли из вагона — единственного в «Золотой стреле», идущего из Кале до Булони, — я почувствовал себя дома. Небо затянуло тучами, в воздухе похолодало, вдоль набережной порывами хлестал дождь, но в гостинице над конторкой портье висел портрет королевы, а в окнах пивной я прочел: «Здесь вас ждет чашка хорошего чая. Милости просим пассажиров из Восточного Кента». Свинцового цвета чайки, кружившие над рыбачьими лодками в свинцовом вечернем небе, были такие же, как в Англии. Над морским вокзалом вспыхивали алые надписи по-английски — «Паром» и «Британская железная дорога».
Уже было слишком поздно, чтобы разыскивать отцовскую могилу (да и годовщина смерти все равно приходилась на следующий день), поэтому мы с тетушкой поднялись в Верхний город, прошлись вдоль крепостного вала и по извилистым улочкам, напомнившим мне городок Рай. В обширной подземной часовне собора венчался кто-то из английских королей, там лежали ядра, выпущенные из пушек Генриха VIII; а снаружи на небольшой площадке, под стенами церкви, стояла статуя Эдуарда Дженнера [английский врач (1749-1823), изобретатель вакцины против оспы] в коричневом фраке и коричневых сапогах с кисточками. В переулке в маленьком кинотеатре показывали старый фильм «Остров сокровищ» с Робертом Ньютоном, а неподалеку, в клубе под названием «Счастливчик», можно было послушать ансамбль «Кузнецы». Нет, мой отец покоился не в чужой земле. Булонь походила на колониальный город, который только недавно вышел из состава Империи — Британская железная дорога продолжала оставаться в конце набережной, как будто ей разрешили побыть здесь еще немного, пока не закончится эвакуация. Запертые купальные кабинки вблизи казино были как последние следы пребывания оккупационных войск, а конная статуя генерала Сан-Мартина [Сан-Мартин, Хосе (1778-1850) — один из руководителей войны за независимость испанских колоний в Южной Америке, национальный герой Аргентины] на набережной могла быть и статуей Веллингтона.
Мы пообедали в ресторане морского вокзала, перейдя булыжную мостовую и линию железной дороги; вокруг не было ни души. Колонны вокзала напоминали колонны собора, покинутого прихожанами с наступлением темноты; одинокий поезд из Лиона объявили, точно номер псалма, который никто не потрудился записать. На длинной платформе не показалось ни одного носильщика, ни одного пассажира. Помещение конторы Британской железной дороги оставалось пустым и неосвещенным. Надо всем стоял запах мазута, водорослей, моря и утреннего улова рыбы. В ресторане обедали только мы; у стойки бара стояли двое мужчин с собакой, да и те уже собирались уходить. Тетушка заказала нам обоим камбалу по-булонски.
— Быть может, отец сидел здесь вечером накануне смерти, — размышлял я вслух. С той минуты, как я снял с полки «Роб Роя», отец не шел у меня из головы, и, вспоминая выражение лица молодой девушки на фотографии, я решил, что моя тетушка, вероятно, тоже любила его на свой лад. Но если я ждал сентиментальных воспоминаний, то здесь рассчитывать на это не приходилось: кто умер, того не воротишь — таково было убеждение тетушки.
— Закажи вина, Генри, — предложила она. — Знаешь, я наблюдаю у тебя какую-то склонность к извращению. Свидетельство тому и вся эта поездка, и урна, которую ты так бережно хранишь. Был бы твой отец похоронен в Хайгейте, я бы ни за что с тобой не поехала. Я против паломничеств к могилам, если одновременно они не служат другой цели.
— Какой же цели служит наш поход? — спросил я довольно раздраженно.
— Я еще никогда не бывала в Булони, — отвечала тетушка. — А я всегда рада посмотреть новые места.
— Вы, как дядя Джо, хотите продлить жизнь.
— Конечно, хочу, я умею получать от нее удовольствие.
— И в скольких же комнатах вы успели пожить?
— В очень многих, — весело отозвалась она, — но до того этажа, где уборная, я, кажется, еще не добралась.
— Мне пора домой, — с пронзительной интонацией сказал по-английски один из мужчин у стойки. Он был сильно под хмельком и когда нагнулся погладить собаку, то промахнулся.
— Еще по одной за наш паром, — запротестовал второй. — Из этой фразы я сделал вывод, что он работает на Британской железной дороге.
— Проклятая «Кентская дева» [так называли Элизабет Бартон (1506-1534) — пророчицу, побуждавшую католиков оказывать сопротивление Реформации; была повешена по приказу Генриха VIII]. Моя жена тоже была когда-то кентской девой.
— Давненько уже не дева, приятель, давненько.
— Верно. Поэтому я и обязан являться домой ровно в девять вечера, чтоб ей застрелиться.
— Ревнивая она у тебя, приятель.
— Ненасытная она.
— Никогда не любила слабаков, — заметила тетушка. — Твой отец не был слабым, он был ленивым. Он считал, что на свете нет ничего, за что стоило бы сражаться. Он не стал бы сражаться за саму Клеопатру… но он придумал бы какой-нибудь хитрый маневр. Не в пример Антонию. Меня удивляет, что он забрался в Булонь — для него и это было далеко.
— Может быть, поехал по делам.
— Тогда он послал бы компаньона. Кстати, этот компаньон, Уильям Керлью, — вот уж был слабак. Он завидовал интрижкам твоего отца — сам он и одну-то женщину не мог удовлетворить. Он вечно терзался по этому поводу, так как жена у него была идеальная: ласковая, расторопная, покладистая, а то, что она была немножко требовательна как женщина, другой бы муж счел достоинством. Уильям сам сознавал, что невозможно бросить безупречную жену — надо, чтобы она тебя бросила, и твой отец, который был гораздо изобретательнее, чем предполагали окружающие и чем допускала твоя мать, придумал для него хитрый план: Уильям должен был писать жене анонимные письма, обвинявшие его в супружеской неверности. Такие письма выполняли бы сразу четыре задачи: льстили его самолюбию, объяснили бы жене, почему он к ней невнимателен, заставили бы ее утратить самообладание и в конце концов, возможно, привели бы к разводу, причем его мужская честь была бы спасена (он решил заранее признать все обвинения). Первое письмо твой отец сочинил сам; Уильям кое-как перепечатал его на собственной машинке и вложил в желтый конверт, в какие вкладывал счета: тут он допустил промашку. Письмо гласило: «Ваш супруг, сударыня, бесстыдный лжец и низкий распутник. Спросите его, как он проводит вечера, когда вы уходите в дамский клуб, и на что он транжирит семейные деньги. То, что вы сберегли рачительным хозяйствованием, становится добычей другой женщины». Твой отец любил архаичный стиль — в этом сказывалось влияние Вальтера Скотта.
В тот вечер, когда пришло письмо, в доме Керлью ожидались гости. Миссис Керлью как раз взбивала диванные подушки. Она мельком взглянула на желтый конверт, решила, что это счет, и положила его на стол. Можешь себе представить состояние Уильяма. Я хорошо его в то время знала, да, собственно, я тоже была у них в тот вечер в гостях вместе с твоими родителями. Отец твой рассчитывал быть там в решающий момент. Но подоспело время уходить, оставаться дольше, даже под предлогом разговора о делах, было неудобно, а письмо так и лежало невскрытым. Как развивались события дальше, отцу пришлось узнать позже от самого Уильяма.
Мелани — такое уж дурацкое у нее было имя, а вместе с фамилией Керлью звучало еще глупее, — Мелани вытирала бокалы, когда Уильям поднял с пола из-под столика желтый конверт.
— Это твое, душенька? — спросил он, и она ответила, что это всего лишь счет.
— Все равно конверт надо вскрыть, — возразил Уильям и протянул ей письмо. А затем пошел наверх бриться. Она не требовала, чтобы он брился к обеду, но еще на заре их брака недвусмысленно дала понять, что в постели предпочитает гладкие щеки — кожа у нее была очень чувствительная. (Иностранцы всегда считали, что у нее типично английский цвет лица.) Дверь в ванную была приоткрыта, и Уильям увидел, что желтый конверт она положила на туалет, так и не распечатав. От напряженного ожидания Уильям порезался в трех местах, так что пришлось налепить клочочки ваты, чтобы остановить кровотечение.
Мужчина с собакой проследовал мимо нашего столика.
— Давай иди, поганец. — Он с удрученным видом тянул пса за поводок.
— Домой, к кентской деве, — поддразнивал его приятель, оставшийся у стойки.
Я узнал этот особый блеск в глазах тетушки. Я уже видел его в Брайтоне, когда она знакомила меня с историей собачьей церкви, потом в Париже, когда она рассказывала про роман с мсье Дамбрезом, затем в Восточном экспрессе, когда описывала бегство мистера Висконти… Сейчас она вся ушла в свое повествование. Уверен, что мой отец, поклонник Вальтера Скотта, не сумел бы рассказать про семейство Керлью и вполовину так динамично — диалога у него было бы меньше, а описаний больше.
— Уильям, — продолжала тетушка, — вышел из ванной и забрался в огромную двуспальную кровать — Мелани сама ее выбрала в «Клене». Уильям так волновался, что, полный нетерпеливого ожидания, даже не взял на ночь книжку в кровать. Он хотел, чтобы решающая минута наступила как можно скорее.
— Я сейчас, милый, — сказала Мелани, намазываясь кольдкремом Понда, который она предпочитала всем новым кремам — по ее понятиям, он больше соответствовал ее типично английскому цвету лица.
— Неприятный счет?
— Какой счет?
— Который упал на пол.
— Ах, этот. Я еще не смотрела.
— Будь осторожней, ты его опять потеряешь.
— Хорошо бы, если бы навсегда! — добродушно отозвалась Мелани. Правда, она позволила себе такое легкомыслие только на словах — она всегда вовремя расплачивалась за покупки и не позволяла себе дольше месяца продлевать в магазине кредит. Поэтому она вытерла пальцы косметической салфеткой, вскрыла письмо и прочла первые неровно напечатанные слова: «Ваш супруг, сударыня…»
— Нет, ничего неприятного, — сказала она, — так, ерунда. — И она внимательно прочла письмо до конца — подписано оно было «Сосед и доброжелатель». Потом разорвала его на мелкие кусочки и бросила в мусорную корзинку.
— Как можно уничтожать счет! — воскликнул Уильям.
— Из газетного киоска, всего несколько шиллингов. Я уже утром заплатила. — Она взглянула на него и сказала: — Какой ты у меня замечательный муж, Уильям. — Потом подошла к постели и поцеловала его, и он угадал ее намерения.
— После гостей я так устаю, — неуверенно пробормотал он и деликатно зевнул.
— Конечно, милый, — сказала Мелани и улеглась рядом без единого слова недовольства. — Хороших тебе снов. — Тут она заметила вату на щеках. — Бедненький ты мой, порезался. Сейчас твоя Мелани промоет тебе ранки. — И добрых десять минут она возилась с его физиономией, промывая порезы спиртом и заклеивая пластырем, как будто ничего особенного не произошло. — Какой у тебя смешной вид, — добавила она весело и беззаботно. И как рассказывал твоему отцу Уильям, поцелуй, который она запечатлела на кончике его носа, был совершенно невинный поцелуй. — Милый, смешной Уильям. Я способна все тебе простить.
И вот тут Уильям потерял всякую надежду. Идеальная она была жена, ничем не пробрать… Твой отец повторял, что слово «простить» отдавалось в ушах Уильяма, как колокольный звон в Ньюгейте, возвещающий казнь.
— Значит, ему так и не удалось развестись? — поинтересовался я.
— Он скончался много лет спустя на руках у Мелани, — ответила тетушка Августа, и мы доели яблочный пирог в полном молчании.
Поскольку прямой пароход из Фолкстона уже не ходил, мы сели в «Золотую стрелу» на вокзале Виктория. Я с радостью убедился, что на сей раз при тетушке нет ее красного чемодана. Английскую сторону Канала [так англичане называют Ла-Манш] заливал золотистый свет осеннего солнца. К тому времени, когда мы добрались до Петтсвуда, автобусы все как один позеленели [междугородные автобусы в Англии зеленого цвета], а начиная от Орпингтона, появились хмелесушилки, и их белые шапки колыхались, как перья на средневековом шлеме. Хмель, вьющийся вверх по шестам, выглядел куда наряднее, чем виноградная лоза, я охотно отдал бы весь ландшафт между Миланом и Венецией за эти двадцать миль кентского пейзажа. Безмятежные небеса и скромные речушки; пруды в камышах и умиротворенно дремлющие коровы. Приятные места, их воспел Блейк, и я пожалел, что опять мы едем в чужие края. Почему отец не умер в Дувре или Фолкстоне, куда так просто съездить на один день?
Но когда мы наконец прибыли в Булонь и вышли из вагона — единственного в «Золотой стреле», идущего из Кале до Булони, — я почувствовал себя дома. Небо затянуло тучами, в воздухе похолодало, вдоль набережной порывами хлестал дождь, но в гостинице над конторкой портье висел портрет королевы, а в окнах пивной я прочел: «Здесь вас ждет чашка хорошего чая. Милости просим пассажиров из Восточного Кента». Свинцового цвета чайки, кружившие над рыбачьими лодками в свинцовом вечернем небе, были такие же, как в Англии. Над морским вокзалом вспыхивали алые надписи по-английски — «Паром» и «Британская железная дорога».
Уже было слишком поздно, чтобы разыскивать отцовскую могилу (да и годовщина смерти все равно приходилась на следующий день), поэтому мы с тетушкой поднялись в Верхний город, прошлись вдоль крепостного вала и по извилистым улочкам, напомнившим мне городок Рай. В обширной подземной часовне собора венчался кто-то из английских королей, там лежали ядра, выпущенные из пушек Генриха VIII; а снаружи на небольшой площадке, под стенами церкви, стояла статуя Эдуарда Дженнера [английский врач (1749-1823), изобретатель вакцины против оспы] в коричневом фраке и коричневых сапогах с кисточками. В переулке в маленьком кинотеатре показывали старый фильм «Остров сокровищ» с Робертом Ньютоном, а неподалеку, в клубе под названием «Счастливчик», можно было послушать ансамбль «Кузнецы». Нет, мой отец покоился не в чужой земле. Булонь походила на колониальный город, который только недавно вышел из состава Империи — Британская железная дорога продолжала оставаться в конце набережной, как будто ей разрешили побыть здесь еще немного, пока не закончится эвакуация. Запертые купальные кабинки вблизи казино были как последние следы пребывания оккупационных войск, а конная статуя генерала Сан-Мартина [Сан-Мартин, Хосе (1778-1850) — один из руководителей войны за независимость испанских колоний в Южной Америке, национальный герой Аргентины] на набережной могла быть и статуей Веллингтона.
Мы пообедали в ресторане морского вокзала, перейдя булыжную мостовую и линию железной дороги; вокруг не было ни души. Колонны вокзала напоминали колонны собора, покинутого прихожанами с наступлением темноты; одинокий поезд из Лиона объявили, точно номер псалма, который никто не потрудился записать. На длинной платформе не показалось ни одного носильщика, ни одного пассажира. Помещение конторы Британской железной дороги оставалось пустым и неосвещенным. Надо всем стоял запах мазута, водорослей, моря и утреннего улова рыбы. В ресторане обедали только мы; у стойки бара стояли двое мужчин с собакой, да и те уже собирались уходить. Тетушка заказала нам обоим камбалу по-булонски.
— Быть может, отец сидел здесь вечером накануне смерти, — размышлял я вслух. С той минуты, как я снял с полки «Роб Роя», отец не шел у меня из головы, и, вспоминая выражение лица молодой девушки на фотографии, я решил, что моя тетушка, вероятно, тоже любила его на свой лад. Но если я ждал сентиментальных воспоминаний, то здесь рассчитывать на это не приходилось: кто умер, того не воротишь — таково было убеждение тетушки.
— Закажи вина, Генри, — предложила она. — Знаешь, я наблюдаю у тебя какую-то склонность к извращению. Свидетельство тому и вся эта поездка, и урна, которую ты так бережно хранишь. Был бы твой отец похоронен в Хайгейте, я бы ни за что с тобой не поехала. Я против паломничеств к могилам, если одновременно они не служат другой цели.
— Какой же цели служит наш поход? — спросил я довольно раздраженно.
— Я еще никогда не бывала в Булони, — отвечала тетушка. — А я всегда рада посмотреть новые места.
— Вы, как дядя Джо, хотите продлить жизнь.
— Конечно, хочу, я умею получать от нее удовольствие.
— И в скольких же комнатах вы успели пожить?
— В очень многих, — весело отозвалась она, — но до того этажа, где уборная, я, кажется, еще не добралась.
— Мне пора домой, — с пронзительной интонацией сказал по-английски один из мужчин у стойки. Он был сильно под хмельком и когда нагнулся погладить собаку, то промахнулся.
— Еще по одной за наш паром, — запротестовал второй. — Из этой фразы я сделал вывод, что он работает на Британской железной дороге.
— Проклятая «Кентская дева» [так называли Элизабет Бартон (1506-1534) — пророчицу, побуждавшую католиков оказывать сопротивление Реформации; была повешена по приказу Генриха VIII]. Моя жена тоже была когда-то кентской девой.
— Давненько уже не дева, приятель, давненько.
— Верно. Поэтому я и обязан являться домой ровно в девять вечера, чтоб ей застрелиться.
— Ревнивая она у тебя, приятель.
— Ненасытная она.
— Никогда не любила слабаков, — заметила тетушка. — Твой отец не был слабым, он был ленивым. Он считал, что на свете нет ничего, за что стоило бы сражаться. Он не стал бы сражаться за саму Клеопатру… но он придумал бы какой-нибудь хитрый маневр. Не в пример Антонию. Меня удивляет, что он забрался в Булонь — для него и это было далеко.
— Может быть, поехал по делам.
— Тогда он послал бы компаньона. Кстати, этот компаньон, Уильям Керлью, — вот уж был слабак. Он завидовал интрижкам твоего отца — сам он и одну-то женщину не мог удовлетворить. Он вечно терзался по этому поводу, так как жена у него была идеальная: ласковая, расторопная, покладистая, а то, что она была немножко требовательна как женщина, другой бы муж счел достоинством. Уильям сам сознавал, что невозможно бросить безупречную жену — надо, чтобы она тебя бросила, и твой отец, который был гораздо изобретательнее, чем предполагали окружающие и чем допускала твоя мать, придумал для него хитрый план: Уильям должен был писать жене анонимные письма, обвинявшие его в супружеской неверности. Такие письма выполняли бы сразу четыре задачи: льстили его самолюбию, объяснили бы жене, почему он к ней невнимателен, заставили бы ее утратить самообладание и в конце концов, возможно, привели бы к разводу, причем его мужская честь была бы спасена (он решил заранее признать все обвинения). Первое письмо твой отец сочинил сам; Уильям кое-как перепечатал его на собственной машинке и вложил в желтый конверт, в какие вкладывал счета: тут он допустил промашку. Письмо гласило: «Ваш супруг, сударыня, бесстыдный лжец и низкий распутник. Спросите его, как он проводит вечера, когда вы уходите в дамский клуб, и на что он транжирит семейные деньги. То, что вы сберегли рачительным хозяйствованием, становится добычей другой женщины». Твой отец любил архаичный стиль — в этом сказывалось влияние Вальтера Скотта.
В тот вечер, когда пришло письмо, в доме Керлью ожидались гости. Миссис Керлью как раз взбивала диванные подушки. Она мельком взглянула на желтый конверт, решила, что это счет, и положила его на стол. Можешь себе представить состояние Уильяма. Я хорошо его в то время знала, да, собственно, я тоже была у них в тот вечер в гостях вместе с твоими родителями. Отец твой рассчитывал быть там в решающий момент. Но подоспело время уходить, оставаться дольше, даже под предлогом разговора о делах, было неудобно, а письмо так и лежало невскрытым. Как развивались события дальше, отцу пришлось узнать позже от самого Уильяма.
Мелани — такое уж дурацкое у нее было имя, а вместе с фамилией Керлью звучало еще глупее, — Мелани вытирала бокалы, когда Уильям поднял с пола из-под столика желтый конверт.
— Это твое, душенька? — спросил он, и она ответила, что это всего лишь счет.
— Все равно конверт надо вскрыть, — возразил Уильям и протянул ей письмо. А затем пошел наверх бриться. Она не требовала, чтобы он брился к обеду, но еще на заре их брака недвусмысленно дала понять, что в постели предпочитает гладкие щеки — кожа у нее была очень чувствительная. (Иностранцы всегда считали, что у нее типично английский цвет лица.) Дверь в ванную была приоткрыта, и Уильям увидел, что желтый конверт она положила на туалет, так и не распечатав. От напряженного ожидания Уильям порезался в трех местах, так что пришлось налепить клочочки ваты, чтобы остановить кровотечение.
Мужчина с собакой проследовал мимо нашего столика.
— Давай иди, поганец. — Он с удрученным видом тянул пса за поводок.
— Домой, к кентской деве, — поддразнивал его приятель, оставшийся у стойки.
Я узнал этот особый блеск в глазах тетушки. Я уже видел его в Брайтоне, когда она знакомила меня с историей собачьей церкви, потом в Париже, когда она рассказывала про роман с мсье Дамбрезом, затем в Восточном экспрессе, когда описывала бегство мистера Висконти… Сейчас она вся ушла в свое повествование. Уверен, что мой отец, поклонник Вальтера Скотта, не сумел бы рассказать про семейство Керлью и вполовину так динамично — диалога у него было бы меньше, а описаний больше.
— Уильям, — продолжала тетушка, — вышел из ванной и забрался в огромную двуспальную кровать — Мелани сама ее выбрала в «Клене». Уильям так волновался, что, полный нетерпеливого ожидания, даже не взял на ночь книжку в кровать. Он хотел, чтобы решающая минута наступила как можно скорее.
— Я сейчас, милый, — сказала Мелани, намазываясь кольдкремом Понда, который она предпочитала всем новым кремам — по ее понятиям, он больше соответствовал ее типично английскому цвету лица.
— Неприятный счет?
— Какой счет?
— Который упал на пол.
— Ах, этот. Я еще не смотрела.
— Будь осторожней, ты его опять потеряешь.
— Хорошо бы, если бы навсегда! — добродушно отозвалась Мелани. Правда, она позволила себе такое легкомыслие только на словах — она всегда вовремя расплачивалась за покупки и не позволяла себе дольше месяца продлевать в магазине кредит. Поэтому она вытерла пальцы косметической салфеткой, вскрыла письмо и прочла первые неровно напечатанные слова: «Ваш супруг, сударыня…»
— Нет, ничего неприятного, — сказала она, — так, ерунда. — И она внимательно прочла письмо до конца — подписано оно было «Сосед и доброжелатель». Потом разорвала его на мелкие кусочки и бросила в мусорную корзинку.
— Как можно уничтожать счет! — воскликнул Уильям.
— Из газетного киоска, всего несколько шиллингов. Я уже утром заплатила. — Она взглянула на него и сказала: — Какой ты у меня замечательный муж, Уильям. — Потом подошла к постели и поцеловала его, и он угадал ее намерения.
— После гостей я так устаю, — неуверенно пробормотал он и деликатно зевнул.
— Конечно, милый, — сказала Мелани и улеглась рядом без единого слова недовольства. — Хороших тебе снов. — Тут она заметила вату на щеках. — Бедненький ты мой, порезался. Сейчас твоя Мелани промоет тебе ранки. — И добрых десять минут она возилась с его физиономией, промывая порезы спиртом и заклеивая пластырем, как будто ничего особенного не произошло. — Какой у тебя смешной вид, — добавила она весело и беззаботно. И как рассказывал твоему отцу Уильям, поцелуй, который она запечатлела на кончике его носа, был совершенно невинный поцелуй. — Милый, смешной Уильям. Я способна все тебе простить.
И вот тут Уильям потерял всякую надежду. Идеальная она была жена, ничем не пробрать… Твой отец повторял, что слово «простить» отдавалось в ушах Уильяма, как колокольный звон в Ньюгейте, возвещающий казнь.
— Значит, ему так и не удалось развестись? — поинтересовался я.
— Он скончался много лет спустя на руках у Мелани, — ответила тетушка Августа, и мы доели яблочный пирог в полном молчании.
18
На другое утро, такое же пасмурное, что и накануне, мы с тетушкой Августой поднимались по отлогому склону к кладбищу. На лавчонке висело объявление: «Deuil en 24 heures» [траур за сутки (франц.)]; из кабаньей туши, вывешенной перед дверью мясной лавки, капала кровь, и записка, приколотая к морде кабана, призывала: «Retenez vos morceaux pour jeudi» [закажите нужную вам часть на четверг (франц.)], но моей душе четверг ничего не говорил, да и тетушкиной не многим больше.
— «Праздник цветочка» [имеется в виду День св.Терезы из Лизье (Терезы Мартэн, 1873-1897), прозванной «Цветочком из Лизье»], — прочла она, заглянув в требник, который взяла с собой для столь подходящего случая, — но тогда при чем тут кабан? Еще есть праздник Святого Фомы из Херефорда, умер он в изгнании в Орвието, но, по-моему, даже англичане про такого не слыхали.
На воротах Верхнего города была прибита мемориальная доска в память погибших героев Сопротивления.
— Погибшие в действующей армии автоматически становятся героями, так же как погибшие за веру становятся мучениками, — проговорила тетушка. — Да взять хотя бы этого святого Фому. На мой взгляд, ему просто повезло, что он умер в Орвието, а не в Херефорде. Уютное цивилизованное местечко даже сейчас, и климат там несравненно лучше, и превосходный ресторан на улице Гарибальди.
— Вы действительно исповедуете католичество? — с интересом спросил я.
Тетушка ответила с готовностью и очень серьезно:
— Да, дорогой, только я верю не во все, во что верят католики.
Разыскать могилу отца на этом громадном сером кладбище было все равно что найти частный дом без номера в Камден-таун. Сюда доносился снизу шум поездов, лабиринт могил обволакивало дымом из труб Верхнего города. Какой-то человек, вышедший из домика, тоже напоминавшего склеп, вызвался проводить нас. Я принес с собой венок из живых цветов, хотя тетушка сочла мой поступок несколько экстравагантным.
— Они будут бросаться в глаза, — заметила она. — Французы имеют обыкновение вспоминать о покойниках раз в году, в День поминовения усопших. Опрятно и удобно, как причастие на Пасху.
И в самом деле я увидел очень мало цветов, даже иммортелей, среди всех ангелов и херувимов, мало их было около бюста лысого мужчины, похожего на лицейского профессора, и на громадной могиле, где в соответствии с надписью покоилось «Семейство Флажолетт». На глаза мне попалась эпитафия, написанная по-английски: «В память о моем любящем сыне Эдварде Роудзе Робинсоне, умершем в Бомбее, где и похоронен», однако ничего английского в его пирамиде не было. Уж наверное мой отец предпочел бы английское кладбище с замшелыми камнями, полустертыми надписями и цитатами из благочестивых стихов этим черным блестящим плитам, положенным на века, неподвластным никакому разрушительному воздействию булоньской погоды, с одинаковыми надписями, точно копии одной газеты: «A la memoire…», «Ici repose le corps…» [В память… Здесь покоится тело… (франц.)]. И на всем этом бездушном кладбище, кажется, не было никого, кроме нас да тщедушной пожилой особы в черном, стоявшей склонив голову в конце длинного прохода, словно одинокая посетительница провинциального музея.
— Je me suis trompe [я ошибся (франц.)], — сказал наш провожатый и круто повернул назад, к могиле, возле которой стояла пожилая особа, по всей видимости погруженная в молитву.
— Что за чудеса! Тут еще кто-то скорбит… — проговорила тетушка Августа. И в самом деле, на мраморной плите лежал венок вдвое больше моего, сплетенный из тепличных цветов вдвое дороже моих. Я положил свой венок рядышком. Надпись оказалась частично прикрытой, только конец торчал, будто восклицание: «…чард Пуллинг» и дата «октября 2, 1923».
Пожилая особа взглянула на нас с изумлением.
— Qui etes-vous? [Кто вы? (франц.)] — вопросила она.
Произношение было не совсем французским, и моя тетушка с той же прямотой парировала по-английски:
— А вы кто?
— Мисс Патерсон, — отвечала она с робким вызовом.
— Какое отношение к вам имеет эта могила? — продолжала свой допрос тетушка.
— Я прихожу сюда в этот день уже больше сорока лет и никого из вас никогда не видела.
— У вас есть какие-то права на эту могилу?
Что-то в манере незнакомки действовало тетушке на нервы, может быть ее робкая воинственность, ибо тетушка не выносила никакой слабохарактерности, даже скрытой.
Загнанная в угол, противница дала отпор.
— Первый раз слышу, что надо иметь право ходить на могилу.
— За могилу, как и за дом, кто-то платит.
— А если дом уже сорок лет стоит заброшенный, я думаю, даже посторонний…
— Кто вы такая? — повторила тетушка.
— Я уже сказала. Мисс Патерсон.
— Вы знали моего зятя?
— Вашего зятя? — воскликнула незнакомка. Она перевела взгляд на венок, потом на меня, потом на тетушку.
— А это, уважаемая, сын Ричарда Пуллинга.
— Семья. — Она произнесла это слово с испугом, как будто оно означало «враги».
— Так что, вы понимаете, — продолжала тетушка, — мы-то имеем определенные права.
Я не мог понять, отчего тетушка взяла такой резкий тон, и счел нужным вмешаться.
— С вашей стороны очень любезно приносить на могилу моего отца цветы. Вероятно, вам кажется странным, что я ни разу здесь не побывал…
— Это очень характерно для всех вас, — отозвалась мисс Патерсон, — для всех вас. Ваша мать даже не приехала на похороны. Была только я одна. Я и консьерж гостиницы. Добрый человек. — На глаза ей навернулись слезы. — Был дождливый, очень дождливый день, и консьерж взял с собой большой зонтик…
— Значит, вы знали моего отца. Вы были здесь, когда…
— Он тихо-тихо умер у меня на руках. — Мисс Патерсон имела обыкновение повторять слова, как будто она привыкла читать вслух детям.
— Очень холодно, — прервала нас тетушка. — Генри, венок ты уже положил, я возвращаюсь в гостиницу. Здесь не место для долгих бесед.
Она повернулась и пошла прочь; она словно признала свое поражение и теперь старалась отступить со всем возможным высокомерием, как какой-нибудь дог, который поворачивается спиной к беснующейся в дальнем углу жалкой шавке, делая вид, что просто не хочет размениваться по мелочам.
— Я должен проводить тетушку, — сказал я мисс Патерсон. — Не согласитесь ли вы зайти к нам сегодня вечером на чашку чаю? Я был совсем маленьким, когда умер отец, и, в сущности, не знал его. Мне бы следовало приехать сюда раньше, но, видите ли, мне казалось, что нынче никого не волнуют такие вещи.
— Я знаю, я старомодна, — сказала мисс Патерсон, — очень-очень старомодна.
— Но все-таки вы выпьете с нами чаю? В Мерис.
— Я приду, — испуганно, но с достоинством отвечала она. — Только скажите вашей тетушке… она вам тетушка?.. не надо на меня обижаться. Он умер так давно. Несправедливо ревновать ко мне, ведь мне до сих пор так больно, так больно.
Я в точности передал тетушке поручение мисс Патерсон, и тетя очень удивилась.
— Она в самом деле думает, что я ревную? Насколько я помню, я приревновала один раз в жизни Каррана, и этот случай навсегда отбил у меня охоту ревновать. Ты же знаешь, я не ревновала даже мсье Дамбреза…
— Вы можете передо мной не оправдываться, тетя Августа.
— Оправдываться? Нет, так низко я еще не пала. Просто я пытаюсь объяснить характер моих чувств, вот и все. Эта женщина и ее горе, по-моему, несовместимы. Не наливают хорошее вино в кофейную чашку. Она меня раздражает. И подумать только, именно она была возле твоего отца, когда он умирал.
— Очевидно, при этом еще был врач.
— Он бы не умер, не будь она такой курицей. Я в этом убеждена. Твоего отца всегда надо было встряхнуть как следует, чтобы привести в действие. Вся беда была в его внешности. Ричард был невероятно хорош собой. Ему не требовалось делать никаких усилий, чтобы покорить женщину. И он был слишком ленив, чтобы под конец оказать сопротивление. Будь с ним тогда я, уж он бы жил по сей день.
— По сей день?
— А что? Он был бы не намного старше мистера Висконти.
— Все-таки, тетя Августа, будьте с ней полюбезнее.
— Буду приторна, как патока, — пообещала она.
И я могу подтвердить, что в этот вечер она действительно старалась подавлять раздражение, какое вызывали у нее ужимки мисс Патерсон, а у нее их было еще много, помимо привычки повторять слова. У нее, к примеру, дергалась правая нога (в первый момент я решил, что тетушка ее пнула), а когда она глубоко задумывалась и надолго умолкала, то начинала постукивать зубами, как будто пробовала новые протезы. Мы пили чай в номере у тетушки, поскольку в этом миниатюрном небоскребе, стоявшем между двумя точно такими же близнецами, не было подобающей гостиной.
— Вам придется извинить нас, — сказала тетушка, — тут подают только индийский «Липтон».
— О, я люблю «Липтон», — запротестовала мисс Патерсон, — если позволите, один малюсенький-премалюсенький кусочек сахару.
— Вы ехали через Кале? — спросила тетушка, изо всех сил поддерживая светскую беседу. — Мы вчера именно так и приехали. Или вы ехали паромом?
— Нет-нет, — ответила мисс Патерсон. — Видите ли, я здесь живу. И жила здесь всегда, то есть со смерти Ричарда. — Она метнула на меня испуганный взгляд. — Я хотела сказать, мистера Пуллинга.
— Даже во время войны? — с сомнением осведомилась тетушка. Ей, я чувствовал, очень хотелось обнаружить хоть какой-то изъян в кристальной чистоте мисс Патерсон, хоть мельчайшую погрешность против правды.
— Это было время тяжелых лишений, — проговорила мисс Патерсон. — Быть может, бомбардировки казались мне не такими страшными оттого, что мне приходилось заботиться о детях.
— О детях? — воскликнула тетушка. — Неужели у Ричарда…
— Ах, нет, нет, нет, — прервала мисс Патерсон, — я говорила о детях, которых я учила. Я преподавала английский в лицее.
— И немцы вас не интернировали?
— Здешние жители очень хорошо ко мне отнеслись. Меня оберегали. Мэр выдал мне удостоверение личности. — Мисс Патерсон брыкнула ногой. — После войны меня даже наградили медалью.
— За преподавание английского? — с недоверием переспросила тетушка.
— И за все прочее. — Мисс Патерсон откинулась на спинку стула и застучала зубами. Мысли ее витали где-то далеко.
— Расскажите о моем отце, — попросил я. — Что привело его в Булонь?
— Он хотел устроить мне каникулы. Его беспокоило мое здоровье. Он считал, что мне будет полезно подышать морским воздухом. — Тетушка забренчала ложечкой, и я испугался, что терпение ее вот-вот лопнет. — Речь шла всего лишь об однодневной поездке, понимаете? Как и вы, мы тоже приплыли в Кале пароходом, он хотел показать мне, откуда взялись всем известные граждане Кале [имеется в виду скульптурная группа Огюста Родена, увековечившая подвиг шести граждан города Кале, которые, чтобы спасти город, осажденный англичанами, предложили казнить их, но пощадить город]. Там мы сели в автобус и приехали сюда — поглядеть на колонну Наполеона, он только что прочитал биографию Наполеона, написанную сэром Вальтером Скоттом. И тут мы обнаружили, что обратного парохода в тот же день из Булони нет.
— Надо полагать, для него это было неожиданностью?
Саркастичность вопроса не укрылась от меня, но осталась незамеченной мисс Патерсон.
— Да, — ответила она, — он ругал себя за непредусмотрительность. Но, к счастью, в маленькой-премаленькой гостинице в Верхнем городе на площади рядом с мэрией нашлись две опрятные комнаты.
— Надо думать, смежные, — вставила тетушка. Я не понимал причин ее ядовитости.
— Да, — ответила мисс Патерсон, — потому что я боялась.
— Чего?
— Я никогда раньше не бывала за границей. Мистер Пуллинг тоже, мне пришлось переводить ему.
— Значит, вы знаете французский.
— Я изучала его по методу Берлица [методика для самостоятельного изучения языков].
— Не удивляйтесь нашим расспросам, мисс Патерсон, — сказал я. — Дело в том, что я не знаком с подробностями смерти отца. Моя мать никогда не говорила об этом. Она всегда обрывала меня, когда я начинал задавать вопросы. Она мне сказала, что он умер во время деловой поездки, и я почему-то вообразил, будто он умер в Вулверхемптоне — он часто туда ездил.
— «Праздник цветочка» [имеется в виду День св.Терезы из Лизье (Терезы Мартэн, 1873-1897), прозванной «Цветочком из Лизье»], — прочла она, заглянув в требник, который взяла с собой для столь подходящего случая, — но тогда при чем тут кабан? Еще есть праздник Святого Фомы из Херефорда, умер он в изгнании в Орвието, но, по-моему, даже англичане про такого не слыхали.
На воротах Верхнего города была прибита мемориальная доска в память погибших героев Сопротивления.
— Погибшие в действующей армии автоматически становятся героями, так же как погибшие за веру становятся мучениками, — проговорила тетушка. — Да взять хотя бы этого святого Фому. На мой взгляд, ему просто повезло, что он умер в Орвието, а не в Херефорде. Уютное цивилизованное местечко даже сейчас, и климат там несравненно лучше, и превосходный ресторан на улице Гарибальди.
— Вы действительно исповедуете католичество? — с интересом спросил я.
Тетушка ответила с готовностью и очень серьезно:
— Да, дорогой, только я верю не во все, во что верят католики.
Разыскать могилу отца на этом громадном сером кладбище было все равно что найти частный дом без номера в Камден-таун. Сюда доносился снизу шум поездов, лабиринт могил обволакивало дымом из труб Верхнего города. Какой-то человек, вышедший из домика, тоже напоминавшего склеп, вызвался проводить нас. Я принес с собой венок из живых цветов, хотя тетушка сочла мой поступок несколько экстравагантным.
— Они будут бросаться в глаза, — заметила она. — Французы имеют обыкновение вспоминать о покойниках раз в году, в День поминовения усопших. Опрятно и удобно, как причастие на Пасху.
И в самом деле я увидел очень мало цветов, даже иммортелей, среди всех ангелов и херувимов, мало их было около бюста лысого мужчины, похожего на лицейского профессора, и на громадной могиле, где в соответствии с надписью покоилось «Семейство Флажолетт». На глаза мне попалась эпитафия, написанная по-английски: «В память о моем любящем сыне Эдварде Роудзе Робинсоне, умершем в Бомбее, где и похоронен», однако ничего английского в его пирамиде не было. Уж наверное мой отец предпочел бы английское кладбище с замшелыми камнями, полустертыми надписями и цитатами из благочестивых стихов этим черным блестящим плитам, положенным на века, неподвластным никакому разрушительному воздействию булоньской погоды, с одинаковыми надписями, точно копии одной газеты: «A la memoire…», «Ici repose le corps…» [В память… Здесь покоится тело… (франц.)]. И на всем этом бездушном кладбище, кажется, не было никого, кроме нас да тщедушной пожилой особы в черном, стоявшей склонив голову в конце длинного прохода, словно одинокая посетительница провинциального музея.
— Je me suis trompe [я ошибся (франц.)], — сказал наш провожатый и круто повернул назад, к могиле, возле которой стояла пожилая особа, по всей видимости погруженная в молитву.
— Что за чудеса! Тут еще кто-то скорбит… — проговорила тетушка Августа. И в самом деле, на мраморной плите лежал венок вдвое больше моего, сплетенный из тепличных цветов вдвое дороже моих. Я положил свой венок рядышком. Надпись оказалась частично прикрытой, только конец торчал, будто восклицание: «…чард Пуллинг» и дата «октября 2, 1923».
Пожилая особа взглянула на нас с изумлением.
— Qui etes-vous? [Кто вы? (франц.)] — вопросила она.
Произношение было не совсем французским, и моя тетушка с той же прямотой парировала по-английски:
— А вы кто?
— Мисс Патерсон, — отвечала она с робким вызовом.
— Какое отношение к вам имеет эта могила? — продолжала свой допрос тетушка.
— Я прихожу сюда в этот день уже больше сорока лет и никого из вас никогда не видела.
— У вас есть какие-то права на эту могилу?
Что-то в манере незнакомки действовало тетушке на нервы, может быть ее робкая воинственность, ибо тетушка не выносила никакой слабохарактерности, даже скрытой.
Загнанная в угол, противница дала отпор.
— Первый раз слышу, что надо иметь право ходить на могилу.
— За могилу, как и за дом, кто-то платит.
— А если дом уже сорок лет стоит заброшенный, я думаю, даже посторонний…
— Кто вы такая? — повторила тетушка.
— Я уже сказала. Мисс Патерсон.
— Вы знали моего зятя?
— Вашего зятя? — воскликнула незнакомка. Она перевела взгляд на венок, потом на меня, потом на тетушку.
— А это, уважаемая, сын Ричарда Пуллинга.
— Семья. — Она произнесла это слово с испугом, как будто оно означало «враги».
— Так что, вы понимаете, — продолжала тетушка, — мы-то имеем определенные права.
Я не мог понять, отчего тетушка взяла такой резкий тон, и счел нужным вмешаться.
— С вашей стороны очень любезно приносить на могилу моего отца цветы. Вероятно, вам кажется странным, что я ни разу здесь не побывал…
— Это очень характерно для всех вас, — отозвалась мисс Патерсон, — для всех вас. Ваша мать даже не приехала на похороны. Была только я одна. Я и консьерж гостиницы. Добрый человек. — На глаза ей навернулись слезы. — Был дождливый, очень дождливый день, и консьерж взял с собой большой зонтик…
— Значит, вы знали моего отца. Вы были здесь, когда…
— Он тихо-тихо умер у меня на руках. — Мисс Патерсон имела обыкновение повторять слова, как будто она привыкла читать вслух детям.
— Очень холодно, — прервала нас тетушка. — Генри, венок ты уже положил, я возвращаюсь в гостиницу. Здесь не место для долгих бесед.
Она повернулась и пошла прочь; она словно признала свое поражение и теперь старалась отступить со всем возможным высокомерием, как какой-нибудь дог, который поворачивается спиной к беснующейся в дальнем углу жалкой шавке, делая вид, что просто не хочет размениваться по мелочам.
— Я должен проводить тетушку, — сказал я мисс Патерсон. — Не согласитесь ли вы зайти к нам сегодня вечером на чашку чаю? Я был совсем маленьким, когда умер отец, и, в сущности, не знал его. Мне бы следовало приехать сюда раньше, но, видите ли, мне казалось, что нынче никого не волнуют такие вещи.
— Я знаю, я старомодна, — сказала мисс Патерсон, — очень-очень старомодна.
— Но все-таки вы выпьете с нами чаю? В Мерис.
— Я приду, — испуганно, но с достоинством отвечала она. — Только скажите вашей тетушке… она вам тетушка?.. не надо на меня обижаться. Он умер так давно. Несправедливо ревновать ко мне, ведь мне до сих пор так больно, так больно.
Я в точности передал тетушке поручение мисс Патерсон, и тетя очень удивилась.
— Она в самом деле думает, что я ревную? Насколько я помню, я приревновала один раз в жизни Каррана, и этот случай навсегда отбил у меня охоту ревновать. Ты же знаешь, я не ревновала даже мсье Дамбреза…
— Вы можете передо мной не оправдываться, тетя Августа.
— Оправдываться? Нет, так низко я еще не пала. Просто я пытаюсь объяснить характер моих чувств, вот и все. Эта женщина и ее горе, по-моему, несовместимы. Не наливают хорошее вино в кофейную чашку. Она меня раздражает. И подумать только, именно она была возле твоего отца, когда он умирал.
— Очевидно, при этом еще был врач.
— Он бы не умер, не будь она такой курицей. Я в этом убеждена. Твоего отца всегда надо было встряхнуть как следует, чтобы привести в действие. Вся беда была в его внешности. Ричард был невероятно хорош собой. Ему не требовалось делать никаких усилий, чтобы покорить женщину. И он был слишком ленив, чтобы под конец оказать сопротивление. Будь с ним тогда я, уж он бы жил по сей день.
— По сей день?
— А что? Он был бы не намного старше мистера Висконти.
— Все-таки, тетя Августа, будьте с ней полюбезнее.
— Буду приторна, как патока, — пообещала она.
И я могу подтвердить, что в этот вечер она действительно старалась подавлять раздражение, какое вызывали у нее ужимки мисс Патерсон, а у нее их было еще много, помимо привычки повторять слова. У нее, к примеру, дергалась правая нога (в первый момент я решил, что тетушка ее пнула), а когда она глубоко задумывалась и надолго умолкала, то начинала постукивать зубами, как будто пробовала новые протезы. Мы пили чай в номере у тетушки, поскольку в этом миниатюрном небоскребе, стоявшем между двумя точно такими же близнецами, не было подобающей гостиной.
— Вам придется извинить нас, — сказала тетушка, — тут подают только индийский «Липтон».
— О, я люблю «Липтон», — запротестовала мисс Патерсон, — если позволите, один малюсенький-премалюсенький кусочек сахару.
— Вы ехали через Кале? — спросила тетушка, изо всех сил поддерживая светскую беседу. — Мы вчера именно так и приехали. Или вы ехали паромом?
— Нет-нет, — ответила мисс Патерсон. — Видите ли, я здесь живу. И жила здесь всегда, то есть со смерти Ричарда. — Она метнула на меня испуганный взгляд. — Я хотела сказать, мистера Пуллинга.
— Даже во время войны? — с сомнением осведомилась тетушка. Ей, я чувствовал, очень хотелось обнаружить хоть какой-то изъян в кристальной чистоте мисс Патерсон, хоть мельчайшую погрешность против правды.
— Это было время тяжелых лишений, — проговорила мисс Патерсон. — Быть может, бомбардировки казались мне не такими страшными оттого, что мне приходилось заботиться о детях.
— О детях? — воскликнула тетушка. — Неужели у Ричарда…
— Ах, нет, нет, нет, — прервала мисс Патерсон, — я говорила о детях, которых я учила. Я преподавала английский в лицее.
— И немцы вас не интернировали?
— Здешние жители очень хорошо ко мне отнеслись. Меня оберегали. Мэр выдал мне удостоверение личности. — Мисс Патерсон брыкнула ногой. — После войны меня даже наградили медалью.
— За преподавание английского? — с недоверием переспросила тетушка.
— И за все прочее. — Мисс Патерсон откинулась на спинку стула и застучала зубами. Мысли ее витали где-то далеко.
— Расскажите о моем отце, — попросил я. — Что привело его в Булонь?
— Он хотел устроить мне каникулы. Его беспокоило мое здоровье. Он считал, что мне будет полезно подышать морским воздухом. — Тетушка забренчала ложечкой, и я испугался, что терпение ее вот-вот лопнет. — Речь шла всего лишь об однодневной поездке, понимаете? Как и вы, мы тоже приплыли в Кале пароходом, он хотел показать мне, откуда взялись всем известные граждане Кале [имеется в виду скульптурная группа Огюста Родена, увековечившая подвиг шести граждан города Кале, которые, чтобы спасти город, осажденный англичанами, предложили казнить их, но пощадить город]. Там мы сели в автобус и приехали сюда — поглядеть на колонну Наполеона, он только что прочитал биографию Наполеона, написанную сэром Вальтером Скоттом. И тут мы обнаружили, что обратного парохода в тот же день из Булони нет.
— Надо полагать, для него это было неожиданностью?
Саркастичность вопроса не укрылась от меня, но осталась незамеченной мисс Патерсон.
— Да, — ответила она, — он ругал себя за непредусмотрительность. Но, к счастью, в маленькой-премаленькой гостинице в Верхнем городе на площади рядом с мэрией нашлись две опрятные комнаты.
— Надо думать, смежные, — вставила тетушка. Я не понимал причин ее ядовитости.
— Да, — ответила мисс Патерсон, — потому что я боялась.
— Чего?
— Я никогда раньше не бывала за границей. Мистер Пуллинг тоже, мне пришлось переводить ему.
— Значит, вы знаете французский.
— Я изучала его по методу Берлица [методика для самостоятельного изучения языков].
— Не удивляйтесь нашим расспросам, мисс Патерсон, — сказал я. — Дело в том, что я не знаком с подробностями смерти отца. Моя мать никогда не говорила об этом. Она всегда обрывала меня, когда я начинал задавать вопросы. Она мне сказала, что он умер во время деловой поездки, и я почему-то вообразил, будто он умер в Вулверхемптоне — он часто туда ездил.