Страница:
— И это делает вам честь, — одобрительно произнес мистер Висконти. — Как почетная крыса, я от имени остальных крыс прощаю вам тот камень. Выпейте.
— Я не привык пить шампанское по утрам.
— В настоящий момент ничего более полезного, чем привести себя в хорошее настроение, мы сделать не можем. Жена моя вся ушла в хлопоты, занята подготовкой к приему гостей и совершенно счастлива.
— Ваша жена?
— Да, я несколько предваряю события, но вчера вечером мы решили пожениться. Теперь, когда сексуальное влечение позади, браку не угрожает неверность или скука.
— Долгое время вы обходились без брака.
— Наша жизнь была, как говорят французы, mouvementee [здесь: бурная (франц.)]. Теперь я могу переложить большую часть трудов на ваши плечи. За моим партнером требуется надзор, но это я беру на себя. На мне будет также лежать забота об отношениях с полицией. Завтра вечером у нас будет начальник полиции. У него, кстати, очаровательная дочь. Жаль, что вы не католик, он был бы в высшей степени полезным тестем. Но, пожалуй, это еще поправимо.
— Вы говорите так, будто я собираюсь поселиться здесь до конца жизни.
— Я понимаю, в словах «до конца жизни» есть мрачный оттенок, почти как в выражении «пожизненное тюремное заключение». Но знаете, в здешних местах «до конца жизни» может с таким же успехом означать до конца дня, недели или месяца. Во всяком случае, умрете вы не в автомобильной катастрофе.
— Послушать вас, так подумаешь, что я молодой человек, ищущий приключений. О'Тул хочет, чтобы я отправился назад с завтрашним рейсом.
— Но вы теперь член нашей семьи. — Мистер Висконти положил мне на колено свою птичью лапу и даже слегка вонзил пальцы, чтобы я не вырвался. — В моем чувстве к вам есть что-то отеческое.
Он улыбнулся. Но если он хотел изобразить отцовскую нежность, то ему это не удалось — отсутствие зубов все испортило. Видимо, он заметил, что я гляжу ему в рот, и счел нужным объяснить:
— Когда-то у меня были превосходные протезы. Великолепные золотые коронки. Единственный вид драгоценностей, какие может носить мужчина и получать при этом одобрение женщин. Милые создания, им нравится касаться губками золота. К сожалению, наци в отношении золота были ненасытны, и, хотя я пытался соблюдать дружеские отношения, я счел, что будет безопаснее снять коронки. У одного офицера в гестапо был полный ящик зубов. Я заметил, что он всегда смотрит мне не в глаза, а в рот.
— И как вы объяснили отсутствие коронок?
— Я сказал, что обменял их на сигареты. Просто не представляю, что бы я стал делать без них, когда мне пришлось спасаться бегством. К моменту, когда я добрался до Милана и до иезуитов моего Марио, я уже спустил все коронки до единой.
Из дома вышла тетушка Августа и присоединилась к нам.
— Я тоже не прочь выпить, — сказала она. — Надеюсь, завтра будет хороший день. Столовую я оставляю пустой для танцев, если захотят танцевать. Твоя комната, Генри, имеет вполне жилой вид. Все подвигается довольно медленно из-за беспрерывных недоразумений. Я по привычке употребляю итальянские слова, и меня не понимают. Поневоле я озираюсь в поисках Вордсворта. Он каким-то образом всегда умел объяснить…
— Дорогая моя, мне казалось, мы условились не произносить его имени.
— Я знаю, но так нелепо в нашем возрасте осложнять себе жизнь ревностью. Представь, Генри, мистер Висконти всерьез заволновался, когда я рассказала про свою встречу на пароходе с Ахиллом. Бедный Ахилл! Подагра совершенно лишила его способности двигаться.
— Я не люблю воскрешать мертвецов, — заявил мистер Висконти.
— В отличие от Поттифера, — заметила тетушка и засмеялась.
— Кто такой Поттифер? — спросил я.
— Я собиралась рассказать тебе еще в Булони, но ты не пожелал слушать.
— Расскажите сейчас.
— Сейчас у меня еще очень много дел.
Я понял, что единственный способ искупить мое поведение в ресторане на Морском вокзале — это умолять ее рассказать про Поттифера.
— Ну, пожалуйста, тетя Августа, мне очень интересно… — Я чувствовал себя ребенком, который цепляется за сказку, слышанную сто раз, лишь бы не идти спать. Но что оттягивал я? Быть может, ту минуту, когда придется наконец решать — сесть ли на пароход, идущий домой, вернуться к своим георгинам и майору Чарджу и ответить на письмо мисс Кин либо пересечь границу и поселиться в тетушкином мире, где до сих пор я жил лишь как турист. Сейчас, когда я смотрел, как в бокале шампанского из Панамы на поверхность выскакивают пузырьки, точно шары, пляшущие на прудах во время ярмарки, невероятным казалось, чтобы я мог навсегда покинуть мир полковника Хакима, Каррана, О'Тула…
Чему ты улыбаешься? — спросила тетушка.
— Я думал о том, как О'Тул полетит сегодня в Вашингтон с поддельным Леонардо.
— Не сегодня. На север пока самолетов нет. Он будет у нас завтра в гостях. Я пригласила его, когда он уходил. Как только он получил, чего добивался, он стал совершенно очарователен. Красивый мужчина на свой грустный лад.
— А если сегодня, на досуге, ему придет в голову рассмотреть чертеж?
— Мистер О'Тул не знаток живописи, — вмешался мистер Висконти. — Тот, кто создал эту подделку, был гений. Безграмотный крестьянин, работавший в поместье князя, но рука и глаз у него были изумительные. Князь знать не знал, что владеет таким чудом, пока однажды не появилась полиция — это было в начале правления Муссолини — и не арестовала крестьянина. Оказалось, он печатал фальшивые банкноты. На задах кузницы у него была оборудована маленькая печатная мастерская. Потрясающие получались купюры, но он в буквальном смысле не знал себе цены — раздавал фальшивые бумажки таким же крестьянам, как он. То-то князь не мог уразуметь, каким образом его подданные богатеют: не было лачуги без радиоприемника. В кругах социалистов князь снискал себе репутацию просвещенного помещика, ему даже предлагали баллотироваться в депутаты. Затем все крестьяне начали покупать холодильники, даже мотоциклы. Ну и конечно, зашли слишком далеко — кто-то купил «фиат». Да и кроме того, бумага, на которой он печатал деньги, была не того качества. Когда он вышел из тюрьмы, князь опять взял его к себе, и уж он позаботился о том, чтобы предоставить в его распоряжение первоклассные материалы для снятия копии с Леонардо.
— Поразительно. И вы говорите, он был неграмотный?
— Абсолютно, и ему это даже помогало в работе. У него, например, не было предвзятого представления о том, как пишется та или иная буква. Буква была для него просто абстрактной фигурой. А копировать что-то, не имеющее смысла, гораздо проще.
Утренняя жара усиливалась, сгущался аромат цветов. Мы почти прикончили бутылку. Страна лотоса, подумал я.
— О чем ты думаешь, милый?
— Теннисон всегда был моим любимым поэтом. Я находил в Саутвуде что-то теннисоновское. Быть может, старая церковь, рододендроны, мисс Кин с ее плетением. Мне всегда нравились строки:
Возьми же в руки пяльцы и вплети Нить алую в узор свой пестротканый.
Хотя на пяльцах она, разумеется, не вышивала.
— Ты даже здесь скучаешь по Саутвуду?
— Нет, — ответил я, — Теннисон ведь бывал и другим, и здесь другого Теннисона даже больше, чем там:
— Многие не верят.
— Да, но он предпринял определенные действия.
Я почувствовал, что тетушка Августа умирает от желания рассказать мне про Поттифера. Я бросил взгляд на мистера Висконти. Он еле заметно пожал плечами.
— Кто такой был Поттифер? — спросил я.
— Советник по уплате подоходного налога, — ответила тетушка Августа и замолчала.
— И это все?
— Человек невероятно гордый.
Я видел, что обида, нанесенная мною в Булони, еще не забыта и мне придется вытаскивать из тетушки историю клещами.
— Ну и дальше?
— Сначала он работал в Управлении налоговых сборов инспектором.
Солнце освещало апельсиновые деревья, лимоны и грейпфруты. Под розовыми лапачо рос жасмин с голубыми и белыми цветами на одном и том же кусте. Мистер Висконти разлил остатки шампанского по трем бокалам. Прозрачная луна опускалась за горизонт. Сомерсет-Хаус, подоходный налог… Они были так же далеки, как Море Кризисов и Море Влажности на бледном диске в небе.
— Пожалуйста, расскажите мне про него, тетушка Августа, — пришлось попросить.
— Он задался идеей продлить себе жизнь после смерти с помощью автоматической справки Центрального почтамта. Не очень удобная идея для его клиентов, в число которых входила и я. В это время война разлучила нас с мистером Висконти во второй раз. В Италии я не привыкла платить налоги, и теперь они свалились на меня как гром среди ясного неба. В особенности если учесть, что мой небольшой доход считался как бы незаработанным. Как вспомню о бесконечных поездках в Рим, Милан, Флоренцию, Венецию до того, как умер Джо и мы объединили наши усилия с мистером Висконти…
— Не знаю уж, как благодарить небо за этот подарок, дорогая, — вставил мистер Висконти. — Но вы рассказывали про этого Поттифера.
— Должна же я немного обрисовать общую обстановку, а то Генри не поймет, что эта была за фирма.
— Фирма? — спросил я.
— Ее придумал мистер Поттифер для того, чтобы охранять наши интересы — мои и еще нескольких дам моих занятий. Фирма называлась «Мееркат продактс лимитед». Участницы назначались директорами, и доходы наши (незаработанные, нечего сказать!) засчитывались как директорское жалованье. Все заносилось в бухгалтерские книги, и это позволяло фирме демонстрировать то, что мистер Поттифер именовал здоровым убытком. В те годы чем больше был убыток, тем больше ценилась фирма, когда приходило время продавать ее. Я никогда не могла понять почему.
— Ваша тетушка не деловая женщина, — с нежностью сказал мистер Висконти.
— Я доверяла мистеру Поттиферу, и была права. За те годы, что он служил налоговым инспектором, у него выработалась настоящая ненависть к своему учреждению. Он был готов на что угодно, лишь бы помочь человеку не уплатить налог. Он очень гордился своим умением обойти закон. После каждого нового закона о вступлении в силу государственного бюджета он всегда удалялся на три недели от жизни.
— Что за фирма «Мееркат»? И что она производила?
— Ничего не производила, иначе она могла бы дать прибыль. Когда мистер Поттифер умер, я наконец посмотрела слово Meerkat в словаре. Оно означало: мелкое южноафриканское млекопитающее типа ихневмона. Что такое ихневмон, я тоже не знала и опять заглянула в словарь. Оказалось, что это такой зверь, который уничтожает крокодильи яйца — занятие, с моей точки зрения, непродуктивное. Налоговые инспектора, наверное, думали, что Мееркат — провинция в Индии.
В сад спустились двое мужчин, они несли какую-то черную металлическую решетку.
— Что это, моя дорогая?
— Вертел.
— Каких-то непомерных размеров.
— Как же иначе, ведь быка будем жарить целиком.
— Вы не рассказали про автоматическую справку, — напомнил я.
— Ситуация создалась крайне неудобная, — продолжала тетушка. — Со всех сторон сыпались требования заплатить подоходный налог, как всегда чрезмерный, и всякий раз, как я пыталась дозвониться мистеру Поттиферу, я слышала ответ автомата: «Мистер Поттифер на совещании уполномоченных». Так продолжалось чуть не две недели, и тут меня осенило: я позвонила ему в час ночи. И получила тот же ответ: «Мистер Поттифер на совещании уполномоченных». Тут я догадалась, что дело нечисто. В конце концов все раскрылось. Он умер уже три недели назад, но в завещании он поручал своему брату сохранить за ним номер телефона и заключить соглашение с автоматической справкой.
— К чему это все?
— Отчасти, я думаю, это было связано с идеей бессмертия, но, кроме того, причина имела прямое отношение к его войне с Управлением налоговых сборов. Он свято верил в тактику оттягивания времени. «Никогда не отвечайте на все их вопросы сразу, — учил он. — Пусть напишут снова. Избегайте четких ответов, тогда впоследствии в зависимости от обстоятельств вы можете дать вашим ответам любое толкование. Чем больше накапливается на вас документации, тем больше работы у них. Штат Управления постоянно меняется. Новичку приходится разбираться в документах каждый раз с самого начала. Помещения там тесные, и в конце концов им проще сдаться». Порой, если какой-нибудь инспектор не отставал, мистер Поттифер советовал сослаться на несуществующее письмо. «Судя по всему, вы не обратили внимания на мое письмо от 6 апреля 1963 г.», — строго писал он. Иной раз проходил целый месяц, прежде чем инспектор присылал письмо, где признавался, что не находит следов упомянутого письма. Мистер Поттифер посылал ему копию своего письма со ссылкой на несуществующее письмо, и опять инспектор не мог его найти. Если инспектор получил этот участок недавно, он возлагал вину на своего предшественника, и дело с концом; в ином случае после нескольких лет переписки с мистером Поттифером нервное расстройство инспектору было обеспечено. Мне думается, когда мистер Поттифер затевал всю эту историю с продлением своей жизни после смерти (объявления в газете, конечно, не давали, и похороны прошли незаметно), на уме у него была все та же тактика оттягивания времени. Он забыл принять в расчет, что доставляет этим неудобства своим клиентам, он думал лишь о том, чтобы насолить инспектору.
Тетушка Августа испустила глубокий вздох, который так же трудно поддавался истолкованию, как и письма Поттифера. Неясно — выражал ли вздох сожаление о кончине Поттифера или удовлетворение от того, что история, начатая на Морском вокзале в Булони, рассказана.
— А здесь, в благословенной стране Парагвай, — мистер Висконти словно подытожил рассказ, — нет подоходного налога и не нужны никакие отсрочки.
— Мистеру Поттиферу здесь не понравилось бы, — заметила тетушка Августа.
Поздно вечером, когда я совсем уже собирался лечь спать, она зашла ко мне в комнату и села на постель.
— Тут сейчас вполне уютно, тебе не кажется? — спросила она.
— Вполне.
Она сразу увидела свою карточку, вынутую из «Роб Роя», которую я заткнул за рамку зеркала. Спальня, где нет ни одной фотографии, свидетельствует о бессердечии ее обитателя — когда человек засыпает, он нуждается в присутствии родственных душ, которые окружали бы его, как, бывало, Матфей, Марк, Лука и Иоанн в детстве [имеется в виду широко известный в Англии детский стишок, где перечислены имена евангелистов].
— Откуда она у тебя? — спросила тетушка.
— Я нашел ее в книге.
— Твой отец снимал.
— Я так и думал.
— То был на редкость счастливый день. В тот период счастливых дней было мало. Уж очень много было споров из-за твоего будущего.
— Моего будущего?
— А тебя еще и на свете не было. Сейчас мне опять очень хотелось бы знать, что же с тобой будет. Ты останешься с нами? Ты отвечаешь так уклончиво.
— О пароходе думать уже поздно.
— Пустая каюта всегда найдется.
— Не очень-то меня прельщает перспектива провести три дня с бедным Вордсвортом.
— Можно лететь самолетом…
— Вот именно, — заключил я, — так что, как видите, мне не надо решать прямо сейчас. Я могу лететь через неделю или через две. Поживем — увидим.
— Я всегда представляла, как придет день, и мы будем жить вместе.
— Всегда, тетя Августа? Мы с вами знакомы меньше года.
— А зачем, ты думаешь, я приехала на похороны?
— Все-таки умерла ваша сестра.
— Ах да, я и забыла.
— Так что подумать о дальнейшем время еще есть, — добавил я. — А вдруг вы и сами не захотите здесь остаться. Вы же такая любительница путешествий, тетя Августа.
— Нет, здесь конец моего пути. Вероятно, мои путешествия тоже были неким суррогатом. Ведь когда мистер Висконти был рядом, у меня не возникало желания путешествовать. А чем, собственно, тебя так притягивает Саутвуд?
Этот вопрос я задавал себе уже несколько дней и постарался ответить на него как мог убедительнее. Я говорил о моих георгинах, даже о майоре Чардже и его золотых рыбках. Пошел дождь, зашуршал по листьям деревьев; с тяжелым стуком упал на землю грейпфрут. Я говорил о последнем вечере с мисс Кин и о ее печальном, полном сомнений письме из Коффифонтейна. Даже адмирал прошествовал через мои воспоминания, раскрасневшийся от кьянти, в алой бумажной шляпе. На ступенях моего дома накапливались пакеты «ОМО». Я испытывал чувство облегчения, как больной от укола пентотала, и говорил все, что приходило в голову. Я говорил про «Петушка», про Питера и Нэнси в ресторане близ аббатства на углу Латимер-роуд, про колокола церкви св.Иоанна и доску в честь советника Трамбуля, патрона мрачного сиротского приюта. Я сидел на постели рядом с тетушкой, она обняла меня, а я пересказывал ей небогатую событиями историю моей жизни.
— Я был очень счастлив, — заключил я, словно жизнь моя нуждалась в оправдании.
— Да, милый, да, я знаю, — повторяла она.
Я рассказал, как был добр ко мне сэр Альфред Кин, про банк и про то, как сэр Альфред грозился перевести свой счет в другое место, если меня не оставят управляющим.
— Милый мой мальчик, — сказала она, — все это в прошлом. — И она погладила мне лоб своей старческой рукой, как будто я был школьник, сбежавший из школы, и она обещала мне, что больше я туда не вернусь, все мои неприятности кончились и я могу остаться дома.
Я прожил уже больше полувека, но тем не менее я прислонился головой к ее груди.
— Я был счастлив, — повторил я, — но как мне было скучно все это долгое время.
8
— Я не привык пить шампанское по утрам.
— В настоящий момент ничего более полезного, чем привести себя в хорошее настроение, мы сделать не можем. Жена моя вся ушла в хлопоты, занята подготовкой к приему гостей и совершенно счастлива.
— Ваша жена?
— Да, я несколько предваряю события, но вчера вечером мы решили пожениться. Теперь, когда сексуальное влечение позади, браку не угрожает неверность или скука.
— Долгое время вы обходились без брака.
— Наша жизнь была, как говорят французы, mouvementee [здесь: бурная (франц.)]. Теперь я могу переложить большую часть трудов на ваши плечи. За моим партнером требуется надзор, но это я беру на себя. На мне будет также лежать забота об отношениях с полицией. Завтра вечером у нас будет начальник полиции. У него, кстати, очаровательная дочь. Жаль, что вы не католик, он был бы в высшей степени полезным тестем. Но, пожалуй, это еще поправимо.
— Вы говорите так, будто я собираюсь поселиться здесь до конца жизни.
— Я понимаю, в словах «до конца жизни» есть мрачный оттенок, почти как в выражении «пожизненное тюремное заключение». Но знаете, в здешних местах «до конца жизни» может с таким же успехом означать до конца дня, недели или месяца. Во всяком случае, умрете вы не в автомобильной катастрофе.
— Послушать вас, так подумаешь, что я молодой человек, ищущий приключений. О'Тул хочет, чтобы я отправился назад с завтрашним рейсом.
— Но вы теперь член нашей семьи. — Мистер Висконти положил мне на колено свою птичью лапу и даже слегка вонзил пальцы, чтобы я не вырвался. — В моем чувстве к вам есть что-то отеческое.
Он улыбнулся. Но если он хотел изобразить отцовскую нежность, то ему это не удалось — отсутствие зубов все испортило. Видимо, он заметил, что я гляжу ему в рот, и счел нужным объяснить:
— Когда-то у меня были превосходные протезы. Великолепные золотые коронки. Единственный вид драгоценностей, какие может носить мужчина и получать при этом одобрение женщин. Милые создания, им нравится касаться губками золота. К сожалению, наци в отношении золота были ненасытны, и, хотя я пытался соблюдать дружеские отношения, я счел, что будет безопаснее снять коронки. У одного офицера в гестапо был полный ящик зубов. Я заметил, что он всегда смотрит мне не в глаза, а в рот.
— И как вы объяснили отсутствие коронок?
— Я сказал, что обменял их на сигареты. Просто не представляю, что бы я стал делать без них, когда мне пришлось спасаться бегством. К моменту, когда я добрался до Милана и до иезуитов моего Марио, я уже спустил все коронки до единой.
Из дома вышла тетушка Августа и присоединилась к нам.
— Я тоже не прочь выпить, — сказала она. — Надеюсь, завтра будет хороший день. Столовую я оставляю пустой для танцев, если захотят танцевать. Твоя комната, Генри, имеет вполне жилой вид. Все подвигается довольно медленно из-за беспрерывных недоразумений. Я по привычке употребляю итальянские слова, и меня не понимают. Поневоле я озираюсь в поисках Вордсворта. Он каким-то образом всегда умел объяснить…
— Дорогая моя, мне казалось, мы условились не произносить его имени.
— Я знаю, но так нелепо в нашем возрасте осложнять себе жизнь ревностью. Представь, Генри, мистер Висконти всерьез заволновался, когда я рассказала про свою встречу на пароходе с Ахиллом. Бедный Ахилл! Подагра совершенно лишила его способности двигаться.
— Я не люблю воскрешать мертвецов, — заявил мистер Висконти.
— В отличие от Поттифера, — заметила тетушка и засмеялась.
— Кто такой Поттифер? — спросил я.
— Я собиралась рассказать тебе еще в Булони, но ты не пожелал слушать.
— Расскажите сейчас.
— Сейчас у меня еще очень много дел.
Я понял, что единственный способ искупить мое поведение в ресторане на Морском вокзале — это умолять ее рассказать про Поттифера.
— Ну, пожалуйста, тетя Августа, мне очень интересно… — Я чувствовал себя ребенком, который цепляется за сказку, слышанную сто раз, лишь бы не идти спать. Но что оттягивал я? Быть может, ту минуту, когда придется наконец решать — сесть ли на пароход, идущий домой, вернуться к своим георгинам и майору Чарджу и ответить на письмо мисс Кин либо пересечь границу и поселиться в тетушкином мире, где до сих пор я жил лишь как турист. Сейчас, когда я смотрел, как в бокале шампанского из Панамы на поверхность выскакивают пузырьки, точно шары, пляшущие на прудах во время ярмарки, невероятным казалось, чтобы я мог навсегда покинуть мир полковника Хакима, Каррана, О'Тула…
Чему ты улыбаешься? — спросила тетушка.
— Я думал о том, как О'Тул полетит сегодня в Вашингтон с поддельным Леонардо.
— Не сегодня. На север пока самолетов нет. Он будет у нас завтра в гостях. Я пригласила его, когда он уходил. Как только он получил, чего добивался, он стал совершенно очарователен. Красивый мужчина на свой грустный лад.
— А если сегодня, на досуге, ему придет в голову рассмотреть чертеж?
— Мистер О'Тул не знаток живописи, — вмешался мистер Висконти. — Тот, кто создал эту подделку, был гений. Безграмотный крестьянин, работавший в поместье князя, но рука и глаз у него были изумительные. Князь знать не знал, что владеет таким чудом, пока однажды не появилась полиция — это было в начале правления Муссолини — и не арестовала крестьянина. Оказалось, он печатал фальшивые банкноты. На задах кузницы у него была оборудована маленькая печатная мастерская. Потрясающие получались купюры, но он в буквальном смысле не знал себе цены — раздавал фальшивые бумажки таким же крестьянам, как он. То-то князь не мог уразуметь, каким образом его подданные богатеют: не было лачуги без радиоприемника. В кругах социалистов князь снискал себе репутацию просвещенного помещика, ему даже предлагали баллотироваться в депутаты. Затем все крестьяне начали покупать холодильники, даже мотоциклы. Ну и конечно, зашли слишком далеко — кто-то купил «фиат». Да и кроме того, бумага, на которой он печатал деньги, была не того качества. Когда он вышел из тюрьмы, князь опять взял его к себе, и уж он позаботился о том, чтобы предоставить в его распоряжение первоклассные материалы для снятия копии с Леонардо.
— Поразительно. И вы говорите, он был неграмотный?
— Абсолютно, и ему это даже помогало в работе. У него, например, не было предвзятого представления о том, как пишется та или иная буква. Буква была для него просто абстрактной фигурой. А копировать что-то, не имеющее смысла, гораздо проще.
Утренняя жара усиливалась, сгущался аромат цветов. Мы почти прикончили бутылку. Страна лотоса, подумал я.
Как там: «И плачут длиннолистные цветы»? Здесь плакали деревья, плакали золотыми слезами. Я услышал стук упавшего на землю апельсина. Он откатился на несколько дюймов в сторону и улегся рядом с дюжиной других.
И слышать только шепот, и мечтать,
Плоды и листья лотоса вкушая.
— О чем ты думаешь, милый?
— Теннисон всегда был моим любимым поэтом. Я находил в Саутвуде что-то теннисоновское. Быть может, старая церковь, рододендроны, мисс Кин с ее плетением. Мне всегда нравились строки:
Возьми же в руки пяльцы и вплети Нить алую в узор свой пестротканый.
Хотя на пяльцах она, разумеется, не вышивала.
— Ты даже здесь скучаешь по Саутвуду?
— Нет, — ответил я, — Теннисон ведь бывал и другим, и здесь другого Теннисона даже больше, чем там:
— Вот мистер Поттифер не верил тому, что смерть есть завершенье жизни.
Смерть — завершенье жизни; так зачем
Мы нашу жизнь влачим в трудах тяжелых?
[А.Теннисон. «Лотофаги»]
— Многие не верят.
— Да, но он предпринял определенные действия.
Я почувствовал, что тетушка Августа умирает от желания рассказать мне про Поттифера. Я бросил взгляд на мистера Висконти. Он еле заметно пожал плечами.
— Кто такой был Поттифер? — спросил я.
— Советник по уплате подоходного налога, — ответила тетушка Августа и замолчала.
— И это все?
— Человек невероятно гордый.
Я видел, что обида, нанесенная мною в Булони, еще не забыта и мне придется вытаскивать из тетушки историю клещами.
— Ну и дальше?
— Сначала он работал в Управлении налоговых сборов инспектором.
Солнце освещало апельсиновые деревья, лимоны и грейпфруты. Под розовыми лапачо рос жасмин с голубыми и белыми цветами на одном и том же кусте. Мистер Висконти разлил остатки шампанского по трем бокалам. Прозрачная луна опускалась за горизонт. Сомерсет-Хаус, подоходный налог… Они были так же далеки, как Море Кризисов и Море Влажности на бледном диске в небе.
— Пожалуйста, расскажите мне про него, тетушка Августа, — пришлось попросить.
— Он задался идеей продлить себе жизнь после смерти с помощью автоматической справки Центрального почтамта. Не очень удобная идея для его клиентов, в число которых входила и я. В это время война разлучила нас с мистером Висконти во второй раз. В Италии я не привыкла платить налоги, и теперь они свалились на меня как гром среди ясного неба. В особенности если учесть, что мой небольшой доход считался как бы незаработанным. Как вспомню о бесконечных поездках в Рим, Милан, Флоренцию, Венецию до того, как умер Джо и мы объединили наши усилия с мистером Висконти…
— Не знаю уж, как благодарить небо за этот подарок, дорогая, — вставил мистер Висконти. — Но вы рассказывали про этого Поттифера.
— Должна же я немного обрисовать общую обстановку, а то Генри не поймет, что эта была за фирма.
— Фирма? — спросил я.
— Ее придумал мистер Поттифер для того, чтобы охранять наши интересы — мои и еще нескольких дам моих занятий. Фирма называлась «Мееркат продактс лимитед». Участницы назначались директорами, и доходы наши (незаработанные, нечего сказать!) засчитывались как директорское жалованье. Все заносилось в бухгалтерские книги, и это позволяло фирме демонстрировать то, что мистер Поттифер именовал здоровым убытком. В те годы чем больше был убыток, тем больше ценилась фирма, когда приходило время продавать ее. Я никогда не могла понять почему.
— Ваша тетушка не деловая женщина, — с нежностью сказал мистер Висконти.
— Я доверяла мистеру Поттиферу, и была права. За те годы, что он служил налоговым инспектором, у него выработалась настоящая ненависть к своему учреждению. Он был готов на что угодно, лишь бы помочь человеку не уплатить налог. Он очень гордился своим умением обойти закон. После каждого нового закона о вступлении в силу государственного бюджета он всегда удалялся на три недели от жизни.
— Что за фирма «Мееркат»? И что она производила?
— Ничего не производила, иначе она могла бы дать прибыль. Когда мистер Поттифер умер, я наконец посмотрела слово Meerkat в словаре. Оно означало: мелкое южноафриканское млекопитающее типа ихневмона. Что такое ихневмон, я тоже не знала и опять заглянула в словарь. Оказалось, что это такой зверь, который уничтожает крокодильи яйца — занятие, с моей точки зрения, непродуктивное. Налоговые инспектора, наверное, думали, что Мееркат — провинция в Индии.
В сад спустились двое мужчин, они несли какую-то черную металлическую решетку.
— Что это, моя дорогая?
— Вертел.
— Каких-то непомерных размеров.
— Как же иначе, ведь быка будем жарить целиком.
— Вы не рассказали про автоматическую справку, — напомнил я.
— Ситуация создалась крайне неудобная, — продолжала тетушка. — Со всех сторон сыпались требования заплатить подоходный налог, как всегда чрезмерный, и всякий раз, как я пыталась дозвониться мистеру Поттиферу, я слышала ответ автомата: «Мистер Поттифер на совещании уполномоченных». Так продолжалось чуть не две недели, и тут меня осенило: я позвонила ему в час ночи. И получила тот же ответ: «Мистер Поттифер на совещании уполномоченных». Тут я догадалась, что дело нечисто. В конце концов все раскрылось. Он умер уже три недели назад, но в завещании он поручал своему брату сохранить за ним номер телефона и заключить соглашение с автоматической справкой.
— К чему это все?
— Отчасти, я думаю, это было связано с идеей бессмертия, но, кроме того, причина имела прямое отношение к его войне с Управлением налоговых сборов. Он свято верил в тактику оттягивания времени. «Никогда не отвечайте на все их вопросы сразу, — учил он. — Пусть напишут снова. Избегайте четких ответов, тогда впоследствии в зависимости от обстоятельств вы можете дать вашим ответам любое толкование. Чем больше накапливается на вас документации, тем больше работы у них. Штат Управления постоянно меняется. Новичку приходится разбираться в документах каждый раз с самого начала. Помещения там тесные, и в конце концов им проще сдаться». Порой, если какой-нибудь инспектор не отставал, мистер Поттифер советовал сослаться на несуществующее письмо. «Судя по всему, вы не обратили внимания на мое письмо от 6 апреля 1963 г.», — строго писал он. Иной раз проходил целый месяц, прежде чем инспектор присылал письмо, где признавался, что не находит следов упомянутого письма. Мистер Поттифер посылал ему копию своего письма со ссылкой на несуществующее письмо, и опять инспектор не мог его найти. Если инспектор получил этот участок недавно, он возлагал вину на своего предшественника, и дело с концом; в ином случае после нескольких лет переписки с мистером Поттифером нервное расстройство инспектору было обеспечено. Мне думается, когда мистер Поттифер затевал всю эту историю с продлением своей жизни после смерти (объявления в газете, конечно, не давали, и похороны прошли незаметно), на уме у него была все та же тактика оттягивания времени. Он забыл принять в расчет, что доставляет этим неудобства своим клиентам, он думал лишь о том, чтобы насолить инспектору.
Тетушка Августа испустила глубокий вздох, который так же трудно поддавался истолкованию, как и письма Поттифера. Неясно — выражал ли вздох сожаление о кончине Поттифера или удовлетворение от того, что история, начатая на Морском вокзале в Булони, рассказана.
— А здесь, в благословенной стране Парагвай, — мистер Висконти словно подытожил рассказ, — нет подоходного налога и не нужны никакие отсрочки.
— Мистеру Поттиферу здесь не понравилось бы, — заметила тетушка Августа.
Поздно вечером, когда я совсем уже собирался лечь спать, она зашла ко мне в комнату и села на постель.
— Тут сейчас вполне уютно, тебе не кажется? — спросила она.
— Вполне.
Она сразу увидела свою карточку, вынутую из «Роб Роя», которую я заткнул за рамку зеркала. Спальня, где нет ни одной фотографии, свидетельствует о бессердечии ее обитателя — когда человек засыпает, он нуждается в присутствии родственных душ, которые окружали бы его, как, бывало, Матфей, Марк, Лука и Иоанн в детстве [имеется в виду широко известный в Англии детский стишок, где перечислены имена евангелистов].
— Откуда она у тебя? — спросила тетушка.
— Я нашел ее в книге.
— Твой отец снимал.
— Я так и думал.
— То был на редкость счастливый день. В тот период счастливых дней было мало. Уж очень много было споров из-за твоего будущего.
— Моего будущего?
— А тебя еще и на свете не было. Сейчас мне опять очень хотелось бы знать, что же с тобой будет. Ты останешься с нами? Ты отвечаешь так уклончиво.
— О пароходе думать уже поздно.
— Пустая каюта всегда найдется.
— Не очень-то меня прельщает перспектива провести три дня с бедным Вордсвортом.
— Можно лететь самолетом…
— Вот именно, — заключил я, — так что, как видите, мне не надо решать прямо сейчас. Я могу лететь через неделю или через две. Поживем — увидим.
— Я всегда представляла, как придет день, и мы будем жить вместе.
— Всегда, тетя Августа? Мы с вами знакомы меньше года.
— А зачем, ты думаешь, я приехала на похороны?
— Все-таки умерла ваша сестра.
— Ах да, я и забыла.
— Так что подумать о дальнейшем время еще есть, — добавил я. — А вдруг вы и сами не захотите здесь остаться. Вы же такая любительница путешествий, тетя Августа.
— Нет, здесь конец моего пути. Вероятно, мои путешествия тоже были неким суррогатом. Ведь когда мистер Висконти был рядом, у меня не возникало желания путешествовать. А чем, собственно, тебя так притягивает Саутвуд?
Этот вопрос я задавал себе уже несколько дней и постарался ответить на него как мог убедительнее. Я говорил о моих георгинах, даже о майоре Чардже и его золотых рыбках. Пошел дождь, зашуршал по листьям деревьев; с тяжелым стуком упал на землю грейпфрут. Я говорил о последнем вечере с мисс Кин и о ее печальном, полном сомнений письме из Коффифонтейна. Даже адмирал прошествовал через мои воспоминания, раскрасневшийся от кьянти, в алой бумажной шляпе. На ступенях моего дома накапливались пакеты «ОМО». Я испытывал чувство облегчения, как больной от укола пентотала, и говорил все, что приходило в голову. Я говорил про «Петушка», про Питера и Нэнси в ресторане близ аббатства на углу Латимер-роуд, про колокола церкви св.Иоанна и доску в честь советника Трамбуля, патрона мрачного сиротского приюта. Я сидел на постели рядом с тетушкой, она обняла меня, а я пересказывал ей небогатую событиями историю моей жизни.
— Я был очень счастлив, — заключил я, словно жизнь моя нуждалась в оправдании.
— Да, милый, да, я знаю, — повторяла она.
Я рассказал, как был добр ко мне сэр Альфред Кин, про банк и про то, как сэр Альфред грозился перевести свой счет в другое место, если меня не оставят управляющим.
— Милый мой мальчик, — сказала она, — все это в прошлом. — И она погладила мне лоб своей старческой рукой, как будто я был школьник, сбежавший из школы, и она обещала мне, что больше я туда не вернусь, все мои неприятности кончились и я могу остаться дома.
Я прожил уже больше полувека, но тем не менее я прислонился головой к ее груди.
— Я был счастлив, — повторил я, — но как мне было скучно все это долгое время.
8
Я не мог и представить себе, что праздник приобретет такой размах: ведь накануне я застал тетушку одну в пустом, необставленном доме. Причиной этого, как мне казалось, могло быть только то, что среди сотни гостей не было ни одного друга дома в подлинном смысле этого слова, если, конечно, не считать другом О'Тула. Прибывали все новые и новые гости, и я не переставал удивляться, где их только раскопал в таком количестве мистер Висконти. Вдоль улицы выстроились ряды машин, в том числе две бронированные: начальник полиции, как было обещано, приехал сам и привез с собой очень толстую и уродливую жену и красавицу дочь по имени Камилла. Я увидел даже молодого полицейского, который меня арестовал в День независимости, — он дружески хлопнул меня по спине, желая показать, что он на меня зла не держит. (На моем ухе до сих пор белел кусочек пластыря там, куда он меня ударил в нашу предыдущую встречу.) Подозреваю, что мистер Висконти посетил бары всех гостиниц города и рекомендовал даже самым случайным знакомым привести с собой друзей. Прием должен был стать его апофеозом. После этого вечера уже никто не вспомнил бы того мистера Висконти, который лежал больной и нищий в убогой гостиничке около желтого вокзального здания в викторианском стиле.
Большие ворота, отчищенные от ржавчины, были распахнуты; люстры сверкали в зале, даже нежилые комнаты были освещены, а от дерева к дереву тянулись нити с цветными шариками; шарики висели также над танцевальной площадкой — деревянным настилом, положенным на траву. На террасе двое музыкантов настраивали гитару и арфу. Явился О'Тул; а чех, не сумевший распродать два миллиона пластмассовых соломинок, привел из отеля «Гуарани» жену; неожиданно я увидел, что в толпе незаметно шныряет, время от времени исчезая, как в норку, представитель экспорта-импорта, наш сосед по столу на пароходе, серый и тощий, по-кроличьи дергающий носом. На лужайке дымился и потрескивал бык на гигантском железном вертеле, аромат жарящегося мяса вытеснил благоухание цветущих апельсинов и жасмина.
Воспоминания мои о вечере были очень смутными потому, вероятно, что я еще до обеда приналег на шампанское. Женщин было больше, чем мужчин, что характерно для Парагвая, где мужское население сильно поредело в результате двух жестоких войн, и получилось так, что мне не один раз выпало танцевать или беседовать с красавицей Камиллой. Музыканты играли главным образом польки и галопы, я не умел их танцевать и был поражен, видя, с какой легкостью тетушка и мистер Висконти моментально, прямо-таки по наитию, овладели незнакомыми па. Когда бы я ни посмотрел на танцующих, они всегда были среди них. Камилла, почти не говорившая по-английски, безуспешно пыталась обучить меня танцам, но она делала это единственно из чувства долга, и наука не шла мне впрок.
— Хорошо, что я сегодня не в тюрьме, — сказал я.
— Как?
— Вон тот молодой человек арестовал меня.
— Как?
— Видите — пластырь? Он ударил меня сюда.
Я старался просто поддерживать легкую беседу, но, как только музыка смолкла, Камилла поспешила прочь.
Рядом вдруг возник О'Тул.
— Шикарный прием. Шикарный, ничего не скажешь. Вот бы Люсинда была здесь. Ей бы тоже было интересно. А вон датский посланник — он разговаривает с вашей тетушкой. Только что я видел вашего британского посла. И никарагуанского. Удивляюсь, как мистеру Висконти удалось заполучить к себе весь дипломатический корпус. Дело, наверное, в фамилии — если это его настоящая фамилия. Конечно, в Асунсьоне делать особенно нечего, так что если получаешь приглашение от человека с фамилией Висконти…
— Вы не видели Вордсворта? — спросил я. — Я допускал, что он тоже объявится.
— Он сейчас уже на судне. Отплытие в шесть утра, как только рассветет. Сдается мне, не очень-то он здесь нужен в нынешней ситуации.
— Вы правы.
Гости толпились внизу у ступеней, ведущих на террасу, хлопали в ладоши и кричали: «Bravo!» Я видел на террасе Камиллу, она плясала с бутылкой на голове. Мистер Висконти потянул меня за рукав и сказал:
— Генри, познакомьтесь, пожалуйста, с нашим представителем в Формосе.
Я обернулся и протянул руку человеку с серой кроличьей физиономией.
— Мы вместе плыли на пароходе из Буэнос-Айреса, — напомнил я, но он, естественно, не говорил по-английски.
— Он заведует нашим речным грузооборотом. — Мистер Висконти говорил так, будто речь шла о каком-то крупном законном предприятии. — Вам придется часто видеться. А сейчас пойдемте, я представлю вас начальнику полиции.
Начальник говорил по-английски с американским акцентом. Он сообщил, что учился в Чикаго.
Я сказал:
— У вас красивая дочь.
Он поклонился и ответил:
— У нее красивая мать.
— Ваша дочь пыталась учить меня танцевать, но у меня нет слуха, а с вашими танцами я не знаком.
— Полька и галоп. Наши национальные танцы.
— Названия у них совсем викторианские. — Я хотел сказать приятное, но он вдруг резко отошел.
Угли под быком почернели, а от быка остался только остов. Пир удался на славу. Мы сидели на скамейках в саду, перед нами стояли столы — доски, положенные на козлы, — и мы ходили с тарелками к вертелу. Я заметил, что сидящий рядом со мной тучный человек четыре раза брал себе огромные порции мяса.
— У вас хороший аппетит, — сказал я.
Он ел, как добрый едок с иллюстраций викторианских времен: локти в стороны, голова низко опущена, за ворот засунута салфетка.
— Это пустяки, — отозвался он. — Дома я съедаю восемь кило говядины в день. Мужчине нужна сила.
— А чем вы занимаетесь? — полюбопытствовал я.
— Я начальник таможни. — Он ткнул вилкой вдоль стола, где немного подальше сидела тоненькая бледная девушка, которой, судя по ее виду, не было и восемнадцати. — Моя дочь, — сказал он. — Я ей советую есть больше мяса, но она упряма, как ее матушка.
— А которая здесь ее матушка?
— Она умерла. Во время гражданской войны. У нее не было сопротивляемости. Она не ела мяса.
И вот, когда уже было за полночь, он снова оказался возле меня. Обхватив мои плечи рукой, он стиснул их, как будто мы были старыми приятелями.
— Вот Мария, — сказал он. — Моя дочь. Она хорошо говорит по-английски. Непременно потанцуйте с ней. Скажите ей, что она должна больше есть мяса.
Мы пошли с нею рядом. Я сказал:
— Ваш отец говорит, что он съедает восемь кило мяса за день.
— Да. Это правда, — ответила она.
— Боюсь, у меня не получаются здешние танцы.
— Это ничего. Я уже натанцевалась.
Мы направились к рощице, я нашел два пустых кресла. Около нас остановился фотограф и мигнул своей вспышкой. Лицо ее в резком свете казалось особенно бледным, глаза испуганными. Потом все погрузилось в темноту, и я уже еле различал ее лицо.
— Сколько вам лет?
— Четырнадцать.
— Ваш отец считает, что вам надо есть побольше мяса.
— Я не люблю мяса.
— А что вы любите?
— Поэзию. Английскую поэзию. Я очень люблю английские стихи. — Она с серьезным видом продекламировала: — «Из крепкого дуба у нас корабли, из крепкого дуба матросы» [строки из стихотворения Д.Гэррика (1717-1779)]. — И добавила: — И еще «Уллин и его дочь» [баллада шотландского поэта Томаса Кемпбелла (1777-1844), переведенная на русский язык В.А.Жуковским]. Я часто плачу, когда читаю «Уллина и его дочь».
Большие ворота, отчищенные от ржавчины, были распахнуты; люстры сверкали в зале, даже нежилые комнаты были освещены, а от дерева к дереву тянулись нити с цветными шариками; шарики висели также над танцевальной площадкой — деревянным настилом, положенным на траву. На террасе двое музыкантов настраивали гитару и арфу. Явился О'Тул; а чех, не сумевший распродать два миллиона пластмассовых соломинок, привел из отеля «Гуарани» жену; неожиданно я увидел, что в толпе незаметно шныряет, время от времени исчезая, как в норку, представитель экспорта-импорта, наш сосед по столу на пароходе, серый и тощий, по-кроличьи дергающий носом. На лужайке дымился и потрескивал бык на гигантском железном вертеле, аромат жарящегося мяса вытеснил благоухание цветущих апельсинов и жасмина.
Воспоминания мои о вечере были очень смутными потому, вероятно, что я еще до обеда приналег на шампанское. Женщин было больше, чем мужчин, что характерно для Парагвая, где мужское население сильно поредело в результате двух жестоких войн, и получилось так, что мне не один раз выпало танцевать или беседовать с красавицей Камиллой. Музыканты играли главным образом польки и галопы, я не умел их танцевать и был поражен, видя, с какой легкостью тетушка и мистер Висконти моментально, прямо-таки по наитию, овладели незнакомыми па. Когда бы я ни посмотрел на танцующих, они всегда были среди них. Камилла, почти не говорившая по-английски, безуспешно пыталась обучить меня танцам, но она делала это единственно из чувства долга, и наука не шла мне впрок.
— Хорошо, что я сегодня не в тюрьме, — сказал я.
— Как?
— Вон тот молодой человек арестовал меня.
— Как?
— Видите — пластырь? Он ударил меня сюда.
Я старался просто поддерживать легкую беседу, но, как только музыка смолкла, Камилла поспешила прочь.
Рядом вдруг возник О'Тул.
— Шикарный прием. Шикарный, ничего не скажешь. Вот бы Люсинда была здесь. Ей бы тоже было интересно. А вон датский посланник — он разговаривает с вашей тетушкой. Только что я видел вашего британского посла. И никарагуанского. Удивляюсь, как мистеру Висконти удалось заполучить к себе весь дипломатический корпус. Дело, наверное, в фамилии — если это его настоящая фамилия. Конечно, в Асунсьоне делать особенно нечего, так что если получаешь приглашение от человека с фамилией Висконти…
— Вы не видели Вордсворта? — спросил я. — Я допускал, что он тоже объявится.
— Он сейчас уже на судне. Отплытие в шесть утра, как только рассветет. Сдается мне, не очень-то он здесь нужен в нынешней ситуации.
— Вы правы.
Гости толпились внизу у ступеней, ведущих на террасу, хлопали в ладоши и кричали: «Bravo!» Я видел на террасе Камиллу, она плясала с бутылкой на голове. Мистер Висконти потянул меня за рукав и сказал:
— Генри, познакомьтесь, пожалуйста, с нашим представителем в Формосе.
Я обернулся и протянул руку человеку с серой кроличьей физиономией.
— Мы вместе плыли на пароходе из Буэнос-Айреса, — напомнил я, но он, естественно, не говорил по-английски.
— Он заведует нашим речным грузооборотом. — Мистер Висконти говорил так, будто речь шла о каком-то крупном законном предприятии. — Вам придется часто видеться. А сейчас пойдемте, я представлю вас начальнику полиции.
Начальник говорил по-английски с американским акцентом. Он сообщил, что учился в Чикаго.
Я сказал:
— У вас красивая дочь.
Он поклонился и ответил:
— У нее красивая мать.
— Ваша дочь пыталась учить меня танцевать, но у меня нет слуха, а с вашими танцами я не знаком.
— Полька и галоп. Наши национальные танцы.
— Названия у них совсем викторианские. — Я хотел сказать приятное, но он вдруг резко отошел.
Угли под быком почернели, а от быка остался только остов. Пир удался на славу. Мы сидели на скамейках в саду, перед нами стояли столы — доски, положенные на козлы, — и мы ходили с тарелками к вертелу. Я заметил, что сидящий рядом со мной тучный человек четыре раза брал себе огромные порции мяса.
— У вас хороший аппетит, — сказал я.
Он ел, как добрый едок с иллюстраций викторианских времен: локти в стороны, голова низко опущена, за ворот засунута салфетка.
— Это пустяки, — отозвался он. — Дома я съедаю восемь кило говядины в день. Мужчине нужна сила.
— А чем вы занимаетесь? — полюбопытствовал я.
— Я начальник таможни. — Он ткнул вилкой вдоль стола, где немного подальше сидела тоненькая бледная девушка, которой, судя по ее виду, не было и восемнадцати. — Моя дочь, — сказал он. — Я ей советую есть больше мяса, но она упряма, как ее матушка.
— А которая здесь ее матушка?
— Она умерла. Во время гражданской войны. У нее не было сопротивляемости. Она не ела мяса.
И вот, когда уже было за полночь, он снова оказался возле меня. Обхватив мои плечи рукой, он стиснул их, как будто мы были старыми приятелями.
— Вот Мария, — сказал он. — Моя дочь. Она хорошо говорит по-английски. Непременно потанцуйте с ней. Скажите ей, что она должна больше есть мяса.
Мы пошли с нею рядом. Я сказал:
— Ваш отец говорит, что он съедает восемь кило мяса за день.
— Да. Это правда, — ответила она.
— Боюсь, у меня не получаются здешние танцы.
— Это ничего. Я уже натанцевалась.
Мы направились к рощице, я нашел два пустых кресла. Около нас остановился фотограф и мигнул своей вспышкой. Лицо ее в резком свете казалось особенно бледным, глаза испуганными. Потом все погрузилось в темноту, и я уже еле различал ее лицо.
— Сколько вам лет?
— Четырнадцать.
— Ваш отец считает, что вам надо есть побольше мяса.
— Я не люблю мяса.
— А что вы любите?
— Поэзию. Английскую поэзию. Я очень люблю английские стихи. — Она с серьезным видом продекламировала: — «Из крепкого дуба у нас корабли, из крепкого дуба матросы» [строки из стихотворения Д.Гэррика (1717-1779)]. — И добавила: — И еще «Уллин и его дочь» [баллада шотландского поэта Томаса Кемпбелла (1777-1844), переведенная на русский язык В.А.Жуковским]. Я часто плачу, когда читаю «Уллина и его дочь».