Страница:
— Тули.
— Тули везет с собой сумку с провизией. Можешь представить себе. Генри, что в Восточном экспрессе нет вагона-ресторана? Увы, времена меняются. До турецкой границы ресторана не будет. В перспективе у нас два голодных дня.
— У меня полно молочного шоколада, — сказала девушка. — И немного ветчины.
— А что, если захочется пить?
— У меня есть десять бутылок кока-колы, но они уже успели нагреться.
— Когда я вспоминаю, как мы тут однажды пировали, в этом самом поезде, с мистером Висконти и генералом Абдулом… Икра, шампанское. Мы буквально жили в вагоне-ресторане. Просиживали там дни и ночи.
— Я вас очень прошу, берите, когда понадобится, у меня кока-колу. И шоколад. И ветчину, конечно, но ее, правда, не очень много, — сказала девушка.
— Проводник по крайней мере обещал нам утром кофе и croissants [булочки (франц.)], — сказал я.
— Я постараюсь поспать подольше, — заявила тетушка. — А потом на станции в Милане мы сможем перекусить. С Марио, — добавила она.
— Кто такой Марио? — спросил я.
— Остановки будут в Лозанне и в Сен-Морисе, — сказала всезнающая девушка.
— Швейцарию, по-моему, можно вынести только зимой, когда она одета снегом, — сказала тетушка. — Почти как некоторых людей можно выносить только под одеялом. Ну а теперь я прилягу. Молодые люди, надеюсь, вы достаточно взрослые и за вами не надо присматривать.
Тули поглядела на меня с подозрением, будто у нее не было окончательной уверенности, что я вдруг не обернусь тигром.
— Я тоже сейчас на боковую, — сказала она. — Жутко люблю поспать.
Она взглянула на свои огромные часы с алым циферблатом, на котором было всего четыре цифры. Часы она носила на широченном ремешке.
— Оказывается, еще нет часу, — сказала она нерешительно. — Я, пожалуй, приму таблетку.
— Уснете и так, — заявила тетушка тоном, не допускающим возражений.
12
13
— Тули везет с собой сумку с провизией. Можешь представить себе. Генри, что в Восточном экспрессе нет вагона-ресторана? Увы, времена меняются. До турецкой границы ресторана не будет. В перспективе у нас два голодных дня.
— У меня полно молочного шоколада, — сказала девушка. — И немного ветчины.
— А что, если захочется пить?
— У меня есть десять бутылок кока-колы, но они уже успели нагреться.
— Когда я вспоминаю, как мы тут однажды пировали, в этом самом поезде, с мистером Висконти и генералом Абдулом… Икра, шампанское. Мы буквально жили в вагоне-ресторане. Просиживали там дни и ночи.
— Я вас очень прошу, берите, когда понадобится, у меня кока-колу. И шоколад. И ветчину, конечно, но ее, правда, не очень много, — сказала девушка.
— Проводник по крайней мере обещал нам утром кофе и croissants [булочки (франц.)], — сказал я.
— Я постараюсь поспать подольше, — заявила тетушка. — А потом на станции в Милане мы сможем перекусить. С Марио, — добавила она.
— Кто такой Марио? — спросил я.
— Остановки будут в Лозанне и в Сен-Морисе, — сказала всезнающая девушка.
— Швейцарию, по-моему, можно вынести только зимой, когда она одета снегом, — сказала тетушка. — Почти как некоторых людей можно выносить только под одеялом. Ну а теперь я прилягу. Молодые люди, надеюсь, вы достаточно взрослые и за вами не надо присматривать.
Тули поглядела на меня с подозрением, будто у нее не было окончательной уверенности, что я вдруг не обернусь тигром.
— Я тоже сейчас на боковую, — сказала она. — Жутко люблю поспать.
Она взглянула на свои огромные часы с алым циферблатом, на котором было всего четыре цифры. Часы она носила на широченном ремешке.
— Оказывается, еще нет часу, — сказала она нерешительно. — Я, пожалуй, приму таблетку.
— Уснете и так, — заявила тетушка тоном, не допускающим возражений.
12
Я проснулся, когда поезд отходил от станции в Лозанне. Я увидел озеро между двумя многоэтажными жилыми домами, мелькнула красочная реклама шоколада, потом реклама часов. Разбудил меня проводник — он принес кофе и бриоши (хотя накануне я заказывал croissants).
— Вы не знаете, дама из семьдесят второго купе встала?
— Она просила не тревожить ее до Милана.
— Это правда, что у вас нет вагона-ресторана?
— Да, мсье.
— Но завтрак хотя бы вы дадите нам завтра утром?
— Нет, мсье. Я только до Милана. Будет другой проводник.
— Итальянец?
— Югослав, мсье.
— Говорит он по-английски или по-французски?
— Едва ли, мсье.
Я почувствовал себя безнадежно за границей.
Допив кофе, я вышел в коридор и стал смотреть на проплывающие мимо швейцарские городки: дворец Монтре — эдвардианское барокко, — в таком доме, наверное, жил король Руритании [выдуманное королевство в романе английского писателя Энтони Хоупа (1863-1933) «Узник Зенды»; название «Руритания» стало нарицательным для обозначения маленького государства, разъедаемого политическими интригами], а позади из моря утреннего тумана, словно плохо проявленные негативы, вставали бледные горы: Эгль, Бекс, Висп… Мы останавливались на каждой станции, но почти никто не выходил.
Пассажиров-иностранцев, так же как и тетю Августу, Швейцария без снега не интересовала, но именно здесь у меня явилось искушение покинуть тетушку. С собой у меня было на пятьдесят фунтов туристских чеков, а Турция меня не привлекала.
За окном проносились луга, старинные замки на холмах, поросших виноградниками, девушки на велосипедах — все казалось ясным, упорядоченным, надежным, как моя жизнь до матушкиных похорон. Я подумал с тоской о своем саде: я соскучился по георгинам. На маленькой станции, где почтальон, сидя на велосипеде, раздавал почту, я увидел клумбу с лиловатыми и красными цветами. Я уверен, что сошел бы там с поезда, если бы девушка по имени Тули в этот момент не дотронулась до моей руки. И что плохого было в моей любви к мирной жизни, из которой я был насильно исторгнут тетей Августой?
— Выспались? — спросила Тули.
— Да, конечно. А вы?
— Так и не уснула.
Она смотрела на меня глазами китайского мопса, словно ждала куска с моей тарелки. Я предложил ей бриошь, но она отказалась.
— Нет-нет, что вы. Большое спасибо. Я только что сжевала плитку шоколада.
— Почему вы не могли уснуть?
— Да так, мелкие неприятности.
Вдруг я вспомнил, как в бытность мою кассиром такие вот робкие лица возникали за стеклом, отделяющим кассу, на котором висело объявление, обязывающее клиентов, во избежание инфекции, все переговоры вести через узкую щель, прорезанную слишком низко и потому неудобную… Я едва удержался и не спросил, нет ли у нее превышения кредита.
— Могу я вам чем-нибудь помочь?
— Нет, я просто хочу поговорить.
Мне ничего не оставалось, как пригласить ее в купе.
Пока я стоял в коридоре, постель убрали, превратив ложе в диван, на который мы и сели, чинно, друг подле друга. Я предложил ей сигареты, обыкновенный «Сениор сервис», но она разглядывала их со всех сторон, будто видела впервые.
— Английские? — спросила она.
— Да.
— А что значит «Сениор сервис»?
— Флот, — сказал я.
— Вы не обидитесь, если я буду курить свои?
Она вынула из сумки жестяную коробочку из-под ментоловых пастилок и достала маленькую, похожую на самокрутку сигарету. Подумав, она протянула мне коробочку, и я решил, что с моей стороны было бы нелюбезно отказаться. Сигарета была нестандартного размера и какая-то подозрительная на вид. У нее был странный привкус травы, не лишенный, однако, приятности.
— Никогда не курил американские сигареты, — сказал я.
— Эти я достала в Париже через одного приятеля.
— Французских я тоже не пробовал.
— Ужасно был славный человек. Обалденный.
— О ком вы говорите?
— Я его встретила в Париже. Ему я тоже рассказала о своих неприятностях.
— А в чем они заключаются?
— Я поссорилась… ну, в общем, с моим другом. Он хотел ехать в Стамбул третьим классом. Я сказала, это сумасшествие, в третьем классе мы не можем спать вместе, а у меня есть деньги. Как по-вашему, я не права? Он сказал, не нужны ему мои вонючие подачки. «Продай все и раздай бедным» [искаженная евангельская цитата: «Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое, и раздай нищим» (Евангелие от Матфея, 19:21)] — так он сказал. Это ведь цитата? Но откуда? Я ему сказала, что это бесполезно, отец все равно пришлет еще. Он сказал: «Он и не узнает». Но у отца повсюду источники информации. Он, вообще-то, занимает большой пост в ЦРУ. А он тогда сказал: «Ну и подотрись своими деньгами». Это у вас в Англии такая поговорка? Он англичанин. Мы познакомились, когда сидели вместе на Трафальгарской площади.
— Кормили голубей? — спросил я.
Она фыркнула и закашлялась от дыма.
— У вас есть чувство юмора, — сказала она. — Мне нравятся ироничные люди. Мой отец тоже человек ироничный. Вы, пожалуй, с ним чем-то похожи. Ирония — очень ценное литературное качество. Вам не кажется? Так же как и страсть.
— Не спрашивайте меня о литературе, мисс Тули. Я большой профан.
— Не надо называть меня «мисс Тули». Друзья зовут меня просто Тули.
В Сен-Морисе по платформе прошла группа школьниц. Все девочки была благонравного вида — никаких мини-юбок, никакой косметики. На спинах у них были надеты небольшие аккуратные ранцы.
— Непонятно, красивая страна — и такая скучища, — задумчиво сказала Тули.
— Почему скучища?
— Травку они тут не курят. Не балдеют и никогда не будут. Хотите еще сигарету?
— Благодарю. Они очень мягкие. И приятные на вкус. От них совсем не дерет горло.
— Здорово вы о них говорите. Они и правда обалденные.
Я чувствовал себя гораздо бодрее, чем обычно чувствую в этот час утра. Общество Тули было для меня открытием. Я был рад, что тетушка спит и мы можем познакомиться. Мне все время хотелось защитить ее от чего-то. Недурно было бы иметь дочь, но я как-то никогда не мог представить себе мисс Кин в роли матери. Мать не должна сама нуждаться в защите.
— Этот ваш друг в Париже, видимо, хорошо разбирается в сигаретах.
— Колоссально. В смысле — он по-настоящему кайфовый.
— Он француз?
— Нет. Он из черной-пречерной Африки.
— Негр?
— Мы их так не называем, — сказала она с укором. — Мы называем их цветными или черными. Как им больше нравится.
У меня неожиданно мелькнуло подозрение.
— Его случайно не Вордсворт зовут?
— Мне он известен как Зак.
— Это он. А не вас ли он провожал на вокзале?
— Ну конечно, меня. Кого же еще? Я не ожидала, что он придет, но он стоял у входа, пришел попрощаться. Я купила ему перронный билет, но мне кажется, он чего-то опасался. Дальше не пошел.
— Он знает и мою тетушку тоже, — сказал я. Мне не хотелось ей говорить, для чего ему понадобился билет.
— Колоссально! Какое невероятное совпадение, будто в романе у Томаса Харди.
— Я вижу, вы хорошо знаете художественную литературу.
— Я специализируюсь по английской литературе. Отец хотел, чтобы я изучала социологию и потом какое-то время поработала в «Корпусе мира». Но тут наши взгляды разошлись, да и по другим вопросам тоже.
— Чем занимается ваш отец?
— Я уже говорила вам — он на очень секретной службе в ЦРУ.
— Это должно быть интересно.
— Он ужасно много путешествует. Я только раз его видела с прошлой осени, с тех пор как мать с ним развелась. Я всегда говорила ему, что он видит мир по горизонтали, в смысле — поверхностно, а мне хочется увидеть мир по вертикали.
— То есть в глубину, — сказал я, гордый тем, что уловил ее мысль.
— Это очень помогает, — сказала она, указывая на сигарету. — Я уже слегка забалдела, к тому же вы так здорово говорите. Просто колоссально. У меня такое чувство, будто я встречала вас где-то в курсе английской литературы. Как персонаж. Диккенса мы штудировали в глубину.
— По вертикали, — сказал я, и мы оба рассмеялись.
— Как вас зовут?
— Генри.
Она снова засмеялась, и я за ней, хотя толком не знал почему.
— А почему не Гарри?
— Гарри — это уменьшительное. При крещении ведь человека не назовут Гарри. Такого святого не было.
— Так по церковному канону полагается?
— Думаю, что да.
— Я спрашиваю потому, что когда-то знала потрясающего парня, ему при крещении дали имя Нукасбей.
— Сомневаюсь, вряд ли его так окрестили при рождении.
— Вы католик?
— Нет, но тетя у меня, кажется, католичка. Впрочем, я не совсем в этом уверен.
— Я один раз чуть не перешла в католичество. Из-за Кеннеди. Но потом, когда убили обоих… Ну, в общем, я суеверна. А Макбет был католик?
— Этот вопрос никогда не приходил мне в голову… Думаю… В общем, я точно не знаю.
Я поймал себя на том, что говорю такими же бессвязными, отрывистыми фразами, что и она.
— Может быть, мы закроем дверь и откроем окно? В какой мы сейчас стране?
— Судя по всему, подъезжаем к итальянской границе. Точно не знаю.
— Тогда быстро откройте окно, — приказала она.
Я подчинился требованию, хотя и не понял его смысла. К этому времени я уже докурил сигарету. Она выбросила свой окурок, а затем опорожнила пепельницу в окно. И тут я вспомнил Вордсворта.
— Что мы курили? — спросил я.
— Травку, естественно, а что?
— Вы сознаете, что нас могут отправить в тюрьму? Я не знаю швейцарских законов и итальянских, но…
— Меня не отправят. Я несовершеннолетняя.
— Ну а если меня?
— А вы можете сослаться на то, что делали это в неведении, — сказала она и рассмеялась. Она все еще смеялась, когда открылась дверь и в купе вошли представители итальянской полиции.
— Ваши паспорта, — потребовали они. Но они даже не успели их раскрыть, так как сквозняком у одного из полицейских сдуло шляпу. Я надеялся, что вместе со шляпой ветер унес в коридор и запах конопли. Вслед за полицейскими явились таможенники, которые вели себя тоже вполне тактично, хотя один из них вдруг потянул носом воздух. Но все обошлось, и через несколько минут они уже стояли на перроне. Я прочел название станции: Домодоссола.
— Мы в Италии, — сказал я.
— Тогда возьмите еще одну.
— Ни в коем случае. Я и понятия не имел, Тули, что это… Бога ради, уничтожьте все до вечера. Югославия — коммунистическая страна, и они без колебаний сунут за решетку даже несовершеннолетнюю.
— Меня всегда учили, что югославы — хорошие коммунисты. Мы продаем им стратегические материалы, правда ведь?
— Но не наркотики.
— Вот видите, снова ирония. А я думала… Я хотела поделиться с вами своей бедой. Но разве поговоришь, когда вы так ироничны?
— Вы только что сказали, что ирония — ценное литературное качество.
— Но вы ведь не в романе, — сказала она и расплакалась.
За окном мелькала Италия. Это, наверное, анаша вызвала безудержный смех и теперь была причиной слез. Мне тоже стало не по себе. Я закрыл окно и смотрел сквозь стекло на горную деревушку, охристо-желтую, словно вылепленную из дождевой влаги и земли; у самой линии появилась фабрика, жилые дома из красного кирпича, потом городская шоссейная дорога, автострада, реклама кондитерской фирмы «Перуджина» и сеть проводов — символ бездымного века.
— Какие у вас неприятности, Тули?
— Я забыла проглотить эту чертову таблетку, и у меня задержка шестую неделю. Я едва не рассказала вчера вечером об этом вашей матери.
— Тете, — поправил я ее. — С ней вам бы и следовало поговорить. Я очень невежествен в таких делах.
— Но мне хочется поговорить именно с мужчиной. Я, вообще-то, стесняюсь женщин. Мне с ними гораздо трудней, чем с мужчинами. Но все горе в том, что они нынче очень несведущи. Прежде девушка не знала, что в таких случаях делать, а теперь ничего не знает мужчина. Джулиан сказал, я сама во всем виновата — он полагался на меня.
— Джулиан — это и есть ваш друг? — спросил я.
— Он разозлился из-за того, что я забыла принять таблетку. Он хотел, чтобы мы автостопом добирались до Стамбула. Он сказал, это мне поможет.
— Мне казалось, он хотел ехать третьим классом.
— Это было до того, как я ему сказала. И до того, как он познакомился с парнем, у которого грузовик, и уехал в Вену. Он поставил ультиматум. Мы сидели в кафе — вы, наверное, знаете — на площади Сен-Мишель. Он сказал: «Решай, сейчас или никогда». Я отказалась, и он тогда сказал: «Ну и езжай без меня на своем говенном поезде».
— А где он сейчас?
— Где-то между Италией и Стамбулом.
— А как вы его найдете?
— В Гульханэ скажут, там знают.
— А где это?
— Возле Голубой мечети. Там, в Гульханэ, все про всех знают.
Она стала тщательно промакивать слезы. Затем поглядела на свои огромные часы с четырьмя цифрами.
— Уже время завтракать. Я голодная как собака. Все же, надеюсь, я не кормлю двоих. Хотите шоколаду?
— Я подожду до Милана.
— Хотите еще сигарету?
— Нет, спасибо.
— А я выкурю еще одну. Вдруг поможет. — Она снова улыбнулась. — Мне все время приходят в голову какие-то нелепые мысли. Я все думаю — а вдруг поможет. Я пила в Париже коньяк с имбирным пивом, в школе у нас говорили, что имбирь помогает. И ходила в сауну. Глупо, конечно, надо просто сделать curetage [выскабливание (франц.)]. Вордсворт обещал найти мне доктора, но на это ушло бы несколько дней, а потом мне пришлось бы немного полежать, и что толку тогда ехать в Гульханэ, если Джулиан за это время уедет. И куда уедет, бог знает. Я познакомилась с одним парнем в Париже, он сказал, что нас всех выгонят из Катманду, так что остается только Вьентьян. Но он не для американцев, конечно, из-за всех этих военных дел.
В середине разговора мне иногда начинало казаться, что весь мир только и делает, что путешествует.
— В Париже я спала с одним парнем, после того как Джулиан уехал без меня. Думала таким образом расшевелить все там внутри. Вообще-то, месячные иногда могут начаться во время оргазма, но оргазма так и не было. Я, наверное, была расстроена из-за Джулиана. Обычно у меня все идет хорошо, осечки не бывает.
— Мне кажется, вам надо ехать прямо домой и сказать обо всем родителям.
— В единственном числе. Мать не в счет, а где отец — точно не знаю. Он ужасно много путешествует. Секретные миссии. Не исключено, что он во Вьентьяне, до меня доходили сведения. Говорят, сейчас с ЦРУ дело швах.
— А нет такого места, которое вы называете домом? — спросил я.
— У нас с Джулианом было чувство, будто у нас есть дом, а потом он рассердился из-за того, что я забыла принять таблетку. Он очень вспыльчивый. Он говорит: «Если я буду вынужден все время напоминать тебе об этом, я лишусь свободы самопроявления, ты разве этого не понимаешь?» У него есть теория о том, что женщина всегда хочет кастрировать мужчину, и один из способов — лишить его возможности самопроявления.
— А вам с ним было просто?
— Мы могли обсуждать все что угодно, — сказала она с блаженной улыбкой, которую вызвало воспоминание — травка, видно, снова возымела действие. — Искусство, секс, Джеймса Джойса, психологию.
— Вам не следует курить эту гадость, — попытался я увещевать ее.
— Травку? Но почему? Ничего дурного в ней нет. Кислота [лизергиновая кислота (ЛСД) — наркотическое средство] — другое дело. Джулиан хотел, чтобы я попробовала кислоту, но я сказала ему, что не желаю. Ну, в смысле, не желаю калечить мои хромосомы.
Временами я ни слова не понимал из того, что она говорила, и однако мне казалось, что я могу слушать ее до бесконечности и мне не надоест. В ней была какая-то мягкость и женственность, и этим она напоминала мне мисс Кин.
Непонятно, как такое дикое сравнение родилось у меня в голове, но, может быть, это и было следствием того, что Тули называла «балдеть».
— Вы не знаете, дама из семьдесят второго купе встала?
— Она просила не тревожить ее до Милана.
— Это правда, что у вас нет вагона-ресторана?
— Да, мсье.
— Но завтрак хотя бы вы дадите нам завтра утром?
— Нет, мсье. Я только до Милана. Будет другой проводник.
— Итальянец?
— Югослав, мсье.
— Говорит он по-английски или по-французски?
— Едва ли, мсье.
Я почувствовал себя безнадежно за границей.
Допив кофе, я вышел в коридор и стал смотреть на проплывающие мимо швейцарские городки: дворец Монтре — эдвардианское барокко, — в таком доме, наверное, жил король Руритании [выдуманное королевство в романе английского писателя Энтони Хоупа (1863-1933) «Узник Зенды»; название «Руритания» стало нарицательным для обозначения маленького государства, разъедаемого политическими интригами], а позади из моря утреннего тумана, словно плохо проявленные негативы, вставали бледные горы: Эгль, Бекс, Висп… Мы останавливались на каждой станции, но почти никто не выходил.
Пассажиров-иностранцев, так же как и тетю Августу, Швейцария без снега не интересовала, но именно здесь у меня явилось искушение покинуть тетушку. С собой у меня было на пятьдесят фунтов туристских чеков, а Турция меня не привлекала.
За окном проносились луга, старинные замки на холмах, поросших виноградниками, девушки на велосипедах — все казалось ясным, упорядоченным, надежным, как моя жизнь до матушкиных похорон. Я подумал с тоской о своем саде: я соскучился по георгинам. На маленькой станции, где почтальон, сидя на велосипеде, раздавал почту, я увидел клумбу с лиловатыми и красными цветами. Я уверен, что сошел бы там с поезда, если бы девушка по имени Тули в этот момент не дотронулась до моей руки. И что плохого было в моей любви к мирной жизни, из которой я был насильно исторгнут тетей Августой?
— Выспались? — спросила Тули.
— Да, конечно. А вы?
— Так и не уснула.
Она смотрела на меня глазами китайского мопса, словно ждала куска с моей тарелки. Я предложил ей бриошь, но она отказалась.
— Нет-нет, что вы. Большое спасибо. Я только что сжевала плитку шоколада.
— Почему вы не могли уснуть?
— Да так, мелкие неприятности.
Вдруг я вспомнил, как в бытность мою кассиром такие вот робкие лица возникали за стеклом, отделяющим кассу, на котором висело объявление, обязывающее клиентов, во избежание инфекции, все переговоры вести через узкую щель, прорезанную слишком низко и потому неудобную… Я едва удержался и не спросил, нет ли у нее превышения кредита.
— Могу я вам чем-нибудь помочь?
— Нет, я просто хочу поговорить.
Мне ничего не оставалось, как пригласить ее в купе.
Пока я стоял в коридоре, постель убрали, превратив ложе в диван, на который мы и сели, чинно, друг подле друга. Я предложил ей сигареты, обыкновенный «Сениор сервис», но она разглядывала их со всех сторон, будто видела впервые.
— Английские? — спросила она.
— Да.
— А что значит «Сениор сервис»?
— Флот, — сказал я.
— Вы не обидитесь, если я буду курить свои?
Она вынула из сумки жестяную коробочку из-под ментоловых пастилок и достала маленькую, похожую на самокрутку сигарету. Подумав, она протянула мне коробочку, и я решил, что с моей стороны было бы нелюбезно отказаться. Сигарета была нестандартного размера и какая-то подозрительная на вид. У нее был странный привкус травы, не лишенный, однако, приятности.
— Никогда не курил американские сигареты, — сказал я.
— Эти я достала в Париже через одного приятеля.
— Французских я тоже не пробовал.
— Ужасно был славный человек. Обалденный.
— О ком вы говорите?
— Я его встретила в Париже. Ему я тоже рассказала о своих неприятностях.
— А в чем они заключаются?
— Я поссорилась… ну, в общем, с моим другом. Он хотел ехать в Стамбул третьим классом. Я сказала, это сумасшествие, в третьем классе мы не можем спать вместе, а у меня есть деньги. Как по-вашему, я не права? Он сказал, не нужны ему мои вонючие подачки. «Продай все и раздай бедным» [искаженная евангельская цитата: «Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое, и раздай нищим» (Евангелие от Матфея, 19:21)] — так он сказал. Это ведь цитата? Но откуда? Я ему сказала, что это бесполезно, отец все равно пришлет еще. Он сказал: «Он и не узнает». Но у отца повсюду источники информации. Он, вообще-то, занимает большой пост в ЦРУ. А он тогда сказал: «Ну и подотрись своими деньгами». Это у вас в Англии такая поговорка? Он англичанин. Мы познакомились, когда сидели вместе на Трафальгарской площади.
— Кормили голубей? — спросил я.
Она фыркнула и закашлялась от дыма.
— У вас есть чувство юмора, — сказала она. — Мне нравятся ироничные люди. Мой отец тоже человек ироничный. Вы, пожалуй, с ним чем-то похожи. Ирония — очень ценное литературное качество. Вам не кажется? Так же как и страсть.
— Не спрашивайте меня о литературе, мисс Тули. Я большой профан.
— Не надо называть меня «мисс Тули». Друзья зовут меня просто Тули.
В Сен-Морисе по платформе прошла группа школьниц. Все девочки была благонравного вида — никаких мини-юбок, никакой косметики. На спинах у них были надеты небольшие аккуратные ранцы.
— Непонятно, красивая страна — и такая скучища, — задумчиво сказала Тули.
— Почему скучища?
— Травку они тут не курят. Не балдеют и никогда не будут. Хотите еще сигарету?
— Благодарю. Они очень мягкие. И приятные на вкус. От них совсем не дерет горло.
— Здорово вы о них говорите. Они и правда обалденные.
Я чувствовал себя гораздо бодрее, чем обычно чувствую в этот час утра. Общество Тули было для меня открытием. Я был рад, что тетушка спит и мы можем познакомиться. Мне все время хотелось защитить ее от чего-то. Недурно было бы иметь дочь, но я как-то никогда не мог представить себе мисс Кин в роли матери. Мать не должна сама нуждаться в защите.
— Этот ваш друг в Париже, видимо, хорошо разбирается в сигаретах.
— Колоссально. В смысле — он по-настоящему кайфовый.
— Он француз?
— Нет. Он из черной-пречерной Африки.
— Негр?
— Мы их так не называем, — сказала она с укором. — Мы называем их цветными или черными. Как им больше нравится.
У меня неожиданно мелькнуло подозрение.
— Его случайно не Вордсворт зовут?
— Мне он известен как Зак.
— Это он. А не вас ли он провожал на вокзале?
— Ну конечно, меня. Кого же еще? Я не ожидала, что он придет, но он стоял у входа, пришел попрощаться. Я купила ему перронный билет, но мне кажется, он чего-то опасался. Дальше не пошел.
— Он знает и мою тетушку тоже, — сказал я. Мне не хотелось ей говорить, для чего ему понадобился билет.
— Колоссально! Какое невероятное совпадение, будто в романе у Томаса Харди.
— Я вижу, вы хорошо знаете художественную литературу.
— Я специализируюсь по английской литературе. Отец хотел, чтобы я изучала социологию и потом какое-то время поработала в «Корпусе мира». Но тут наши взгляды разошлись, да и по другим вопросам тоже.
— Чем занимается ваш отец?
— Я уже говорила вам — он на очень секретной службе в ЦРУ.
— Это должно быть интересно.
— Он ужасно много путешествует. Я только раз его видела с прошлой осени, с тех пор как мать с ним развелась. Я всегда говорила ему, что он видит мир по горизонтали, в смысле — поверхностно, а мне хочется увидеть мир по вертикали.
— То есть в глубину, — сказал я, гордый тем, что уловил ее мысль.
— Это очень помогает, — сказала она, указывая на сигарету. — Я уже слегка забалдела, к тому же вы так здорово говорите. Просто колоссально. У меня такое чувство, будто я встречала вас где-то в курсе английской литературы. Как персонаж. Диккенса мы штудировали в глубину.
— По вертикали, — сказал я, и мы оба рассмеялись.
— Как вас зовут?
— Генри.
Она снова засмеялась, и я за ней, хотя толком не знал почему.
— А почему не Гарри?
— Гарри — это уменьшительное. При крещении ведь человека не назовут Гарри. Такого святого не было.
— Так по церковному канону полагается?
— Думаю, что да.
— Я спрашиваю потому, что когда-то знала потрясающего парня, ему при крещении дали имя Нукасбей.
— Сомневаюсь, вряд ли его так окрестили при рождении.
— Вы католик?
— Нет, но тетя у меня, кажется, католичка. Впрочем, я не совсем в этом уверен.
— Я один раз чуть не перешла в католичество. Из-за Кеннеди. Но потом, когда убили обоих… Ну, в общем, я суеверна. А Макбет был католик?
— Этот вопрос никогда не приходил мне в голову… Думаю… В общем, я точно не знаю.
Я поймал себя на том, что говорю такими же бессвязными, отрывистыми фразами, что и она.
— Может быть, мы закроем дверь и откроем окно? В какой мы сейчас стране?
— Судя по всему, подъезжаем к итальянской границе. Точно не знаю.
— Тогда быстро откройте окно, — приказала она.
Я подчинился требованию, хотя и не понял его смысла. К этому времени я уже докурил сигарету. Она выбросила свой окурок, а затем опорожнила пепельницу в окно. И тут я вспомнил Вордсворта.
— Что мы курили? — спросил я.
— Травку, естественно, а что?
— Вы сознаете, что нас могут отправить в тюрьму? Я не знаю швейцарских законов и итальянских, но…
— Меня не отправят. Я несовершеннолетняя.
— Ну а если меня?
— А вы можете сослаться на то, что делали это в неведении, — сказала она и рассмеялась. Она все еще смеялась, когда открылась дверь и в купе вошли представители итальянской полиции.
— Ваши паспорта, — потребовали они. Но они даже не успели их раскрыть, так как сквозняком у одного из полицейских сдуло шляпу. Я надеялся, что вместе со шляпой ветер унес в коридор и запах конопли. Вслед за полицейскими явились таможенники, которые вели себя тоже вполне тактично, хотя один из них вдруг потянул носом воздух. Но все обошлось, и через несколько минут они уже стояли на перроне. Я прочел название станции: Домодоссола.
— Мы в Италии, — сказал я.
— Тогда возьмите еще одну.
— Ни в коем случае. Я и понятия не имел, Тули, что это… Бога ради, уничтожьте все до вечера. Югославия — коммунистическая страна, и они без колебаний сунут за решетку даже несовершеннолетнюю.
— Меня всегда учили, что югославы — хорошие коммунисты. Мы продаем им стратегические материалы, правда ведь?
— Но не наркотики.
— Вот видите, снова ирония. А я думала… Я хотела поделиться с вами своей бедой. Но разве поговоришь, когда вы так ироничны?
— Вы только что сказали, что ирония — ценное литературное качество.
— Но вы ведь не в романе, — сказала она и расплакалась.
За окном мелькала Италия. Это, наверное, анаша вызвала безудержный смех и теперь была причиной слез. Мне тоже стало не по себе. Я закрыл окно и смотрел сквозь стекло на горную деревушку, охристо-желтую, словно вылепленную из дождевой влаги и земли; у самой линии появилась фабрика, жилые дома из красного кирпича, потом городская шоссейная дорога, автострада, реклама кондитерской фирмы «Перуджина» и сеть проводов — символ бездымного века.
— Какие у вас неприятности, Тули?
— Я забыла проглотить эту чертову таблетку, и у меня задержка шестую неделю. Я едва не рассказала вчера вечером об этом вашей матери.
— Тете, — поправил я ее. — С ней вам бы и следовало поговорить. Я очень невежествен в таких делах.
— Но мне хочется поговорить именно с мужчиной. Я, вообще-то, стесняюсь женщин. Мне с ними гораздо трудней, чем с мужчинами. Но все горе в том, что они нынче очень несведущи. Прежде девушка не знала, что в таких случаях делать, а теперь ничего не знает мужчина. Джулиан сказал, я сама во всем виновата — он полагался на меня.
— Джулиан — это и есть ваш друг? — спросил я.
— Он разозлился из-за того, что я забыла принять таблетку. Он хотел, чтобы мы автостопом добирались до Стамбула. Он сказал, это мне поможет.
— Мне казалось, он хотел ехать третьим классом.
— Это было до того, как я ему сказала. И до того, как он познакомился с парнем, у которого грузовик, и уехал в Вену. Он поставил ультиматум. Мы сидели в кафе — вы, наверное, знаете — на площади Сен-Мишель. Он сказал: «Решай, сейчас или никогда». Я отказалась, и он тогда сказал: «Ну и езжай без меня на своем говенном поезде».
— А где он сейчас?
— Где-то между Италией и Стамбулом.
— А как вы его найдете?
— В Гульханэ скажут, там знают.
— А где это?
— Возле Голубой мечети. Там, в Гульханэ, все про всех знают.
Она стала тщательно промакивать слезы. Затем поглядела на свои огромные часы с четырьмя цифрами.
— Уже время завтракать. Я голодная как собака. Все же, надеюсь, я не кормлю двоих. Хотите шоколаду?
— Я подожду до Милана.
— Хотите еще сигарету?
— Нет, спасибо.
— А я выкурю еще одну. Вдруг поможет. — Она снова улыбнулась. — Мне все время приходят в голову какие-то нелепые мысли. Я все думаю — а вдруг поможет. Я пила в Париже коньяк с имбирным пивом, в школе у нас говорили, что имбирь помогает. И ходила в сауну. Глупо, конечно, надо просто сделать curetage [выскабливание (франц.)]. Вордсворт обещал найти мне доктора, но на это ушло бы несколько дней, а потом мне пришлось бы немного полежать, и что толку тогда ехать в Гульханэ, если Джулиан за это время уедет. И куда уедет, бог знает. Я познакомилась с одним парнем в Париже, он сказал, что нас всех выгонят из Катманду, так что остается только Вьентьян. Но он не для американцев, конечно, из-за всех этих военных дел.
В середине разговора мне иногда начинало казаться, что весь мир только и делает, что путешествует.
— В Париже я спала с одним парнем, после того как Джулиан уехал без меня. Думала таким образом расшевелить все там внутри. Вообще-то, месячные иногда могут начаться во время оргазма, но оргазма так и не было. Я, наверное, была расстроена из-за Джулиана. Обычно у меня все идет хорошо, осечки не бывает.
— Мне кажется, вам надо ехать прямо домой и сказать обо всем родителям.
— В единственном числе. Мать не в счет, а где отец — точно не знаю. Он ужасно много путешествует. Секретные миссии. Не исключено, что он во Вьентьяне, до меня доходили сведения. Говорят, сейчас с ЦРУ дело швах.
— А нет такого места, которое вы называете домом? — спросил я.
— У нас с Джулианом было чувство, будто у нас есть дом, а потом он рассердился из-за того, что я забыла принять таблетку. Он очень вспыльчивый. Он говорит: «Если я буду вынужден все время напоминать тебе об этом, я лишусь свободы самопроявления, ты разве этого не понимаешь?» У него есть теория о том, что женщина всегда хочет кастрировать мужчину, и один из способов — лишить его возможности самопроявления.
— А вам с ним было просто?
— Мы могли обсуждать все что угодно, — сказала она с блаженной улыбкой, которую вызвало воспоминание — травка, видно, снова возымела действие. — Искусство, секс, Джеймса Джойса, психологию.
— Вам не следует курить эту гадость, — попытался я увещевать ее.
— Травку? Но почему? Ничего дурного в ней нет. Кислота [лизергиновая кислота (ЛСД) — наркотическое средство] — другое дело. Джулиан хотел, чтобы я попробовала кислоту, но я сказала ему, что не желаю. Ну, в смысле, не желаю калечить мои хромосомы.
Временами я ни слова не понимал из того, что она говорила, и однако мне казалось, что я могу слушать ее до бесконечности и мне не надоест. В ней была какая-то мягкость и женственность, и этим она напоминала мне мисс Кин.
Непонятно, как такое дикое сравнение родилось у меня в голове, но, может быть, это и было следствием того, что Тули называла «балдеть».
13
Когда поезд въезжает в большой город, мне каждый раз это напоминает завершающие такты увертюры. Все сельские и городские темы нашего долгого путешествия зазвучали вновь: фабрика сменилась лугом, лента автострады — деревенской просекой, газовый завод — современной церковью; дома начали наступать друг другу на пятки, все чаще стали появляться рекламы автомобилей «фиат»; проводник, тот, что принес мне кофе, пробежал по коридору, спеша разбудить важного пассажира; наконец исчезли последние поля и остались одни лишь дома — дома, дома, бесконечные дома, и вдруг замелькало слово «Милан».
— Вот мы и приехали, — сказал я Тули. — Хорошо бы нам позавтракать. Это последняя возможность сытно поесть.
— А ваша мать… — начала было Тули.
— Тетя, — сказал я. — Вот и она сама…
Она шла вслед за проводником по коридору. Мне давно следовало бы догадаться, кто был этот важный пассажир. Она подошла к дверям купе, где мы сидели, и сморщила нос.
— Чем вы тут занимались? — спросила она.
— Курили и разговаривали, — сказал я.
— Ты как-то необыкновенно оживлен, Генри. Совсем на тебя не похоже. — Она снова понюхала воздух. — Я готова поверить, что бедный Вордсворт все еще с нами.
— Колоссально! Это я к тому, что вы знаете Вордсворта.
Проводник прервал наш разговор:
— Il y а un monsieur qui vous demande, madame [вас спрашивает какой-то господин, мадам (франц.)], — сказал он, обращаясь к тетушке.
За ее спиной через окно я увидел на перроне между тележкой с газетами и тележкой с напитками очень высокого худого человека с красивой седой шевелюрой — он отчаянно махал зонтиком.
— Это Марио, — сказала тетушка, даже не обернувшись. — Я писала ему, что мы собираемся завтракать в Милане. Он, очевидно, заказал завтрак. Идемте, дорогая, идем, Генри, у нас очень мало времени.
Она прошествовала к выходу, мы за ней, и, сойдя со ступеней, упала в объятия седовласого господина, который, прежде чем поставить ее на землю, с минуту подержал на весу сильными мускулистыми руками.
— Madre mia, madre mia [мама, моя мама (итал.)], — повторял он прерывающимся от волнения голосом. Он опустил ее на землю, как хрупкий сосуд (сама мысль о тетушкиной хрупкости не могла не показаться смешной), выронив при этом зонт.
— Скажите на милость, с чего это он вас так называет? — спросил я шепотом. Очевидно, под воздействием травки я сразу почувствовал глубокую неприязнь к этому человеку, который теперь целовал руку Тули.
Я знаю его с младенчества, — сказала тетушка. — Это сын мистера Висконти.
Он был театрально хорош собой и напоминал стареющего актера. Мне совсем не понравилось, как он сразу же принялся очаровывать Тули блестками своего репертуара. После взрыва эмоций при виде тетушки он взял под руку Тули и теперь вел ее по платформе к ресторану впереди нас — он держал зонтик за нижний конец, изогнутой ручкой вверх, словно епископский посох. Глядя на его седую голову, склоненную к Тули, можно было и впрямь подумать, что это епископ, наставляющий с гипнотической убедительностью неофитку на беспорочный путь.
— Чем он занимается, тетя Августа? Он актер?
— Он пишет стихотворные драмы.
— И может на это прожить?
— Мистер Висконти положил на его имя немного денег перед войной. К счастью, в швейцарских франках. Еще я подозреваю, что он берет деньги у женщин.
— Довольно отвратительно в его возрасте, — сказал я.
— Но он может заставить женщину смеяться. Посмотри, как смеется Тули. Отец такой же. Это лучший способ завоевать женщину, Генри. Женщины мудрее мужчин. Они знают, что надо занять чем-то промежуток от одного соития до другого. В моей молодости женщины почти не курили. Осторожней, не попади под тележку!
В голове все еще шумела зловредная травка.
— Он родился, очевидно, когда вы уже познакомились с мистером Висконти?.. Вы мать его тоже знали?
— Не очень хорошо.
— Судя по нему, она была красивая женщина.
— Я плохой судья. Я ее терпеть не могла, она меня тоже. Марио всегда считал меня своей настоящей матерью. Мистер Висконти называл ее белокурой коровой. Она была немка.
Марио Висконти заказал saltimbocca Romana [мясное блюдо — телятина с ветчиной, — приготовленное особым образом] на каждого и бутылку фраскати. Тетушка заговорила с ним по-итальянски.
— Простите нас, — сказала она, — но Марио не говорит по-английски, а мы с ним очень давно не виделись.
— Вы говорите по-итальянски? — спросил я Тули.
— Ни единого слова.
— Но, как мне показалось, вы оживленно беседовали.
— Все без слов было понятно.
— Что именно?
— Ну, я ему вроде как понравилась. Что значит cuore? [сердце (итал.)]
Я с негодованием поглядел на Марио Висконти и увидел, что он рыдает. Он непрерывно говорил, помогая себе жестами, и один раз даже поднял и подержал над головой зонтик. В короткие интервалы между фразами он успевал отправить в рот большие порции saltimbocca Romana. Он низко наклонял над тарелкой свою красивую голову, так что вилка совершала короткий путь туда и обратно, а слезам было недалеко падать. Тетушка дала ему свой тонкий кружевной платочек, он приложил его к глазам, а затем сунул в верхний карман пиджака, кокетливо выпустив кончик с рюшем. Потом ему почему-то разонравилось вино, которое мне показалось отличным, и он позвал официанта и велел принести новую бутылку. Распробовав вино, он снова принялся плакать. Официанты, я заметил, с таким же равнодушием взирали на это представление, как билетерши в кино равнодушно смотрят картину, идущую неделю подряд.
— Я не люблю мужчин, которые плачут, — сказал я.
— А вы никогда не плакали?
— Нет, — ответил я и добавил точности ради: — На людях, во всяком случае.
Официант принес нам всем трехцветное мороженое. На вид мне оно показалось каким-то подозрительным, и я к нему так и не притронулся, зато порция Марио исчезла мгновенно. Слезы, как я успел заметить, сразу высохли, как будто мороженое заморозило слезные протоки. Он улыбнулся тетушке застенчивой мальчишеской улыбкой, не сочетавшейся с его седыми волосами, после чего она незаметно передала ему кошелек для того, чтобы он расплатился.
Я боялся, что он снова зарыдает, когда он обнял тетушку на ступенях вагона, но вместо этого он вручил ей небольшой пакет в оберточной бумаге и молча ушел, держа зонтик за нижний конец, чтобы скрыть свои эмоции… или же отсутствие оных.
— Да, такие вот дела, — сказала тетушка хладнокровно и задумчиво.
Тули куда-то исчезла, скорее всего в уборную — выкурить еще одну сигарету. Я решил рассказать тетушке о ее незадачах.
Однако когда я сел возле нее, то понял, что ей самой хочется поговорить.
— Марио кажется совсем стариком, — сказала она. — А может быть, он покрасил волосы? Ему не больше сорока пяти или сорока шести. Я плохо запоминаю даты.
— Да, он выглядит старше своих лет. Наверное, стихи его доконали.
— Я всегда недолюбливала мужчин с зонтиками, — сказала тетушка, — хотя в детстве он был очаровательным мальчиком.
Она поглядела в окно, я вслед за ней: новый жилой микрорайон с домами из красного кирпича раскинулся у самой линии, а за ним на холме пряталась за крепостным валом средневековая деревушка, уже полуразвалившаяся.
— Почему он плакал? — спросил я тетушку.
— Он не плакал. Он смеялся. Рассказывал что-то про мистера Висконти. Я не видела Марио больше тридцати лет. Тогда он был очень милым. Может быть, даже слишком милым. Такое бывает только в детстве. Потом началась война, и она нас разлучила.
— А его отец?
— Вот уж милым он никогда не был. Это с ним не вяжется. Скорее обаятельный. Он был чудовищный лгун. Очень щедрый на булочки с кремом, но на одни булочки с кремом не проживешь. Может быть, я несправедлива к нему. Мы часто несправедливы к тем, кого сильно любим. Надо отдать ему должное, он проявил ко мне доброту с самого начала — он ведь нашел мне место в Италии.
— Вот мы и приехали, — сказал я Тули. — Хорошо бы нам позавтракать. Это последняя возможность сытно поесть.
— А ваша мать… — начала было Тули.
— Тетя, — сказал я. — Вот и она сама…
Она шла вслед за проводником по коридору. Мне давно следовало бы догадаться, кто был этот важный пассажир. Она подошла к дверям купе, где мы сидели, и сморщила нос.
— Чем вы тут занимались? — спросила она.
— Курили и разговаривали, — сказал я.
— Ты как-то необыкновенно оживлен, Генри. Совсем на тебя не похоже. — Она снова понюхала воздух. — Я готова поверить, что бедный Вордсворт все еще с нами.
— Колоссально! Это я к тому, что вы знаете Вордсворта.
Проводник прервал наш разговор:
— Il y а un monsieur qui vous demande, madame [вас спрашивает какой-то господин, мадам (франц.)], — сказал он, обращаясь к тетушке.
За ее спиной через окно я увидел на перроне между тележкой с газетами и тележкой с напитками очень высокого худого человека с красивой седой шевелюрой — он отчаянно махал зонтиком.
— Это Марио, — сказала тетушка, даже не обернувшись. — Я писала ему, что мы собираемся завтракать в Милане. Он, очевидно, заказал завтрак. Идемте, дорогая, идем, Генри, у нас очень мало времени.
Она прошествовала к выходу, мы за ней, и, сойдя со ступеней, упала в объятия седовласого господина, который, прежде чем поставить ее на землю, с минуту подержал на весу сильными мускулистыми руками.
— Madre mia, madre mia [мама, моя мама (итал.)], — повторял он прерывающимся от волнения голосом. Он опустил ее на землю, как хрупкий сосуд (сама мысль о тетушкиной хрупкости не могла не показаться смешной), выронив при этом зонт.
— Скажите на милость, с чего это он вас так называет? — спросил я шепотом. Очевидно, под воздействием травки я сразу почувствовал глубокую неприязнь к этому человеку, который теперь целовал руку Тули.
Я знаю его с младенчества, — сказала тетушка. — Это сын мистера Висконти.
Он был театрально хорош собой и напоминал стареющего актера. Мне совсем не понравилось, как он сразу же принялся очаровывать Тули блестками своего репертуара. После взрыва эмоций при виде тетушки он взял под руку Тули и теперь вел ее по платформе к ресторану впереди нас — он держал зонтик за нижний конец, изогнутой ручкой вверх, словно епископский посох. Глядя на его седую голову, склоненную к Тули, можно было и впрямь подумать, что это епископ, наставляющий с гипнотической убедительностью неофитку на беспорочный путь.
— Чем он занимается, тетя Августа? Он актер?
— Он пишет стихотворные драмы.
— И может на это прожить?
— Мистер Висконти положил на его имя немного денег перед войной. К счастью, в швейцарских франках. Еще я подозреваю, что он берет деньги у женщин.
— Довольно отвратительно в его возрасте, — сказал я.
— Но он может заставить женщину смеяться. Посмотри, как смеется Тули. Отец такой же. Это лучший способ завоевать женщину, Генри. Женщины мудрее мужчин. Они знают, что надо занять чем-то промежуток от одного соития до другого. В моей молодости женщины почти не курили. Осторожней, не попади под тележку!
В голове все еще шумела зловредная травка.
— Он родился, очевидно, когда вы уже познакомились с мистером Висконти?.. Вы мать его тоже знали?
— Не очень хорошо.
— Судя по нему, она была красивая женщина.
— Я плохой судья. Я ее терпеть не могла, она меня тоже. Марио всегда считал меня своей настоящей матерью. Мистер Висконти называл ее белокурой коровой. Она была немка.
Марио Висконти заказал saltimbocca Romana [мясное блюдо — телятина с ветчиной, — приготовленное особым образом] на каждого и бутылку фраскати. Тетушка заговорила с ним по-итальянски.
— Простите нас, — сказала она, — но Марио не говорит по-английски, а мы с ним очень давно не виделись.
— Вы говорите по-итальянски? — спросил я Тули.
— Ни единого слова.
— Но, как мне показалось, вы оживленно беседовали.
— Все без слов было понятно.
— Что именно?
— Ну, я ему вроде как понравилась. Что значит cuore? [сердце (итал.)]
Я с негодованием поглядел на Марио Висконти и увидел, что он рыдает. Он непрерывно говорил, помогая себе жестами, и один раз даже поднял и подержал над головой зонтик. В короткие интервалы между фразами он успевал отправить в рот большие порции saltimbocca Romana. Он низко наклонял над тарелкой свою красивую голову, так что вилка совершала короткий путь туда и обратно, а слезам было недалеко падать. Тетушка дала ему свой тонкий кружевной платочек, он приложил его к глазам, а затем сунул в верхний карман пиджака, кокетливо выпустив кончик с рюшем. Потом ему почему-то разонравилось вино, которое мне показалось отличным, и он позвал официанта и велел принести новую бутылку. Распробовав вино, он снова принялся плакать. Официанты, я заметил, с таким же равнодушием взирали на это представление, как билетерши в кино равнодушно смотрят картину, идущую неделю подряд.
— Я не люблю мужчин, которые плачут, — сказал я.
— А вы никогда не плакали?
— Нет, — ответил я и добавил точности ради: — На людях, во всяком случае.
Официант принес нам всем трехцветное мороженое. На вид мне оно показалось каким-то подозрительным, и я к нему так и не притронулся, зато порция Марио исчезла мгновенно. Слезы, как я успел заметить, сразу высохли, как будто мороженое заморозило слезные протоки. Он улыбнулся тетушке застенчивой мальчишеской улыбкой, не сочетавшейся с его седыми волосами, после чего она незаметно передала ему кошелек для того, чтобы он расплатился.
Я боялся, что он снова зарыдает, когда он обнял тетушку на ступенях вагона, но вместо этого он вручил ей небольшой пакет в оберточной бумаге и молча ушел, держа зонтик за нижний конец, чтобы скрыть свои эмоции… или же отсутствие оных.
— Да, такие вот дела, — сказала тетушка хладнокровно и задумчиво.
Тули куда-то исчезла, скорее всего в уборную — выкурить еще одну сигарету. Я решил рассказать тетушке о ее незадачах.
Однако когда я сел возле нее, то понял, что ей самой хочется поговорить.
— Марио кажется совсем стариком, — сказала она. — А может быть, он покрасил волосы? Ему не больше сорока пяти или сорока шести. Я плохо запоминаю даты.
— Да, он выглядит старше своих лет. Наверное, стихи его доконали.
— Я всегда недолюбливала мужчин с зонтиками, — сказала тетушка, — хотя в детстве он был очаровательным мальчиком.
Она поглядела в окно, я вслед за ней: новый жилой микрорайон с домами из красного кирпича раскинулся у самой линии, а за ним на холме пряталась за крепостным валом средневековая деревушка, уже полуразвалившаяся.
— Почему он плакал? — спросил я тетушку.
— Он не плакал. Он смеялся. Рассказывал что-то про мистера Висконти. Я не видела Марио больше тридцати лет. Тогда он был очень милым. Может быть, даже слишком милым. Такое бывает только в детстве. Потом началась война, и она нас разлучила.
— А его отец?
— Вот уж милым он никогда не был. Это с ним не вяжется. Скорее обаятельный. Он был чудовищный лгун. Очень щедрый на булочки с кремом, но на одни булочки с кремом не проживешь. Может быть, я несправедлива к нему. Мы часто несправедливы к тем, кого сильно любим. Надо отдать ему должное, он проявил ко мне доброту с самого начала — он ведь нашел мне место в Италии.