Но потом ей пришло в голову, что ничего особенного делать не нужно, достаточно просто ходить по дому с обиженным видом. И выразительно молчать. Для начала Свея стала избегать маму, при ее появлении демонстративно удалялась.
Им больше не удавалось перекинуться словечком. Теперь Свее было не до того, она все время куда-то спешила, трудилась в поте лица с раннего утра и до позднего вечера. Ведь Каролина еще болеет, поэтому все дела свалились на Свею. Она недвусмысленно дала понять, что теперь работает за двоих.
Мама чувствовала угрызения совести и пыталась помочь. Но она совсем не умела заниматься хозяйством и потому больше мешала, чем помогала. Свея была недовольна и не скрывала этого.
Мама поняла, что попала в немилость. Но не знала, за что. Из-за истории с Эдвином Свея сейчас легко раздражалась. Может быть, мама просто попала ей под горячую руку и скоро это пройдет? Ведь маму ей не в чем было винить.
Но Свея не смягчилась, и в конце концов мама не выдержала ее холодности. Она спросила, не случилось ли чего. Почему у Свеи такой обиженный вид?
Сначала Свея, поджав губы, ответила, что ничего не случилось, но, конечно, сказала так, чтобы мама продолжала расспрашивать. Мама настаивала, тогда Свея сдалась и начала всхлипывать:
– Вы, хозяйка, от меня что-то скрываете. Я знаю.
А Свея – то думала, что у мамы от нее нет секретов! Что мама ей доверяет, как себе самой! Теперь она видит, что это не так.
– Меня это обижает, и тут уж я ничего не могу поделать. Да и представить не могла… Я-то надеялась, мы можем положиться друг на друга. Вы и я! А теперь уж не знаю, что и думать…
Мама терзалась сомнениями. Неужели Свея видит ее насквозь?
– Но, милая Свея, конечно, я вам доверяю.
– Нет, хозяйка, не доверяете. Иначе разве держали бы меня в стороне от всего? Нет, и не пытайтесь меня обмануть. Я такие вещи сразу вижу. Так что если я вела себя с вами не так, как всегда, вы теперь знаете почему.
Свея, всхлипывая, направилась к двери, а мама побежала за ней:
– Милая, добрая Свея… Подождите! Нам надо поговорить!
Свея почувствовала приближение победы и осмелела:
– Нет, теперь уже поздно… Прежнего все равно не вернуть. Да и не хочу я знать про ваши тайны, хозяйка, так что уж… – Голос изменил Свее. Ее так растрогала собственная речь, что она без всяких усилий расплакалась по-настоящему.
– Ах, Свея, милая Свея, разве я могла подумать, что вы примете это так близко к сердцу.
– Да неужели вы, хозяйка, не знаете, как вы мне дороги… И когда вы мне не доверяете… Да ладно, лучше я пойду…
Мама не знала, как ей быть. Потерять Свею? И остаться совсем одной! Конечно, у нее были мы, но семья – это совсем другое дело. Мы ее единственная радость, смысл ее жизни. А Свея – ее единственная настоящая опора. Бабушка умерла еще молодой. Мама ее даже не помнила. В сущности, у нее так никогда и не было настоящей мамы. Неужели она потеряет Свею?
От испуга мама ей все рассказала. Хотя сама убеждала нас ничего не говорить Свее об анонимном звонке. Когда мама призналась мне, что посвятила Свею в нашу тайну, я сначала ужасно рассердилась на нее, а потом поняла, как она на самом деле одинока.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Им больше не удавалось перекинуться словечком. Теперь Свее было не до того, она все время куда-то спешила, трудилась в поте лица с раннего утра и до позднего вечера. Ведь Каролина еще болеет, поэтому все дела свалились на Свею. Она недвусмысленно дала понять, что теперь работает за двоих.
Мама чувствовала угрызения совести и пыталась помочь. Но она совсем не умела заниматься хозяйством и потому больше мешала, чем помогала. Свея была недовольна и не скрывала этого.
Мама поняла, что попала в немилость. Но не знала, за что. Из-за истории с Эдвином Свея сейчас легко раздражалась. Может быть, мама просто попала ей под горячую руку и скоро это пройдет? Ведь маму ей не в чем было винить.
Но Свея не смягчилась, и в конце концов мама не выдержала ее холодности. Она спросила, не случилось ли чего. Почему у Свеи такой обиженный вид?
Сначала Свея, поджав губы, ответила, что ничего не случилось, но, конечно, сказала так, чтобы мама продолжала расспрашивать. Мама настаивала, тогда Свея сдалась и начала всхлипывать:
– Вы, хозяйка, от меня что-то скрываете. Я знаю.
А Свея – то думала, что у мамы от нее нет секретов! Что мама ей доверяет, как себе самой! Теперь она видит, что это не так.
– Меня это обижает, и тут уж я ничего не могу поделать. Да и представить не могла… Я-то надеялась, мы можем положиться друг на друга. Вы и я! А теперь уж не знаю, что и думать…
Мама терзалась сомнениями. Неужели Свея видит ее насквозь?
– Но, милая Свея, конечно, я вам доверяю.
– Нет, хозяйка, не доверяете. Иначе разве держали бы меня в стороне от всего? Нет, и не пытайтесь меня обмануть. Я такие вещи сразу вижу. Так что если я вела себя с вами не так, как всегда, вы теперь знаете почему.
Свея, всхлипывая, направилась к двери, а мама побежала за ней:
– Милая, добрая Свея… Подождите! Нам надо поговорить!
Свея почувствовала приближение победы и осмелела:
– Нет, теперь уже поздно… Прежнего все равно не вернуть. Да и не хочу я знать про ваши тайны, хозяйка, так что уж… – Голос изменил Свее. Ее так растрогала собственная речь, что она без всяких усилий расплакалась по-настоящему.
– Ах, Свея, милая Свея, разве я могла подумать, что вы примете это так близко к сердцу.
– Да неужели вы, хозяйка, не знаете, как вы мне дороги… И когда вы мне не доверяете… Да ладно, лучше я пойду…
Мама не знала, как ей быть. Потерять Свею? И остаться совсем одной! Конечно, у нее были мы, но семья – это совсем другое дело. Мы ее единственная радость, смысл ее жизни. А Свея – ее единственная настоящая опора. Бабушка умерла еще молодой. Мама ее даже не помнила. В сущности, у нее так никогда и не было настоящей мамы. Неужели она потеряет Свею?
От испуга мама ей все рассказала. Хотя сама убеждала нас ничего не говорить Свее об анонимном звонке. Когда мама призналась мне, что посвятила Свею в нашу тайну, я сначала ужасно рассердилась на нее, а потом поняла, как она на самом деле одинока.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
– Телеграмма от Ульсен! – послышался мамин голос. – Она приедет уже на следующей неделе! Во вторник!
В последнее время произошло столько неприятного. Нам было полезно слегка изменить обстановку. Мама заметно оживилась, а Надя так просто прыгала от восторга. Свея тоже ничего не имела против. «Вот как, Ульсен собирается приехать погостить… Тогда нужно немедленно переставить мебель», – сказала она и посмотрела на папу, который, судя по всему, не разделял всеобщей радости.
Марет Ульсен приезжала к нам каждую весну, чтобы обновить наш гардероб. Родом из Норвегии, она по-прежнему большую часть года жила в Бергене, но с приходом весны ей становилось как-то неспокойно и не сиделось на месте. Так что в Швецию она приезжала отнюдь не из-за недостатка заказов. Вовсе нет, в родном Бергене работы хоть отбавляй, но шитье само по себе такое малоподвижное занятие, что Ульсен время от времени одолевала охота к перемене мест.
Она всегда подчеркивала, что не всякий достоин быть ее клиентом. В Швеции лишь несколько избранных семей могли пользоваться услугами Ульсен, в том числе и наша. Чем мы заслужили эту честь, я не знаю. По словам Ульсен, ей нужно было чувствовать себя в доме уютно – вот главное. Некоторые семьи она обшивала по нескольку лет и вдруг в один прекрасный день чувствовала, что в доме стало неуютно, и тогда просто прекращала туда ездить. И точка!
Короче говоря, теперь, перед приездом Ульсен, важно было оберегать уют в доме.
«Когда Ульсен гостила у нас в последний раз, Каролина здесь еще не служила. – Свея многозначительно посмотрела на маму и вздохнула. – Только бы все обошлось…»
В связи с приездом портнихи у папы всегда появлялось особенно много дел вне дома. Здесь он чувствовал себя чужим. Дело в том, что Ульсен занимала библиотеку на первом этаже. Нигде больше не было стола, достаточно просторного, чтобы на нем можно было кроить. И вот библиотека изменялась до неузнаваемости. Тут появлялась швейная машинка. Всюду – на каждом стуле, на каждом кресле – лежали куски ткани и бумажные выкройки. Ковры сворачивали и выносили, чтобы на них не налипали нитки и всякий мусор. .
Каждый год повторялось одно и то же. Большой стол обычно был завален толстыми папиными книгами. Многие из них лежали раскрытые, со множеством закладок. Трогать эти книги никому не разрешалось. И вот, когда к приезду Ульсен требовалось освободить стол, папе приходилось самому подыскивать для книг другое место. Но время шло, а книги так и лежали на столе. Мама терпеливо, утром, днем и вечером, напоминала папе, но безрезультатно. Книги продолжали лежать на том же месте. «Да, конечно», – говорил он. Но слова оставались словами. И лишь когда Марет Ульсен стояла в дверях с сантиметром и ножницами наперевес, папа наконец осознавал серьезность ситуации и начинал перекладывать книги.
Тяжело вздыхая, он ходил по библиотеке и пытался куда-нибудь пристроить свои фолианты, да так, чтобы не пришлось их закрывать. В результате всюду – на подоконниках, стульях и диванах – лежали раскрытые книги, пока Ульсен не уезжала, и тогда все начиналось заново. Утром, днем и вечером мама напоминала папе:
– Ну вот, Карл Вильгельм, теперь можно сложить книги обратно на стол. Нам он больше не нужен. Ты же не хочешь, чтобы это сделал кто-нибудь другой, так что будь добр…
– Да, конечно, – говорил папа. Но слова оставались словами.
И лишь когда Свея с тряпками и ведрами появлялась в библиотеке, намереваясь произвести весеннюю уборку, только тогда папа понимал, что дело плохо, и снова ходил по библиотеке и вздыхал.
Тут папа действительно чувствовал, что он не хозяин в собственном доме. Только он привык, что этот том лежит на окне, а тот – на диване в кабинете, и вот нужно снова все рушить. Во всем был определенный порядок. В чем-то даже удобнее, что книги не свалены друг на друга в одном месте. Но никому нет до этого дела. Весенняя уборка для них важнее.
Каролина, часто исподтишка наблюдавшая за папой, попыталась вмешаться и помочь ему, но, как она рассказывала потом, это оказалось бессмысленной затеей. Все равно, куда бы она ни положила книгу, он обязательно перекладывал ее на другое место. А потом ничего не мог найти.
И Каролина оставила его в покое. Но позже я снова увидела, как она потихоньку подглядывает за папой. На лице у нее застыло такое странное выражение, будто она рассматривает диковинное животное.
Но вернемся к Ульсен. Женщина она видная. У нее густые золотистые волосы, вьющиеся у лба и у висков, глаза голубые, а щеки круглые и розовые, как у ангела в церкви. Она любопытна и разговорчива. Всегда веселая, временами она могла дуться на кого-нибудь и тогда молчала насупившись, но ее редко хватало надолго.
Спала Ульсен в комнатке на чердаке, напротив комнаты Каролины. Обедать должна была вместе с нами в столовой, но часто не успевала ко времени и тогда сама брала еду на кухне. И то и другое сильно раздражало Свею. То, что мы приглашаем Ульсен есть с нами, – это унижение и подхалимство, считала она. А то, что портниха сама берет еду на кухне, – это просто самоуправство с ее стороны. Ульсен должна питаться вместе со Свеей и Каролиной на кухне – вот и весь сказ!
Но Свее пришлось проглотить обиду. Портниха никогда не прерывала работу ради еды. Случалось, правда, что она заканчивала начатое как раз к обеду и тогда ела за нашим столом.
Ульсен всегда начинала с того, что проверяла наше белье. Вещи, из которых я выросла, перешивались на Надю. Маме шились новые, а мне переходили ее старые. В первые дни Ульсен шила белые панталоны и нижние юбки с воланами и вышивкой. Всегда одного и того же фасона, очень изящные. Мама хотела, чтобы у нас было красивое белье. Потом портниха шила нам блузки, отпускала юбки, которые стали коротки, перешивала на меня старые мамины платья, мои – на Надю, а маме шила новые.
Кроме того, ежегодно каждой из нас шилось хотя бы одно выходное платье. Этот пункт был самым интересным в программе.
Да, в нашем доме Ульсен скучать не приходилось. Одежду Свеи она тоже приводила в порядок. Шила рабочие блузки и платье из отреза, подаренного той на Рождество. Кроме того, Свее очень хотелось нарядную блузку. Но это только в том случае, если Ульсен справится с основной работой и у нее останется время. Поэтому экономка изо всех сил старалась, чтобы Ульсен у нас было комфортно и дело спорилось. В свободные минуты она сама помогала чем могла: сметывала швы или обметывала петли. Она угощала Ульсен кофе с печеньем и всячески пыталась ей угодить.
Мою сестру портниха обожала. Для нее всегда находилось сколько угодно времени. Она научила Надю кроить и шить, вместе они мастерили куклам платья.
Еще Ульсен выучила Надю говорить по-норвежски, Надя была очень способной ученицей. Потом, когда мастерица уехала, Надя еще долго говорила по-норвежски, особенно в школе, но там ее познания не получили должного одобрения. Учительница даже жаловалась маме.
Примерки были для меня пыткой. Все тело деревенело. Пальцы Ульсен были такие холодные, а булавки все время кололись. Мне казалось, вид у меня жалкий, что на меня ни надень, и портниха, кажется, тоже так считала.
Мама стояла рядом и, задумчиво склонив голову набок, смотрела в зеркало, а Ульсен сидела на корточках, изо рта у нее торчали булавки. «А ну-ка выпрямись! Стоишь, как мешок с сеном», – сказала мама, а Ульсен что-то промычала. Из-за булавок не разобрать ее слов, но я поняла, что она согласна с мамой.
Я старалась изо всех сил и все равно казалась себе похожей на кочергу. Что я делала не так? Руки всегда мешались, я не знала, куда их деть, и они висели, как плети. Мама вздохнула. Я увидела в зеркале, как они с Ульсен переглянулись, и поняла, что дело безнадежно. Но когда вещи были готовы и я начинала их носить, то выглядела совсем неплохо. Тут уж исключительно заслуга Ульсен.
Каролине нужно было черное платье для особых случаев, и портниха взялась сшить и его. К первой примерке Каролина все еще не оправилась от болезни. Поэтому вела себя очень смирно. Я сама была там (только что закончила примерять платье) и знаю, о чем говорю. Каролина молчала, позволив Ульсен решать все самой. Она ни во что не вмешивалась.
Но было заметно, что у Ульсен сложилось предвзятое мнение о Каролине. Нельзя сказать, что она была недружелюбно настроена, но вела себя сдержанно. Не так, как обычно. Она словно насторожилась.
Ясное дело, Свея наболтала ей всякой ерунды. Вечерами, сидя вместе с Ульсен за работой, Свея наверняка не закрывала рта. О чем они говорили, догадаться нетрудно. Вид у нее после этого обычно был очень довольный: «Да, мы с Ульсен всегда найдем, о чем посудачить».
Не знаю, как получилось, но в меня внезапно закралось ужасное подозрение. А вдруг эта история с анонимным звонком – дело рук Свеи! Она единственная из всех, кого я знала, могла желать Каролине зла. То есть экономка стремилась только выжить Каролину из дома. Больше-то она, наверное, ничем не хотела ей навредить.
У Свеи были две подруги детства, жившие в нескольких милях от города. Она частенько навещала их по воскресеньям. А ведь звонили именно в воскресенье! Что если она, Свея, со своими приятельницами заварила всю эту кашу! Звонок был с переговорного пункта. Я знала, что своего телефона ни у одной, ни у другой нет.
Так вот почему, вернувшись вечером домой, Свея интересовалась, о чем мы говорили. Ей, конечно же, хотелось знать, какое впечатление произвел на нас звонок и собираемся ли мы что-нибудь предпринять, поэтому и вынудила маму все ей рассказать.
Какое отвратительное подозрение! Как бы мне хотелось избавиться от него! По-моему, никому, кроме меня, не приходят в голову такие дурные мысли. И поделиться ими не с кем!
Я же обещала ничего не говорить Каролине. Но ведь, если подумать, мама тоже уверяла, что ничего не расскажет Свее. Она нарушила свое обещание. Почему же я должна держать свое? Если Свее все известно, то само собой разумеется, что Каролине тоже следует знать. Ведь именно о ней идет речь!
Конечно, я должна поговорить с Каролиной, это совершенно ясно.
Но делать что-то за спиной у папы мне не хотелось. Мама, конечно же, с ним заранее не посоветовалась, а когда ему рассказала, то дело было уже сделано. Но Свея застала ее врасплох, в то время как я добровольно собиралась пойти к Каролине. Поэтому мне все-таки следовало поставить папу в известность о своих планах.
Удивительно, но папу, казалось, мои планы ничуть не интересовали. Он, как обычно, сидел, уткнувшись носом в книгу, и едва взглянул на меня, когда я вошла.
– Папа, ты не считаешь, что будет справедливо, – сказала я, – если Каролина тоже узнает про этот звонок?
– Решай сама, дружок. Ты же наверняка лучше меня все обдумала. Делай, как считаешь нужным.
– То есть ты не против?
– Нет-нет, делай, как знаешь. Я начинаю понимать, что мне сейчас трудно выразить свое отношение к этой истории.
Итак, я вроде бы получила папино согласие, но этого было явно недостаточно. Папа просто отмахнулся. За его словами ничего не стояло, и это вселяло в меня неуверенность.
А поскольку Каролина держалась неприступно, я оставила все как есть. Порой с ней действительно было трудно. Она будто отказывалась понимать, что мне необходимо ей что-то сообщить. Ускользала от разговоров. Интересно, насколько сознательно она это делает? К тому же сейчас она, по всей видимости, думает, что речь пойдет о другом.
Дело в том, что Ульсен тоже слышала, что по ночам кто-то крадется по чердачной лестнице. То-то обрадовалась Свея: наконец ее подозрения подтвердились! Но этого мало. Портниха, которая часто засиживалась допоздна, решила выяснить, кто это ходит по лестнице среди ночи. И вот она приоткрыла дверь и увидела спину мужчины, спускавшегося с чердака. Должно быть, он вышел из комнаты Каролины, рассказывала маме Свея. «А Ульсен – то считает, что у нас порядочный дом! – Свея выглядела встревоженной. – Неужели это безобразие так и будет продолжаться? Как вы думаете, хозяйка? В таком случае с уютом в нашем доме скоро будет покончено! Так сказала Ульсен. И кто тогда будет шить нам одежду? Нет, мне просто интересно, кто?»
Мама попыталась поговорить с Каролиной. Но та все отрицала. Нет, никаких посетителей у нее не было. Она говорила совершенно невозмутимо и смотрела маме прямо в глаза.
Но Ульсен ведь не могла это выдумать!
Очень неприятно. Мне и в голову не приходило, что Каролина может врать. Я полагала, она отвечает за свои поступки, даже если ведет себя глупо. Но, похоже, я ошибалась. А когда она к тому же стала избегать разговоров со мной, я не знала, что и думать. Такое глубокое разочарование!
Ульсен меня, напротив, ничуть не волновала. Пусть слышит и видит все, что ей вздумается. По всей видимости, ей это нисколько не мешает. И к тому же никто не просил ее шпионить.
В последнее время произошло столько неприятного. Нам было полезно слегка изменить обстановку. Мама заметно оживилась, а Надя так просто прыгала от восторга. Свея тоже ничего не имела против. «Вот как, Ульсен собирается приехать погостить… Тогда нужно немедленно переставить мебель», – сказала она и посмотрела на папу, который, судя по всему, не разделял всеобщей радости.
Марет Ульсен приезжала к нам каждую весну, чтобы обновить наш гардероб. Родом из Норвегии, она по-прежнему большую часть года жила в Бергене, но с приходом весны ей становилось как-то неспокойно и не сиделось на месте. Так что в Швецию она приезжала отнюдь не из-за недостатка заказов. Вовсе нет, в родном Бергене работы хоть отбавляй, но шитье само по себе такое малоподвижное занятие, что Ульсен время от времени одолевала охота к перемене мест.
Она всегда подчеркивала, что не всякий достоин быть ее клиентом. В Швеции лишь несколько избранных семей могли пользоваться услугами Ульсен, в том числе и наша. Чем мы заслужили эту честь, я не знаю. По словам Ульсен, ей нужно было чувствовать себя в доме уютно – вот главное. Некоторые семьи она обшивала по нескольку лет и вдруг в один прекрасный день чувствовала, что в доме стало неуютно, и тогда просто прекращала туда ездить. И точка!
Короче говоря, теперь, перед приездом Ульсен, важно было оберегать уют в доме.
«Когда Ульсен гостила у нас в последний раз, Каролина здесь еще не служила. – Свея многозначительно посмотрела на маму и вздохнула. – Только бы все обошлось…»
В связи с приездом портнихи у папы всегда появлялось особенно много дел вне дома. Здесь он чувствовал себя чужим. Дело в том, что Ульсен занимала библиотеку на первом этаже. Нигде больше не было стола, достаточно просторного, чтобы на нем можно было кроить. И вот библиотека изменялась до неузнаваемости. Тут появлялась швейная машинка. Всюду – на каждом стуле, на каждом кресле – лежали куски ткани и бумажные выкройки. Ковры сворачивали и выносили, чтобы на них не налипали нитки и всякий мусор. .
Каждый год повторялось одно и то же. Большой стол обычно был завален толстыми папиными книгами. Многие из них лежали раскрытые, со множеством закладок. Трогать эти книги никому не разрешалось. И вот, когда к приезду Ульсен требовалось освободить стол, папе приходилось самому подыскивать для книг другое место. Но время шло, а книги так и лежали на столе. Мама терпеливо, утром, днем и вечером, напоминала папе, но безрезультатно. Книги продолжали лежать на том же месте. «Да, конечно», – говорил он. Но слова оставались словами. И лишь когда Марет Ульсен стояла в дверях с сантиметром и ножницами наперевес, папа наконец осознавал серьезность ситуации и начинал перекладывать книги.
Тяжело вздыхая, он ходил по библиотеке и пытался куда-нибудь пристроить свои фолианты, да так, чтобы не пришлось их закрывать. В результате всюду – на подоконниках, стульях и диванах – лежали раскрытые книги, пока Ульсен не уезжала, и тогда все начиналось заново. Утром, днем и вечером мама напоминала папе:
– Ну вот, Карл Вильгельм, теперь можно сложить книги обратно на стол. Нам он больше не нужен. Ты же не хочешь, чтобы это сделал кто-нибудь другой, так что будь добр…
– Да, конечно, – говорил папа. Но слова оставались словами.
И лишь когда Свея с тряпками и ведрами появлялась в библиотеке, намереваясь произвести весеннюю уборку, только тогда папа понимал, что дело плохо, и снова ходил по библиотеке и вздыхал.
Тут папа действительно чувствовал, что он не хозяин в собственном доме. Только он привык, что этот том лежит на окне, а тот – на диване в кабинете, и вот нужно снова все рушить. Во всем был определенный порядок. В чем-то даже удобнее, что книги не свалены друг на друга в одном месте. Но никому нет до этого дела. Весенняя уборка для них важнее.
Каролина, часто исподтишка наблюдавшая за папой, попыталась вмешаться и помочь ему, но, как она рассказывала потом, это оказалось бессмысленной затеей. Все равно, куда бы она ни положила книгу, он обязательно перекладывал ее на другое место. А потом ничего не мог найти.
И Каролина оставила его в покое. Но позже я снова увидела, как она потихоньку подглядывает за папой. На лице у нее застыло такое странное выражение, будто она рассматривает диковинное животное.
Но вернемся к Ульсен. Женщина она видная. У нее густые золотистые волосы, вьющиеся у лба и у висков, глаза голубые, а щеки круглые и розовые, как у ангела в церкви. Она любопытна и разговорчива. Всегда веселая, временами она могла дуться на кого-нибудь и тогда молчала насупившись, но ее редко хватало надолго.
Спала Ульсен в комнатке на чердаке, напротив комнаты Каролины. Обедать должна была вместе с нами в столовой, но часто не успевала ко времени и тогда сама брала еду на кухне. И то и другое сильно раздражало Свею. То, что мы приглашаем Ульсен есть с нами, – это унижение и подхалимство, считала она. А то, что портниха сама берет еду на кухне, – это просто самоуправство с ее стороны. Ульсен должна питаться вместе со Свеей и Каролиной на кухне – вот и весь сказ!
Но Свее пришлось проглотить обиду. Портниха никогда не прерывала работу ради еды. Случалось, правда, что она заканчивала начатое как раз к обеду и тогда ела за нашим столом.
Ульсен всегда начинала с того, что проверяла наше белье. Вещи, из которых я выросла, перешивались на Надю. Маме шились новые, а мне переходили ее старые. В первые дни Ульсен шила белые панталоны и нижние юбки с воланами и вышивкой. Всегда одного и того же фасона, очень изящные. Мама хотела, чтобы у нас было красивое белье. Потом портниха шила нам блузки, отпускала юбки, которые стали коротки, перешивала на меня старые мамины платья, мои – на Надю, а маме шила новые.
Кроме того, ежегодно каждой из нас шилось хотя бы одно выходное платье. Этот пункт был самым интересным в программе.
Да, в нашем доме Ульсен скучать не приходилось. Одежду Свеи она тоже приводила в порядок. Шила рабочие блузки и платье из отреза, подаренного той на Рождество. Кроме того, Свее очень хотелось нарядную блузку. Но это только в том случае, если Ульсен справится с основной работой и у нее останется время. Поэтому экономка изо всех сил старалась, чтобы Ульсен у нас было комфортно и дело спорилось. В свободные минуты она сама помогала чем могла: сметывала швы или обметывала петли. Она угощала Ульсен кофе с печеньем и всячески пыталась ей угодить.
Мою сестру портниха обожала. Для нее всегда находилось сколько угодно времени. Она научила Надю кроить и шить, вместе они мастерили куклам платья.
Еще Ульсен выучила Надю говорить по-норвежски, Надя была очень способной ученицей. Потом, когда мастерица уехала, Надя еще долго говорила по-норвежски, особенно в школе, но там ее познания не получили должного одобрения. Учительница даже жаловалась маме.
Примерки были для меня пыткой. Все тело деревенело. Пальцы Ульсен были такие холодные, а булавки все время кололись. Мне казалось, вид у меня жалкий, что на меня ни надень, и портниха, кажется, тоже так считала.
Мама стояла рядом и, задумчиво склонив голову набок, смотрела в зеркало, а Ульсен сидела на корточках, изо рта у нее торчали булавки. «А ну-ка выпрямись! Стоишь, как мешок с сеном», – сказала мама, а Ульсен что-то промычала. Из-за булавок не разобрать ее слов, но я поняла, что она согласна с мамой.
Я старалась изо всех сил и все равно казалась себе похожей на кочергу. Что я делала не так? Руки всегда мешались, я не знала, куда их деть, и они висели, как плети. Мама вздохнула. Я увидела в зеркале, как они с Ульсен переглянулись, и поняла, что дело безнадежно. Но когда вещи были готовы и я начинала их носить, то выглядела совсем неплохо. Тут уж исключительно заслуга Ульсен.
Каролине нужно было черное платье для особых случаев, и портниха взялась сшить и его. К первой примерке Каролина все еще не оправилась от болезни. Поэтому вела себя очень смирно. Я сама была там (только что закончила примерять платье) и знаю, о чем говорю. Каролина молчала, позволив Ульсен решать все самой. Она ни во что не вмешивалась.
Но было заметно, что у Ульсен сложилось предвзятое мнение о Каролине. Нельзя сказать, что она была недружелюбно настроена, но вела себя сдержанно. Не так, как обычно. Она словно насторожилась.
Ясное дело, Свея наболтала ей всякой ерунды. Вечерами, сидя вместе с Ульсен за работой, Свея наверняка не закрывала рта. О чем они говорили, догадаться нетрудно. Вид у нее после этого обычно был очень довольный: «Да, мы с Ульсен всегда найдем, о чем посудачить».
Не знаю, как получилось, но в меня внезапно закралось ужасное подозрение. А вдруг эта история с анонимным звонком – дело рук Свеи! Она единственная из всех, кого я знала, могла желать Каролине зла. То есть экономка стремилась только выжить Каролину из дома. Больше-то она, наверное, ничем не хотела ей навредить.
У Свеи были две подруги детства, жившие в нескольких милях от города. Она частенько навещала их по воскресеньям. А ведь звонили именно в воскресенье! Что если она, Свея, со своими приятельницами заварила всю эту кашу! Звонок был с переговорного пункта. Я знала, что своего телефона ни у одной, ни у другой нет.
Так вот почему, вернувшись вечером домой, Свея интересовалась, о чем мы говорили. Ей, конечно же, хотелось знать, какое впечатление произвел на нас звонок и собираемся ли мы что-нибудь предпринять, поэтому и вынудила маму все ей рассказать.
Какое отвратительное подозрение! Как бы мне хотелось избавиться от него! По-моему, никому, кроме меня, не приходят в голову такие дурные мысли. И поделиться ими не с кем!
Я же обещала ничего не говорить Каролине. Но ведь, если подумать, мама тоже уверяла, что ничего не расскажет Свее. Она нарушила свое обещание. Почему же я должна держать свое? Если Свее все известно, то само собой разумеется, что Каролине тоже следует знать. Ведь именно о ней идет речь!
Конечно, я должна поговорить с Каролиной, это совершенно ясно.
Но делать что-то за спиной у папы мне не хотелось. Мама, конечно же, с ним заранее не посоветовалась, а когда ему рассказала, то дело было уже сделано. Но Свея застала ее врасплох, в то время как я добровольно собиралась пойти к Каролине. Поэтому мне все-таки следовало поставить папу в известность о своих планах.
Удивительно, но папу, казалось, мои планы ничуть не интересовали. Он, как обычно, сидел, уткнувшись носом в книгу, и едва взглянул на меня, когда я вошла.
– Папа, ты не считаешь, что будет справедливо, – сказала я, – если Каролина тоже узнает про этот звонок?
– Решай сама, дружок. Ты же наверняка лучше меня все обдумала. Делай, как считаешь нужным.
– То есть ты не против?
– Нет-нет, делай, как знаешь. Я начинаю понимать, что мне сейчас трудно выразить свое отношение к этой истории.
Итак, я вроде бы получила папино согласие, но этого было явно недостаточно. Папа просто отмахнулся. За его словами ничего не стояло, и это вселяло в меня неуверенность.
А поскольку Каролина держалась неприступно, я оставила все как есть. Порой с ней действительно было трудно. Она будто отказывалась понимать, что мне необходимо ей что-то сообщить. Ускользала от разговоров. Интересно, насколько сознательно она это делает? К тому же сейчас она, по всей видимости, думает, что речь пойдет о другом.
Дело в том, что Ульсен тоже слышала, что по ночам кто-то крадется по чердачной лестнице. То-то обрадовалась Свея: наконец ее подозрения подтвердились! Но этого мало. Портниха, которая часто засиживалась допоздна, решила выяснить, кто это ходит по лестнице среди ночи. И вот она приоткрыла дверь и увидела спину мужчины, спускавшегося с чердака. Должно быть, он вышел из комнаты Каролины, рассказывала маме Свея. «А Ульсен – то считает, что у нас порядочный дом! – Свея выглядела встревоженной. – Неужели это безобразие так и будет продолжаться? Как вы думаете, хозяйка? В таком случае с уютом в нашем доме скоро будет покончено! Так сказала Ульсен. И кто тогда будет шить нам одежду? Нет, мне просто интересно, кто?»
Мама попыталась поговорить с Каролиной. Но та все отрицала. Нет, никаких посетителей у нее не было. Она говорила совершенно невозмутимо и смотрела маме прямо в глаза.
Но Ульсен ведь не могла это выдумать!
Очень неприятно. Мне и в голову не приходило, что Каролина может врать. Я полагала, она отвечает за свои поступки, даже если ведет себя глупо. Но, похоже, я ошибалась. А когда она к тому же стала избегать разговоров со мной, я не знала, что и думать. Такое глубокое разочарование!
Ульсен меня, напротив, ничуть не волновала. Пусть слышит и видит все, что ей вздумается. По всей видимости, ей это нисколько не мешает. И к тому же никто не просил ее шпионить.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Однажды ночью весь дом проснулся от душераздирающего крика, раздававшегося с чердака. Я выпрыгнула из постели, зажгла свечу и выбежала из комнаты. У чердачной двери столкнулась с остальными членами семьи – не хватало только Нади. Все были напуганы, у всех в руках горели свечи. Вслед за мной появилась Свея.
С чердака доносились отчаянные крики. Открыв дверь, на самом верху у перил мы увидели Надю в длинной белой ночной рубашке. С белым, как мел, лицом она обеими руками вцепилась в перила, уставившись прямо перед собой невидящими глазами. «Я не хочу умирать! На помощь! Спасите! Спасите!» – кричала она. Рядом с ней мы увидели Ульсен и Каролину, пытавшихся успокоить бедную девочку. Но Надя как будто их не замечала. Она была вне себя от ужаса.
Мама поспешила вверх по лестнице. Что случилось? Что делает Надя на чердаке среди ночи? Никто ничего не понимал. Надя и раньше ходила во сне, но никогда не поднималась на чердак.
Ульсен и Каролина проснулись от криков. Крики были жуткие, полные смертельного ужаса. Они сразу же выбежали на лестницу и обнаружили Надю, мечущуюся среди старой мебели и другого скопившегося на чердаке хлама. Они попытались разбудить ее, но она отталкивала их, как будто боялась, что они причинят ей зло. Бедняжка их просто не узнавала.
Должно быть, ей приснилось что-то очень страшное. Она двигалась, словно в другом измерении, где всюду лишь хаос, – это было видно по ее движениям. В широко раскрытых, черных как ночь глазах выражались испуг и отчаяние – ничего подобного никто из нас раньше не видел.
Ульсен и Каролина принесли керосиновые лампы и свечи, чтобы Надя проснулась и увидела, что ей ничего не угрожает, но это не помогло. Она продолжала метаться. В конце концов она натолкнулась на стол, который перевернулся и свалил стул. Сама же Надя навзничь упала на пол и наверняка ушиблась, но когда Каролина и Ульсен попытались помочь ей встать, она в ответ стала яростно отбиваться: «Выпустите меня! Я не хочу умирать!»
Потом Надя все-таки вырвалась, с дикими воплями бросилась к перилам и изо всех сил вцепилась в них. И больше не сдвинулась с места. Она так крепко сжала кулачки, что у нее побелели костяшки пальцев. Все ее тело напряглось и застыло, как будто вдруг обрело нечеловеческую силу.
Мама и папа пытались заговорить с Надей, успокоить. Но она их не видела. Она никого из нас не замечала.
Я страшно испугалась: мне показалось, что Надя теряет рассудок. Все детское в ней исчезло. Перед нами был незнакомый ребенок с лицом взрослого. Все судорожнее цеплялась она за перила. И вдруг запела.
Мы стояли вокруг и ничего не могли поделать. Огоньки свечей трепетали, наши тени то росли и карабкались вверх по стенам, то съеживались и прятались по углам, как хищные звери перед прыжком.
Мне казалось, я тоже вот-вот сойду с ума.
Что переживает Надя? Что с ней происходит?
А она все пела, громче и громче. Это был псалом. И вот Каролина тоже запела. Ульсен подхватила, за ней Свея. В конце концов все мы хором запели. Казалось, пение успокаивало Надю. Тело ее обмякло. Напряжение ослабло, оцепенение прошло. Ужас в ее глазах медленно отступал, лицо постепенно стало обретать прежний цвет и детское выражение. Она сонно замигала и наконец зевнула. Мы тоже замолчали.
«Ближе, Господь, к тебе», – вот, что мы пели.
Бедная Надя, моя маленькая сестренка…
Я начала понимать, что с ней произошло.
Мы все стояли и молчали. Какая странная это была сцена! Группа людей в ночных рубашках, столпившаяся вокруг ребенка у перил, беспокойное трепетание свечей, умолкнувшее пение. Как будто все мы очнулись от кошмара.
Папа наклонился и осторожно поднял Надю. Она тут же отпустила перила и сунула палец в рот, склонив голову к папиному плечу, как младенец.
И только когда Надя уже лежала в постели родителей, заботливо укрытая одеялом, только тогда она смогла рассказать, что ей приснилось.
Все было, как я и предполагала. Ей снилось, что она на борту «Титаника», самого большого в мире трансатлантического парохода, несколько дней назад столкнувшегося с айсбергом и затонувшего.
В последние дни все только и говорили о гибели «Титаника». Газеты наперебой описывали катастрофу, заголовки становились все мрачнее и мрачнее. Каждый день нас буквально засыпали новыми подробностями несчастья – в школе, дома, везде. Помню, несколько раз Надя затыкала уши и убегала, не желая слушать все эти ужасы. Однажды папа попросил ее принести из прихожей газету. Она наотрез отказалась: «Не хочу прикасаться к этому гадкому „Титанику"!»
Мы лишь посмеялись над ней. Мы ничего не поняли.
Теперь я понимаю, что у Нади были все основания бояться газеты. Ведь именно она была источником зла! Как только кто-нибудь из нас брал в руки газету, мы тут же начинали говорить о плохом. Бесконечные жертвы – неизвестно, сколько их. Каждый день появлялись новые сведения. Идет ли счет на сотни? Или на тысячи?
Ульсен вдруг вспоминала, что одна из семей, которую она обшивала, находилась на борту «Титаника». Они собирались ехать в Америку навестить родственников. С ними было двое маленьких детей. Портниха искала их имена среди спасенных и погибших пассажиров, чьи списки ежедневно публиковались в газетах.
Утром она вышла к завтраку с большой фотографией. На ней была изображена та самая семья, Ульсен уже почти не сомневалась, что они были среди пассажиров «Титаника». Снимок был сделан незадолго до отъезда. На взрослых и детях были платья, сшитые Ульсен. Она приводила в порядок их гардероб перед путешествием в Америку.
Фотография переходила из рук в руки. Двое детей держались за мамину юбку и так серьезно смотрели в объектив, как будто боялись его. Ульсен сказала: «Они словно предвидят, что их ждет». Она даже всплакнула. На них были сшитые ею платьица. А сейчас они, наверное, лежат на дне моря…
Помню, Надя особенно долго рассматривала фотографию. Когда Ульсен заплакала, она отшвырнула снимок, но промолчала. В газете писали, что на борту «Титаника» было много детей и большинство их утонуло. И вот сестра увидела двоих из этих детей. В ту же ночь ей приснилось, что она сама на борту погибающего корабля. Ничего странного.
Ежедневно в газетах публиковались новые цифры. День за днем перед нашими глазами вырисовывалась страшная картина гибели корабля. Черный корпус, который, перед тем как затонуть, поднялся почти вертикально к небу. Силуэты людей на корме, до последнего цепляющихся за поручни, чтобы не свалиться в воду. Спасательные шлюпки вокруг судна переполнены людьми. Не говоря уж о всех тех, что плавали вокруг в ледяной воде, живые или мертвые – неизвестно. Среди волн то и дело появлялись головы, руки возносились к небу. Прощались ли они с жизнью? Или надеялись, что их затащат в шлюпки?
Надя не верила, что когда-нибудь снова сможет радоваться. Раньше она не знала, что на свете могут происходить такие ужасные вещи. Она не хотела верить тем жестоким фактам, о которых ей приходилось слышать. Например, что пассажиров третьего класса заперли и выпустили на палубу лишь после того, как спасательные шлюпки покинули судно.
Но ведь почти все дети находились именно там, в каютах третьего класса!
А если кто-либо из пассажиров пытался вырваться, его удерживали силой. И люди даже не возмутились. Они все приняли как должное. Само собой разумеется: того, кто заплатил больше и ехал в первом классе, нужно спасать в первую очередь. Они и не мечтали о другом, они знали свое место.
Надя до последнего надеялась, что это неправда, что это только отрывок из романа, какие любит читать Свея.
И вот она видела, как мы сидим и разглядываем картинку, день за днем повторяющуюся в газетах, – гравюру, вырезанную по рисунку, который сделал один из спасшихся, сидя в шлюпке. Она слышала, как мы читаем подписи к иллюстрации. Вчера тонущий корабль сравнивался с черным перстом, указующим в небо. Сегодня – с уткой, нырнувшей и высунувшей из воды хвост.
Надя слушала и недоумевала. Сможет ли она когда-нибудь без грусти смотреть на уток у речки?
Черный перст… Что это – перст Божий?
Все случившееся с «Титаником» полностью противоречило тому, чему ее учили, и во что она верила. Если хорошо себя вести, почитать родителей, молиться Богу и помогать бедным, ничего плохого не случится и случиться не может. Мир полон добра и счастья. Господь всегда готов протянуть человеку спасительную руку.
И вот оказывается, что это не так.
«Титаник», самый большой корабль в мире, вмещавший тысячи человек, был готов к любым испытаниям, к любым штормам. Он просто не мог затонуть – так все говорили. И все же это случилось.
Без двадцати двенадцать в ночь на пятнадцатое апреля он столкнулся с айсбергом. Без двадцати два корабля уже не стало. Час-другой – и все кончено. Немыслимо. Но факт.
Надя слышала, как мы читали, что до последней секунды на палубе играла музыка. Там оставались сотни людей, и, по словам очевидцев, перед концом они запели псалом «Ближе, Господь, к тебе», все подпевали или читали «Отче наш». К ночному небу возносились пение и молитвы, пока все не исчезло в водовороте падающих людей и обломков. На корме кто-то еще цеплялся за поручни. Но вот свет на борту погас, снова вспыхнул на несколько коротких мгновений и погас навсегда.
С чердака доносились отчаянные крики. Открыв дверь, на самом верху у перил мы увидели Надю в длинной белой ночной рубашке. С белым, как мел, лицом она обеими руками вцепилась в перила, уставившись прямо перед собой невидящими глазами. «Я не хочу умирать! На помощь! Спасите! Спасите!» – кричала она. Рядом с ней мы увидели Ульсен и Каролину, пытавшихся успокоить бедную девочку. Но Надя как будто их не замечала. Она была вне себя от ужаса.
Мама поспешила вверх по лестнице. Что случилось? Что делает Надя на чердаке среди ночи? Никто ничего не понимал. Надя и раньше ходила во сне, но никогда не поднималась на чердак.
Ульсен и Каролина проснулись от криков. Крики были жуткие, полные смертельного ужаса. Они сразу же выбежали на лестницу и обнаружили Надю, мечущуюся среди старой мебели и другого скопившегося на чердаке хлама. Они попытались разбудить ее, но она отталкивала их, как будто боялась, что они причинят ей зло. Бедняжка их просто не узнавала.
Должно быть, ей приснилось что-то очень страшное. Она двигалась, словно в другом измерении, где всюду лишь хаос, – это было видно по ее движениям. В широко раскрытых, черных как ночь глазах выражались испуг и отчаяние – ничего подобного никто из нас раньше не видел.
Ульсен и Каролина принесли керосиновые лампы и свечи, чтобы Надя проснулась и увидела, что ей ничего не угрожает, но это не помогло. Она продолжала метаться. В конце концов она натолкнулась на стол, который перевернулся и свалил стул. Сама же Надя навзничь упала на пол и наверняка ушиблась, но когда Каролина и Ульсен попытались помочь ей встать, она в ответ стала яростно отбиваться: «Выпустите меня! Я не хочу умирать!»
Потом Надя все-таки вырвалась, с дикими воплями бросилась к перилам и изо всех сил вцепилась в них. И больше не сдвинулась с места. Она так крепко сжала кулачки, что у нее побелели костяшки пальцев. Все ее тело напряглось и застыло, как будто вдруг обрело нечеловеческую силу.
Мама и папа пытались заговорить с Надей, успокоить. Но она их не видела. Она никого из нас не замечала.
Я страшно испугалась: мне показалось, что Надя теряет рассудок. Все детское в ней исчезло. Перед нами был незнакомый ребенок с лицом взрослого. Все судорожнее цеплялась она за перила. И вдруг запела.
Мы стояли вокруг и ничего не могли поделать. Огоньки свечей трепетали, наши тени то росли и карабкались вверх по стенам, то съеживались и прятались по углам, как хищные звери перед прыжком.
Мне казалось, я тоже вот-вот сойду с ума.
Что переживает Надя? Что с ней происходит?
А она все пела, громче и громче. Это был псалом. И вот Каролина тоже запела. Ульсен подхватила, за ней Свея. В конце концов все мы хором запели. Казалось, пение успокаивало Надю. Тело ее обмякло. Напряжение ослабло, оцепенение прошло. Ужас в ее глазах медленно отступал, лицо постепенно стало обретать прежний цвет и детское выражение. Она сонно замигала и наконец зевнула. Мы тоже замолчали.
«Ближе, Господь, к тебе», – вот, что мы пели.
Бедная Надя, моя маленькая сестренка…
Я начала понимать, что с ней произошло.
Мы все стояли и молчали. Какая странная это была сцена! Группа людей в ночных рубашках, столпившаяся вокруг ребенка у перил, беспокойное трепетание свечей, умолкнувшее пение. Как будто все мы очнулись от кошмара.
Папа наклонился и осторожно поднял Надю. Она тут же отпустила перила и сунула палец в рот, склонив голову к папиному плечу, как младенец.
И только когда Надя уже лежала в постели родителей, заботливо укрытая одеялом, только тогда она смогла рассказать, что ей приснилось.
Все было, как я и предполагала. Ей снилось, что она на борту «Титаника», самого большого в мире трансатлантического парохода, несколько дней назад столкнувшегося с айсбергом и затонувшего.
В последние дни все только и говорили о гибели «Титаника». Газеты наперебой описывали катастрофу, заголовки становились все мрачнее и мрачнее. Каждый день нас буквально засыпали новыми подробностями несчастья – в школе, дома, везде. Помню, несколько раз Надя затыкала уши и убегала, не желая слушать все эти ужасы. Однажды папа попросил ее принести из прихожей газету. Она наотрез отказалась: «Не хочу прикасаться к этому гадкому „Титанику"!»
Мы лишь посмеялись над ней. Мы ничего не поняли.
Теперь я понимаю, что у Нади были все основания бояться газеты. Ведь именно она была источником зла! Как только кто-нибудь из нас брал в руки газету, мы тут же начинали говорить о плохом. Бесконечные жертвы – неизвестно, сколько их. Каждый день появлялись новые сведения. Идет ли счет на сотни? Или на тысячи?
Ульсен вдруг вспоминала, что одна из семей, которую она обшивала, находилась на борту «Титаника». Они собирались ехать в Америку навестить родственников. С ними было двое маленьких детей. Портниха искала их имена среди спасенных и погибших пассажиров, чьи списки ежедневно публиковались в газетах.
Утром она вышла к завтраку с большой фотографией. На ней была изображена та самая семья, Ульсен уже почти не сомневалась, что они были среди пассажиров «Титаника». Снимок был сделан незадолго до отъезда. На взрослых и детях были платья, сшитые Ульсен. Она приводила в порядок их гардероб перед путешествием в Америку.
Фотография переходила из рук в руки. Двое детей держались за мамину юбку и так серьезно смотрели в объектив, как будто боялись его. Ульсен сказала: «Они словно предвидят, что их ждет». Она даже всплакнула. На них были сшитые ею платьица. А сейчас они, наверное, лежат на дне моря…
Помню, Надя особенно долго рассматривала фотографию. Когда Ульсен заплакала, она отшвырнула снимок, но промолчала. В газете писали, что на борту «Титаника» было много детей и большинство их утонуло. И вот сестра увидела двоих из этих детей. В ту же ночь ей приснилось, что она сама на борту погибающего корабля. Ничего странного.
Ежедневно в газетах публиковались новые цифры. День за днем перед нашими глазами вырисовывалась страшная картина гибели корабля. Черный корпус, который, перед тем как затонуть, поднялся почти вертикально к небу. Силуэты людей на корме, до последнего цепляющихся за поручни, чтобы не свалиться в воду. Спасательные шлюпки вокруг судна переполнены людьми. Не говоря уж о всех тех, что плавали вокруг в ледяной воде, живые или мертвые – неизвестно. Среди волн то и дело появлялись головы, руки возносились к небу. Прощались ли они с жизнью? Или надеялись, что их затащат в шлюпки?
Надя не верила, что когда-нибудь снова сможет радоваться. Раньше она не знала, что на свете могут происходить такие ужасные вещи. Она не хотела верить тем жестоким фактам, о которых ей приходилось слышать. Например, что пассажиров третьего класса заперли и выпустили на палубу лишь после того, как спасательные шлюпки покинули судно.
Но ведь почти все дети находились именно там, в каютах третьего класса!
А если кто-либо из пассажиров пытался вырваться, его удерживали силой. И люди даже не возмутились. Они все приняли как должное. Само собой разумеется: того, кто заплатил больше и ехал в первом классе, нужно спасать в первую очередь. Они и не мечтали о другом, они знали свое место.
Надя до последнего надеялась, что это неправда, что это только отрывок из романа, какие любит читать Свея.
И вот она видела, как мы сидим и разглядываем картинку, день за днем повторяющуюся в газетах, – гравюру, вырезанную по рисунку, который сделал один из спасшихся, сидя в шлюпке. Она слышала, как мы читаем подписи к иллюстрации. Вчера тонущий корабль сравнивался с черным перстом, указующим в небо. Сегодня – с уткой, нырнувшей и высунувшей из воды хвост.
Надя слушала и недоумевала. Сможет ли она когда-нибудь без грусти смотреть на уток у речки?
Черный перст… Что это – перст Божий?
Все случившееся с «Титаником» полностью противоречило тому, чему ее учили, и во что она верила. Если хорошо себя вести, почитать родителей, молиться Богу и помогать бедным, ничего плохого не случится и случиться не может. Мир полон добра и счастья. Господь всегда готов протянуть человеку спасительную руку.
И вот оказывается, что это не так.
«Титаник», самый большой корабль в мире, вмещавший тысячи человек, был готов к любым испытаниям, к любым штормам. Он просто не мог затонуть – так все говорили. И все же это случилось.
Без двадцати двенадцать в ночь на пятнадцатое апреля он столкнулся с айсбергом. Без двадцати два корабля уже не стало. Час-другой – и все кончено. Немыслимо. Но факт.
Надя слышала, как мы читали, что до последней секунды на палубе играла музыка. Там оставались сотни людей, и, по словам очевидцев, перед концом они запели псалом «Ближе, Господь, к тебе», все подпевали или читали «Отче наш». К ночному небу возносились пение и молитвы, пока все не исчезло в водовороте падающих людей и обломков. На корме кто-то еще цеплялся за поручни. Но вот свет на борту погас, снова вспыхнул на несколько коротких мгновений и погас навсегда.