Джон Гришем
Завещание

Глава 1

   Остался последний день, а теперь – последние часы. Я – старик, одинокий, никем не любимый, больной, вредный и уставший от жизни. Я готов к встрече с миром иным – хуже, чем здесь, там не будет.
   Мне принадлежат и высотное здание из стекла и бетона, в котором я сижу, и девяносто семь процентов компании, которая размещена в нем, там, внизу, подо мной, и земля вокруг – по полмили в трех направлениях. А еще две тысячи человек, работающих здесь, плюс двадцать тысяч, занятых в других местах. Мне принадлежат трубопровод, проложенный под землей, по которому газ доставляется в здание от техасского месторождения, и линия электропередачи, которая снабжает дом энергией. Я арендую спутник, летающий на невиданной высоте, через который я некогда рассылал приказы своей империи, расползшейся по всему миру. Мое состояние перевалило за одиннадцать миллиардов долларов. У меня есть серебро в Неваде, медь в Монтане, кофе в Кении, уголь в Анголе, каучук в Малайзии, природный газ в Техасе, сырая нефть в Индонезии и сталь в Китае. Моя компания владеет другими компаниями, производящими электричество, компьютеры, возводящими плотины, издающими книги в мягких обложках, транслирующими теле – и радиосигналы через мой спутник. Мои дочерние компании находятся в большем количестве стран, чем я могу перечислить, полагаясь на память.
   Когда-то у меня были все соответствующие моему положению игрушки: яхты, самолеты, блондинки, дома в Европе, фермы в Аргентине, острова в Тихом океане, первоклассные автомобили, даже хоккейная команда. Но я вышел из того возраст когда играют в игрушки.
   Деньги – ширма, за которой прячется мое горе.
   У меня было три семьи. Три жены родили мне семь детей, шесть из них живы и делают все, что могут, лишь бы потерзать меня. Насколько мне известно, я действительно породил всех семерых. И одного похоронил. Точнее, его похоронила мать. Меня тогда не было в стране.
   Я живу отдельно от своих жен и детей. Но сегодня они все собрались здесь, потому что я умираю и настало время делить деньги.
   Об этом дне я думал очень давно. В моем здании четырнадцать этажей, оно образует замкнутый четырехугольник, внутри которого располагается тенистый двор, где когда-то я устраивал приемы на открытом воздухе. Я живу и работаю на верхнем этаже – двенадцать тысяч квадратных футов роскоши, которая многим может показаться неприличной, что нимало меня не заботит. Каждый цент я заработал собственным потом и мозгами. Кроме того, мне везло. Удача редко отворачивалась от меня. Так что тратить все это богатство – моя прерогатива. И кому его отдать, должен был бы выбирать я сам, но меня обложили со всех сторон.
   Какая мне разница, кому достанутся деньги? Мне они уже принесли все, что можно вообразить. Сидя здесь в инвалидной коляске в ожидании смерти, я не могу придумать ничего, что мне хотелось бы купить или увидеть, не в силах вообразить ни одного места, куда мне хотелось бы поехать, представить ни одного приключения, которое мне хотелось бы пережить.
   У меня уже все было, и я очень устал.
   Мне все равно, кто получит деньги. Но для меня важно, чтобы кое-кто их не получил.
   Каждый квадратный фут этого здания распланирован лично мной, поэтому я точно знаю, где кого поместить во время предстоящей церемонии. Все они слетелись сюда, ждут давно, но не ропщут. Они готовы были бы голыми стоять на улице в снежную бурю, лишь бы урвать свое.
   Моя первая семья – это Лилиан и ее выводок: четыре отпрыска, рожденных женщиной, которая и подпускала-то меня к себе редко. Мы поженились молодыми: мне было двадцать четыре, ей – восемнадцать, так что Лилиан теперь тоже старуха. Я не видел ее много лет, не хочу видеть и сегодня. Не сомневаюсь, она по-прежнему играет роль оскорбленной, брошенной, но примерной первой жены, которая явилась выторговывать себе награду. Она так больше и не вышла замуж, уверен, что за прошедшие пятьдесят лет у нее вообще не было мужчин. До сих пор не могу понять, как у нас с ней получились дети.
   Ее старшему сыну сейчас сорок семь. Трой-младший, никчемный идиот, носит проклятие моего имени. В детстве его называли Ти Джей, и он до сих пор предпочитает это имя Трою. Из шестерых детей, собравшихся сегодня здесь, Ти Джей самый тупой, хотя все они недалеко ушли друг от друга. В девятнадцать его вышвырнули из колледжа за торговлю наркотиками.
   Как и остальные, Ти Джей получил на совершеннолетие пять миллионов долларов. И как у остальных, они утекли у него сквозь пальцы.
   Я терпеть не могу вспоминать жалкие истории жизни детей Лилиан. Достаточно сказать, что все они погрязли в долгах, ни на что не годны и едва ли способны измениться. Вот почему моя подпись под завещанием для них очень много значит.
   Но вернемся к моим бывшим женам. Фригидность Лилиан я променял на огненную страсть Джейни, юной красавицы, работавшей секретаршей в бухгалтерии. Она быстро сделала карьеру после того, как я решил брать ее с собой в деловые поездки. Я развелся с Лилиан и женился на Джейни, которая была на двадцать два года моложе меня и решительно настроена ни на минуту не дать мне почувствовать себя неудовлетворенным.
   Она очень скоро родила мне двоих детей и использовала их в качестве якоря, чтобы удержать меня в семейной гавани. Роки, младший, погиб вместе с двумя приятелями в автокатастрофе на своей спортивной машине. Уладить дело в суде стоило мне шести миллионов долларов.
   На Тайре я женился, когда мне было шестьдесят четыре, а ей – двадцать три. Она была беременна от меня маленьким чудовищем, которого по совершенно непонятной мне причине назвала Рэмблом. Рэмблу сейчас четырнадцать, и у него уже есть два привода в полицию за хранение марихуаны. У него жирные волосы, которые липнут к шее и ниспадают на спину, и он украшает себя серьгами, которые красуются у него и в ушах, и на бровях, и в носу. Говорят, он ходит в школу, когда ему хочется.
   Рэмбл стыдится, что его отцу почти восемьдесят лет, а мне стыдно от того, что у сына даже в язык воткнуты серебряные бусинки.
   И он так же, как остальные, ждет, когда я поставлю свое имя под завещанием и сделаю его жизнь прекрасной. Каким бы огромным ни было мое наследство, таким дуракам, как они, не понадобится много времени, чтобы промотать его.
   Умирающий старик не должен испытывать ненависти, но я ничего не могу с собой поделать. Все они – кучка жалких идиотов. Их матери меня ненавидят, следовательно, и дети приучены ненавидеть.
   Они – словно стая вьющихся надо мной стервятников с когтистыми лапами, острыми зубами и голодными глазами, у которых кружится голова в предвкушении неограниченной наличности.
   Моя дееспособность – важнейший вопрос для них. Они думают, что у меня опухоль, поскольку я порой говорю странные вещи. Я бессвязно бормочу что-то при встречах и по телефону, и помощники, стоящие у меня за спиной, кивают, что-то шепчут и думают: “Да, так и есть”. Они правы. У меня действительно опухоль.
   Два года назад я составил завещание, по которому все переходило моей последней сожительнице – она в то время разгуливала по квартире в одних леопардовых штанишках.
   Да, видимо, я действительно помешан – помешан на двадцатилетних блондинках с пышными формами. Но потом эта красотка получила расчет, бумагорезательная машина – мое завещание, а я ощутил страшную усталость.
   Еще раньше, три года назад, я подготовил завещание – просто ради собственного удовольствия, согласно которому оставлял все благотворительным организациям – их там значилось более сотни. Как-то мы ссорились с Ти Джеем, он проклинал меня, я – его, и я рассказал ему об этом завещании. Он, его мать и их родня наняли банду адвокатов-мошенников и подали в суд иск с требованием определить меня в клинику для обследования и лечения. Сильный ход законников, потому что, если бы меня признали недееспособным, мое завещание было бы аннулировано.
   Однако у меня свои адвокаты, и я плачу им по тысяче долларов в час, чтобы они трактовали законы в мою пользу.
   Судья счел меня вполне нормальным, хотя в тот момент я, вероятно, и впрямь был немного не в себе.
   Вскоре после этого в ненасытной пасти моей бумагорезательной машины исчезло мое очередное завещание, но отправил его туда я сам, без чьей бы то ни было помощи.
   Я одеваюсь в длинные белые одежды из тайского шелка, брею голову наголо, как монах, и мало ем, отчего тело мое стало маленьким и сморщенным. Все считают меня буддистом, но на самом деле я исповедую зороастризм. Моим бывшим женам и детям разница неведома. Я даже могу понять их и не удивляюсь, что они низко оценивают мои теперешние умственные способности.
   Лилиан и моя первая семья расположились в комнате для закрытых совещаний на тринадцатом этаже, как раз подо мной. Эта большая комната, отделанная мрамором и красным деревом, с дорогим ковром на полу и длинным овальным столом в центре сейчас заполнена взвинченными до предела людьми. Неудивительно, что среди них больше адвокатов, чем членов семьи. Свой адвокат есть у Лилиан и у каждого из ее детей, а Ти Джей привел даже троих, чтобы продемонстрировать собственную значительность и быть уверенным, что все варианты будут должным образом осмыслены. У Ти Джея больше проблем с законом, чем у многих заключенных, которым грозит смертная казнь.
   В дальнем конце стола установлен большой цифровой монитор, с его помощью можно будет следить за процедурой освидетельствования.
   Рекс, сорокачетырехлетний брат Ти Джея, мой второй сын, только что женился на стриптизерше. Ее зовут Эмбер, это несчастное существо без мозгов, но с чертовски большой грудью. Кажется, она его третья жена. Вторая или третья?
   Впрочем, мне ли осуждать его? Она сидит рядом с другими женами и/или сожительницами, нервничая в предвкушении раздела одиннадцати миллиардов.
   Первая дочь Лилиан, моя старшенькая, Либбигайл, ребенок, которого я самозабвенно любил, пока она не уехала в колледж учиться и не забыла меня. Потом она вышла замуж за африканца, и я вычеркнул ее имя из завещания.
   Мэри-Роуз – последний ребенок, которого родила мне Лилиан. Она вышла замуж за врача. У того были огромные амбиции, он мечтал стать супербогачом, но пока они сидели по уши в долгах.
   Джейни и моя вторая семья ожидают в комнате на десятом этаже. После нашего давнего развода она дважды выходила замуж. Почти уверен, что сейчас она одна. Я нанял детективов, чтобы быть в курсе дел, но даже ФБР не могло бы уследить за ее перебежками из постели в постель. Как я упоминал, ее сын Роки погиб. Дочь Джина сейчас здесь вместе со своим вторым слабоумным мужем, дипломированным бизнесменом. Он вполне способен урвать полмиллиарда долларов или около того и виртуозно спустить их за три года.
   Ну и наконец Рэмбл, сгорбившийся в кресле на пятом этаже, облизывающий золотое кольцо, продетое через губу в уголке рта. Он расчесывает пятерней свои липкие зеленые волосы и злобно поглядывает на мать, у которой хватило наглости явиться сюда с маленьким лохматым жиголо.
   Рэмбл надеется уже сегодня стать богатым, получив состояние только потому, что был мной зачат. У Рэмбла тоже есть адвокат – хипповатый радикал, которого Тайра увидела по телевизору и наняла, как только переспала с ним. Они ждут так же, как и остальные.
   Я знаю этих людей. Я наблюдаю за ними.
   Из глубины квартиры появляется Снид. Вот уже почти тридцать лет служит у меня мальчиком на побегушках этот кругленький домашний человечек в белой жилетке, робкий и застенчивый, постоянно согнутый в поясе, словно он всегда кланяется своему королю. Снид останавливается передо мной, как обычно, сложив ручки на животе, наклонив голову набок, сладко улыбаясь, и проникновенно, нараспев, как научился в Ирландии, когда мы туда ездили, спрашивает:
   – Как вы себя чувствуете, сэр?
   Я ничего не отвечаю, потому что Сниду отвечать не требуется, он и не ждет ответа.
   – Кофе, сэр?
   – Ленч.
   Снид моргает, кланяется еще ниже и ковыляет прочь, подметая пол обшлагами брюк. Он тоже надеется разбогатеть после моей смерти и, полагаю, считает дни, как и все остальные.
   Богатство иметь хлопотно потому, что каждый хочет урвать у тебя хоть что-то – пусть даже один сребреник. Что такое миллион для человека, владеющего миллиардами? Отстегни мне миллиончик, старина, ты даже не заметишь убыли. Одолжи мне денег – и давай оба об этом забудем. Вставь мое имечко куда-нибудь в завещание, местечко там найдется.
   Снид чертовски любопытен, как-то я застукал его, когда он рылся в моем письменном столе, полагаю, в поисках действовавшего на тот момент завещания. Он хочет, чтобы я умер, поскольку рассчитывает получить несколько миллионов.
   Какое право он имеет чего бы то ни было ожидать? Мне давно нужно было его выгнать.
   В моем новом завещании его имя не упомянуто.
   Он ставит передо мной поднос: запечатанная пачка крекера “Ритц”, маленькая баночка меда, закрытая крышкой с пластмассовой печатью, и баночка (двенадцать унций)
   “фрески” комнатной температуры. Малейшее отклонение от меню – и Снид тут же оказался бы на улице.
   Я отпускаю его и макаю крекер в мед. Последняя трапеза.

Глава 2

   Я сижу и смотрю сквозь стену из тонированного стекла. В ясный день отсюда виден памятник Вашингтону, находящийся в шести милях, но не сегодня. Сегодня день сырой, холодный, ветреный и пасмурный – весьма подходящий, чтобы умереть. Ветер сдувает с ветвей последние листья и разбрасывает по автомобильной стоянке под окнами.
   Почему меня беспокоит мысль о боли? Разве будет не справедливо, если я немного пострадаю? Я причинил другим столько горя, сколько не смогли бы причинить и десять человек.
   Нажимаю кнопку – является Снид. Он кланяется и вывозит меня из моих апартаментов в отделанное мрамором фойе, затем катит инвалидную коляску по такому же великолепному коридору – в другую дверь. Расстояние между мной и моей родней сокращается, но я не чувствую никакого волнения.
   Я протомил психиатров в ожидании более двух часов.
   Мы проезжаем мимо моего кабинета, и я киваю Николетт, последней моей секретарше – очаровательной девушке, от которой я в полном восторге. Будь у меня побольше времени, она могла бы стать четвертой.
   Но времени нет. Остались минуты.
   Вся шайка в сборе – разбившиеся на стайки адвокаты и несколько психиатров, приглашенных определить, в своем ли я уме. Они собрались вокруг длинного стола в моем зале заседаний. Когда меня ввозят, разговоры резко обрываются взоры устремляются на меня. Снид подвозит коляску к столу и ставит рядом с моим адвокатом Стэффордом.
   Повсюду установлены камеры, направленные в разные стороны, операторы суетятся, наводя фокус. Шепот, движения, вздохи будут тщательно фиксироваться ими – ведь на кон поставлено огромное состояние.
   Последнее подписанное мной завещание почти ничего не давало моим детям. Джош Стэффорд, как обычно, подготовил его, а я скормил машинке сегодня утром.
   Я сижу здесь, чтобы доказать всему миру, что нахожусь в прекрасной интеллектуальной форме и в состоянии подписать новое завещание. Как только оно будет заверено, никто не сможет оспорить мое решение.
   Прямо напротив меня расположились три психиатра – по одному от каждой семьи. На табличках, стоящих перед ними на столе, кто-то написал фамилии – “д-р Зейдель”, “д-р Фло”, “д-р Тишен”. Я изучаю их лица и глаза. Поскольку мне предстоит продемонстрировать свою вменяемость, нужно установить зрительный контакт.
   Они ожидали увидеть чокнутого, а я готов съесть их на обед.
   Парадом будет командовать Стэффорд. Когда все рассаживаются по местам и операторы включают камеры, он произносит:
   – Меня зовут Джош Стэффорд, я поверенный в делах мистера Троя Филана, который сидит здесь, справа от меня.
   Я поочередно смотрю в глаза каждому психиатру, пока он не начинает моргать или не отводит взгляд. На всех троих – темные костюмы. У Зейделя и Фло – жиденькие бороденки. Тишен – в галстуке-бабочке, на вид ему не больше тридцати. Семьям было предоставлено право выбрать, кого они пожелают.
   Стэффорд продолжает:
   – Цель нынешней встречи – предоставить возможность консилиуму врачей-психиатров освидетельствовать мистера Филана и решить, дееспособен ли он. Если консилиум признает его дееспособным, он подпишет завещание, в котором будет указано, как распределится его состояние.
   Стэффорд постукивает карандашом по лежащей перед ним папке с дюйм толщиной, в которой якобы находится завещание. Я уверен, что сейчас камеры показывают папку крупным планом и от одного ее вида у моих детей и их матерей, рассредоточенных по разным помещениям, мороз пробегает по коже.
   Они не видели завещания и не имеют на это права. Завещание – конфиденциальный документ, содержание которого оглашается только после смерти завещателя. Наследники могут лишь гадать, что в нем. Я сделал им кое-какие намеки, тщательно внедрил в их сознание ложную информацию.
   Заставил поверить, что основная часть наследства будет более или менее справедливо поделена между детьми, а бывшие жены получат значительные суммы. Они это знают, чувствуют. Об этом они будут отчаянно молиться недели, а может, и месяцы. Ведь для них это вопрос жизни и смерти, потому что все они в долгах. Предполагается, что лежащее передо мной завещание сделает их богатыми и положит конец распрям.
   Стэффорд, готовивший документ, в разговоре с их адвокатами с моего разрешения в общих чертах обрисовал его содержание: каждый наследник получит от трехсот до пятисот миллионов долларов, еще по пятьдесят миллионов достанется каждой из бывших жен. При разводе я прекрасно обеспечил всех трех, но об этом, разумеется, уже забыли.
   В общей сложности они получат около трех миллиардов.
   После уплаты налогов, на что уйдет еще несколько миллиардов, остальное пойдет на благотворительность.
   Так что вы понимаете, почему эти люди слетелись сюда – сияющие, ухоженные, трезвые (большинство по крайней мере).
   Они жаждут увидеть на экране монитора волнующее представление, ожидая и надеясь, что старый хрен сможет справиться со своей задачей. Уверен, мои дети и бывшие жены сказали нанятым ими психиатрам: “Будьте снисходительны к старику.
   Мы хотим, чтобы его признали здоровым”.
   Если все довольны, зачем тревожиться из-за психиатров?
   А затем, что я собираюсь обмануть всех еще один, последний раз и намерен сделать это наилучшим образом.
   Приглашение психиатров, в сущности, моя идея, но мои Дети и их адвокаты слишком туго соображают, чтобы понять это.
   Начинает Зейдель:
   – Мистер Филан, вы можете назвать день, время и место, где вы находитесь?
   Я чувствую себя первоклассником. Низко опускаю голову и размышляю так долго, что они, устав ждать, откидываются на спинки кресел и шепчут:
   – Ну же, старый мерзавец. Конечно, ты знаешь, какой сегодня день.
   – Понедельник, – тихо отвечаю я. – Понедельник, девятое декабря тысяча девятьсот девяносто шестого года. Место – мой офис.
   – А время?
   – Около половины третьего дня, – отвечаю я, – у меня нет часов.
   – А где находится ваш офис?
   – Маклин, Виргиния.
   Фло наклоняется к своему микрофону:
   – Можете ли вы назвать имена и даты рождения своих детей?
   – Нет. Имена – да, но даты рождения – нет.
   – Ладно, назовите имена.
   Я делаю паузу. Еще рано демонстрировать остроту ума.
   Надо заставить их попотеть.
   – Трой Филан-младший, Рекс, Либбигайл, Мэри-Роуз, Джина и Рэмбл, – произношу я так, словно мне неприятна сама мысль о них.
   Фло предоставляют право продолжить:
   – Но был еще и седьмой ребенок, не так ли?
   – Так.
   – Вы помните его имя?
   – Роки.
   – А что с ним случилось?
   – Он погиб в автокатастрофе. – Я выпрямляюсь в своей инвалидной коляске, поднимаю голову и поочередно смотрю в глаза каждому врачу, демонстрируя для камер абсолютную вменяемость. Уверен, дети и бывшие жены гордятся мной, наблюдая в своих маленьких группках за происходящим по монитору. Они сжимают руки своих нынешних мужей и жен и улыбаются в ответ на жадные взгляды адвокатов – пока старый Трой справляется с экзаменом.
   Пусть мой голос звучит хрипло и глухо, пусть я, со своим сморщенным лицом, выгляжу безумцем в этом белом шелковом одеянии и зеленом тюрбане, но на вопросы-то отвечаю.
   Ну давай, давай, старина, мысленно умоляют они.
   Тишен спрашивает:
   – Каково ваше нынешнее физическое состояние?
   – Бывало и лучше.
   – Говорят, у вас злокачественная опухоль.
   Попал точно в цель, правда?
   – Я полагал, что меня обследуют на предмет психического здоровья, – говорю я, бросая взгляд на Стаффорда, которому едва удается скрыть улыбку. Правила позволяют задавать любые вопросы. Это не суд.
   – Вы правы, – вежливо отвечает Тишен. – Но всякий вопрос относителен.
   – Понимаю.
   – Вы ответите на мой последний вопрос?
   – О чем?
   – О раке.
   – Конечно. Опухоль размером с мячик для гольфа – у меня в мозгу. Она растет с каждым днем, неоперабельна, и мой врач говорит, что я не протяну и трех месяцев.
   Я почти слышу, как выстреливают пробки от шампанского. Опухоль нужно отметить!
   – Находитесь ли вы в настоящий момент под действием каких-либо медикаментов, наркотиков или алкоголя?
   – Нет.
   – Пользуетесь ли вы какими-либо болеутоляющими средствами?
   – Пока нет.
   Теперь опять Зейдель:
   – Мистер Филан, три месяца назад в опубликованном в “Форбсе” списке самых богатых людей мира ваше состояние оценивалось в восемь миллиардов долларов. Это близко к реальности?
   – С каких это пор “Форбсу” можно доверять?
   – Значит, цифра, указанная в журнале, неверна?
   – В зависимости от положения на рынке мое состояние составляет от одиннадцати до одиннадцати с половиной миллиардов. – Я произношу это медленно, но голос звучит веско. Ни у кого размер моего состояния сомнений не вызывает.
   Фло решает продолжить тему денег:
   – Мистер Филан, можете ли вы описать в общих чертах структуру ваших корпоративных владений?
   – Да, могу.
   – И сделаете это?
   – Пожалуй.
   Я выдерживаю паузу – пусть попотеют. Стэффорд заверил меня, что я не обязан разглашать здесь приватную информацию. “Набросайте им лишь общую картину”, – сказал он.
   – Группа “Филан” – частная корпорация, которая владеет семьюдесятью разными компаниями. Некоторые из них представляют собой акционерные общества открытого типа.
   – Какая часть предприятий группы “Филан” принадлежит лично вам?
   – Около семидесяти пяти процентов. Остальными владеет группа моих служащих.
   К охоте присоединяется Тишен. На золоте сосредоточиться не трудно.
   – Мистер Филан, имеет ли ваша корпорация свой интерес в компании “Спин компьютер”?
   – Да, – медленно отвечаю я, стараясь мысленно отыскать “Спин компьютер” в джунглях своей корпорации.
   – Сколькими процентами акций вы владеете в этом деле?
   – Восемьюдесятью.
   – Это открытое акционерное общество?
   – Совершенно верно.
   Тишен перебирает какие-то бумаги – на вид официальные документы, – я замечаю, что это годовой отчет корпорации и квартальные доклады, которые может раздобыть даже полуграмотный студент колледжа.
   – Когда вы купили “Спин”? – спрашивает Тишен.
   – Около четырех лет назад.
   – Сколько заплатили?
   – По четыре доллара за акцию, в общем – триста миллионов. – Нужно было бы отвечать помедленнее, но я ничего не могу с собой поделать. С нетерпением смотрю на Тишена, ожидая следующего вопроса.
   – А сколько они стоят теперь? – спрашивает он.
   – Ну, вчера при закрытии биржи они стоили сорок три с половиной, снизились на один пункт. С тех пор как я купил компанию, акционерный капитал дважды разделялся, так что сейчас ценные бумаги стоят около восьмисот пятидесяти.
   – То есть восемьсот пятьдесят миллионов?
   – Правильно.
   На этом испытание можно бы считать законченным.
   Коль скоро я в состоянии держать в памяти вчерашнюю стоимость акций при закрытии биржи, значит, мои противники должны быть удовлетворены. Я почти вижу их глупые улыбки, почти слышу приглушенные выкрики: “Ура! Молодчина, Трой, браво! Покажи им!”
   Зейдель обращается к истории. Это попытка испытать мою память.
   – Мистер Филан, где вы родились?
   – В Монклере, штат Нью-Джерси.
   – Когда?
   – Двенадцатого мая тысяча девятьсот восемнадцатого года.
   – Какова девичья фамилия вашей матери?
   – Шоу.
   – Когда она умерла?
   – За два дня до Перл-Харбора.
   – А ваш отец?
   – Что – отец?
   – Когда умер он?
   – Не знаю. Он исчез, когда я был еще ребенком.
   Зейдель смотрит на Фло, у которого вопросы записаны в блокноте.
   – Кто ваша младшая дочь? – спрашивает тот.
   – От какого брака?
   – Ну, скажем, от первого.
   – Значит, Мэри-Роуз.
   – Правильно…
   – Разумеется, правильно.
   – Куда она уехала учиться?
   – В университет Тулейна, Новый Орлеан.
   – И что она там изучала?
   – Что-то из области средневековья. Потом неудачно вышла замуж, как и все остальные. Наверное, дети унаследовали этот талант от меня. – Вижу, как врачи напряглись и ощетинились. А также представляю себе, как адвокаты и нынешние сожители и/или жены-мужья прячут улыбки, ведь никто не станет отрицать, что женился я действительно всегда неудачно.
   А потомство производил еще хуже.
   Фло оставляет эту тему. Тишен все еще под впечатлением моих финансовых откровений.