Страница:
— Здесь вот и происходили наши богослужения, — сказала тетушка Августа. — Иногда нельзя было разобрать ни одного слова из-за собачьего лая. В таких случаях Карран говорил: «Это их способ молиться». И всегда добавлял: «Пусть каждый молится, как умеет». Иногда они лежали тихо и вылизывали зады. Карран говорил, что «они чистят себя перед Домом Господним». Мне чуточку грустно видеть здесь чужих людей. Кроме того, я никогда не испытывала симпатии к пророку Иеремии.
— Я мало о нем знаю.
— Его утопили в грязи, — сказала тетушка. — Я в то время очень внимательно штудировала Библию, но в Ветхом завете о собаках говорится мало хорошего. Товия [персонаж ветхозаветной «Книги Товита»] взял с собой пса, когда отправился в путешествие с архангелом, но в дальнейшем собака в рассказе роли не играет, даже когда Товию хотела сожрать рыба. Оно и понятно, собака в те времена считалась животным нечистым. Свой статус она обрела только с приходом христианства. Христиане были первыми, кто начал высекать на стенах в соборах собак, и, несмотря на то что они еще долго не могли решить, есть ли душа у женщины, им начало казаться, что у собак, возможно, душа и есть. Им, однако, так и не удалось заставить ни папу, ни даже епископа Кентерберийского сказать твердо «да» и «нет». Это пришлось взять на себя Каррану.
— Большая ответственность, — сказал я.
Я не мог понять, говорит тетушка о Карране всерьез или шутит.
— Карран засадил меня за чтение теологических текстов. Ему были нужны цитаты с упоминанием собак. Однако про собак нигде ничего не говорилось, даже у Франциска Сальского [епископ Женевы (1567-1622); канонизирован католической церковью]. Я нашла массу ссылок на блох, бабочек, волов, слонов, пауков и крокодилов у святого Франциска, но о собаках будто все забыли. Однажды я испытала сильное потрясение. «Все, что мы делаем, бессмысленно. Так не годится, — сказала я Каррану. — Смотри-ка, что я нашла в Апокалипсисе. Иисус там перечисляет тех, кто достоин вступить в Град Божий. Вот послушай: „А вне — псы, и чародеи, и любодеи, и убийцы, и идолослужители, и всякий любящий и делающий неправду“. Видишь, в какую компанию попали собаки?» «Это льет воду на нашу мельницу, — сказал Карран. — Любодеи, убийцы и все прочие — у них ведь есть душа, не так ли? Им только остается раскаяться. То же самое с собаками. Собаки, которые приходят к нам в церковь, уже раскаялись. Они больше не водятся с любодеями и чародеями. Они живут с уважаемыми людьми на Брансуик-сквер или Ройял-крессент». И знаешь, Генри, Карран был нимало не смущен Апокалипсисом и даже прочел проповедь, использовав этот текст. Он предупредил прихожан, что теперь на них лежит ответственность следить за тем, чтобы их собаки снова не сбились с пути. «Ослабьте поводок, и собака погибла, — сказал он. — Толпы убийц здесь, в Брайтоне, и любодеев в метрополии только и ждут, чтобы схватить выпущенный вами поводок. А что касается чародеев…» К счастью, Хэтти — она тогда уже была с нами — еще не стала гадалкой. Это сильно подпортило бы нам игру.
— Он, верно, был хороший проповедник?
— Можно было заслушаться, — сказала тетушка с восхищением, в котором сквозила ностальгия.
Мы двинулись обратно к набережной. Было слышно, как ворочается и шуршит галька.
— Он не был фанатиком своей идеи, — продолжала тетушка. — Собаки для него были как бы Домом Израиля, но одновременно он был апостолом иноверцев, а к иноверцам, по мнению Каррана, относились воробьи, попугаи и белые мыши, но не кошки — кошек он считал фарисеями. Как ты понимаешь, ни одна кошка и не осмеливалась войти в храм, когда там столько собак. Правда, была одна нахальная кошка — она обычно сидела в окне дома напротив и ухмылялась, когда прихожане выходили из церкви. Карран не причислял к иноверцам рыб — в противном случае невозможно было бы поедать имеющих душу. Слоны вызывали у него всегда особое чувство, что свидетельствует о его великодушии — Ганнибал ведь наступил ему на ногу. Давай посидим здесь, Генри, Гиннес для меня тяжеловат.
Мы выбрали местечко подальше от ветра. Огни вдоль Дворцового Мола уходили далеко в море, а кромка воды пенилась и фосфоресцировала. Волны монотонно набегали на берег и отступали, будто кто-то стелил постель и все никак не мог положить как следует простыню. Иногда поп-музыка доносилась из концертного зала, который высился в ста ярдах от нас, как судно, пришедшее прорвать блокаду. Эта поездка, подумал я, настоящее приключение, но я еще не подозревал, каким невинным, мелким событием она покажется мне потом, при ретроспективной оценке прошлого.
— Я нашла прелестный отрывок о слонах у святого Франциска Сальского, — сказала тетушка. — Карран использовал его в своей последней проповеди — после этой истории с девками, которая меня совершенно вывела из себя. И мне думается, он хотел сказать в ней, что любит он только меня, но в то время я была молода и жестокосердна, и я не простила его. Я всегда ношу этот отрывок в кошельке, и, когда перечитываю, перед глазами у меня встает не слон, а Карран. Он был красивый, видный мужчина — не такой видный, как Вордсворт, но гораздо более тонкой организации.
Она порылась в сумочке и достала кошелек.
— Прочти его мне, дорогой. Боюсь, я ничего не увижу при этом свете.
Я взял мятый, пожелтевший листок и, подставив его под свет фонаря, начал читать. Листок был так сильно измят, что я с трудом угадывал смысл, хотя почерк у тетушки был молодой и четкий. «Слон, — гласил текст, — животное хотя и огромное, но самое достойное и самое смышленое из всех живущих на земле зверей. Приведу пример его исключительного благородства. Он…» Буквы на сгибе стерлись, и я не мог дальше прочесть.
Тетушка, не дожидаясь, пока я справлюсь, наизусть закончила цитату каким-то необычайно проникновенным женственным голосом:
— «Он никогда не изменяет своей подруге и нежно любит свою избранницу». Ну а теперь продолжай, — сказала она.
Я снова стал читать:
— «С ней он, однако, спаривается только раз в три года, всего в течение пяти дней, и делает это в такой строжайшей тайне, что никому еще не довелось увидеть их в это время».
Тетушка сказала:
— Он пытался объяснить мне — сейчас я в этом ни минуты не сомневаюсь, — что, если он и был ко мне недостаточно внимателен из-за этих девок, все равно он любит меня ничуть не меньше, чем прежде.
— «И появляется он снова только на шестой день, и в этот день он идет прямо к реке и омывает свое тело, ибо он не желает возвращаться в стадо, пока не очистится».
— Карран всегда был очень чистоплотный, — сказала тетушка. — Благодарю тебя, Генри, ты прекрасно прочитал.
— Какое отношение это имеет к собакам?
— Карран все так замечательно повернул, что никто ничего не заподозрил. А на самом деле это говорилось для меня. Я помню, в то воскресенье у церкви продавали особый собачий шампунь, освященный на алтаре.
— Что сталось с Карраном?
— Понятия не имею. Он, очевидно, оставил церковь — без меня ему было не справиться. А какая дияконисса из Хэтти? Иногда он мне снится. Сейчас ему было бы девяносто. Не могу представить себе его стариком. Двинулись, Генри. Думаю, нам обоим давно пора в постель.
Сон тем не менее не шел, невзирая на роскошную кровать в «Королевском Альбионе». Огни Дворцового Мола плясали на потолке, а в голове вереницей проплывали фигуры Вордсворта и Каррана, слон и собаки из Хова, тайна моего рождения, прах матушки, которая не была мне матерью, и отец, спящий в ванне. Эта жизнь была не так проста, как та, что я вел, когда работал в банке и где о клиенте мог судить по его кредиту и дебету. Душу мою теснил страх, но одновременно она была исполнена радостного возбуждения, а с Мола доносилась музыка, и фосфоресцирующие волны накатывали на берег.
7
— Я мало о нем знаю.
— Его утопили в грязи, — сказала тетушка. — Я в то время очень внимательно штудировала Библию, но в Ветхом завете о собаках говорится мало хорошего. Товия [персонаж ветхозаветной «Книги Товита»] взял с собой пса, когда отправился в путешествие с архангелом, но в дальнейшем собака в рассказе роли не играет, даже когда Товию хотела сожрать рыба. Оно и понятно, собака в те времена считалась животным нечистым. Свой статус она обрела только с приходом христианства. Христиане были первыми, кто начал высекать на стенах в соборах собак, и, несмотря на то что они еще долго не могли решить, есть ли душа у женщины, им начало казаться, что у собак, возможно, душа и есть. Им, однако, так и не удалось заставить ни папу, ни даже епископа Кентерберийского сказать твердо «да» и «нет». Это пришлось взять на себя Каррану.
— Большая ответственность, — сказал я.
Я не мог понять, говорит тетушка о Карране всерьез или шутит.
— Карран засадил меня за чтение теологических текстов. Ему были нужны цитаты с упоминанием собак. Однако про собак нигде ничего не говорилось, даже у Франциска Сальского [епископ Женевы (1567-1622); канонизирован католической церковью]. Я нашла массу ссылок на блох, бабочек, волов, слонов, пауков и крокодилов у святого Франциска, но о собаках будто все забыли. Однажды я испытала сильное потрясение. «Все, что мы делаем, бессмысленно. Так не годится, — сказала я Каррану. — Смотри-ка, что я нашла в Апокалипсисе. Иисус там перечисляет тех, кто достоин вступить в Град Божий. Вот послушай: „А вне — псы, и чародеи, и любодеи, и убийцы, и идолослужители, и всякий любящий и делающий неправду“. Видишь, в какую компанию попали собаки?» «Это льет воду на нашу мельницу, — сказал Карран. — Любодеи, убийцы и все прочие — у них ведь есть душа, не так ли? Им только остается раскаяться. То же самое с собаками. Собаки, которые приходят к нам в церковь, уже раскаялись. Они больше не водятся с любодеями и чародеями. Они живут с уважаемыми людьми на Брансуик-сквер или Ройял-крессент». И знаешь, Генри, Карран был нимало не смущен Апокалипсисом и даже прочел проповедь, использовав этот текст. Он предупредил прихожан, что теперь на них лежит ответственность следить за тем, чтобы их собаки снова не сбились с пути. «Ослабьте поводок, и собака погибла, — сказал он. — Толпы убийц здесь, в Брайтоне, и любодеев в метрополии только и ждут, чтобы схватить выпущенный вами поводок. А что касается чародеев…» К счастью, Хэтти — она тогда уже была с нами — еще не стала гадалкой. Это сильно подпортило бы нам игру.
— Он, верно, был хороший проповедник?
— Можно было заслушаться, — сказала тетушка с восхищением, в котором сквозила ностальгия.
Мы двинулись обратно к набережной. Было слышно, как ворочается и шуршит галька.
— Он не был фанатиком своей идеи, — продолжала тетушка. — Собаки для него были как бы Домом Израиля, но одновременно он был апостолом иноверцев, а к иноверцам, по мнению Каррана, относились воробьи, попугаи и белые мыши, но не кошки — кошек он считал фарисеями. Как ты понимаешь, ни одна кошка и не осмеливалась войти в храм, когда там столько собак. Правда, была одна нахальная кошка — она обычно сидела в окне дома напротив и ухмылялась, когда прихожане выходили из церкви. Карран не причислял к иноверцам рыб — в противном случае невозможно было бы поедать имеющих душу. Слоны вызывали у него всегда особое чувство, что свидетельствует о его великодушии — Ганнибал ведь наступил ему на ногу. Давай посидим здесь, Генри, Гиннес для меня тяжеловат.
Мы выбрали местечко подальше от ветра. Огни вдоль Дворцового Мола уходили далеко в море, а кромка воды пенилась и фосфоресцировала. Волны монотонно набегали на берег и отступали, будто кто-то стелил постель и все никак не мог положить как следует простыню. Иногда поп-музыка доносилась из концертного зала, который высился в ста ярдах от нас, как судно, пришедшее прорвать блокаду. Эта поездка, подумал я, настоящее приключение, но я еще не подозревал, каким невинным, мелким событием она покажется мне потом, при ретроспективной оценке прошлого.
— Я нашла прелестный отрывок о слонах у святого Франциска Сальского, — сказала тетушка. — Карран использовал его в своей последней проповеди — после этой истории с девками, которая меня совершенно вывела из себя. И мне думается, он хотел сказать в ней, что любит он только меня, но в то время я была молода и жестокосердна, и я не простила его. Я всегда ношу этот отрывок в кошельке, и, когда перечитываю, перед глазами у меня встает не слон, а Карран. Он был красивый, видный мужчина — не такой видный, как Вордсворт, но гораздо более тонкой организации.
Она порылась в сумочке и достала кошелек.
— Прочти его мне, дорогой. Боюсь, я ничего не увижу при этом свете.
Я взял мятый, пожелтевший листок и, подставив его под свет фонаря, начал читать. Листок был так сильно измят, что я с трудом угадывал смысл, хотя почерк у тетушки был молодой и четкий. «Слон, — гласил текст, — животное хотя и огромное, но самое достойное и самое смышленое из всех живущих на земле зверей. Приведу пример его исключительного благородства. Он…» Буквы на сгибе стерлись, и я не мог дальше прочесть.
Тетушка, не дожидаясь, пока я справлюсь, наизусть закончила цитату каким-то необычайно проникновенным женственным голосом:
— «Он никогда не изменяет своей подруге и нежно любит свою избранницу». Ну а теперь продолжай, — сказала она.
Я снова стал читать:
— «С ней он, однако, спаривается только раз в три года, всего в течение пяти дней, и делает это в такой строжайшей тайне, что никому еще не довелось увидеть их в это время».
Тетушка сказала:
— Он пытался объяснить мне — сейчас я в этом ни минуты не сомневаюсь, — что, если он и был ко мне недостаточно внимателен из-за этих девок, все равно он любит меня ничуть не меньше, чем прежде.
— «И появляется он снова только на шестой день, и в этот день он идет прямо к реке и омывает свое тело, ибо он не желает возвращаться в стадо, пока не очистится».
— Карран всегда был очень чистоплотный, — сказала тетушка. — Благодарю тебя, Генри, ты прекрасно прочитал.
— Какое отношение это имеет к собакам?
— Карран все так замечательно повернул, что никто ничего не заподозрил. А на самом деле это говорилось для меня. Я помню, в то воскресенье у церкви продавали особый собачий шампунь, освященный на алтаре.
— Что сталось с Карраном?
— Понятия не имею. Он, очевидно, оставил церковь — без меня ему было не справиться. А какая дияконисса из Хэтти? Иногда он мне снится. Сейчас ему было бы девяносто. Не могу представить себе его стариком. Двинулись, Генри. Думаю, нам обоим давно пора в постель.
Сон тем не менее не шел, невзирая на роскошную кровать в «Королевском Альбионе». Огни Дворцового Мола плясали на потолке, а в голове вереницей проплывали фигуры Вордсворта и Каррана, слон и собаки из Хова, тайна моего рождения, прах матушки, которая не была мне матерью, и отец, спящий в ванне. Эта жизнь была не так проста, как та, что я вел, когда работал в банке и где о клиенте мог судить по его кредиту и дебету. Душу мою теснил страх, но одновременно она была исполнена радостного возбуждения, а с Мола доносилась музыка, и фосфоресцирующие волны накатывали на берег.
7
История с прахом моей матушки уладилась совсем не так быстро, как я поначалу предполагал (я по-прежнему называю ее матушка, так как в то время я не был по-настоящему уверен, что тетя Августа говорит правду). Когда я вернулся из Брайтона, урны не было, и я позвонил в Скотленд-Ярд и попросил к телефону сержанта сыскной полиции Спарроу. Меня без проволочек соединили с голосом, который явно не был голосом сержанта. Он напомнил мне голос одного нашего клиента — контр-адмирала (я был счастлив, когда он перевел свой счет в Нэшнл провиншл бэнк, так как с клерками он обращался как с матросами, а со мной как с младшим лейтенантом, приговоренным военным трибуналом к высшей мере за плохое ведение судового журнала).
— Могу я поговорить с сержантом Спарроу? — спросил я.
— По какому делу? — рявкнул незнакомый голос.
— Мне до сих пор не вернули праха моей матери.
— Это Скотленд-Ярд, а не крематорий, — ответил голос, затем послышались гудки.
Прошло немало времени — линия была все время занята, — пока я вновь соединился с тем же императивным голосом.
— Мне нужен сержант сыскной полиции Спарроу, — сказал я.
— По какому делу?
Я заранее приготовился отвечать ему в его же стиле.
— По полицейскому, — сказал я. — А какими еще делами вы занимаетесь?
Мне казалось, что это тетя Августа говорит моим голосом.
— Сержант Спарроу вышел. Оставьте телефонограмму.
— Попросите его позвонить мистеру Пуллингу. Мистеру Генри Пуллингу.
— Адрес! Номер телефона! — раздался лающий приказ, словно меня заподозрили в том, что я какой-то сомнительный полицейский осведомитель.
— Ему известно и то, и другое. Я не собираюсь без надобности снова все повторять. Передайте ему, что я разочарован: он не выполнил клятвенного обещания.
Я повесил трубку, не дожидаясь ответа. Вернувшись в сад, я наградил самого себя — что случается крайне редко — самодовольной улыбкой: с контр-адмиралом я никогда прежде так не разговаривал.
Мои новые кактусовые георгины были в прекрасном виде, а после поездки в Брайтон их географические названия доставили мне двойную радость: «Роттердам» — темно-красный сорт, темнее, чем наш почтовый ящик на углу; «Венецианский зубчатый» — с острыми кончиками лепестков, сверкающими, как иней. Я решил, что в следующем году посажу еще и «Гордость Берлина», и у меня будет трио городов. Телефон нарушил мои радужные мечтания. Звонил Спарроу.
Я сказал ему резко:
— Надеюсь, у вас есть оправдывающие обстоятельства, которые позволили вам нарушить слово и не вернуть вовремя урну?
— Безусловно, есть, сэр. В вашей урне оказалось больше марихуаны, чем пепла.
— Я вам не верю. Как могло случиться, что у моей матери…
— Мы едва ли можем подозревать вашу матушку, сэр. Как я уже вам говорил, этот человек, Вордсворт, воспользовался вашим визитом. К счастью для вас, в урне все же нашли остатки человеческого праха. Можно только предположить, что Вордсворт большую часть его высыпал в раковину и смыл, чтобы освободить урну. Вы не слышали звуков льющейся из крана воды?
— Мы пили виски. И Вордсворт, естественно, наливал воду в кувшин.
— Это как раз и был тот момент, сэр.
— В любом случае я хотел бы получить назад остаток праха.
— Какой в этом смысл, сэр? Человеческий прах обладает, как бы это лучше сказать, клейкостью. Пепел пристает ко всем веществам, в данном случае это марихуана. Я вышлю вам урну заказной бандеролью. И советую, сэр, поместить ее там, где вы намеревались, и забыть злополучный инцидент.
— Все это хорошо, но урна-то пустая.
— Мемориал часто находится не в том месте, где захоронен покойный. Пример тому — военный мемориал.
— Да, вы правы, — сказал я. — Боюсь, тут уж ничего не поделаешь. Все равно она больше не будет пробуждать должных чувств. Я надеюсь, вы не думаете, что моя тетушка приложила к этому руку?
— Ну что вы, сэр! Такая старая, почтенная леди. Она, очевидно, была обманута своим слугой.
— Каким слугой?
— Как каким? Вордсвортом. Кем же еще?
Я почел за лучшее не просвещать его относительно характера их отношений.
— Моя тетушка думает, что Вордсворт, скорее всего, в Париже.
— Вполне возможно, сэр.
— И что вы собираетесь делать дальше?
— Пока больше ничего. Он не совершил преступления, из-за которого мы можем требовать его выдачи. Но если, конечно, он вернется… У него ведь английский паспорт.
В голосе сержанта сыскной полиции Спарроу прозвучала такая кровожадная нотка, что я на какой-то момент почувствовал себя единомышленником Вордсворта. Я сказал:
— Я искренне надеюсь, что он не вернется.
— Вы удивляете меня, сэр, и, должен сказать, я несколько разочарован.
— Чем?
— Я не относил вас к людям такого сорта.
— Какого сорта?
— Которые думают, что травка не приносит вреда.
— А вы уверены, что приносит?
— Наш опыт показывает, сэр, что все тяжелые наркоманы, зацикленные на наркотиках, начинали с травки.
— А мой опыт показывает, Спарроу, что все, или почти все, алкоголики, которых я знал, начинали с капли виски или стакана вина. У меня даже был клиент, который зациклился, как вы говорите, на прохладительных напитках и пиве. А кончилось тем, что из-за его частых отлучек во время лечения ему пришлось выдать доверенность на имя жены.
Я повесил трубку. Мне доставила тайное удовольствие сама мысль о том, что я посеял сомнение в душе сержанта сыскной полиции Спарроу, и не столько в отношении марихуаны, сколько в отношении его представлений обо мне, бывшем управляющем банком. Впервые в жизни я открыл в себе анархическую жилку. Не было ли это следствием моей поездки в Брайтон или влияния тетушки (хотя я не из породы людей, легко поддающихся влиянию)? А может быть, виноваты были бактерии, гнездившиеся в крови у Пуллингов? Я чувствовал, как во мне оживает любовь к отцу. Он был терпеливым человеком и очень сонливым, но в его терпении было что-то непостижимое — это скорее была рассеянность, чем терпение, или даже равнодушие. Он всегда отсутствовал, мысленно где-то витал, даже когда бывал с нами. Я вспоминал непонятные мне упреки, которыми матушка постоянно осыпала отца. Сейчас мне казалось, что это лишний раз подтверждает рассказ тети Августы и что за вечными придирками скрывалась женская неудовлетворенность. Пленница собственного нереализованного честолюбия, мать так и не познала свободы. Свобода, размышлял я, всегда достояние удачливых людей, а отец мой очень преуспел в своей профессии. Если заказчику не нравился отцовский стиль или его расценки, он мог искать другого подрядчика. Отцу это было безразлично. Вполне возможно, что именно такая свобода в речи и поведении вызывает зависть неудачников, а вовсе не деньги и даже не власть.
Вот такие путаные и непривычные мысли проносились в моем мозгу, пока я ждал к обеду тетушку. Мы договорились о свидании, прежде чем расстаться на вокзале Виктория, еще в брайтонском поезде. Когда тетушка приехала, я сразу же рассказал ей о разговоре с сержантом Спарроу, однако она отнеслась к моему рассказу с удивившим меня равнодушием и только сказала, что Вордсворту следовало бы быть поосторожней. Я повел ее в сад и показал георгины.
— Я всегда предпочитала срезанные цветы, — сказала она, и я вдруг ясно представил себе, как незнакомые господа, французы или итальянцы, наперебой протягивают ей букеты роз или адиантума в тонкой прозрачной бумаге.
Я показал ей место, где собирался установить урну в память о матери.
— Бедная Анжелика, — сказала тетушка. — Она никогда не понимала мужчин.
Больше она ничего не добавила. И у меня осталось ощущение, будто она прочитала мои мысли и подвела итог.
Я набрал номер ресторана, и вскоре прибыл обед, в строгом соответствии с заказом; цыпленка требовалось поставить всего на несколько минут в духовку, пока мы ели копченую лососину. Так как я жил один, я постоянно пользовался заказами, если надо было угостить обедом клиента или раз в неделю принять матушку. Сейчас я уже несколько месяцев не обращался в «Петушок», поскольку клиентов больше не было, а матушка во время своей последней болезни так ослабела, что была не в состоянии ездить ко мне из Голдерс-Грин. Мы пили херес и ели копченую лососину. Чтобы хоть чем-нибудь отблагодарить тетушку за щедрость, проявленную ею по отношению ко мне в Брайтоне, я купил бутылку бургундского «шамбертен» 1959 года. Это было любимое вино сэра Альфреда, оно прекрасно сочеталось с цыпленком по-королевски. Когда тепло приятно разлилось по телу, тетушка вернулась к нашему разговору о сержанте Спарроу.
— Он убежден, что Вордсворт виновен, — сказала она, — но равным образом это мог быть любой из нас. Не думаю, что сержант расист, но для него существуют классовые различия. Он наверняка знает, что курение марихуаны не ограничено классовым барьером, но тем не менее предпочитает думать иначе и свалить всю вину на Вордсворта.
— Однако мы с вами можем дать друг другу алиби, тогда как Вордсворт попросту сбежал.
— Но мы могли состоять в тайном сговоре, а Вордсворт имел право уехать в очередной отпуск. Нет-нет, все же мозг у полицейского устроен по шаблону. Я помню, как однажды, когда я была в Тунисе, там давала представление бродячая труппа. Они играли «Гамлета» на арабском языке. И кто-то позаботился, чтобы в Интермедии короля убили по-настоящему, вернее, не убили до конца, но покалечили — ему сильно повредили правое ухо, впустив туда расплавленный свинец. И кого, ты думаешь, первым делом заподозрила полиция? Вовсе не актера, который влил свинец, хотя он уж наверняка должен был знать, что ложка не пустая и горячая на ощупь. Нет, они отлично знали шекспировскую пьесу и поэтому арестовали дядю принца Гамлета.
— Сколько вы успели поездить за свою жизнь, тетя Августа, — сказал я.
— Но я еще не поставила точку. Будь у меня спутник, я хоть завтра отправилась бы снова, но, к сожалению, я уже не могу поднимать тяжелые чемоданы, а носильщиков сейчас явно не хватает, как ты, наверное, успел заметить на вокзале Виктория.
— Мы можем продолжить наши путешествия к морю, — сказал я. — Я помню, много лет назад мы ездили в Уэймут. Там на набережной стояла очень неплохая позеленевшая статуя Георга III.
— Я заказала два спальных места в Восточном экспрессе, ровно через неделю, включая сегодняшний день.
Я поглядел на тетушку в недоумении.
— Билеты куда? — спросил я.
— В Стамбул, разумеется.
— Но ведь это займет несколько дней…
— Ровно три ночи.
— Но если вам так уж нужно в Стамбул, разве не проще и дешевле лететь самолетом?
— Я летаю, только когда нет выбора, — сказала тетушка.
— Но это совершенно безопасно.
— Это вопрос вкуса, а не нервов. Я когда-то была близко знакома с Уилбуром Райтом [известный американский авиатор (1867-1912)]. Он даже несколько раз брал меня с собой в полеты, и я всегда чувствовала себя вполне надежно в его летательной машине. Но я не выношу, когда все время орет никому не нужный громкоговоритель. На вокзалах, слава богу, людей еще не сводят так с ума. Аэродром мне всегда напоминает большой туристский лагерь.
— Тетушка, если вы выбрали в компаньоны меня…
— Естественно, тебя, Генри.
— Я должен извиниться, тетя Августа, но пенсия управляющего банком не так велика.
— Я, разумеется, оплачиваю все расходы. Налей мне еще вина, Генри. Оно превосходно.
— По правде говоря, я не привык к заграничным путешествиям. Боюсь, вы скоро обнаружите…
— Со мной ты быстро привыкнешь. Все Пуллинги были великолепными путешественниками. Не исключено, что я заразилась этим вирусом от твоего отца.
— Только не от него… Он никогда не ездил дальше центра Лондона.
— Он путешествовал от одной женщины к другой всю свою сознательную жизнь. Это, в конце концов, то же самое. Новые ландшафты, новые обычаи. И каждый раз масса воспоминаний. Долгая жизнь вовсе не значит много лет жизни. Человек без воспоминаний может дожить до ста лет и считать, что жизнь прожита мгновенно. Твой отец как-то сказал мне: «Первую девушку, с которой я спал, звали Роза, и, что самое удивительное, она работала в цветочном магазине. Мне кажется, это было тысячу лет назад». Ну а возьми твоего дядюшку…
— Я не знал, что у меня был дядя.
— Он был на пятнадцать лет старше твоего отца. Он умер, когда ты был совсем мальчиком.
— Он тоже был великий путешественник?
— Любовь к путешествиям приняла у него довольно странную форму в конце жизни, — сказала тетушка.
Если б я мог точно передать все интонации ее голоса! Она любила говорить, любила рассказывать. Она строила фразу, как писатель, который пишет неторопливо и, зная заранее, каким будет следующее предложение, уверенно ведет к нему перо. Ей было не свойственно рвать фразу или прерывать повествование. В ее речи была какая-то классическая точность или, вернее сказать, старомодность. Ее эксцентричная речь, которая, нельзя не признать, нередко вызывала шок у собеседника, приобретала особый блеск, будучи вставленной в старинную оправу. И чем ближе я узнавал мою тетушку, тем чаще я думал, что она сделана из какого-то металла, не из яркой меди, а из благородной бронзы, отполированной до блеска, как колено бронзовой лошади в гостиной отеля «Пари» в Монте-Карло, — эту историю рассказала мне однажды тетушка, — которое ласково поглаживало не одно поколение игроков.
— Твой дядя был букмекер, известный под именем Джо, — сказала тетушка. — Он был очень толстый. Не знаю, к чему я тебе это говорю, но мне всегда нравились толстые мужчины. Обычно это люди, которые перестают делать усилия и суетиться, так как у них хватает здравого смысла понять, что женщины, в отличие от мужчин, редко влюбляются в красоту физическую. Карран был полный, твой отец тоже. С толстыми людьми чувствуешь себя гораздо уютнее. Я надеюсь, во время нашего путешествия ты немного наберешь в весе. Ты имел несчастье выбрать нервную профессию.
— Но я никогда не сохнул из-за женщин, — пошутил я.
— Ты мне как-нибудь расскажешь про всех твоих женщин. В Восточном экспрессе у нас будет уйма свободного времени для разговоров. А теперь я хочу, чтобы ты послушал историю про твоего дядю Джо. Весьма любопытная история. Он сделал значительное состояние на букмекерстве, но чем дальше, тем сильнее овладевало им желание уехать путешествовать. Вполне возможно, что беспокойным его делало зрелище вечно бегущих лошадей, тогда как он вынужден был часами стоять на небольшом помосте возле дощечки с надписью: «Неподкупный Джо Пуллинг». Он не раз говорил, что устал от непрерывного калейдоскопа скачек и что жизнь мчится мимо со скоростью однолетки, отпрыска «Индийской Королевы». Ему хотелось замедлить бег жизни, и верным чутьем он угадал, что только путешествия помогут ему сдержать ход неумолимого времени. Ты, очевидно, и сам замечал, как в праздник, если остаться дома, дня как не бывало, но если ты идешь, скажем в три места, то тем самым праздник удлиняется в три раза.
— Поэтому вы и путешествуете так много, тетя Августа?
— Сначала я путешествовала, чтобы зарабатывать себе на жизнь. Это было в Италии, уже после Парижа и после Брайтона. Я уехала из дому перед тем, как ты родился. Твоим родителям хотелось побыть вдвоем, а с Анжеликой у нас и всегда отношения были натянутые. Нас называли две мисс "А". Мое имя, все говорили, мне очень подходит — в молодости вид у меня был гордый и царственный. А вот про сестру никто еще не сказал, что ей идет ее имя. Может, из нее и вышла святая, но святая уж очень суровая. Ангельского в ней ничего не было.
Легкость, с какой тетушка могла прервать, не закончив, одну историю и перейти к другой, мне казалась одной из немногих предательских примет возраста. Беседа с ней напоминала американский еженедельник, где надо перескочить со страницы двадцатой на страницу девяносто восьмую, чтобы отыскать продолжение. И чего только вы не увидите в середине: статьи о детской преступности, новейшие рецепты приготовления коктейлей, интимная жизнь кинозвезды и еще одна повесть, ничего общего не имеющая с той, что так неожиданно оборвалась.
— Имена — очень интересная тема, — сказала тетушка. — У тебя имя нейтральное, без смысловой окраски. И это гораздо лучше, чем если бы, к примеру, ты был Эрнест [earnest — серьезный (англ.)]. Этому имени надо ведь соответствовать. Я знала когда-то девушку, которую звали Камфорт [comfort — утешение (англ.)], и судьба ее из-за этого сложилась печально. Мужчины с незадавшейся жизнью беспрерывно домогались ее, привлеченные именем, тогда как сама эта несчастная девушка, как никто, нуждалась в их утешении. Она неудачно влюбилась в человека по имени Каридж [courage — мужество (англ.)], который смертельно боялся мышей; в конце концов она вышла замуж за джентльмена, носившего имя Пейн [pain — боль (англ.)], и покончила с собой в одной из общественных уборных, которые американцы зовут «местами утешения». Я бы считала эту историю забавной, если бы не была знакома с этой девушкой.
— Вы рассказывали о моем дяде Джо, — напомнил я.
— Я знаю. Я говорила о том, что он хотел продлить себе жизнь. Поэтому он решил отправиться в кругосветное путешествие (в те дни не было никаких валютных ограничений). И он, что весьма любопытно, начал его с Симплонского экспресса, того самого, на котором мы с тобой поедем на следующей неделе. После Турции он собирался посетить Персию, Россию, Индию, Гонконг, Малайский архипелаг, Китай, Японию, Гавайские острова, Таити, Соединенные Штаты, Южную Америку, Австралию, вероятно, еще Новую Зеландию и оттуда вернуться домой морем. К несчастью, в Венеции, в самом начале пути, его вынесли из вагона на носилках, так как его хватил удар.
— Могу я поговорить с сержантом Спарроу? — спросил я.
— По какому делу? — рявкнул незнакомый голос.
— Мне до сих пор не вернули праха моей матери.
— Это Скотленд-Ярд, а не крематорий, — ответил голос, затем послышались гудки.
Прошло немало времени — линия была все время занята, — пока я вновь соединился с тем же императивным голосом.
— Мне нужен сержант сыскной полиции Спарроу, — сказал я.
— По какому делу?
Я заранее приготовился отвечать ему в его же стиле.
— По полицейскому, — сказал я. — А какими еще делами вы занимаетесь?
Мне казалось, что это тетя Августа говорит моим голосом.
— Сержант Спарроу вышел. Оставьте телефонограмму.
— Попросите его позвонить мистеру Пуллингу. Мистеру Генри Пуллингу.
— Адрес! Номер телефона! — раздался лающий приказ, словно меня заподозрили в том, что я какой-то сомнительный полицейский осведомитель.
— Ему известно и то, и другое. Я не собираюсь без надобности снова все повторять. Передайте ему, что я разочарован: он не выполнил клятвенного обещания.
Я повесил трубку, не дожидаясь ответа. Вернувшись в сад, я наградил самого себя — что случается крайне редко — самодовольной улыбкой: с контр-адмиралом я никогда прежде так не разговаривал.
Мои новые кактусовые георгины были в прекрасном виде, а после поездки в Брайтон их географические названия доставили мне двойную радость: «Роттердам» — темно-красный сорт, темнее, чем наш почтовый ящик на углу; «Венецианский зубчатый» — с острыми кончиками лепестков, сверкающими, как иней. Я решил, что в следующем году посажу еще и «Гордость Берлина», и у меня будет трио городов. Телефон нарушил мои радужные мечтания. Звонил Спарроу.
Я сказал ему резко:
— Надеюсь, у вас есть оправдывающие обстоятельства, которые позволили вам нарушить слово и не вернуть вовремя урну?
— Безусловно, есть, сэр. В вашей урне оказалось больше марихуаны, чем пепла.
— Я вам не верю. Как могло случиться, что у моей матери…
— Мы едва ли можем подозревать вашу матушку, сэр. Как я уже вам говорил, этот человек, Вордсворт, воспользовался вашим визитом. К счастью для вас, в урне все же нашли остатки человеческого праха. Можно только предположить, что Вордсворт большую часть его высыпал в раковину и смыл, чтобы освободить урну. Вы не слышали звуков льющейся из крана воды?
— Мы пили виски. И Вордсворт, естественно, наливал воду в кувшин.
— Это как раз и был тот момент, сэр.
— В любом случае я хотел бы получить назад остаток праха.
— Какой в этом смысл, сэр? Человеческий прах обладает, как бы это лучше сказать, клейкостью. Пепел пристает ко всем веществам, в данном случае это марихуана. Я вышлю вам урну заказной бандеролью. И советую, сэр, поместить ее там, где вы намеревались, и забыть злополучный инцидент.
— Все это хорошо, но урна-то пустая.
— Мемориал часто находится не в том месте, где захоронен покойный. Пример тому — военный мемориал.
— Да, вы правы, — сказал я. — Боюсь, тут уж ничего не поделаешь. Все равно она больше не будет пробуждать должных чувств. Я надеюсь, вы не думаете, что моя тетушка приложила к этому руку?
— Ну что вы, сэр! Такая старая, почтенная леди. Она, очевидно, была обманута своим слугой.
— Каким слугой?
— Как каким? Вордсвортом. Кем же еще?
Я почел за лучшее не просвещать его относительно характера их отношений.
— Моя тетушка думает, что Вордсворт, скорее всего, в Париже.
— Вполне возможно, сэр.
— И что вы собираетесь делать дальше?
— Пока больше ничего. Он не совершил преступления, из-за которого мы можем требовать его выдачи. Но если, конечно, он вернется… У него ведь английский паспорт.
В голосе сержанта сыскной полиции Спарроу прозвучала такая кровожадная нотка, что я на какой-то момент почувствовал себя единомышленником Вордсворта. Я сказал:
— Я искренне надеюсь, что он не вернется.
— Вы удивляете меня, сэр, и, должен сказать, я несколько разочарован.
— Чем?
— Я не относил вас к людям такого сорта.
— Какого сорта?
— Которые думают, что травка не приносит вреда.
— А вы уверены, что приносит?
— Наш опыт показывает, сэр, что все тяжелые наркоманы, зацикленные на наркотиках, начинали с травки.
— А мой опыт показывает, Спарроу, что все, или почти все, алкоголики, которых я знал, начинали с капли виски или стакана вина. У меня даже был клиент, который зациклился, как вы говорите, на прохладительных напитках и пиве. А кончилось тем, что из-за его частых отлучек во время лечения ему пришлось выдать доверенность на имя жены.
Я повесил трубку. Мне доставила тайное удовольствие сама мысль о том, что я посеял сомнение в душе сержанта сыскной полиции Спарроу, и не столько в отношении марихуаны, сколько в отношении его представлений обо мне, бывшем управляющем банком. Впервые в жизни я открыл в себе анархическую жилку. Не было ли это следствием моей поездки в Брайтон или влияния тетушки (хотя я не из породы людей, легко поддающихся влиянию)? А может быть, виноваты были бактерии, гнездившиеся в крови у Пуллингов? Я чувствовал, как во мне оживает любовь к отцу. Он был терпеливым человеком и очень сонливым, но в его терпении было что-то непостижимое — это скорее была рассеянность, чем терпение, или даже равнодушие. Он всегда отсутствовал, мысленно где-то витал, даже когда бывал с нами. Я вспоминал непонятные мне упреки, которыми матушка постоянно осыпала отца. Сейчас мне казалось, что это лишний раз подтверждает рассказ тети Августы и что за вечными придирками скрывалась женская неудовлетворенность. Пленница собственного нереализованного честолюбия, мать так и не познала свободы. Свобода, размышлял я, всегда достояние удачливых людей, а отец мой очень преуспел в своей профессии. Если заказчику не нравился отцовский стиль или его расценки, он мог искать другого подрядчика. Отцу это было безразлично. Вполне возможно, что именно такая свобода в речи и поведении вызывает зависть неудачников, а вовсе не деньги и даже не власть.
Вот такие путаные и непривычные мысли проносились в моем мозгу, пока я ждал к обеду тетушку. Мы договорились о свидании, прежде чем расстаться на вокзале Виктория, еще в брайтонском поезде. Когда тетушка приехала, я сразу же рассказал ей о разговоре с сержантом Спарроу, однако она отнеслась к моему рассказу с удивившим меня равнодушием и только сказала, что Вордсворту следовало бы быть поосторожней. Я повел ее в сад и показал георгины.
— Я всегда предпочитала срезанные цветы, — сказала она, и я вдруг ясно представил себе, как незнакомые господа, французы или итальянцы, наперебой протягивают ей букеты роз или адиантума в тонкой прозрачной бумаге.
Я показал ей место, где собирался установить урну в память о матери.
— Бедная Анжелика, — сказала тетушка. — Она никогда не понимала мужчин.
Больше она ничего не добавила. И у меня осталось ощущение, будто она прочитала мои мысли и подвела итог.
Я набрал номер ресторана, и вскоре прибыл обед, в строгом соответствии с заказом; цыпленка требовалось поставить всего на несколько минут в духовку, пока мы ели копченую лососину. Так как я жил один, я постоянно пользовался заказами, если надо было угостить обедом клиента или раз в неделю принять матушку. Сейчас я уже несколько месяцев не обращался в «Петушок», поскольку клиентов больше не было, а матушка во время своей последней болезни так ослабела, что была не в состоянии ездить ко мне из Голдерс-Грин. Мы пили херес и ели копченую лососину. Чтобы хоть чем-нибудь отблагодарить тетушку за щедрость, проявленную ею по отношению ко мне в Брайтоне, я купил бутылку бургундского «шамбертен» 1959 года. Это было любимое вино сэра Альфреда, оно прекрасно сочеталось с цыпленком по-королевски. Когда тепло приятно разлилось по телу, тетушка вернулась к нашему разговору о сержанте Спарроу.
— Он убежден, что Вордсворт виновен, — сказала она, — но равным образом это мог быть любой из нас. Не думаю, что сержант расист, но для него существуют классовые различия. Он наверняка знает, что курение марихуаны не ограничено классовым барьером, но тем не менее предпочитает думать иначе и свалить всю вину на Вордсворта.
— Однако мы с вами можем дать друг другу алиби, тогда как Вордсворт попросту сбежал.
— Но мы могли состоять в тайном сговоре, а Вордсворт имел право уехать в очередной отпуск. Нет-нет, все же мозг у полицейского устроен по шаблону. Я помню, как однажды, когда я была в Тунисе, там давала представление бродячая труппа. Они играли «Гамлета» на арабском языке. И кто-то позаботился, чтобы в Интермедии короля убили по-настоящему, вернее, не убили до конца, но покалечили — ему сильно повредили правое ухо, впустив туда расплавленный свинец. И кого, ты думаешь, первым делом заподозрила полиция? Вовсе не актера, который влил свинец, хотя он уж наверняка должен был знать, что ложка не пустая и горячая на ощупь. Нет, они отлично знали шекспировскую пьесу и поэтому арестовали дядю принца Гамлета.
— Сколько вы успели поездить за свою жизнь, тетя Августа, — сказал я.
— Но я еще не поставила точку. Будь у меня спутник, я хоть завтра отправилась бы снова, но, к сожалению, я уже не могу поднимать тяжелые чемоданы, а носильщиков сейчас явно не хватает, как ты, наверное, успел заметить на вокзале Виктория.
— Мы можем продолжить наши путешествия к морю, — сказал я. — Я помню, много лет назад мы ездили в Уэймут. Там на набережной стояла очень неплохая позеленевшая статуя Георга III.
— Я заказала два спальных места в Восточном экспрессе, ровно через неделю, включая сегодняшний день.
Я поглядел на тетушку в недоумении.
— Билеты куда? — спросил я.
— В Стамбул, разумеется.
— Но ведь это займет несколько дней…
— Ровно три ночи.
— Но если вам так уж нужно в Стамбул, разве не проще и дешевле лететь самолетом?
— Я летаю, только когда нет выбора, — сказала тетушка.
— Но это совершенно безопасно.
— Это вопрос вкуса, а не нервов. Я когда-то была близко знакома с Уилбуром Райтом [известный американский авиатор (1867-1912)]. Он даже несколько раз брал меня с собой в полеты, и я всегда чувствовала себя вполне надежно в его летательной машине. Но я не выношу, когда все время орет никому не нужный громкоговоритель. На вокзалах, слава богу, людей еще не сводят так с ума. Аэродром мне всегда напоминает большой туристский лагерь.
— Тетушка, если вы выбрали в компаньоны меня…
— Естественно, тебя, Генри.
— Я должен извиниться, тетя Августа, но пенсия управляющего банком не так велика.
— Я, разумеется, оплачиваю все расходы. Налей мне еще вина, Генри. Оно превосходно.
— По правде говоря, я не привык к заграничным путешествиям. Боюсь, вы скоро обнаружите…
— Со мной ты быстро привыкнешь. Все Пуллинги были великолепными путешественниками. Не исключено, что я заразилась этим вирусом от твоего отца.
— Только не от него… Он никогда не ездил дальше центра Лондона.
— Он путешествовал от одной женщины к другой всю свою сознательную жизнь. Это, в конце концов, то же самое. Новые ландшафты, новые обычаи. И каждый раз масса воспоминаний. Долгая жизнь вовсе не значит много лет жизни. Человек без воспоминаний может дожить до ста лет и считать, что жизнь прожита мгновенно. Твой отец как-то сказал мне: «Первую девушку, с которой я спал, звали Роза, и, что самое удивительное, она работала в цветочном магазине. Мне кажется, это было тысячу лет назад». Ну а возьми твоего дядюшку…
— Я не знал, что у меня был дядя.
— Он был на пятнадцать лет старше твоего отца. Он умер, когда ты был совсем мальчиком.
— Он тоже был великий путешественник?
— Любовь к путешествиям приняла у него довольно странную форму в конце жизни, — сказала тетушка.
Если б я мог точно передать все интонации ее голоса! Она любила говорить, любила рассказывать. Она строила фразу, как писатель, который пишет неторопливо и, зная заранее, каким будет следующее предложение, уверенно ведет к нему перо. Ей было не свойственно рвать фразу или прерывать повествование. В ее речи была какая-то классическая точность или, вернее сказать, старомодность. Ее эксцентричная речь, которая, нельзя не признать, нередко вызывала шок у собеседника, приобретала особый блеск, будучи вставленной в старинную оправу. И чем ближе я узнавал мою тетушку, тем чаще я думал, что она сделана из какого-то металла, не из яркой меди, а из благородной бронзы, отполированной до блеска, как колено бронзовой лошади в гостиной отеля «Пари» в Монте-Карло, — эту историю рассказала мне однажды тетушка, — которое ласково поглаживало не одно поколение игроков.
— Твой дядя был букмекер, известный под именем Джо, — сказала тетушка. — Он был очень толстый. Не знаю, к чему я тебе это говорю, но мне всегда нравились толстые мужчины. Обычно это люди, которые перестают делать усилия и суетиться, так как у них хватает здравого смысла понять, что женщины, в отличие от мужчин, редко влюбляются в красоту физическую. Карран был полный, твой отец тоже. С толстыми людьми чувствуешь себя гораздо уютнее. Я надеюсь, во время нашего путешествия ты немного наберешь в весе. Ты имел несчастье выбрать нервную профессию.
— Но я никогда не сохнул из-за женщин, — пошутил я.
— Ты мне как-нибудь расскажешь про всех твоих женщин. В Восточном экспрессе у нас будет уйма свободного времени для разговоров. А теперь я хочу, чтобы ты послушал историю про твоего дядю Джо. Весьма любопытная история. Он сделал значительное состояние на букмекерстве, но чем дальше, тем сильнее овладевало им желание уехать путешествовать. Вполне возможно, что беспокойным его делало зрелище вечно бегущих лошадей, тогда как он вынужден был часами стоять на небольшом помосте возле дощечки с надписью: «Неподкупный Джо Пуллинг». Он не раз говорил, что устал от непрерывного калейдоскопа скачек и что жизнь мчится мимо со скоростью однолетки, отпрыска «Индийской Королевы». Ему хотелось замедлить бег жизни, и верным чутьем он угадал, что только путешествия помогут ему сдержать ход неумолимого времени. Ты, очевидно, и сам замечал, как в праздник, если остаться дома, дня как не бывало, но если ты идешь, скажем в три места, то тем самым праздник удлиняется в три раза.
— Поэтому вы и путешествуете так много, тетя Августа?
— Сначала я путешествовала, чтобы зарабатывать себе на жизнь. Это было в Италии, уже после Парижа и после Брайтона. Я уехала из дому перед тем, как ты родился. Твоим родителям хотелось побыть вдвоем, а с Анжеликой у нас и всегда отношения были натянутые. Нас называли две мисс "А". Мое имя, все говорили, мне очень подходит — в молодости вид у меня был гордый и царственный. А вот про сестру никто еще не сказал, что ей идет ее имя. Может, из нее и вышла святая, но святая уж очень суровая. Ангельского в ней ничего не было.
Легкость, с какой тетушка могла прервать, не закончив, одну историю и перейти к другой, мне казалась одной из немногих предательских примет возраста. Беседа с ней напоминала американский еженедельник, где надо перескочить со страницы двадцатой на страницу девяносто восьмую, чтобы отыскать продолжение. И чего только вы не увидите в середине: статьи о детской преступности, новейшие рецепты приготовления коктейлей, интимная жизнь кинозвезды и еще одна повесть, ничего общего не имеющая с той, что так неожиданно оборвалась.
— Имена — очень интересная тема, — сказала тетушка. — У тебя имя нейтральное, без смысловой окраски. И это гораздо лучше, чем если бы, к примеру, ты был Эрнест [earnest — серьезный (англ.)]. Этому имени надо ведь соответствовать. Я знала когда-то девушку, которую звали Камфорт [comfort — утешение (англ.)], и судьба ее из-за этого сложилась печально. Мужчины с незадавшейся жизнью беспрерывно домогались ее, привлеченные именем, тогда как сама эта несчастная девушка, как никто, нуждалась в их утешении. Она неудачно влюбилась в человека по имени Каридж [courage — мужество (англ.)], который смертельно боялся мышей; в конце концов она вышла замуж за джентльмена, носившего имя Пейн [pain — боль (англ.)], и покончила с собой в одной из общественных уборных, которые американцы зовут «местами утешения». Я бы считала эту историю забавной, если бы не была знакома с этой девушкой.
— Вы рассказывали о моем дяде Джо, — напомнил я.
— Я знаю. Я говорила о том, что он хотел продлить себе жизнь. Поэтому он решил отправиться в кругосветное путешествие (в те дни не было никаких валютных ограничений). И он, что весьма любопытно, начал его с Симплонского экспресса, того самого, на котором мы с тобой поедем на следующей неделе. После Турции он собирался посетить Персию, Россию, Индию, Гонконг, Малайский архипелаг, Китай, Японию, Гавайские острова, Таити, Соединенные Штаты, Южную Америку, Австралию, вероятно, еще Новую Зеландию и оттуда вернуться домой морем. К несчастью, в Венеции, в самом начале пути, его вынесли из вагона на носилках, так как его хватил удар.